Иосиф Гольман 5 страница

– А как это – в подъезд? – не поняла Валентина.

– Ну, в новых домах высотных по лестнице никто не ходит, – объяснил со знанием дела Греков. – Все на лифтах ездят.

– И прямо на лестнице? – ужаснулась дама. И тут же с новым подозрением посмотрела на Грекова: – А ты‑ то откуда знаешь?

– Мужики рассказывали, – быстро отбоярился Егор. – Еще можно за город. В лес.

– Только тогда я сверху, – засмеялась Валентина. – Нет уж. Обойдемся без экзотики. – И велела ехать к Курскому вокзалу. Там, это сразу вспомнил и Егор, на подъеме от Яузы всегда стояли продавцы жилья на час. Греков никогда не пользовался их услугами, но все когда‑ нибудь случается в первый раз.

Арендодателей было действительно немало. Единственно, они почему‑ то все слегка смахивали на бомжей. Ну да черт с ними, решил Егор, уже получивший вожделенный ключ и адрес за действительно небольшую сумму.

Они подъехали к старому четырехэтажному дому, возможно, помнившему еще первую революцию. Поднялись по скрипучей, пропахшей кошками лестнице – лифта здесь не было изначально.

Открыли не менее скрипучую дверь.

– Да, это не «Шератон», – усмехнулась Валентина, зайдя в крошечную полутемную комнатушку – небольшое окно, затененное к тому же близко стоящим новым высоким домом, явно не справлялось с функцией инсолирования помещения.

Греков подошел к окну и выглянул наружу. Вид на внутридворовую помойку органично дополнял интерьер «шикарного апартамента» – как охарактеризовал сдаваемую квартиру их арендодатель при заключении «договора».

– Греков, я сюда не лягу, – сказала из‑ за его спины Валентина. Обернувшись, он увидел, что та исследует широкую древнюю незастеленную кровать – белье, аккуратно сложенное, лежало сверху. – Оно мокрое, Греков, – потрогав простынку, с ужасом сказала Валентина.

– Думаешь, лучше на снегу? – задумчиво произнес Егор. Несоответствие антуража лишь окончательно раззадорило его, и Греков приступил к решительным действиям.

Он обнял Валентину сзади, привычно нащупав тугие полные груди.

– Нет, Егор! – поначалу отбивалась она. – Давай еще что‑ нибудь придумаем! Здесь ужасно. Я на нее не лягу.

– И не ложись, – пробормотал Греков, уже не в силах отвлечься от столь волнующего процесса. – Представь, что мы в подъезде.

– Господи, да ты просто маньяк! – оценила будущего супруга Валентина, уже не сопротивляясь и давая ему добраться до всего, чего он хотел. А еще через секунду и она забыла про неудобства: не зря же сексологи советуют супругам для обновления чувств делать это в нестандартной обстановке.

– Насильник, – засмеялась Валентина после возвращения к обычному мироощущению. – Больше с тобой никуда в одиночку не пойду.

– Предлагаешь «групповуху»? – уточнил Греков.

– Дурак, – увесисто шлепнула его пониже спины девушка. – Вроде в возрасте, а дурак. И даже вымыться здесь негде. И ты маньячище вообще, – перечисляла она недостатки ситуации. Или достоинства?

А Греков чего‑ то вдруг задумался. И в самом деле маньяк. Позавчера – Женька. Вчера – Авдеева. Сегодня – Валентина. Что‑ то он раздухарился. Надо останавливаться, ведь и в самом деле – не разорваться.

А с другой стороны, «отмазал» он себя, ну сколько ему еще куролесить? Десять лет? Двадцать? А не дай бог, что‑ то вмешается в его жизнь еще раньше – разве он застрахован от подобного тому, что случилось с Женькой?

Жизнь коротка, и не надо упрекать себя за то, что используешь ее по максимуму.

В общем, оправдал себя Греков вчистую. Но кошки на душе поскребывали: теперь, когда желание схлынуло, стало немного неудобно перед Авдеевой, сидящей с его детьми (он поймал себя на мысли, что так и подумал, во множественном числе), и почему‑ то перед Женькой, хотя тут уж точно никаких сексуальных неудобств испытывать вроде бы не должен.

Наверное, это из‑ за того, что он здоров, а она больна, понял Греков. И вспомнил отца. Отец родил его поздно, успев в юности пройти половину великой войны. Причем рядовым, без ранений и в одном и том же взводе. Рассказывал, что из первого состава его взвода осталось двое – он и их санитар, сам дважды побывавший на госпитальной койке. А у отца – ни царапины, хотя медалей – полная грудь.

Так вот, основной душевной заморочкой отца после войны был стыд. Хотя стыдиться точно было нечего – от пуль не прятался, в атаку ходил.

Но отчего‑ то страшно переживал это чувство – перед погибшими друзьями и их близкими – за то, что сам остался жив.

Еще через сорок минут они сидели в том же ресторанчике и за тем же столиком, откуда совсем недавно ушли столь поспешно.

Еду принесли быстро, и проголодавшийся Егор с удовольствием ее поглощал.

– А решать придется, – продолжила начатое ранее Валентина.

– А ты сама что думаешь? – спросил Греков, хотя уже знал, что та думает. Он и сам думал так же, но что‑ то мешало ему согласиться с Валентиной.

– Если честно, то двое детей до свадьбы – это много, – сказала Валентина. – Не обижайся, Греков, но Лешка мне будет полуродной. А девочка – вообще чужая. Причем нам обоим.

«Но только не Лешке», – подумал Греков.

Вслух не сказал ничего.

Настроение опять испортилось. Вспомнил Женьку, которую в этот момент, возможно, готовили к операции или везли на какие‑ нибудь неприятные – приятных там не бывает – процедуры.

– Давай думай дальше, – не форсируя события, на прощание сказала Валентина.

Она понимала, что человек до всего должен созреть сам. И торопить его в этом деле не стоит.

Как ни пыталась Женька сдержать волнение, а оно все равно прорывалось. Впрочем, стыдно ей не было: кто бы не волновался перед оглашением такого приговора? Ведь Воробьев сейчас мог ей «присудить» от почти оправдания до смертного…

Вот почему, найдя его в уже знакомом кабинетике, Грекова так пристально вглядывалась в лицо врача.

И ничего хорошего там не высмотрела. Воробьев был мрачен так, что Женька тихо охнула и односложно спросила:

– Всё?

Вопрос не выражал никакого смысла, но Воробьев понял и сердито ответил:

– С чего вы решили?

– У вас такой вид.

– Какой у меня вид? – почему‑ то еще больше разозлился доктор, но тут же взял себя в руки. – Ваши дела относительно неплохи, – объявил он свой вердикт.

– Что значит неплохи? – не поверила Женька. – И что такое относительно?

Воробьев внимательно на нее посмотрел, видимо, подбирая слова.

– Говорите, как есть, – попросила Грекова. – Я же вам объяснила: мне нужно точно знать мое время.

– Я и говорю, как есть, – вздохнул доктор. – Самого тяжелого варианта, скорее всего, к счастью, не будет. Нет смысла морочить вам голову степенью дифференцирования клеток, но, по моим ощущениям, речь все же идет о годах. Кстати, шансы на выздоровление тоже есть.

– Значит, в печени не метастаз?

– Это точно покажет только лапароскопия. Но есть мнение, что это может быть и что‑ то доброкачественное. К тому же локализация опухоли такова, что с ней можно бороться. А опухоль из груди нужно убирать немедленно. Завтра‑ послезавтра и уберем, когда все анализы соберутся и я подготовлюсь.

– Вместе с грудью? – горько спросила Женька. Теперь, когда жизнь измерялась не месяцами, ей стало ужасно жалко свою грудь.

И тут доктор Воробьев впервые позволил себе улыбнуться.

– Вы слышали что‑ нибудь о реконструктивной пластической хирургии? – спросил он.

– Морщины убирать? – вяло откликнулась Грекова, уже погруженная в свои печальные мысли.

– Не только, – как‑ то по‑ мальчишечьи ухмыльнулся тот и раскрыл перед пациенткой альбом с цветными фотографиями. Она взяла альбом в руки, полистала.

Это был обычный «домашний» альбом с обычными фотками. На каждой из них была снята верхняя половина тела женщин разного возраста. Все изображения были без головы, фото начиналось от шеи, что оставляло у зрителей неприятное чувство.

Хотя какие могут быть зрители у практикующего хирурга‑ онколога?

Такие же несчастные тетки, которым вскоре предстояло лишиться груди.

И от вида этих фоток у них, безусловно, появлялась надежда. Потому что фото стояли попарно: до и после. И по большому счету особой разницы между ними не было, в чем, собственно, и состоял талант хорошего хирурга. Сохранялась не только форма груди, но даже форма и цвет соска.

– Это все ваши? – осторожно спросила Женька.

– Мои, – с гордостью ответил доктор.

– А… как это удается? Ведь один в один.

– Сначала прикидываем, как скульпторы. Потом микрохирургия помогает. Убираем опухоль, реконструкцию проводим непосредственно в момент первичной операции. Вот только отрезать занимает полчаса, а пришить – вдесятеро дольше, – улыбнулся Воробьев, вновь став похожим на беззаботного студента.

Он, как и в первый день, предложил ей кофе.

Они пили кофе, заедая поломанным пополам творожным сочником, и она чувствовала, как отходит от ее сердца черная страшная угроза. Ведь годы – это совсем немало, если перед этим считала, что остались месяцы. А может, и совсем вылечит ее Воробьев? Если он умеет отрезанное воссоздавать, то почему бы ему ее, Женьку, совсем не вылечить?

В общем, веселее становилось Женьке.

Чего не скажешь про всемогущего доктора Воробьева. Вроде и не торопился, как в прошлый раз, на часы не смотрел. А только все мрачнел и мрачнел.

Грекова даже подумала, что чем‑ то она его нечаянно обидела.

– Вы не из‑ за меня такой расстроенный? – в лоб спросила она.

Застигнутый врасплох, Воробьев напрягся. Похоже, ему не хотелось делиться своими проблемами.

– Нет, что вы, – односложно ответил он.

– Но ведь расстроенный, – улыбнулась Женька. – Может, если скажете, будет легче?

– Вы психотерапевт? – всерьез спросил доктор. Даже, как показалось Женьке, с какой‑ то надеждой.

– Все женщины – психотерапевты, – заметила Грекова. – Так что колитесь. – Теперь она была уверена, что врачу‑ онкологу тоже хочется получить свою дозу утешений. Наверное, с женой поругался.

– Это личное, – подтвердил ее догадку Воробьев и колоться не стал. Лишь улыбнулся благодарно, как бы оценив ее порыв.

В кабинет зашла вызванная Воробьевым Галя, уже знакомая Женьке по прошлому визиту медсестра. У них тогда сразу установились хорошие отношения – так бывает, что люди мгновенно чувствуют взаимную симпатию.

– Ну, будем лечиться? – сказала она Грековой. Галя уже знала, что диагноз перестал быть фатальным, и имела право так спросить.

– Будем, – вставая, ответила Женька.

А в коридоре спросила:

– Чего доктор сегодня такой смурной? Я даже сначала решила, что из‑ за меня.

– Нет, – сразу ответила медичка. – Не из‑ за вас. Из‑ за вас он, наоборот, радовался. – Но разъяснений по поводу его грусти так и не последовало.

Почему‑ то Женьку это задело. Она уже не считала, что здесь что‑ то личное. И может быть, это все‑ таки ее касается, раз от нее это скрывают?

Галя предположение снова отвергла, и снова как‑ то вяло.

– Слушай, Галка, – даже остановилась Грекова. – Я же дергаюсь, когда что‑ то скрывают. Ты же сама понимаешь. Говори, как есть.

– Вообще‑ то не велено, – сказала та, понизив голос и тоже остановившись.

– Это почему? – требовала разъяснений Женька.

– Чтоб не нарушать моральный климат.

– Он у меня и так нарушен.

– Ладно, – вздохнула Галина, поправив высокий белый колпак. – С Наташкой нашей беда, вот в чем дело. Но ты ее все равно не знаешь.

– Ваша девчонка с саркомой? – ужаснулась Женька. – Которую столько лет лечили?

– Да, – неохотно подтвердила медсестра. – Наши все в шоке. Она нам как родная. Всем кагалом от смерти оттаскивали – у нее ведь даже родственников не было. Детдомовка. И обидно до смерти.

– Почему? – невпопад спросила Грекова.

– Она не должна была рожать, – объяснила Галина. – Это фактор риска. А главное – два года не появлялась на обследования. А должна была раз в квартал. И там такое повырастало… Только я не должна была тебе говорить, слышишь?

– Почему?

– Во‑ первых, это тебе на нервы может подействовать. А во‑ вторых, вы с ней будете в одной палате, – перечислила Галина причины, по которым она не должна была рассказывать Женьке то, что уже ей рассказала.

– Ладно, – отмахнулась Грекова. – Ты мне ничего и не рассказывала. Пошли в приемное отделение меня прописывать.

Потом Женькино больничное время полетело с обычной для таких мест парадоксальностью: одновременно неторопливостью и – быстротой, когда вечер сменяет утро так, что и оглянуться не успеваешь.

В приемный покой – оформить документы. Потом – в палату, в которой к моменту ее прихода было пусто, хотя вторая кровать была разобрана – видно, Наташку куда‑ то таскали по медицинским нуждам.

Потом снова к узисту – сначала посидев в очереди. Потом – на совсем непонятные и, видно, очень дорогие диагностические аппараты.

Кстати, Женьку уже просветили насчет всего этого великолепия: и мраморных полов, и двухместных палат, и компьютерных томографов. Конечно, у всякого благополучия, как, впрочем, и у любой разрухи, имелись и имя, и фамилия.

В данном случае это был доктор. Хирург. Веселый полный мужик, раньше кудрявый, а теперь уже скорее седо‑ лысый. И последние многие годы – главврач, причем выборный, то есть получивший мандат не только от своего начальства, но и от всего огромного коллектива.

Все годы развала и разорения бывшего советского здравоохранения этот человек строил и усиливал свою больницу, в которой, можно сказать, и жил. Или ради которой жил.

Какими путями он добивался своего, история умалчивает. Хотя, видимо, разными, ибо неприятностей имел достаточно по всем ведомствам. Причем неприятностей серьезных – он ведь не только сам не воровал – это было бы полбеды, – но и не давал воровать высокому начальству. По крайней мере, в своей «вотчине».

В другие больницы можно было впихнуть технику от «нужных» фирм по десятикратной цене и с половинным «откатом» – не зря же должность главврача самого занюханного стационара стоит очень больших денег.

В эту – нет.

Конечно, такая любовь к профессии была порой напрямую опасна. Хотя главврач себя героем никогда не ощущал: просто подобный стиль жизни был для него самого максимально комфортен.

До фатальных проблем дело, к счастью, не дошло: слишком многим сильным мира сего – или их близким – помогли в этих стенах. Так что когда прижимали не по‑ детски, было кому заступиться.

В итоге и получилась такая вот несоветская больница с хромом, мрамором, суперсовременными операционными и диагностическим оборудованием.

Да, много чего узнала Женька, погуляв по больничным коридорам. И времени на это тоже ушло немало.

Вернулась в палату только после обеда. И, наконец, увидела свою знаменитую соседку.

Та сидела на кровати и уплетала вкуснейший – наверняка не самый полезный для нее – бутерброд: на черном хлебе возлежали густо поперченная селедочка, кусочки белого лука и еще какие‑ то острые приправы.

– А разве можно? – попробовала остановить эти ужасы Женька. Ей уже рассказали в подробностях про новые локализации Наташкиного рака.

– А мне теперь все можно, – рассмеялась рыжеволосая девица. – И потом, когда «химией» травить начнут, будет точно не до еды.

Глаза у Наташки были красные, но Женька голову могла дать на отсечение, что страха в этих глазах не было.

– Я уже свое отбоялась, – как бы отвечая на незаданный вопрос, спокойно сказала Наташка. – И на жизнь я не в обиде, даже если через месяц – капец.

– Что ж ты такое говоришь? – возмутилась Грекова. – Ты в зеркало на себя погляди.

– Зеркало врет, – сразу теряя веселость, сказала та. – А от «химии» я, может, откажусь.

– Как это откажешься?

– Доживу как здоровый человек.

Женька молчала, не зная, как себя вести.

В дверь палаты постучали.

– Войдите, – сказала Грекова.

Вошел мужчина, совсем еще молодой, с по‑ юношески розовыми щеками и двух‑ трехлетним мальчишкой на руках.

Наташка взметнулась с кровати и, как маленькая буря, пролетела к любимым, еще на ходу начав их обоих целовать.

Поднялись такие возня и смех, что Грековой даже страшно стало: ведь сейчас они всё вспомнят!

Но никто, видимо, ничего не вспоминал. Наташка то тискала льнувшего к ней детеныша, то смотрела на мужа, не выпуская его руку из своей. И так на него смотрела, что Женька сама ей предложила:

– Может, я пока погуляю с малышом? Чтоб он больничным воздухом не дышал. – Здесь с выходом в больничный парк было совсем не строго.

– А вам не трудно? – счастливо переспросила Наташка и обняла парня, еще за Грековой дверь не закрылась.

Лучше бы закрылась.

Потому что Женька все‑ таки успела услышать Наташкин всхлип…

Егор с утра был в приподнятом настроении.

Неужели и в самом деле удастся встретить этот Новый год без ужасов? Еще вчера Греков бы даже мечтать об этом не решился – чтоб не сглазить.

А сегодня, похоже, можно. По крайней мере – мечтать.

Женькины шансы резко выросли – это раз. Пожалуй, даже не просто выросли – ситуация коренным образом поменялась.

Позавчера ей сделали лапароскопию. Проще говоря, заглянули в живот. О результатах Грекову рассказывал ее лечащий врач, Воробьев. Он для Женьки теперь – вместо бога, что начинает вызывать у Грекова чувство, слегка напоминающее ревность.

Ну да бог с ним, сам себя остановил Греков. Пусть хоть целуются там в палатах.

Или нет, это все‑ таки раздражает. Пусть не целуются. Хотя, если честно, какая может быть у него ревность к Женьке, в то время как он сам сразу с двумя не может определиться?

Вот ведь жизнь!

Так вот что рассказал Воробьев. В Женькиной красивой груди – действительно рак. Не самый опасный, но совсем безопасных злокачественных опухолей не существует. Потому они и называются – злокачественные. Их главное качество – зло.

А вот в печени оказалась ангиома. Даже пункцию не стали брать, хотя в зонде, который вводили в прокол, имелось все: и видеокамера с большим разрешением, и подсветка, и устройство для отщипывания проб.

Но ничего отщипывать не стали. Потому что у ангиомы такой специфический внешний вид, что в дополнительных анализах смысла нет.

Слово‑ то какое приятное, поласкал его на языке Греков, «ангиома».

Метастазов не дает. Растет себе потихоньку – и все. Убить Женьку она точно не сможет. Если надоест – ее просто уберут безо всяких особенных последствий для печени.

А это значит, что Женькин рак разом переехал из отвратительной четвертой стадии во вполне терпимую вторую. А может даже, в первую: размер первичной опухоли – два сантиметра – позволял отнести ее и туда, и сюда. Так что пусть лучше живет в первой.

Егор лично проверил соображения Воробьева. Заглянул на соответствующие сайты, легко, по старой памяти, сломав детские для его квалификации барьеры (их выстроили специально для пациентов, врачей пускали по паролю).

Медстатистика оказалась очень приличной, данные квалифицированно рандомизированы, и оценка результатов показалась математически подкованному Грекову вполне обоснованной. Действительно, нынешнее состояние сулило Женьке семьдесят процентов шансов на излечение, а при дополнительной химио– и гормонотерапии – и все восемьдесят.

А это вам уже не фифти‑ фифти!

«Ладно, не сглазить бы», – снова остановил себя Греков.

Но и остальные раздумья были вполне симпатичны.

Ленка – какая все‑ таки молодец! – взяла свой кровный отпуск и согласилась просидеть его с грековскими детьми. От денежной компенсации, предложенной Егором, отказалась наотрез. Еще и обиделась.

«Надо будет подарок какой‑ нибудь достойный купить, – решил Греков и черканул в фирменном ежедневнике соответствующую запись. – Или на ней жениться», – пришло в голову неожиданное продолжение идеи.

Если б Валентины не было – точно бы так и сделал. Но Валентина есть. И эта разрывная ситуация называется «проблема выбора».

Греков попробовал себя поутешать тем, что лучше выбирать из двоих, чем из никого. Но, не ощутив искомого утешения, перешел к дальнейшим, уже однозначно приятным соображениям.

Сегодня утром в компании с Машкой, Лешечком и Ленкой купили девочке велосипед. Весь блестящий, синий с хромом, на трех дутых колесах и удивительно легком ходу. Машка пришла в экстаз еще в магазине. А уж дома просто из него не выходила.

– Теперь я поняла, зачем тебе такая гостиная! – хохотала в лицо Грекову Авдеева, наблюдая, как Лешечек катает на велике Машку.

Та еще не очень умела крутить педали, зато молниеносно овладела искусством гудеть в гудок и собственным ртом изображать звук отсутствующего мотора.

На светло‑ желтом лакированном полу гостиной оставались подозрительные черные следы, и в другое время Грекову это было бы неприятно.

Но сейчас он сам кайфовал, глядя на счастливые глаза Машки и веселое лицо сына. Греков был в таком настроении, пожалуй, впервые за все то время, что Женька снова ворвалась в его жизнь. Да и Лешка, возясь с сестрой, тоже был почти счастлив.

А дня три назад Греков застал его в спальне совсем другим – даже не плачущим, а тихо поскуливающим. Дождался, пока Машка уснет, и дал себе волю.

Греков из‑ за двери смотрел на него и не знал, что делать. Подойти, по голове погладить – фальшиво как‑ то. Сказать что‑ то утешающее – на тот момент не было еще ничего особо утешающего.

Вот и стоял просто у входа и смотрел на сына. Пока тот не заметил отца. И не замолчал, что‑ то быстро спрятав под подушку.

Греков подошел, достал. Наверное, неправильно сделал. Влез в его «прайвеси», как говорят американцы.

На фото, как и следовало ожидать, улыбалась Женька. Веселая и бесшабашная.

Покачал головой Егор, отдал фотку и вышел из комнаты, так и не придумав, что сказать. Отметил только про себя, что при сестренке сын всегда в форме. А в одиночку бывает вот и так.

Значит, действительно вырос.

Еще одна новость – Сеня Гольц отличился. Под занавес года подписал договор с городскими чиновниками на поставку чертовой уймы краски – двадцать процентов всего прошлогоднего объема. По очень даже разумной цене, хоть и выиграли тендер: видно, раньше там тендерились только свои.

Греков, когда узнал о Сенином триумфе, аж зажмурился: это ж какого размера взятки придется давать за такие объемы? В их‑ то «белой» фирме, где неучтенный «нал» и так на вес золота.

Но Сеня с видом профессионального факира сообщил, что никаких сумм «откатывать» не придется. Потому он и в тендер полез, узнав по своим каналам, что прежнего менеджера по закупкам – и его начальника‑ подельника заодно – трясут соответствующие органы, а новые, пока шум не уляжется, всего боятся.

Откуда уж он добыл эту инфу – одному богу известно, у Сени кругом связи, – но дело оказалось действительно стоящим. Особо было приятно, что раньше эти краски поставлял городу пресловутый «Суперколор». Он и сейчас вылез на тендер, поставив обычные полуграбительские цены. Но если раньше конкурентов отшивали всякими нерыночными способами, то теперь сам «Суперколор» остался не у дел. После такого поворота событий его тендерной заявкой можно было делать что угодно, только не тендер выигрывать.

Нет, определенно все хорошо складывается. И Сеню обязательно надо тащить на должность коммерческого директора, пользуясь благорасположением Джадда, окончательно решил Греков.

И тут звякнул синий телефон без цифр – по нему соединяла только Мария Васильевна и только с VIP‑ персонами.

Из трубки донесся жеваный голосок мистера Джадда.

Легок на помине.

Мистер Джадд был краток, объяснив, что искомый препарат – «гемофил Ф» – уже прибыл в Шереметьево с мистером Хокингом, старым другом мистера Джадда, очень кстати прилетевшим в Москву по каким‑ то своим надобностям.

Грековский босс продиктовал подчиненному номер мобильного телефона мистера Хокинга, сообщив, что основной груз с «Фактором номер восемь» придет через две недели: на аптечном складе его маленького ирландского городка – в котором, как выяснилось, проживал лишь один больной гемофилией, – в наличии больше не было.

Греков заикнулся было о деньгах, но в ответ услышал лишь веселое характерное ржание вперемежку с английским матом. Из прочих немногих слов Егор понял, что это подарок его сыну от мистера Джадда и от его старухи, которая возглавляет благотворительность их городка – и, кстати, еще вполне ничего, особенно когда выпьет, – и которая как раз эту посылочку в таком хорошем темпе и сорганизовала.

Грекову оставалось только смущенно поблагодарить недавно им же обруганного босса. Трубку Егор положил почти счастливый – он вдруг понял, как чудовищно устал бояться за Лешку. Когда тот жил с Женькой вдалеке, не на глазах, этого чувства не было.

А чувство‑ то препоганое. Все равно что постоянно видеть на коленях у своего ребенка кобру, не мочь ее прогнать и при этом не иметь противоядия.

Теперь у него такое противоядие есть.

Солнечный луч коснулся лица, и спавшая у окна двухместной палаты Грекова проснулась.

Уже почти неделю она здесь, в этой больнице, и в самом деле похожей на дворец. «Еще бы население поменять, – усмехнулась про себя Женька. – Чтоб не стонало по ночам, не мучилось от болей и еще больше – от страха перед будущим. Вообще бы цены не было этому месту».

Днем, после обеда, она покидала свое комфортабельное жилище, надевала припрятанную, не сданную кастелянше шубу – здесь, с учетом тяжести диагнозов, не слишком злобствовали с режимом – и уходила в больничный парк, который более походил на лес. Даже белку своими глазами видела. А ведь сначала не поверила, когда другие больные ей об этом рассказывали.

Она, пожалуй, единственная – из тех, кого вместе с ней положили, – которую пока не прооперировали, не облучили или не накачали «химией»: в этой больнице ценят «койко‑ время», просто так не поваляешься.

Но у нее особый случай. Ей еще лапароскопию делали – а это под общим наркозом. И бесчисленно просвечивали на хитрых, компьютеризованных по уши рентген‑ аппаратах – искали метастазы.

В итоге пришли к выводу, что, кроме рака молочной железы («Всего‑ то ничего», – опять ухмыльнулась Грекова), у нее больше проблем нет.

И вот на сегодня назначена операция, которую Женька и ждет, и боится. Она уже даже будущую грудь свою видела – в объемной 3D‑ проекции – на мониторе компьютера. Физически же ее создадут тонкие, сильные и чуткие пальцы доктора Воробьева. Не из ничего, конечно, а из сохраненной в результате щадящей операции верхней мышцы и кусков собственного Женькиного тела, взятых из других, не тронутых болезнью мест. Ну и силикон, возможно, пойдет в ход. В другое время Грекова бы сдохла, а не стала бы вставлять себе в грудь пластмассу, но здесь случай особый.

Рядом застонала и завозилась Наташка.

Это вторая пациентка, с которой медики целую неделю ничего не делали.

Она, как и обещала, категорически отказалась от химиотерапии, а операцию ей и не предлагали.

Первые дни Наталья жила как в санатории: весело трепалась с персоналом, который знала поголовно, с аппетитом ела в столовой, потом с Грековой еще чай в палате пила. И, конечно, в кайф обнималась с мужем и сыном – те приезжали к ней ежедневно. Грекова по их приезде по‑ прежнему гуляла по парку с мальчишкой, замечательный оказался пацан, за что получала весело‑ благодарный взгляд Наташки и смущенно‑ благодарный – ее такого же молодого мужа.

Дня через три Грекова даже решила, что врачи ошиблись, столь мрачно расписав Наташкино будущее. Ну и что здесь такого? Они и ей поначалу пообещали много нехорошего. И слава богу, обошлось.

Может, и здесь обойдется?

Однако на ее попытки поговорить об этом – она действительно переживала за девчонку – доктор Воробьев только мрачнел и разговор не поддерживал. Высказался лишь однажды – и то потому, что Женька его достала. Его высказывание снова ошарашило Женьку.

Наташкина смерть, по предсказанию доктора Воробьева, была не то что не за горами, она была вообще рядом – вопрос считаных месяцев, а может, недель.

И еще доктор предложил Женьке переехать в другой блок, благо ее уже начали готовить к операции. Чтоб Наташкин близкий уход не подействовал на нее отрицательно.

Женька отказалась: почему‑ то она решила, что это будет нечестно перед Наташкой. И еще, наверное, потому, что, несмотря на все научные резоны, все‑ таки не могла поверить врачам – уж слишком цветуще выглядела ее веселая сопалатница.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒