Иосиф Гольман 6 страница

Хотя в последнее время, пожалуй, менее цветуще, чем раньше, вдруг оценила Грекова. Например, вчера, когда она, как обычно, предложила погулять с ее сыном, женщина отказалась.

Так они и просидели не меньше двух часов: Наташка – на боку, полулежа, на своей кровати, угнездив к теплому животу в байковом халатике мальчонку, а Виктор, ее муж, – на стуле напротив. Просто сидели, абсолютно молча, только за руки держались.

Женька, когда вернулась в палату, не могла и смотреть в сторону Наташки: в голове звучали слова доктора Воробьева.

Но к вечеру Наташка вновь разошлась и даже пошла на празднование дня рождения одной из палатных сестер – она знала тут всех, и все знали ее. Вернулась поздно, на вопрос Грековой, как себя чувствует, ответила, что нормально. А потом, совершенно не к месту, вдруг сказала, что ни о чем не жалеет. Мол, жалко только, что так недолго.

И, как в первый свой день в больнице, услышала Женька сдавленный Наташкин всхлип.

Солнце тем временем совсем разошлось. Надо было вставать, скоро завтрак.

– Наташ, ты как себя чувствуешь? – спросила соседку Грекова.

Наташка не ответила.

– Наталья! – погромче позвала ее Женька. И, уже понимая, в чем дело, прыжком сбросила себя с кровати.

Нет, Наташка была жива. Если можно было назвать жизнью ее нынешнее состояние. Она была без сознания, тяжело дышала, время от времени тихо постанывала. Такое ощущение, что плохо было уже не ей, а остаткам ее бренной оболочки.

На Женькин зов прибежала сначала палатная медсестра, потом – Воробьев. А потом палата стала как проходной двор: все время кто‑ то в белом заходил и кто‑ то в белом выходил. Надолго не задерживался ни один.

Правда, Воробьев заходил уже раза четыре. Женька его сначала не трогала – он и так чуть не плакал, – потом не выдержала, спросила: почему никто ничего не предпринимает? Неужели нельзя облегчить хотя бы ее страдания – Наташка стонала все чаще и протяжнее, по‑ прежнему не приходя в себя.

– Все, что можно, уже предпринято, – сухо ответил хирург. И, смягчая ответ, взял Женьку за руку: – Давайте вас все‑ таки отсюда переведем.

– Я останусь, – сказала Женька. Странно, но Воробьев настаивать не стал.

К обеду дыхание умирающей – а это уже понимали все, даже Грекова – стало отрывистым и спутанным, глаза время от времени закатывались кверху, она по‑ прежнему никого не узнавала и в себя не приходила. Между губ справа появилась тоненькая струйка темной крови. Ее вытирали салфеткой, но через несколько минут она вытекала снова.

Женьку никто не гнал, Грекова оставалась в палате на своей койке, не в силах уйти от умирающего человека.

В час дня пришел Наташкин муж с мальчонкой.

Ребенка перехватили внизу медсестры, а мужа пропустили наверх.

Он стоял в углу палаты, теребя в руках пластиковый пакет с какой‑ то снедью, – несмотря на Наташкины протесты, он каждый раз с собой что‑ нибудь приносил.

– Она умирает? – спросил он у вновь зашедшего – уже, наверное, в десятый раз – Воробьева.

– Да, Витя, – ответил доктор. – Она умирает. Может, лучше тебе уйти? Тебя позовут, когда будет надо.

– Ей как‑ то можно помочь? – снова тихо спросил муж.

– Нет, – односложно ответил доктор.

– А можно, чтобы все ушли? Мы бы остались с ней вдвоем.

Воробьев буквально на секунду задумался.

– Можно, – наконец принял он решение. – Если понадобимся, зови, – показал он рукой на кнопку вызова персонала и вышел из палаты.

Женька поняла, что ей тоже надо уйти: этот парень, женившийся на девчонке без ноги и с таким диагнозом, имел право на подобные просьбы.

Пока она вставала, Наташкин муж сел в изголовье жены, вытер полотенцем кровь с ее губ, взял ее руку в свою.

То ли она его почувствовала, то ли так просто совпало, но Наташка открыла глаза и, как показалось Женьке, совершенно осмысленно посмотрела на мужа. И даже как будто улыбнулась.

Но только на миг. Потому что в следующее мгновение ее тело выгнулось, мутная кровь изо рта выплеснулась на подбородок, а лицо исказилось гримасой боли. И было уже совершенно понятно, что это на секунду искаженное смертной мукой лицо – вовсе не Наташкино. Наташки больше не было – ни в этой комнате, ни в этом мире.

– Она ведь узнала меня? – как заведенный спрашивал Наташкин муж, которого в воробьевском кабинете отпаивали то кофе, то чаем, обильно подливая в чашку коньяк. – Узнала ведь, правда?

– Конечно, узнала, – подтверждали и Воробьев, и медсестры, и тоже пришедшая проститься с Наташкой очень пожилая прихрамывающая еврейка, врач‑ анестезиолог, готовившая наркоз для всех предыдущих Наташкиных операций. Она же произнесла сначала не понятую присутствующими сентенцию:

– Бог поцеловал…

– Что? – переспросил Воробьев (Женька просто поразилась, как быстро он взял себя в руки: уж она‑ то знала, насколько задела его Наташкина участь).

– Бог поцеловал, – без выражения повторила та и, устав стоять на отечных ногах, присела на край табуретки. – Когда у нас кто‑ то вот так умирает – без боли, без лежаний, после счастливой жизни, – говорят: Бог поцеловал.

Почему‑ то это очень утешило Наташкиного мужа. А может, начал действовать коньяк, принятый на голодный желудок.

Он расслабился и даже глаза прикрыл.

– Положите его где‑ нибудь, – велел Воробьев медсестрам. – Можно в ординаторской. И за ребенком проследите.

– Не волнуйтесь, Евгений Александрович, – заверили его. – Все сделаем как положено.

Женька уже давно поняла, что этот внешне юный хирург умел держать в руках не только скальпель, но и подчиненных ему людей.

А Воробьев уже обращался к ней:

– Ну, что будем делать?

– А какие есть варианты? – вопросом ответила Женька.

– Либо как запланировано, либо отложим на завтра.

– Это от вас зависит, – сказала Грекова. – Я ж просто засну, а вам работать.

– Я в форме, – спокойно сказал доктор. – Думаю, в шесть часов уложимся.

– А потом? – зачем‑ то спросила Женька.

– А потом нажрусь, как сволочь, – все так же спокойно ответил Воробьев. – А что я еще могу сделать? – добавил он, по‑ детски беспомощно разведя руками.

День, начавшийся столь радостно для Грекова, столь печально – для Наташки и столь судьбоносно – для Женьки, для Авдеевой начался никак. То есть самым обычным образом.

Вымыть попу Машке – она уже давно доверяла Ленке этот интимный процесс, хотя сначала особо приближенными были лишь мама и старший брат. Сварить овсяную кашу с фруктами ей же и Лешечку – тоже, кстати, поначалу кочевряжились. Постирать их мелкие тряпки, а заодно и Егоровы. Убрать, хотя бы сверху, немереные грековские квадратные метры – все это занимало уйму времени и сил.

Ленка торопилась, потому что именно на сегодня было назначено собеседование в одной из отобранных ею для Лешечка спецшкол. Правда, Женька по телефону сказала, что, как только оправится от операции, заберет детей обратно, на Урал. Но Авдеева считала, что ее сегодняшние заботы лишними не будут.

Во‑ первых, – не дай бог, конечно, – операции заканчиваются по‑ всякому. А во‑ вторых, ее не оставляла надежда, что Женька холодным своим разумом поймет и согласится с тем, что мальчику с его болезнью лучше жить в Москве. А для будущей карьеры лучше учиться в московской школе.

На самом деле Ленка прекрасно понимала, что просто ищет причины не расставаться с мальчишкой, к которому успела душевно привязаться. Не меньше она привязалась и к Машке, но здравым умом четко понимала, что уж ее‑ то поправившая здоровье мамаша точно отцу – тем более неродному – не отдаст.

Так, может, хоть с Лешечком получится?

Она крутилась по дому, Машка каталась по гостиной на любимом средстве транспорта, причем уже самостоятельно: научилась‑ таки сама крутить педали. А Лешка то и дело смотрел наверх.

С одной стороны, ему было скучновато. С другой – очень хотелось провернуть одно небольшое дельце, но вот предупреждать о своем желании никого не стоило. Иначе грозил полный облом – Ленка, по сто раз в день требовавшая от него осторожности, никогда бы не разрешила ему залезть на стремянку.

А дело было вот в чем. Грековская главная комната – на самом деле целый зал – была украшена (и освещалась) замечательно красивой люстрой, увенчанной целым хороводом небольших, но очень ярких галогеновых лампочек.

И, как водится, добрая половина из них уже давно сгорела. Нельзя сказать, чтобы обитатели квартиры сидели впотьмах, но мертвые лампы ощутимо портили внешнее благолепие шикарной квартиры Егора Юрьевича.

И хотя Ленка ни в малой степени не чувствовала эту квартиру своей, ей, как нормальному домовитому человеку, было неприятно наблюдать столь вопиющее неуважение к домашней красоте. Смог приобрести – смоги и ухаживать.

Она пилила Грекова регулярно, в результате чего однажды он привез лампочки, а два дня назад – большую раскладную стремянку. Но десяти минут, чтоб сменить лампы, так и не нашел. Авдеева же не хотела выполнять мужскую работу из принципа.

Вот эта ситуация и заинтересовала юного Грекова. Ему очень хотелось произвести полезную работенку, чтобы снискать благодарность от уважаемой им Ленки и почет от отца, по отношению к которому Лешечек испытывал неоднозначные чувства, особенно в начале своей московской жизни.

И удобный момент скоро представился. Точнее, умный мальчик подготовил его сам, тщательно припрятав все три трубки радиотелефона в спальне.

Когда Греков позвонил – сообщить, что гемофил уже в аэропорту, и даже номер и фамилию ирландца продиктовал, чтобы Ленка в случае чего не удивилась звонку, – Авдеева не меньше минуты искала аппарат, а найдя и переговорив с Егором, уже из спальни и звонила: ей нужно было подтвердить встречу в спецшколе.

Лешка воспользовался моментом, отодвинул от центра комнаты сестренку вместе с велосипедом и быстро раздвинул стремянку.

Он успел сменить уже больше половины ламп – мальчишка и в самом деле был толковый, – когда Машка на полном ходу врезалась в лестницу.

Патентованная стремянка – а Греков покупал только дорогие вещи – устояла на своих раздвинутых ногах. А вот Лешечек не удержался на обрезиненных ступеньках и слетел вниз.

При падении одна из лампочек разбилась, оставив маленькую царапину на его левой руке.

Гораздо хуже было другое: падая, он ударился лицом об руль Машкиного велосипеда, разбил себе нижнюю губу и напрочь выбил два нижних передних зуба.

Случилось то, чем его всегда так пугали.

Кстати, случилось не в первый раз. Тот порез – еще в первом классе – был даже глубже, и кровь текла куда хлеще. Но многократно предупрежденные учителя в минуту доставили его в больницу, одновременно позвонили маме, а при маме всегда был гемофил.

Сердце мальчонки похолодело. Но он не заплакал и даже не стал звать Авдееву. Потому что еще больше боялся, чтоб осколки лампочки не поранили маленькую Машку, категорически не признававшую никакой домашней обуви и топавшую повсюду в одних тонких колготках.

Поэтому, несмотря на боль, он встал, совершенно молча поднял за подмышки сестру и уже с ней на руках отправился к Авдеевой.

Вот она‑ то испугалась по полной программе! С плачем и причитаниями потащила его в ванную, попыталась остановить кровь традиционными методами.

Куда там! Для гемофилии традиционные методы точно были непригодны.

Понимая, что счет пошел на минуты, Авдеева попыталась взять себя в руки. Вызвать «Скорую»? Она знает, с какой скоростью приезжает на вызовы «Скорая». Тем более – по московским пробкам.

Значит, врач должен приехать к ней сам, причем со специфическими лекарствами.

Итак, ей нужен врач и препарат «гемофил Ф», который уже находился в Москве. Точнее, почти в Москве, ибо Шереметьево – это еще не совсем Москва.

– Лен, я умру? – почти спокойно спросил Лешечек.

– Ты что, спятил? Ты что говоришь такое? Дурак! – от испуга и бессилия разоралась Авдеева.

Нет, она не могла себе позволить опустить руки.

Заставив Лешечка прижимать к губам мокрое холодное полотенце, она бросилась звонить Грекову. Тот оказался вне зоны связи.

Судорожно пролистав телефонную книжку, она нашла только одно знакомое имя – ненавистную ей гладкозадую Валентину.

Хрен с ней, лишь бы Лешечек жил.

Трясущимися пальцами набрала номер.

Валентина ответила сразу.

– Это я, Авдеева, – взяла быка за рога Ленка.

– Какая Авдеева? – бесстрастно поинтересовалась та.

– Соперница твоя. – А как еще представиться, чтобы не потерять ни секунды лишней?

– У меня соперниц нет, – холодно ответила Валентина.

– Плевать! – заорала в телефон Авдеева. – Лешечек выбил зуб – два зуба! – его надо срочно в больницу. Или гемофил срочно привезти.

– Сын Грекова? – испуганно спросила соперница.

– Да! Гемофил в районе Шереметьева, у меня есть сотовый мужика, который его привез.

– Ты в грековской квартире?

– Да. Где ж еще? – Ленкино терпение кончалось, она уже сама чуть не плакала.

– Я прямо рядом с вами. Через пять минут выводи парня вниз, повезем в больницу. Греков говорил, что в экстренных случаях даже донорская кровь годится. И посмотри, какие больницы специализированные.

– Я и так знаю: Первая республиканская, Институт гематологии и Измайловская детская.

– Измайлово ближе всего, – уже спокойно сказала Валентина. – И пробок не должно быть.

– Да езжай же ты скорее! – заорала в трубку Ленка.

– А я что делаю? – огрызнулась Валентина. – Вытри мальчику кровь, чтоб он не пугался. А себе – сопли. И иди вниз.

Легко сказать «иди». Тут же еще и Машка. Не бросишь же ее. И как добраться до гемофила? Не зря же Греков и Женька так боялись донорской крови!

И тут ее осенило. Уже спускаясь в лифте – в одной руке Машка, в другой – окровавленный Лешечек, кровь шла быстрее, чем она ее вытирала, – непонятно чем набрала номер Алевтины Матвеевны, крутой женщины‑ охранницы, с которой уже пару раз перебрасывалась накоротко по телефону.

В лифте приема не было, но как только двери раскрылись, нажала на кнопку вызова.

Алевтина тоже ответила сразу и, несмотря на сумбурность изложения, моментально вникла в проблему.

– Диктуй телефон, детка, – сказала она.

Ленка продиктовала сотовый иностранца.

– Там же пробки на Ленинградке, – с тоской сказала она.

– Плохо ты знаешь бабу Алю, – гордо ответила та. – Это я только мужа хорошего найти не могу, а дело делать умею. Знаешь такую штуку – вертолет? – разговаривала она с Ленкой с явной целью успокоить, а сама, похоже, уже набирала номера, необходимые для, как выражаются в этих кругах, «разруливания ситуации».

К подъезду на полном скаку, не обращая внимания на жестикулирующего охранника, подскочила маленькая бирюзовая «Фабия».

– Быстро сюда! – сквозь опущенные окна скомандовала Валентина. И сама вышла помочь закинуть в машину сопротивлявшуюся Машку.

Еще через минуту «Фабия», включив все световые приборы и беспрестанно сигналя, помчалась на восток столицы.

Лешка бледнел на глазах.

– Лешечек, как ты? – раз в двадцать секунд спрашивала его Ленка, чем еще больше пугала пацана.

– Ну‑ ка заткнись! – наконец совершенно спокойно сказала ей Валентина. Ленка, неожиданно для себя самой, и вправду заткнулась. Вообще с Валентиной ей стало гораздо легче.

В этот момент у нее в руке зазвонил телефон. Звонила Алевтина Матвеевна.

– Мужика нашли, он остановил такси возле поста ГАИ на въезде в город. Вертолет там сядет. Куда везти лекарство?

– Измайловская детская больница! – заорала Авдеева. – Только быстрее, ладно?

– Ладно, – проворчала Алевтина. – Сейчас разберемся, где там сесть. По‑ моему, прямо перед ней можно.

В этот момент они подъехали к запруженному трехстороннему перекрестку. Это был типичный московский «джем», когда озверелые водители уже не смотрят на цвет светофора, а упрямо прут вперед, создавая уже точно «бесперспективную» пробку. То есть ее могут «разрулить» только гаишники, у которых, как правило, совсем другие профессиональные интересы – на борьбе с автомобильными пробками денег точно не заработаешь. Это не то что с радарчиком на пустынной улице постоять: и себе хватит, и с шефом поделиться.

– Все. Влипли, – безнадежно прошептала Авдеева. Валентина сверкнула на нее страшным глазом и попыталась пробиться сквозь толпу беспорядочно то ползущих, то стоящих машин. Отвоевала, может, метра четыре, покуда ощутимо не царапнула бок серебристой «Тойоты Камри».

Из представительной «япошки» выскочил взбешенный мужик лет тридцати пяти.

– Что же вы, тетки, делаете? – заорал он, направляясь к водительской дверце «Фабии». – Я машину только вчера из салона пригнал!

– Загляни внутрь, – спокойно сказала, опустив стекла, Валентина. Ошарашенный мужик и в самом деле посмотрел внутрь салона. Увидев окровавленное лицо мальчишки и заплаканное – Авдеевой, сразу присмирел.

– Что тут у вас? – уже сочувственно спросил он.

– Мальчик с гемофилией, – не повышая голоса, ответила Валентина.

– А это что за хрень? – поинтересовался водитель «Камри». Валентина сделала ему знак, чтоб тот нагнулся, и прошептала в ухо:

– Если не доставим его в больницу за двадцать минут – он умрет. Истечет кровью.

– Ох… мать! – охнул мужик. – И что же делать?

– Думай, – холодно ответила Валентина. – Кто из нас мужчина?

За их общением уже следили водители из ближних машин. Двое уже выходили наружу.

Консилиум работал быстро и решение принял единственно верное. Дорогу для «Фабии» расчистили не вперед – это было бы невозможно сделать быстро, – а вбок, к широкому тротуару, огражденному от проезжей части высоченным бордюром. Через бордюр машину перенесли в момент, на руках: десяток мужиков заведомо разных национальностей – даже иностранец затесался, из «Сааба» с дипломатическим номером – сработали не хуже гидравлической платформы.

«Фабия» проехала вдоль перекрестка по тротуару, а миновав пробку, тем же способом опустилась обратно на проезжую часть: не все из помощников с той стороны побежали за машиной, но с этой стороны мгновенно нашлись новые.

– У мальчика какая группа крови? – спросила Валентина, едва они выбрались из пробки.

– О господи! – взметнулась Авдеева. – Я ж кровь Женькину не взяла!

– Какая группа у мальчика? – жестко повторила вопрос Валентина.

– Первая, резус положительный.

– Значит, один литр крови как минимум есть.

– Откуда ты знаешь про мою кровь? – удивилась Авдеева.

– Значит, два литра есть, – так же бесстрастно повторила Валентина.

Более инцидентов на дороге не было, кроме проезда перекрестка на 11‑ й Парковой на явный красный. Затормозивший с визгом таксист догнал «Фабию» и попытался нецензурно объяснить Валентине, в чем она не права. В ответ услышал такой отборный мат и увидел такие злые глаза, что счел за лучшее закрыть стекло и умчать вдаль.

Ленка по дороге звонила в больницу, и их уже ждали: Лешечка мгновенно переложили на носилки, хоть он и уверял, что спокойно дойдет сам. Наверное, и дошел бы, но лицо его стало таким бледным, что Ленка только плакала и молилась.

Валентина, как волчица, ходила вдоль приемного покоя, поднимала со снега какие‑ то прутики и с треском их ломала.

Кровь у них брать отказались, сказали, своей достаточно. Валентина было начала качать права, но здесь у нее явно не прошло: сухонькая врачиха просто вызвала охранника.

В нервной тряске они провели долгих два часа – отвлекались только на Машку, причем у Ленки натурально тряслись руки, и потому переодевала девочку Валентина – все ждали вертолет, который так и не появился. Попутно Валентина объяснила Ленке, почему не отвечает Греков: у них сегодня новогодняя пьянка во главе с Джаддом. Сняли какой‑ то пафосный ресторан в подвале – потому и нет сигнала. Греков сначала идти не хотел, но, когда во всем поперла удача, решил не портить корпоративный дух.

Каждые двадцать минут они приставали к дежурному врачу, чтоб тот информировал их о состоянии мальчика.

Алевтина Матвеевна исчезла со связи напрочь – тоже, наверное, что‑ нибудь новогоднее, – и Ленка так и не смогла выяснить, что случилось с вертолетом и «гемофилом Ф».

Потом проявился Греков – сам позвонил, поинтересовался, как дела. Ему объяснила Валентина, он тоже примчался в Измайлово.

– А сегодня ведь Женьку оперируют, – вдруг вспомнила Ленка.

– Дай бог ей удачи, – тихо сказала Валентина, закуривая очередную, десятую уже, наверное, сигарету.

А потом вышел врач. И не просто вышел, а с Лешечком. Он еще был бледный, но уже не испуганный.

И донорская кровь нашлась в больнице. И криопреципитат – охлажденная «выжимка» из донорской крови.

И фибриновую «пробочку» в ямки из‑ под выбитых зубов положили.

И импортный гемофил от Джаддова дружка вовремя привезли – просто вертолет сел на площадке у МКАД, и лекарство, уже без пробок, доставили на «Скорой» до больницы. Теперь хорошая его доза гуляла по венам мальчика.

Они подождали Грекова и пересадили к нему в «Вектру» Лешечка с перебинтованной рукой и уставшую, а потому закапризничавшую Машку.

– Их надо покормить, – успокоенно произнес Греков. – Да и меня не мешало бы.

– Вот и покормишь, – сказала любимому Ленка.

– Ты сегодня – третий лишний. Понял? – сказала любимому Валентина.

Потом тетки сели в поцарапанную «Фабию» и уехали в совсем не пафосный кабачок. Зато при нем была собственная парковка – сегодня вечером Валентина рулить уже не собиралась.

Они поели. И выпили. И даже чуть не подрались – из‑ за все того же чертова Грекова, – но быстро помирились и опять выпили.

Попутно отшили двух‑ трех потенциальных кавалеров. Да так профессионально, что никто из мужичков даже не попытался проявить настойчивость.

Потом опять выпили. А после полуночи – ресторанчик работал по‑ современному, до последнего клиента – еще и спели. Причем безо всяких новомодных караоке. Не совсем, правда, «в нотки». Зато с душой.

Потом метрдотель вызвал им – по их просьбе – такси и взял под охрану – до следующего вечера – их бирюзовую «Фабию».

В такси они тоже сели рядом, обе – на заднее сиденье. Сегодня им почему‑ то совсем не хотелось расставаться. Завтра – кто его знает. Завтра – другое дело.

Но сегодня пока еще – сегодня.

Такси улетело вдаль, только задние фонари сверкнули по близлежащим сугробам.

А в нем уехали две русские бабы чуть младше среднего возраста.

Всё видели, всё умеют.

В общем, битые, тертые и матерые.

Но если вдруг надо спасать ребенка – на них вполне можно положиться.

Вот и пролетели новогодние праздники. Десять дней страна была в загуле, а тут вдруг вспомнила, что надо бы и поработать.

На службу вышли и трудоголики, и бездельники. Сколько ж можно пьянствовать?

Но ни Валентина, ни Авдеева, ни Греков сегодня вечером трудиться не собирались.

Утром – да, поработали немного. А вечером они провожали Женьку.

Грекова была веселая и собранная. На химиотерапию она не осталась, сочтя, что лишние десять процентов – по рандомизированным исследованиям – особой роли не сыграют. После того как «метастаз в печени» оказался ангиомой, она на многое смотрела по‑ другому. И еще ей запомнился Наташкин отказ от «химии».

Короче, травиться она не стала, а гормональную терапию ей будут делать в их городке. И раз в квартал – тут уж она Наташкиных ошибок не повторит – как штык будет здесь, в больнице.

Если все сойдет благополучно, то в следующем году можно будет приезжать раз в полгода, а после трех лет нормального полета – раз в год.

Так что, похоже, повезло Женьке Грековой.

– Ну что, будем прощаться? – спросила она у народа. Время подошло – состав уже минут десять как подали на посадку.

Она поцеловала Грекова, потом Ленку, потом Валентину – история с Лешкиным спасением, сначала от нее тщательно скрываемая, со временем стала достоянием семейной гласности.

Ленка уже ревела вовсю – дети давно стали для нее своими, и расставаться было тяжело. Машка тоже заревела из солидарности. Лешечек крепился, но видно было, что из последних сил.

– Все, – снова проявила инициативу Женька. – Долгие проводы – лишние слезы. Пошли в вагон.

Греков занес в купе их вещи, поцеловал всех троих и вышел на перрон. Там случайно услышал беседу своих дам.

– Я даже ненавидеть тебя теперь не могу, – жаловалась Валентине Авдеева. – Хотя ты, конечно, стерва.

– А то… – лениво соглашалась Валентина.

При виде Грекова выяснение отношений мгновенно завершилось.

– Вот жениться бы на обеих, – неожиданно для себя самого вырвалось у него.

– Перебьешься, – мгновенно отреагировала Ленка.

– Мечтатель ты наш, – спокойно прокомментировала Валентина.

Поезд запыхтел сжатым воздухом и лениво тронулся. В окно впиявились два приплюснутых детских носа. Чуть позади детей стояла Женька.

Она плакала и махала им рукой.

Ленка Авдеева плакала тоже.

И даже Валентина как‑ то странно вздохнула, доставая очередную сигарету – курить она пока так и не бросила. Еще через пять минут и огоньков на последнем вагоне не стало видно. Остался лишь вечный вокзальный запах: дымка и дальних странствий.

– Ну что, девочки, по домам? – спросил Греков. – Кого куда везти?

– Я Авдееву сама отвезу, – сказала Валентина, и они, демонстративно обогнав Грекова, скоро скрылись в дверях вокзального здания.

А Греков остановился под фонарем, еще раз посмотрел вдоль перрона. В нескольких километрах отсюда в маленьком купе ехала когда‑ то родная ему Женька. И сейчас родной ему Лешка. И, похоже, почти родная ему Машка.

Господи, и что это делается на земле?

А что ему делать с этими двумя любимыми женщинами? Как ему быть в этом вопросе? Кто просветит? Кто наставит?

Он вдохнул полной грудью зимний вокзальный воздух. Эх, уехать бы за пару тысяч километров! Но сам же понимал, что это ровным счетом ничего не решит.

– До чего же тяжелая штука – жизнь, – вслух негромко сказал Греков. А завершил мысль снова нестандартно: – Но до чего же приятная!

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒