Послесловие 9 страница

— Не знаю, — недовольно ответила мама. — Во всяком случае, по лицу и рукам ничего не видно, но он не хочет рассказывать подробности. Я спросила его прямо, а он послал меня ко всем чертям. Ну, я, естественно, ответила: «Охотно пойду: там, по крайней мере, веселее, чем тут с тобой». С тех пор мы с ним не разговариваем, но каждый раз при встрече он смотрит на меня так, словно убить готов. Понятия не имею, чем я ему насолила. Хорошо, что он скоро уберется отсюда.

Мама вернулась к еде. Так я получила информацию о том, какую реальность выбрал для себя Бьёрн. Мое светлое «я» ему сочувствовало: он, конечно, поступил плохо, но все же не окончательно испорченный человек, а лишь заблудшая в поисках утешения и ласки овца. А вот мое темное «я» заливалось смехом и нашептывало мне на ухо, что так ему и надо, и вообще, не стоит жалеть маминого друга, а может, и любовника. Даже ей на него наплевать. Мама избавлялась от надоевших ухажеров, как от старых перчаток. Ей было свойственно забывать все неприятное, а что может быть приятного в стареющем и лысеющем любовнике.

В последующие недели по нашему дому словно пролегла линия фронта. Мы вели перестрелку из окопов без малейшего намека на возможность перемирия. Папа почти не бывал дома, и временами мне казалось, что у меня вообще нет отца. Я перестала считать дни до его приезда, и это было предательством с моей стороны. У мамы его отсутствие не вызывало вообще никаких эмоций. Она много работала, а вечерами веселилась на вечеринках. Нередко случалось, что отправляясь с приятелями в город, я входила в ресторан и тут же видела у барной стойки маму, причем всегда в окружении мужчин.

— Грех не потанцевать, когда тебя приглашают, — услышала я как-то раз, снимая куртку в гардеробе, осипший от алкоголя, но такой до боли знакомый голос, что мне захотелось крикнуть: «Милая мамочка, не надо, прошу тебя! ». Войдя, я увидела ее на танцполе с мужчиной вдвое моложе ее.

— Смотри-ка, там твоя мамаша, — сказал один из моих приятелей, показывая на нее пальцем.

Почти все они считали, что мне повезло: моя мама так хорошо выглядит и зажигает похлеще молодых. К тому же, она всегда была с ними предельно любезна и охотно делала комплименты, не забывая подчеркнуть мою никчемность. Мои знакомые парни в ее присутствии испытывали смущение и выдавали комментарии вроде: «Она чертовски молода! ». И хотя я рассказывала отдельные факты из своей биографии, им трудно было представить реальную ситуацию у нас дома. Единственным моим доверенным лицом оставался Бустер.

Сложнее всего приходилось, когда она вдруг решала сыграть роль доброй мамочки. Сейчас, вспоминая то время, я поражаюсь своей наивности. Как можно было верить ей, зная, какова она на самом деле? Я ведь уже давно приняла решение убить ее, но моя светлая половина по-прежнему надеялась на явление спасительного креста. Особенно запомнились два события, оставившие глубокие шрамы в моей душе.

Первое случилось, когда мне было пятнадцать лет. Я прочитала Фрейда и собиралась объяснить маме, что чувствую, как плохо она со мной поступала и как это несправедливо. Мы с ней некоторое время жили относительно мирно, и это вселяло в меня надежду, что такой разговор способен что-то изменить. Я сказала, что нам надо поговорить, и она согласилась меня выслушать.

— Конечно, — сказала она, — мы можем вместе поехать в город. Мне нужна новая блузка. Купим ее и заодно поговорим.

Несколько часов мы ходили по магазинам и она примеряла блузки. Я их все приносила и относила, приносила и относила. Наконец она купила одну, и мы пошли в кафе. Я надеялась, что теперь-то мы сможем поговорить, но мама, то ли уже забыв об этом, то ли сделав вид, что забыла, несла какую-то чушь об одном из своих приятелей. В конце концов, я набралась мужества и начала с горящими щеками рассказывать о том, как сложно бывает поговорить серьезно, но иногда это просто необходимо. Видимо, я так волновалась, что была слишком многословна. Мама попросила счет, мы встали и ушли. По дороге я пыталась объяснить ей, каково это — чувствовать, что тобой пренебрегают, что тебе врут, слышать, как тебя все время сравнивают с другими, причем не в твою пользу. Она прервала меня на полуслове и ткнула пальцем в витрину:

— Гляди, какая блузка. Еще лучше той, что мы купили.

Мне хотелось закричать. Так я и сделала, но про себя. Вслух я смогла только выдавить что-то вроде: «Почему, ну, почему я всегда все делаю не так?! ».

— Мы с тобой слишком разные, — равнодушно ответила мама, уже открывая дверь магазина. Я схватила ее за рукав:

— Но я ведь твоя дочь! Неужели так трудно любить меня такой, какая я есть?

Прохожие останавливались и с любопытством смотрели на нас, предвкушая скандал. Мама заметила это, вырвала руку и посмотрела на меня с отвращением, как на мерзкое насекомое. А может, это мне только показалось. Может, в ее глазах было только полное равнодушие.

— Знаешь, что, — сказала она, — меня мать никогда не любила. Я научилась любить себя сама. Тебе тоже придется это сделать.

С этими словами она исчезла в магазине.

Другое происшествие случилось, когда мне должно было исполниться семнадцать, и я встретила Джона.

11 июля

Вчера я собиралась написать больше. Тщательно подготовилась: налила себе вина, зажгла свечи, постелила постель для Свена. Пиковый Король уже давно спал внутри меня, как в гробу, но стоило написать на бумаге имя, как меня охватил смертельный озноб. Я надела тапочки и еще одну кофту, разожгла камин, но никак не могла согреться. В конце концов, я легла в постель и укрылась двумя одеялами. Я пыталась заснуть, но не могла: меня всю трясло. Видимо, в конце концов я все-таки заснула, потому что проснулась в поту: на мне по-прежнему были две кофты. Я скинула одежду и одно одеяло на пол, натянула сорочку и вернулась в постель. Наутро я проснулась совершенно разбитая.

Я решила, что должна отдохнуть. Навестив розы, я праздно сидела, пока Свен не сообщил, что поедет за лодкой. Это был подарок небес. Стоило двери за ним захлопнуться, как я уже сидела за столом в ночной сорочке, халате и тапочках с чашкой чая в руке.

Мне должно было исполниться семнадцать, у меня не было парня, и любовь вызывала у меня отвращение. Случай с Бьёрном лишил меня иллюзий: я не видела в сексе ничего приятного. От одного воспоминания о члене Бьёрна меня тошнило, и отвращение к любви стало для меня чем-то вроде панциря. Все, кто отваживались попытаться пробиться сквозь него, больно ушибались об его твердую как сталь поверхность. Я иногда ходила на танцы с парнями, потому что мне нравилось танцевать и было все равно, с кем это делать. Я обожала музыку и танцевала с закрытыми глазами, наслаждаясь ее звуками. Часто кавалеры истолковывали мою отрешенность по-своему.

В тот день была пятница. Мы отправились большой компанией в центр Стокгольма: по слухам, там на причале стояли корабли из разных стран, и нам было интересно на них посмотреть. Увиденное превзошло все наши ожидания. Несколько военных судов стояли у пирса, и собравшиеся зеваки возбужденно обсуждали, что кто-то видел даже перископ подводной лодки. Мы полюбовались кораблями и вместе с толпой переместились в Старый город, где зашли в бар. Он был полон мужчин в форме, говоривших по-английски: они пели и веселились, болтая с местными, делавшими вид, что им такое зрелище не в новинку.

Оказывается, к нам в гости пожаловал британский флот, и вскоре я уже болтала с группой матросов с недавно прибывшего судна. Один из них, высокий блондин с голубыми глазами, тут же начал откровенно флиртовать со мной, и, как ни странно, мне это было приятно. Он спросил, не хочу ли я пива, я ответила «да», и он тут же рванул к барной стойке, продираясь через толпу, и вернулся с двумя кружками. Я поблагодарила.

— Мне кажется, бармен меня обсчитал, — сказал он по-английски — мне трудно было его понимать — и протянул мне кружку. — Я заплатил за пиво кучу денег, — пояснил он, делая большой глоток.

Я попыталась объяснить, что его не обманули, просто у нас в Швеции пиво дорогое, особенно в баре. Англичанин, представившийся Эндрю, только покачал головой.

— Что ж, вам можно только посочувствовать, — сказал он, показывая тем самым, что тема исчерпана.

Мы проболтали с ним весь вечер, но когда мои друзья собрались уходить, я решила уйти с ними. Эндрю тут же предложил встретиться завтра на том же месте.

— Я плачу за пиво, — добавил он.

Я рассмеялась, вспомнила Калле и сказала «нет».

Стоял конец мая, и на улице было светло. Мне вдруг захотелось остаться одной и спуститься к воде, где покачивались иностранные суда. Силуэты кораблей вырисовывались на сером ночном небе, матросы возились на палубах, время от времени поглядывая на город. С одного из судов спускался трап, и меня подмывало подняться на борт. Сама не знаю, что на меня тогда нашло, и только сейчас понимаю, что то была воля судьбы. Я хотела показать всем, на что способна.

Меня заметили. Не успела я дойти до половины трапа, как ко мне подбежал офицер. То есть я, конечно, тогда не еще знала, что он офицер, но по кителю и фуражке поняла, что он чином выше, чем Эндрю и его товарищи из бара.

— Простите, к сожалению, вам нельзя подниматься на борт судна без сопровождения. Я должен попросить вас уйти.

Офицер был постарше Эндрю, но в тот момент меня занимало не это. Он был высоким брюнетом с коротко подстриженными волосами под белой фуражкой и карими глазами. Кожа у него была на удивление гладкой и чистой, рот изящно очерчен, даже слишком изящно для мужчины, уголки губ приподняты, словно он улыбался, даже когда был серьезен. А еще у него были красивой формы уши и крепкое мускулистое тело. Я вдруг впервые в жизни испытала смущение и неуверенность в обществе мужчины, но тут же отругала себя за это и заставила взглянуть ему прямо в глаза. Твердым голосом я ответила, что там, внизу, я не заметила запретительного знака, а мне любопытно было узнать, куда ведет этот трап. Потом я сошла вниз, не оглядываясь. Я чувствовала на себе его взгляд, который обжигал меня как огнем. Сойдя на берег, я подошла к скамейке, села и стала любоваться водой, размышляя, чем бы еще заняться.

Мне не пришлось долго ждать. Прошла всего-навсего вечность, и прямо передо мной появилась высокая фигура. Мне пришлось поднять глаза, чтобы посмотреть, кто это. Офицер стоял и смотрел на меня с улыбкой. Улыбкой, которой не было.

— Не хочешь выпить чашечку кофе? — спросил он, и я поняла, что на всю жизнь запомню эту фразу. Я действительно до сих пор помню каждое слово, каждый слог, ударение, интонацию, помню, как тело помимо моей воли ответило «да» и как мы поднялись по запретному трапу, который вдруг оказался не таким уж и запретным, потому что мы были вместе. На палубе он повернулся ко мне и протянул руку:

— Меня зовут Джон, — сказал он.

— Ева, — ответила я, сжав его руку сильнее, чем принято в таких случаях.

Эх, лучше бы на этом все и закончилось. Джон и Ева на палубе теплым майским вечером с чашками кофе в руках… Лучше бы время остановилось, и тот миг стал счастливым концом истории, и ничто из того, что произошло потом, никогда не произошло. Но тогда… тогда мне ничего подобного не хотелось. Я хотела пойти с Джоном, пить кофе с Джоном и не выпускать его руки. Я и не предполагала, что готовит нам будущее в своем ведьминском котле. Впервые, впервые со дня убийства Бустера я была совершенно беззащитна перед судьбой.

Джон устроил мне экскурсию по кораблю, который, как оказалось, назывался «Минерва»: показал мне каюты, трюм и, если я правильно помню, торпеды. Я спросила, какое оружие они перевозят и для каких операций предназначено это судно, и он отвечал на мои вопросы. Мы тут же начали спорить, какие государства могут представлять опасность для всеобщего мира, но наш разговор прервало появление капитана. Я испугалась, что меня снова попросят покинуть корабль, но он только поздоровался — сначала с Джоном, а потом со мной.

— Вижу, у тебя все в порядке, Джон, — с иронией произнес капитан и пошел дальше.

Мы же вскоре оказались перед закрытой дверью, которую Джон услужливо распахнул передо мной. Оттуда раздался восторженный вопль. Джон повернулся ко мне и вздохнул:

— К сожалению, мы тут не одни, — сказал он и пропустил меня вперед.

Кают-компания была полна матросов, которые встретили мое появление громкими овациями и охотно потеснились, освобождая мне место. Джону каким-то чудом удалось пробраться в кухню и принести мне обещанную чашку кофе. Нам предстояло выпить еще много кофе, и этот, определенно, был не лучший — некрепкий и едва теплый, к тому же меня то и дело толкали возбужденные, галдящие матросы. Но это была первая чашка кофе, которую мне принес Джон, и я никогда ее не забуду. Я выпила ее до дна. Джон предложил еще пройтись, если матросы «согласятся меня отпустить», и мы отправились прогуляться. Он спросил, какие у меня планы на субботу.

— Завтра у меня выходной, — сказал он и добавил, что охотно осмотрел бы Стокгольм, особенно в моей компании, если я соглашусь быть его гидом. Их корабль стоит здесь уже несколько дней, и что-то он, конечно, уже увидел. — Это город моей мечты, — добавил Джон, — но мы всегда стоим здесь недолго, и у меня не было шанса его хорошенько рассмотреть.

Я ответила согласием, хотя ужасно нервничала, и мы договорились, что встретимся завтра у корабля. При расставании Джон снова протянул мне руку, и на этот раз задержал ее в своей.

— Сколько тебе лет, Ева? — спросил он.

Не знаю, почему он спросил: может, я упомянула, что в июне у меня день рождения, а может, хотел быть уверен, что мне уже можно гулять по ночам с офицерами. Куда смотрели его глаза, ведь я выглядела на свои неполные семнадцать лет. И мне пришлось воспользоваться секретным женским оружием. Похлопав ресницами, я ответила ему томным взглядом:

— Двадцать.

— А мне двадцать четыре.

Обменявшись этой жизненно важной информацией, мы расстались.

В тот вечер уши Бустера впервые услышали что-то положительное. Я чувствовала, как твердые катышки в мешочке размягчаются от моих слов.

Утром папа с мамой снова поссорились. Дело касалось вечеринки, на которую хотела пойти мама, а папа как всегда был против, и это казалось таким бессмысленным, что я не стала им мешать — оставила на столе записку, извещая, что иду гулять и буду поздно, и ушла. Я надеялась на хорошую погоду, но на улице лил дождь, а небо затянуло серыми тучами без малейшего намека на просветление. Конечно, приятнее было бы показывать Стокгольм в хорошую погоду, а еще приятнее одеться потеплее, но меня это не волновало. Внутри меня словно вспыхнуло маленькое солнце, и как я ни призывала себя к осторожности, меня несло навстречу неизведанному. Я чувствовала, как Пиковый Король забрался мне в голову, щурясь от яркого света.

Джон уже ждал меня у «Минервы». Сегодня на нем была гражданская одежда — джинсы, пиджак и черные ботинки, совсем не подходящие для мокрой погоды. Он церемонно поцеловал меня в щеку, мне стало жарко от страха и волнения, и я устыдилась собственной слабости.

Мы шли вдоль шлюза, я расспрашивала, что бы он хотел увидеть.

— Знаешь, когда рядом такая красивая девушка, неважно, на что смотреть, — ответил он серьезно.

Я предложила пойти в Старый город, и скоро мы уже пробирались в лабиринте узких улочек и переулков, пока не вышли к дворцу и дальше к Кунгсгорден. Мы болтали без умолку, словно знали друг друга целую вечность.

Когда речь зашла о войне во Вьетнаме, я, которая участвовала в демонстрации против американских бомбежек этой крошечной страны, спросила, как получилось, что Джон оказался во флоте. Я всегда считала себя мирным человеком: одно дело бороться со своими демонами, и совсем другое — с незнакомыми людьми. Да, я приняла решение убить маму, но и подумать не могла, чтобы отрезать уши кому-то, кто не сделал мне ничего плохого. Джон не поддался на провокацию. Он и сам не одобрял войну во Вьетнаме, особенно тот оборот, который она принимала в последнее время, но не отрицал права одних государств вмешиваться в дела других.

— Я думаю, эта работа для меня, — признался он, рассказав, что обожает море и счастлив был покинуть душный город и оказаться посреди бескрайних волн. — Представь, что у тебя отняли свободу. Разве ты не обрадовалась бы, если бы кто-то решил тебя защитить? — спросил он.

Рассудив, что это слишком личный вопрос, я не стала отвечать.

Джон рассказал, что его отец — профессор физики, а мама преподает живопись.

— Она завидует мне, потому что я посещаю города, где находятся самые известные в мире музеи. К сожалению, у меня редко выдается возможность их осмотреть. Не потому что не хочу, а потому что нет времени.

У Джона была сестра Сьюзен, которая жила с родителями. У него не было своей квартиры, поэтому в короткие периоды пребывания на суше он тоже жил с ними. Последние месяцы Джон много учился — готовился к предстоящим экзаменам. Раньше у него была квартира, но он ее сдал, чтобы «сэкономить деньги и избавиться от мелких хлопот», как он выразился.

Он то и дело прерывал свой рассказ вопросами обо мне, и я сообщила, что могла, о родителях, доме и даче, а еще немного приврала, добавив себе пару лет работы в фирме по торговле одеждой и пару лет учебы в университете, где якобы изучала математику. Я знала о маминой работе достаточно, чтобы ответить на возможные вопросы, но об университете не знала ровным счетом ничего. Тем не менее, на Джона мое «резюме» произвело большое впечатление.

— Ты такая целеустремленная, мне это нравится. Редко с кем получается говорить по душам, как с тобой. К сожалению, моя служба такова, что я общаюсь с людьми всего несколько часов или дней, а потом вижу их только через месяцы или даже годы. Поэтому мне приходится сразу решать, перерастет ли новое знакомство в дружбу или останется мимолетной встречей. Вот так.

На мгновение его лицо помрачнело, а взгляд словно затянуло дымкой.

— Трудно избежать разочарований… — сказал он, заглядывая мне в глаза. Я хотела спросить, что он имеет виду, но решила дождаться, пока он сам скажет. Наверное, будь мне двадцать, я была бы не столь терпелива.

Мы дошли до Нюбрукайен и остановились там, глядя на воду. Джон поразило, какая она чистая.

— Мы заходили в порт Ливерпуля пару месяцев назад — там ужасно грязно. Не хочу сказать ничего плохого о самом городе, но по сравнению со Стокгольмом там ужасно грязно и темно. А еще у вас потрясающе красивые фасады домов. Во многих городах они выглядят словно рот у старухи: красивый дом, красивый дом, уродливая новая постройка на месте воронки от бомбы, уродливый дом, потом красивый и снова уродливый. А бывает так, что все дома новые. Но ваш город просто уникальный.

Тут меня осенила идея, и мы отправились в музей, где хранился «Васа»[4]. Мы стояли молча и представляли, как волны ласкали когда-то его борта. Джона поразило, как хорошо корабль сохранился, а еще то, что нация, которая во время войн предпочитает сохранять нейтралитет, потратила столько денег и времени на реставрацию старинного боевого судна.

— Может, это потому, что он затонул, не успев принять участие ни в одной войне, и превратился в символ нейтралитета. Боевой корабль, который не сделал ни единого выстрела, — задумчиво сказал Джон.

Я не могла с ним не согласиться, хотя мне никогда не приходило в голову посмотреть на «Васу» с такой точки зрения.

Нам было легко общаться, словно мы всю жизнь только этим и занимались. Мы обсуждали вооруженные конфликты, убийство Кеннеди пару лет назад, «холодную войну»… Говорили о море. Джон рассказывал, что в плавании очень одиноко, но отставные моряки на берегу все равно тоскуют. Он пытался процитировать стихотворение о чувствах английского солдата к родине, но не мог вспомнить слова и обещал их потом разыскать. Так мы болтали, пока не обнаружили, что страшно проголодались. А после ужина поняли, что не хотим возвращаться домой.

В конце концов, я решилась позвонить приятелю, который жил поблизости. У них был дом с садом и домиком для гостей, и я иногда оставалась там на ночь. Я сказала другу, что не могу пойти домой, намекнула на семейную ссору и получила согласие пустить меня в этот домик. Джон предложил взять такси, и мы добрались туда за полчаса. Пока он курил на улице, я зашла к хозяевам за ключом. Было еще не так поздно, чтобы вызвать подозрения, и мне никто не задавал вопросов. Мама друга сунула мне в руки кулек с горячими булочками и сообщила, что в домике для гостей есть чай и кофе. Теперь мне кажется, что она обо всем догадалась, но тогда я была слишком молода и неопытна, чтобы это заметить.

Мы вошли в домик и зажгли свет. Запах там стоял немного затхлый, но мы проветрили, вскипятили чай и продолжали болтать. Я ненадолго включила телевизор, чтобы посмотреть прогноз погоды, но попала на новости и прилипла к экрану. Потом Джон рассказывал, что сидел и смотрел на меня, а я ничего не замечала, поглощенная тем, что показывали по телевизору. Он говорил, что именно эту картинку хотел сохранить в памяти: как золотисто-рыжая «леди» уставилась в экран телевизора, забыв обо всем на свете.

Часа в три ночи я налила себе четвертую чашку чая и поднесла к губам, но Джон решительно забрал ее и поцеловал меня. Мне хотелось бы написать, что у меня все поплыло перед глазами или что в ушах зазвучала чудесная музыка, но ничего подобного не произошло. У меня было ощущение, что все идет так, как и должно идти. Помню, я подумала: «Как странно — я знаю, что надо делать, хотя никогда этому не училась». Мы легли в постель, и я смутилась, но Джон взял инициативу в свои руки.

— Я… у меня есть… — начал было он и замолчал. — Давай, мы лучше просто полежим рядом. Это именно то, чего мне так не хватает, когда я в море. Близости, а не… — добавил он.

Я сыграла роль невинной и наивной девушки, хотя таковой себя не чувствовала. Мы заснули в обнимку, но вскоре Джон разбудил меня и сказал, что через час должен быть на «Минерве». Я пошла к хозяевам домика и вызвала такси, пока мама друга тактично вышла в соседнюю комнату. Джон ждал меня на улице. Прежде чем уехать, он сообщил мне названия двух кораблей, на которых собирался служить, и адрес своих родителей. Я написала ему свой, и он уехал. Я подумала, как это банально: моряк покидает девушку, чтобы отправиться в плавание. Мое темное «я» издевательски хохотало.

Но это не помешало моему светлому «я», проспав еще пару часов, броситься в порт. «Минерва» отчаливала в двенадцать. Прибежав на набережную, я увидела море людей, пришедших проводить флотилию. На палубе «Минервы» выстроились в ряд моряки в парадной форме, но Джона среди них не было. Отплыв, судно развернулось, и я увидела, что на другом борту тоже стоят люди, но было уж слишком далеко, чтобы разглядеть лица.

Вернувшись домой, я обнаружила, что меня никто не хватился. Мама еще спала, а папы, по всей видимости, не было дома: он не ответил, когда я его окликнула. Значит, я могла спокойно взять телефон и, вооружившись справочником, обзванивать соответствующие организации, чтобы узнать, не зайдет ли «Минерва» еще в какой-нибудь шведский порт. Мне удалось узнать, что она посетит Худиксвалль. Человек, сообщивший мне это, издевательски поинтересовался, не бурная ли ночь заставила меня разыскивать это судно. Проигнорировав его слова, я схватила бумагу и ручку и честно написала Джону про все, что чувствовала.

Двумя днями позже мне пришло письмо из Худиксвалля.

Дорогая Ева,

Так трудно подобрать слова, чтобы сказать то, что я хотел сказать тебе тем вечером. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделала мой визит в ваш город особенным. Я навсегда запомню это. Стокгольм — лучший город в мире.

Не знаю, что ты на самом деле чувствуешь ко мне, но мне кажется, что между нами что-то могло бы быть. Знаю, что выражаюсь туманно. Я пытаюсь сказать, что если бы ты захотела увидеть меня снова, я был бы безмерно счастлив.

Я ни с одной девушкой еще не разговаривал так, как с тобой. Да, я помню, что именно мы обсуждали, и хотя мне легче описывать вещи и явления по-английски, из моего письма видно, что это не всегда так. Я напишу тебе еще и расскажу о нашем пребывании в Худиксвалле. Береги себя и напиши мне, если будет настроение.

С любовью, Джон.

«Не знаю, что ты на самом деле чувствуешь ко мне, но мне кажется, что между нами что-то могло бы быть». Я слабый человек. Достаточно было написать это, чтобы меня снова охватил озноб. Я налила себе полный бокал вина, чтобы согреться. Я никогда не забуду эти слова. Когда я умру и меня похоронят, воспоминания о них будут питать цветы, растущие на моей могиле.

13 июля

Погода снова испортилась. Льет дождь, свищет ветер. Словно природа хотела лишь подразнить солнечными деньками, намекнуть, что рай существует, но не для нас. Я подхватила какую-то инфекцию, у меня поднялась температура, но утром я все же заставила себя пойти в деревню. Мне надо было заглянуть в магазинчик к марокканцу, который торгует самым необходимым, то есть овощами и хлебом, а если спросить, то под прилавком найдутся еще и рис, и всякие соусы, макароны и сладости. Хозяин, как всегда, с раннего утра до позднего вечера сидел на улице и высматривал покупателей. В лавке не было определенного графика работы: марокканец дорожил каждым клиентом и готов был ждать — истинный представитель культуры, не знающей, что такое спешка.

Завидев меня издалека, он радостно воскликнул:

— Ева, здравствуй! У меня есть кое-что для тебя. Я знаю, что ты сама сажаешь картошку, но эта прибыла с моей родины, из Марокко. Ты просто обязана ее попробовать. Только для тебя — специальная цена. Держи.

Он продолжал нахваливать картошку певучим голосом с сильным акцентом, насыпая ее в пакет. Я не возражала, хотя картошка мне была не нужна. А потом спросила, не скучает ли он по родине, особенно, в такие дни, как этот. Он вздохнул:

— Ты бывала на Елисейских Полях в Париже? — спросил он. — Там кафе расположены вплотную друг к другу. Так и у нас в Марокко. И они никогда не пустуют. Там все время сидят люди, едят и болтают. С утра до ночи. Совсем не так, как здесь.

Я закрыла глаза, и певучий шведский марокканца превратился во французский, и в мыслях я унеслась в Париж. Я представила, как иду по узким улочкам в поисках ресторанчика, который мне порекомендовали, вокруг толпа народу, я слышу смех и разговоры, чувствую аромат кофе, и все такое красочное… Я подхожу к почтовому ящику и опускаю в него письмо, чтобы скрыть свое преступление. Потом я попыталась представить родину марокканца. Улицы, заполненные народом, аромат пряностей и чая с мятой, удушающая жара, голые ноги в сандалиях, цвета Африки: желтый, коричневый, рыжий…

Мне уже не первый раз приходит в голову, что марокканец и его семья, должно быть, чувствуют себя здесь так, словно их проглотил кит, а потом выплюнул на другом конце света. Но когда я спрашиваю, как им у нас живется, они всегда отвечают, что хорошо. Я называю этого человека просто марокканцем, хотя прекрасно знаю, что у него, как и у всех нас, есть имя, просто его труднее запомнить. Кстати, у его жены, похоже, дар ясновидения.

— Ты все бежишь и бежишь, но как бы быстро ты ни бежала, он всегда рядом, — сказала она мне однажды, и я поспешила уйти из лавки, хотя знаю, что она желает мне только добра.

Иногда мне кажется, что они с мужем, как и я, собирают запахи на память и хранят их в сундуке под крышкой. Но когда я об этом спрашиваю, они говорят только: «Запахи нельзя хранить, они просто есть». Конечно, они правы. На самом деле, ничто не вечно. Тем более запахи.

Едва я вошла в дом, как зазвонил телефон. Это была Петра. Я знаю ее всю жизнь, но на этот раз не сразу узнала. Она была болтлива, как всегда, но сегодня ее речь прерывалась рыданиями и криками, так что я поначалу вообще ничего не могла разобрать.

— Ты должна мне помочь! Ты должна приехать, должна! — рыдала она в трубку.

— Кто это? — спросила я, и только услышав ответ, поняла, что говорю с Петрой.

— Пожалуйста! — в панике крикнула она.

— Но Петра, милая, что случилось? Что с тобой?

— Ханс! Я его вышвырнула! — всхлипнула она.

А я-то думала, что меня уже ничем нельзя удивить.

— Вышвырнула его? Как это?

— Приходи скорее! И никому ничего не говори, — продолжала причитать Петра.

Я спросила, может, взять с собой Свена в качестве эксперта по мужской психологии, но Петра завопила: «Нет! ». В конце концов я решила сделать, как она хочет.

Я надела дождевик и прошла в сад, чтобы срезать для нее несколько чайных роз. Кусты гнулись под натиском ветра, но розы выглядели свежими и счастливыми. Их самочувствие напрямую зависит от заботы, которой их окружают. Я их люблю, удобряю им почву, обрезаю и поливаю, а они дарят взамен свою красоту. Розы — благодарные создания, они ценят хорошее отношение. А еще умеют хранить секреты. Неудивительно, что отношения с ними — самые стабильные и гармоничные в моей жизни. Да, у них есть шипы, но они не прячут их под листьями. Подобные вещи меня никогда не пугали. Скрытое зло куда опаснее — перед ним ты беззащитен.

Свен был занят решением кроссворда, поэтому, когда я заглянула к нему попрощаться, спросил только коротко:

— Ты куда?

Я сказала, что пойду навестить подругу: похоже, той нездоровится. Свен спросил, не поужинать ли нам потом у грека, ему хочется баранины, и я ответила: «Может быть». Мысли мои уже были заняты Петрой и тем, что она выгнала Ханса из дома.

Несмотря на дождевик, пока добралась до Петры, я промокла насквозь. Их с Хансом дом стоит в стороне от деревни. Это самое уродливое здание из всех, что я когда-либо видела. Он заставлен настолько безвкусными и абсолютно не сочетающимися друг с другом предметами мебели и аксессуарами, что, кажется, только художник-абстракционист мог добиться такого эффекта. Мебель из необработанной сосны вперемежку со старинной полированной, льняные шторы, бархатные подушки, клетчатые пледы, розовые ковры, хрустальные бокалы рядом с глиняными плошками — и все это распихано по дому кое-как.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒