Послесловие 2 страница

Я принимала их, не раскрываясь перед ними. Они были милые, но недостаточно милые, чтобы я могла довериться им, не рискуя быть отвергнутой. Скрывать свои чувства вошло у меня в привычку. Поэтому меня продолжали считать странным и трудным ребенком: я охотно сидела одна и играла сама с собой.

Вечерами я стремилась оказаться рядом с папой, чувствовать его особый запах, означавший для меня надежность. Я крепко прижималась к нему и быстро засыпала, а мама на другой стороне постели злилась, что я никогда не прихожу к ней. Я старалась не попадаться ей на глаза, потому что знала: стоит мне приблизиться, она меня оттолкнет.

Сегодня я сама справляюсь со своими проблемами. Свен многого не знает. Да и чем он мог бы помочь? Каждый стареет сам по себе. Говорят, у семейных пар есть духовная связь. Я в это не верю. Глубоко внутри мы все одиноки. Приходим в этот мир в одиночку и уходим тоже, даже если в течение жизни окружены любовью и заботой. Наступает время, когда мы напоминаем насекомое на песке: чем больше оно старается выбраться, тем глубже его засасывает. Я всегда могла занести топор, когда требовалось.

Бутылка наполовину пуста, я подавляю желание подлить в бокал. Птица все еще лежит на полу террасы. Боюсь, она серьезно покалечилась. Интересно, ей было больше семи лет?..

17 июня

Свен понял наконец, что по ночам я веду дневник, и смеется надо мной, сумасшедшей женщиной, которая, словно девчонка, выводит каракули на бумаге.

— Ты что, мемуары пишешь? — интересуется он. — Тогда я должен их отредактировать, чтобы ты не написала чего-нибудь непристойного, — говорит он, похлопывая меня по руке. На самом деле он встревожен. Боится, что я изображу его в невыгодном свете. Бедный Свен, он расстроился бы, если б узнал, что я почти не упоминаю о нем в дневнике.

Свен. Почему именно он? Наверное, потому что я всегда чувствовала себя рядом с ним защищенной и потому что он принимал меня такой, какая я есть. Благодаря ему с годами я тоже начала себя принимать. Когда-то я верила, что Свен таит в себе загадки и спрятанные сокровища. Словно сосуд, на дне которого я найду драгоценные камни, стоит только потрудиться и заглянуть поглубже. Теперь я знаю, что он хороший человек, но ничего подобного в нем нет. То, что в него кидают, опускается на дно и остается лежать там без единого шанса снова оказаться на свободе.

Вот почему наш союз всегда держался на том, что Свен соглашался отдать обратно, как кит, который выбрасывает струю воды в воздух. У нас все не лучше и не хуже, чем у других. На самом деле, нам хорошо вместе в привычной обыденной жизни. И мы бережно храним наши тайны.

Сегодня я для разнообразия села за дневник после обеда. Стол теперь чистый. Бутылки унесены в подвал, цветы, оставшиеся с дня рождения, выброшены, остались только мои розы, сорт «Maiden’s Blush». Раскрытые бутоны нежно-розового цвета пережили дождь и остались такими же пышными и свежими. Этот сорт, «Maiden’s blush», «Румянец Девственницы», я посадила одним из первых и благодарна ему за стойкость и свежий чувственный аромат, из-за которого во Франции его называют «Бедра нимфы» или что-то в таком духе. Подходящее название, но слишком смелое для викторианской Англии. Там они превратились в «Румянец девственницы», и мы, суровые северяне, последовали примеру чопорных англичан, о чем я сожалею каждый раз, когда вижу эти пышные, сочные бутоны.

Совершенство роз напоминает, что в детстве мне постоянно указывали на недостатки. Когда мне исполнилось семь, мама решила, что со мной что-то не так. «Моя дочь со странностями», — так она выразилась. Я уже тогда знала, что такое предательство, и это заставило меня измениться.

Как раз тогда уволилась очередная няня. Не помню почему, но в один прекрасный день она просто исчезла, и некоторое время мы не могли найти новую. Папа служил инженером, мама тоже была занята на службе. Дела у ее фирмы шли хорошо, и работы все прибывало. Подумывали даже о том, чтобы пригласить бабушку, но в последнюю минуту она сама позвонила и сообщила, что нашла нам подходящую домработницу.

Ее звали Бритта. Ей не исполнилось и пятнадцати, но приходилось работать, потому что она была из бедной многодетной семьи. Отец Бритты умер, когда ей было девять лет, и, по словам бабушки, она привыкла помогать по хозяйству. Мама и папа согласились. Комната прежней няни была готова принять новую. Через неделю Бритта позвонила в нашу дверь.

Я немного нервничала, ожидая встречи с новой служанкой. Меня уже отругали за то, что я надела не ту одежду. Мама с папой постарались навести порядок после вчерашнего приема гостей, прокуривших всю квартиру, и теперь мы сидели за ужином. Когда в дверь позвонили и папа пошел открывать, я испугалась и убежала в свою комнату. Оттуда я слышала папин голос и мелодичный голос новой няни. Я слышала, как они поздоровались, как он провел Бритту в кухню, представил матери, как двигали стулья и как папа спросил, не хочет ли девушка чего-нибудь выпить. Я прокралась в прихожую, чтобы слышать лучше. Мама предложила Бритте сесть.

— Ева обычно сидит за столом с нами, но, имей в виду, она ест крайне медленно, — добавила она и усмехнулась.

— Наверно, она тщательно пережевывает пищу, — ответила новая девушка спокойно, и тут они увидели меня, стоящую в дверях.

— Подойди, поздоровайся, — сказал папа, и я сделала шаг вперед.

Я подняла глаза и увидела круглое открытое лицо и ослепительную улыбку. Девушка была больше похожа на старшую сестру, чем на няню. У нее были густые каштановые волосы, заплетенные в косу, смеющиеся синие глаза и большой рот. Нос был широкий, кончик его покраснел. Она была плотной, но не толстой, а скорее мускулистой, словно много работала в поле, — самой настоящей деревенской девушкой. Я влюбилась в нее с первого взгляда.

Почему? Потому что она мне улыбалась, и в этой улыбке было столько доброты, тепла и любви, по которым я истосковалась. Она не просто смотрела на меня, она меня видела. Так, словно я была не чем-то, что вечно путается под ногами, а что-то из себя представляла.

— Привет, меня зовут Бритта. А тебя Ева, мне уже сказали. Какое красивое имя! Мне мое никогда не нравилось. Такое простецкое, — рассмеялась она. У нее был не такой грубый выговор, как у наших родственников с севера.

— Мне нравится имя Бритта, — ответила я.

Она меня обняла, и я позволила это сделать. Она пахла потом и свежеиспеченным хлебом, чему было объяснение: отпустив меня, она достала из сумки сверток.

— Смотри, что я тебе привезла, — сказала она, доставая булочку в виде кролика. Он был большой, золотистый, и я подумала, что не смогу съесть его целиком.

Мама, улыбаясь, посмотрела на Бритту, потом достала сигарету из золотого портсигара и предложила ей. Та отказалась. Мама закурила, откинула со лба светлые волосы и поставила локти на стол. Я не могла прочитать ее мысли по лицу, хотя в семь лет уже научилась угадывать ее настроение и выбирать соответствующую линию поведения.

Но ни взрыва, ни едкого комментария не последовало. Мы ели молча и слушали маму, которая объясняла Бритте, что и как следует делать. Та должна была иногда помогать фру Линдстрём с уборкой. А еще стирать, шить и готовить. И присматривать за мной.

— Еву уже не перевоспитаешь. Она неуклюжая, так что неплохо бы водить ее на прогулку каждый день, чтобы она побольше двигалась.

Я слышала, что неуклюжа, уже в течение двух недель, с тех пор, как мы с мамой танцевали твист. Она показала мне несколько движений. Я попробовала повторить их, и это вызвало у нее просто истерический смех. Сначала я думала, что ей просто весело, но быстро поняла, что смеется она надо мной. Теперь при одном упоминании об этом танце меня начинало тошнить. Я уставилась в тарелку и, когда все доели, попросила разрешения уйти в свою комнату. Оттуда я слышала, как папа с мамой обсуждали с Бриттой жизнь на севере и в столице. Бритта рассказала, что восхищается Мерилин Монро и что на первую зарплату собирается купить себе тонкие капроновые чулки.

Ложась спать, я долго гадала, кто такая Мерилин Монро. Из кухни до меня донесся мамин голос:

— Она простовата, но если будет хорошо работать…

Я не слышала, что ответил папа, да и не хотела слышать. Я заснула с мыслью, что скоро все будет просто чудесно, потому что у меня появилась подруга.

Так оно и было. Правда, всего шесть месяцев, но эти шесть месяцев я была счастлива. Мы с Бриттой понимали друг друга, как никто другой, и нам было хорошо вместе. В первый же день, стоило маме и папе уйти на работу, как она начала приучать меня к любви. Я спряталась за шторой и отказывалась выходить.

— Иди сюда, я тебя обниму. Тебе это просто необходимо. Иди ко мне, говорю. Я тебя крепко-крепко обниму, — приговаривала она, снимая фартук.

И когда я вышла из-за шторы, она бросилась ко мне, подхватила на руки, отнесла на кровать и легла рядом со мной. Я целый час не решалась обнять ее в ответ, но потом мы смеялись и играли весь день. Бритта задавала мне вопросы, а когда я не отвечала, рассказывала о жизни в Норланде, о своих братьях и сестрах, маме, доме, о том, как холодно там бывает зимой, и о том, что негде купить тонкие чулки.

— Есть чулки такие тонкие, что их даже не видно. Вот такие я хочу купить. В них я буду просто красавицей!

Она спрыгнула с кровати и начала важно прохаживаться по комнате, изображая, что курит сигарету и выпускает колечки дыма. Я смеялась до истерики, и Бритта бросила в меня подушкой.

— Не смейся надо мной! Когда-нибудь я стану кинозвездой. Как Грета Гарбо. Она была простой продавщицей, пока ее не заметили!

— А что такое кинозвезда?

Бритта присела на край постели и посмотрела на меня:

— Кинозвезды — это те, кто носят красивую одежду, и поздно встают по утрам, и не мерзнут.

— Не мерзнут? Даже зимой?

— Глупышка!

Я обожала Бритту — за то, что она рассказывала мне о своих мечтах, за то, что ей так нравилось меня обнимать и гладить. С ней я начала раскрываться, как бутон, мне были приятны ее объятия.

Бритта уделяла мне так много времени, что его не оставалось на другие дела. Мы рисовали картинки и украшали ими мою комнату, мы пекли пироги, перепачкав всю кухню, мы выходили в сад и играли в снегу, и делали ангелов из снега, мы совершали прогулки, а иногда заходили в кондитерскую и пили там горячее какао. Была зима, но не такая холодная, как на севере, и Бритте она не нравилась. Ей, привыкшей к морозам под минус сорок, наша зима казалась ей ненастоящей. Одевалась она легко, чтобы выглядеть более элегантной, и иногда даже распускала волосы. Ей хотелось, чтобы ее «заметили», а я просто думала, как это чудесно — сидеть в кафе и пить какао, отставив в сторону мизинчик, будто ты важная дама.

Однажды мы пошли в лес и долго гуляли там. Мы играли в прятки, пугали друг друга и опрокидывали в снег. Когда я нечаянно толкнула Бритту слишком сильно, и она упала, поцарапав нос ледышкой, я не на шутку испугалась. Я думала, она наорет на меня, но Бритта только рассмеялась:

— У меня слишком большой нос. Если я хочу стать кинозвездой, придется его уменьшить. Так что можно начинать прямо сейчас. Спасибо тебе, малышка, — сказала она, хотя видно было, что ей больно.

Она обратила все в шутку, и я испытала такое облегчение, что бросилась к ней и обняла за талию. Она тоже обняла меня, и какое-то время мы просто стояли в снегу, прижавшись друг к другу. Вокруг нас были только ели. Я слышала, как бьется ее сердце под пальто. Она подняла мое лицо и заставила посмотреть на нее, и в ее добрых синих глазах я прочитала тревогу:

— Ты самая лучшая на свете, не забывай, — прошептала она серьезно и поцеловала меня в кончик носа.

Я ей почти поверила.

Когда я бежала к ней, Бритта раскрывала объятия мне навстречу, и через несколько недель мне начало казаться, что я действительно такая, как она говорит. Больше не нужно было идти к маме, просить о чем-то и слышать в ответ резкое: «У меня нет времени! ». Бритта всегда находила для меня время. Она научила меня, что такое быть любимой и позволять себя любить. С ней я была такой, какая есть, хотя тогда, конечно, еще не умела выразить свои ощущения словами. Я не знала тогда, что такое безусловная любовь, но чувствовала ее вкус. Она была похожа на горячее какао со взбитыми сливками, сладкое и нежное. Конечно, я испытывала то же самое с папой. Но его время было строго дозировано. У него были работа и мама. А у Бритты была я.

Папа и мама заметили, что я изменилась: ем быстрее, чаще смеюсь и лучше сплю, но отреагировали на это по-разному. Папа хвалил Бритту за ужином, и чем чаще он это делал, тем больше недостатков находила в ней мама. Что-то было не убрано, что-то плохо сшито, что-то приготовлено не так, как надо. Папа защищал Бритту, ведь ей пришлось нелегко: она потеряла отца, когда ей было всего семь лет. Мама в ответ только фыркала:

— Детям только кажется, что они много работают. К тому же ей было не семь, а девять, когда ее отец умер. Так что не было у нее никакого трудного детства.

С годами я привыкла к подобным комментариям, но тогда мамины слова показались мне жестокими. Даже у отца на лице отразилось удивление. Но в глазах матери уже загорелся огонек, свидетельствовавший о том, что в любую минуту можно ожидать взрыва, одного из тех, в которых не было ни логики, ни меры. Папа испуганно отвернулся и обратился ко мне:

— Тебе же нравится Бритта?

— Однажды мы играли в прятки в лесу, и она сказала, что я — самая лучшая на свете.

Уже в раннем детстве я приобрела привычку входить в спальню родителей, когда мама одевалась, и наблюдать за ней. Особенно мне нравилось смотреть, как она выбирает белье — дорогое, все в кружевах. Мама считалась красавицей — с длинными ногами, плоским животом и светлыми волосами, которые свободно распускала. Она очень за собой следила: тратила кучу времени на ноги и волосы, занималась гимнастикой и плаванием, втирала в кожу разные кремы и безжалостно удаляла все лишние волоски. И поскольку родила меня рано, в двадцать один год, продолжала считать себя молодой.

Поначалу она терпела мое присутствие и даже иногда советовалась со мной:

— Как ты думаешь, что мне надеть сегодня, Ева? — спрашивала она, разглядывая наряды.

Но я всегда давала плохой совет (не по погоде), и она начинала раздражаться. Больше всего ее выводило из себя, когда я подбиралась поближе, чтобы посмотреть, как она красит ресницы. Иногда у нее даже тряслись руки, и тушь размазывалась. Я видела, каких усилий ей стоило удержаться, чтобы не послать меня ко всем чертям.

Как-то раз в пятницу вечером я сидела у нее в спальне, наблюдая, как она наряжается перед походом в ресторан с отцом и друзьями. Юбки и платья были раскиданы на кровати, я рассеянно перебирала их, размышляя, рада ли, что родители уходят. С одной стороны, тогда мы останемся с Бриттой одни, будем лакомиться сладостями, и я лягу спать, когда захочу. Но мне почему-то было грустно оттого, что мама идет в ресторан, я догадывалась, что она рада сбежать от меня хоть на пару часов. Я вспоминала события прошедшего дня: как шел снег, как мы с Бриттой сидели в ванной и красили друг друга акварельными красками, как потом смыли краску, вытерлись, надели халаты и устроились на диване, чтобы почитать газету о кинозвездах. Бритта обнимала меня, я прижималась к ее мягкой, теплой груди.

Мама примеряла ожерелье. Я посмотрела на нее, и у меня вдруг само собой вырвалось:

— Я думаю, Бритта добрая.

Мамино лицо в зеркале скривилось, словно она съела лимон. Она бросила на меня ледяной взгляд:

— Интересно… И почему же ты так думаешь? Потому что она печет тебе пирожки?

— Нет, но…

— Тогда чем она лучше меня? Тем, что крестьянка? Скучные серые домохозяйки, не зарабатывающие ни гроша, добрее и лучше меня? Ты хотела бы, чтобы Бритта была твоей матерью?!

— Но, мама…

— Почему ты считаешь, что она добрая, а я нет?!

Слезы покатились у меня по щекам. То, что один человек добрый, не означало, что другой — злой. Но я уже не могла взять свои слова обратно. А маме невыносима была мысль, что кто-то может быть хоть в чем-то лучше нее. Я спряталась в своей комнате и даже не вышла попрощаться с родителями. Папа заглянул ко мне, чтобы обнять, а мама сразу пошла к такси.

Тем вечером мы с Бриттой сделали то, что было запрещено делать. Она снова начала говорить о чулках, и я вспомнила, что такие есть у мамы и где они лежат. Я предложила пойти посмотреть на мамину одежду, и после некоторого колебания Бритта согласилась. Мы зашли в спальню и начали открывать дверцы шкафов и выдвигать ящики, и скоро Бритта уже радостно натягивала чулок на ногу. Мы достали мамины наряды и разложили на кровати. Бритта, широко раскрыв глаза, смотрела на бальные платья без бретелек, на корсеты, на деловые костюмы с узкими юбками, на приталенные жакеты и туфли на высоких каблуках.

Не помню, кто из нас это предложил, но мы начали примерять одежду — раньше я на такое не осмеливалась. Бритта надела черное платье и шляпку с вуалью и попыталась втиснуть ноги в золотистые туфли. Я выбрала сиреневое платье. Мы смеялись, разглядывая себя в зеркало, и тут Бритта предложила потанцевать.

— Пойдем, — сказала она и потянула меня в гостиную, где был граммофон. Она поставила пластинку, и мы начали танцевать. Бритта раскраснелась.

— Я Бриджит Бардо! — кричала она, кружа меня в танце.

В конце концов мы свалились на пол и начали бороться. Только поздно вечером мы спрятали все на место и пошли спать. Бритта легла рядом со мной, и мы заснули, обнимая друг друга.

— Бритта, ты останешься со мной? — спросила я, засыпая.

— Конечно, останусь, — сонно ответила она.

На другой день она исчезла. Когда меня утром разбудил звонок будильника, на пороге стояла не Бритта, а соседская девочка. Я вопросительно посмотрела на маму, которая собиралась на работу. Папы уже не было.

— Бритты не будет, — сказала мама.

— Она заболела?

— Нет. Она больше не придет. Никогда.

Я ничего не понимала. Бритта была здесь вчера, значит, должна прийти и сегодня. Я смотрела, как мама надевает элегантное пальто и направляется к двери.

— Где Бритта? Почему она не придет?

Мама обернулась:

— Она никогда больше не придет. Из-за тебя. И ты это прекрасно понимаешь.

С этими словами она вышла из дома.

Я до сих пор не могу понять, как она могла быть так жестока. Но от ее слов что-то сломалось у меня внутри, что-то, что уже давно барахлило, но продолжало работать, а теперь сломалось окончательно. Весь день я провела постели, обнимая фартук, который хранил запах Бритты, а соседская девочка уговаривала меня подняться. Я говорила себе, что мама солгала, что я ничего плохого не сделала. Бритта не могла вчера играть со мной, если собиралась утром меня покинуть. Я знала, что у мамы в доли секунды меняется настроение с хорошего на отвратительное… Я боялась, что сделала что-то не так, и Бритта поэтому ушла, бросила меня. Она не хотела оставаться со мной навсегда и только ждала подходящего момента, чтобы уйти.

Несколько недель я оплакивала Бритту. Булочку в виде кролика я так и не съела и спрятала в шкафу. Теперь я время от времени доставала ее оттуда и плакала. Папа спросил меня, знаю ли я, что случилось с Бриттой, но я только кивнула, не в силах ответить. Надо было бы поговорить с ним, но я утратила веру в людей. Я осталась одна, и в одиночку несла свое наказание. Я стала еще более молчаливой и скрытной, и маму это ужасно раздражало.

Папа рассказал мне правду об исчезновении Бритты. Однажды он вошел ко мне в комнату, присел на край постели.

— Ева, скажи мне, почему ты такая грустная, — попросил он, погладив меня по щеке.

Я больше не могла сдерживаться. Слезы хлынули из глаз.

— Это я виновата в том, что Бритта ушла, — всхлипнула я.

— Почему ты так думаешь? — Папа выглядел удивленным.

— Мама так сказала. Что она ушла из-за меня.

Папа молчал. В темноте я не видела его лица и не могла прочитать мысли.

— Мы обнаружили, что Бритта брала мамину одежду, — проговорил он наконец.

И рассказал, что, вернувшись вечером, они застали Бритту в одном из маминых вечерних платьев. Она не слышала, как они вошли, — стояла в гостиной и разглядывала себя в зеркало. Видимо, Бритта продолжила нашу игру, когда я заснула. Она просила прощения, но мама была в ярости и велела ей убираться в ту же минуту и никогда больше не показываться на глаза, иначе она заявит в полицию о краже. Папа пытался успокоить маму, но безрезультатно. Бритта уехала домой автостопом на следующее утро. Теперь она работает в ресторане в Умео.

Через много лет бабушка рассказала мне, чем закончилась эта история. Прежде чем уехать домой, Бритта решила осуществить свою мечту — купить прозрачные чулки. В них она и поехала домой, чтобы доказать, что чего-то добилась в городе, но поездка автостопом заняла почти сутки, и ей приходилось часами стоять на морозе. Когда девушка наконец добралась до дома, чулки примерзли к коже. Эта история возмутила всех в деревне. Я не знаю, как это больно — отдирать примерзшие чулки, и какие раны остаются потом на ногах. Я даже спрашивала у врачей, но никто не мог себе такое представить.

Зато я знаю, что такое запах предательства. Он словно законсервирован у меня внутри. В тот день, когда папа рассказал мне про Бритту, я поняла, что в нашей с матерью борьбе выживет только одна из нас. Потому что как бы я ни старалась, никогда не стану достойной ее внимания. Я странная. Я нехорошая. «Моя дочь со странностями». Когда папа ушел, я убила кролика, доев его.

Именно тогда я решила убить маму. Это требовало тщательной подготовки, но я была готова ждать. Потому что должна была сделать выбор: или она — или я. Пока была жива, она не давала жить мне. Она высасывала из меня жизнь, оставляя лишь хрупкую скорлупу, на которую потом собиралась наступить и раздавить. Мне было семь лет, но я хорошо знала, на что она способна. И решила бороться за свою жизнь.

Из кухни вкусно пахнет. Наверное, Свен приготовил свой фирменный омлет, у него хорошо получается, и мы часто едим омлет на ужин. Теперь его можно приправить петрушкой, которую я посадила рядом с розами, потому что считается, что от этого они лучше растут. Мне так странно собирать урожай, выращенный своими руками. Картошки и свеклы хватает надолго. Только я редко собираю урожай сама. Свен занимается огородом, я — розами.

19 июня

Я начала вести этот дневник два дня назад. Поднеся ручку к бумаге, я словно сорвала крышку с колодца, выпустив все спрятанные там чувства наружу. Я хожу по дому и вижу сцены из детства, и ощущаю запахи, словно меня заперли в музее на всю ночь. Но просматривая свои записи, я замечаю, что воспоминания мои обрывочны и бессистемны. На самом деле я не помню, что именно говорила мне Бритта и что я ей отвечала. Мои записи, наверно, также далеки от реальности, как сказки, которые рассказывают детям. Но запахи, которые я помню до сих пор, говорят: все это происходило на самом деле. Я помню, как пахла Бритта, и это помогает мне вспомнить ее слова. Я просто вижу ее перед собой: она сидит в красном бархатном кресле в кондитерской, над ней — хрустальная люстра, на столе — чашка горячего шоколада с шапкой из белоснежных взбитых сливок. И я слышу наш разговор. Я чувствую, как пахнет снег в лесу, где мы играли; там тихо, и наши слова щебечут, словно птицы, у меня в голове. И я понимаю: все, что я описала, было на самом деле. По крайней мере, мне хочется в это верить.

В отличие от прошлого, настоящее не вызывает у меня никаких эмоций. Я не радуюсь тому, что наконец началось лето. Мне безразличен тот факт, что Эрик с Исой, по всей вероятности, ждут прибавления в семействе. Меня не раздражают разговоры Свена о том, что надо поменять трубы в саду. Он хочет купить новые и проложить их там, где до них не доберется мороз. Тогда у нас не будет проблем с водой в доме.

— Как будто они у нас когда-нибудь были, — говорю я.

— Могут возникнуть, если мы и дальше будем тянуть с заменой труб, — возражает Свен.

— Да, но стоит подождать немного, и мы оба умрем, и нам уже не нужна будет вода, — парирую я.

Свен не удостаивает меня ответом. Он не хочет думать о смерти, и я перестала досаждать ему этими разговорами. Смерть — это одна из тех вещей, которые, когда их бросаешь в колодец, опускаются так глубоко, что на поверхность их не вытянуть даже силой.

Отсутствие эмоций я решила компенсировать заботой о моих розовых кустах. Каждый раз, приходя сюда, я поражаюсь, сколько радости мне доставляет работа в саду. Хотя о какой работе в саду может идти речь, если я ухаживаю только за розами. Это Свен выращивает картошку и помидоры. В молодости я читала о британских офицерах, которые начинали на пенсии выращивать розы, и меня поражал этот переход — от войны к розам. Кажется, со мной происходит то же самое.

Мои розы уже старые. Первую я посадила почти сорок лет назад. Молодым розам пришлось подлаживаться под старые, и вместе они образовали плотные заросли кустов посреди нашего сада. Разумеется, я в курсе, что розы нельзя сажать так тесно, но меня это никогда не волновало, и на все замечания по этому поводу я возражала, что так земля под ними не пересыхает в жару. Хотя в наших краях больше проблем создает влажность, а не жара. Шиповник у меня растет рядом с другими дикими сортами роз: чайной и английской садовой. А в центре композиции — мой самый первый розовый куст «Peace» с прекрасными желтовато-розовыми, нежными, ароматными цветками. Шипы у моих роз не слишком острые, и я могу ухаживать за ними без перчаток, когда хочу почувствовать прикосновение нежных, влажных от росы лепестков. Аромат у них такой сильный, что пчелы все лето летают от одного раскрывшегося медового бутона к другому, не в силах выбрать.

Почему я решила выращивать именно розы? Может, меня привлекла их история, уходящая корнями на тысячу лет назад: розы вызывали восхищение у греков, римлян, персов и китайцев. Конечно, истории о розовых оргиях Клеопатры и о тайнах, сказанных «под розой»[2](надо же, какое доверие к этому переменчивому цветку), поражают воображение. Наверное, именно поэтому я так люблю мои розы — потому что им все известно, а еще потому, что они прекрасны и недоступны. Они колючие, но к ним можно прикоснуться, и я знаю, что они никогда меня не предадут, потому что я не предам их. Розы умеют защищаться, поэтому они всегда выживают. У них нежные бутоны и острые шипы, но эти шипы на виду, и их не нужно бояться.

А может, моя любовь к розам связана с вопросом, который мне однажды задали: о красоте, которая расцвела и стала совершенством. Ухаживая за розами, я слышу эхо тех слов, таких красивых слов на английском, которые я никогда не переводила, наслаждаясь их звучанием. Последние два дня я только тем и занималась, что срезала увядшие бутоны и поломанные бурей ветки. Несколько цветков я поставила в вазы на столике у кровати и на подоконнике, чтобы дом наполнился ароматом роз. Может быть, благодаря этому я смогла хоть немного поспать, не просыпаясь от кошмаров.

Почти сорок лет я живу в этом доме на Западном побережье у самой воды. И это поразительно — ведь я никогда не любила подолгу оставаться на одном месте и всю жизнь проработала в туристическом бюро, что давало мне возможность побывать во многих странах. Но жить я осталась здесь, в доме, куда мы когда-то приезжали на лето. Я обожала его, потому что папа его любил и потому что мама ненавидела. Моя любовь к этому дому отражала одновременно любовь к отцу и ненависть к матери.

Странно, что родители купили этот дом. У них не было родных на Западном побережье, а моря сколько угодно и в Стокгольме. Но почему-то папа привязался к этому месту. Ему нравились первозданная природа, скудная растительность на побережье, суровые скалы.

А мама возненавидела это место с первого взгляда. Она отрицала саму идею проводить лето на даче. Для нее отпуск ассоциировался с безжалостным солнцем, ресторанами и ночными клубами, а не с сидением в доме, пока за окном бушует непогода. Она ненавидела местный климат: этот дождь, из-за которого приходилось надевать резиновые сапоги, а еще то, что единственным развлечением в этом Богом забытом месте были воскресные церковные службы. Она не выносила запах водорослей, ненавидела морские прогулки и отказывалась знакомиться с соседями.

Но папа просто влюбился в этот дом, и она ничего не могла поделать. Это был один из тех редких случаев, когда никакие истерики не помогали. Дом был в плохом состоянии, зато его окружал великолепный, запущенный сад, который мы с папой не стали облагораживать. Кусты росли там, где попало. А камни оставались такими же, какими их когда-то приволокло сюда ледником. Конечно, я посадила розы, но гораздо позже, а в те времена еще не я управляла событиями, а они мной.

Сегодня солнце стояло низко и было очень жарко. Я села на траву, прислонилась спиной к камню и закрыла глаза. Аромат роз опьянял и пробуждал воспоминания. И перед моими глазами вспыхнула картинка: я бегаю по траве и играю в мяч с соседским мальчишкой, а папа в одних шортах стрижет лужайку. У него загорелая спина и выгоревшие на солнце волосы. Мама в летнем платье сидит в шезлонге и читает модный журнал с бокалом сока или чего-то покрепче в руке.

— Ева, ты такая бодрая и загорелая. Лето пошло тебе на пользу. Но у тебя по-прежнему живот торчит, словно его накачали насосом.

Внезапный стыд и злость охватывают меня. Я бросаюсь в дом за другой футболкой, чтобы приятель не заметил моего выпирающего живота. Невидимые шипы ранят кожу до крови. Шипы, прячущиеся за яркими бутонами.

Постепенно мы подновили дом, в нем появились душ и туалет, и больше не нужно было бегать на двор. Впрочем, в туалете на улице можно было спрятаться от мамы и в тишине и покое листать старые газеты. Мне отвели отдельную комнату с деревянным потолком, узоры на котором пробуждали фантазии. Мамины рассказы об идеальном отпуске бледнели по сравнению с поездками сюда, и скоро мы стали приезжать вдвоем с папой. Мы плавали на лодке к островам, ловили крабов, собирали мидии, купались среди скал, бросали друг в друга медузами. Наши ступни грубели от лазанья по скалам, руки были исцарапаны в кровь ракушками. А мамины руки годились только на то, чтобы подпилить ногти или натереть цедры для изысканного десерта.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒