7. Ю. А. <Ю. И. Айхенвальд> Современное искусство. <…> «Дети солнца» М. Горького. (Художественный театр)[dclvi] «Русская мысль», М., 1905, кн. XII

6. EXTER < Ал. И. Введенский> Новая пьеса Горького. «Дети солнца», пьеса в 4‑ х действиях Максима Горького на сцене Художественного театра, в первый раз в понедельник 24 октября «Московские ведомости», 1905, 31 октября

Газеты уже сообщили о грандиозном скандале, имевшем место во время первой постановки «Детей солнца» на сцене Художественного театра, и мне нет надобности повторять известное. Но пожалеть приходится, — вместе со всеми другими невольными свидетелями скандала. И не только с точки зрения общественных «тишины и спокойствия», и не ввиду только совершенно напрасного терзания нервов, но — также и по мотивам художественным, и по ним преимущественно.

Я решительно не могу понять, зачем понадобилось г. Горькому ввести в свою пьесу эту грубореалистическую интерполяцию избиения какими-то рабочими «холерных» докторов… Она стоит совершенно вне связи с целым, и для нее нет решительно никакого литературно-художественного оправдания.

Правда, автор вставил в пьесу в предыдущих актах — одиозная интерполяция включена в последний акт — две‑ три реплики о «холерном» брожении в городе: настолько-то у него еще хватило сообразительности! Но ведь всякий сразу же заметит, что и эти реплики, и самая сцена избиения пришиты к целому совсем-таки белыми нитками. Никакой надобности в них не было, — абсолютно никакой!

Тут со всею очевидностью высказалось художественное безвкусие и даже прямо-таки бестактность автора…

Я не понимаю, далее, каким образом художественно образованная и чуткая дирекция театра, поставившего пьесу, не заметила в ней этих нелепых белых швов и не отпорола безвкусную нашивку… Но она не только не исправила пьесы в этом смысле, но приложила усиленные старания к тому, чтобы со своим, хорошо известным московской публике, художественным реализмом сделать из сцены «холерного» избиения действительно ужасную — даже издали и на театральных подмостках — картину. Эти панические {468} крики избиваемых, этот тупой удар, с характерным звукоподражанием, тяжеловесной доски дворника о головы избивающих, — нет, воля ваша, для этого нужно иметь отменно твердые нервы… Но их у зрителей — увы! — не оказалось…

За исключением той безобразной интерполяции, о которой только что была речь, пьеса г. Горького не представляет для критики никаких серьезных камней преткновения, и он мог бы отнестись к ней совсем мирно, — независимо от каких-либо, заранее внесенных в театр, предиспозиций.

Правда, и в «Детях солнца», как в «Дачниках», талант автора уже заметно идет на убыль: нет былой сочности и бытовой свежести, смененных каким-то сухим шелестом привычных слов, избитых сентенций о «человеке» и механизованных порывов.

Верно также и то, что как драматург г. Горький и здесь не поднялся на ту высоту, к которой как будто тяготел: все размеренно и чинно, все расставлено по своим местам, персонажи представлены зрителям довольно обстоятельно, с характерными для каждого штрихами уже в первом акте; но на всем этом лежит печать рефлексии и сочинительства, а не органического творчества, которое в более ранних произведениях нашего автора, — по крайней мере, хоть спорадически, — пробивалось заметным и иногда мощным ключом.

Все это, конечно, минусы.

Но вот и плюсы: тенденция пьесы гуманна; написана она сравнительно в мягких тонах, а в ее основе можно даже уловить некоторую законченную идейную концепцию.

{469} Это последнее обстоятельство свидетельствует, по-видимому, о том, что «миросозерцание» г. Горького, — как известно, крайне смутное и убогое, — начинает как будто несколько оформляться, в смысле идейной выработки. Но, конечно, и теперь это уж не Бог весть какое откровение!

Когда я впервые узнал заглавие пьесы — «Дети солнца», — я уже заранее догадывался, в каком приблизительно смысле будет обработана эта тема. Догадаться, в самом деле, вовсе не трудно. Ведь, с одной стороны, г. Горький и прежде высказывался по вопросам этого цикла. А с другой, — ведь так много за последнее время появилось на эту тему готовых шаблонов, тяготеющих к «солнечным» перспективам!

И мои догадки, действительно, оправдались: пьеса есть не что иное, как вариация одного из мотивов сложно разработанного в новейшей литературе культа солнца[dcliii], — в обоих смыслах: прямом и переносном.

III

Павел Федорович Протасов (г. Качалов) — увлеченный естественник, до забвения всего окружающего погруженный в свои реторты и колбы, — проникнут взглядом, что все живое, как порождено солнцем, так к нему же и тяготеет, и что некогда, благодаря науке и прогрессу, вся человеческая жизнь и весь вообще мировой процесс вступят в полосу света, всеобщего счастья и радости.

Напротив, его сестра Лиза (г‑ жа Андреева) — существо болезненное и хрупкое, с необычайно развитою, именно благодаря своей болезненности, восприимчивостью к темным явлениям жизни, постоянно находится под гнетом мысли, что этого торжества света никогда не будет, так как ему будут вечно противодействовать силы культурной отсталости, озлобления и мрака: такова правда жизни.

Между этими двумя крайними взглядами на смысл мирового процесса находится средний, как бы примирительный, который высказывает художник Дмитрий Сергеевич Вагин (г. Леонидов): пусть светлые точки затерялись теперь во мраке, которого, быть может, они, действительно, никогда не осилят, но — это красиво, ибо прекрасна самая эта трагедия борьбы за свет.

В конце второго акта — лучший акт — эти три точки зрения, одна вслед за другою, нарочито комментируются в специальных монологах, из которых два последние написаны даже в форме стихотворной.

А еще раньше, в том же акте, жена Протасова, Елена Николаевна (г‑ жа Германова), как бы предвосхищая тему Вагина, набрасывает, в том же смысле, такой проект картины: по морю несется среди бури корабль, в направлении к отдаленной полосе едва мерцающего солнечного света; на носу корабля видны энергичные фигуры людей с выражением решимости и отваги на лицах; в свете солнечном, проглядывающем из отдаления, выступают силуэты, — не женщины: это подчеркнуто, — но великих духовных вождей человечества: Лавуазье, Дарвина и проч. [dcliv].

Такова картина, выражающая, если не ошибаемся, основную мысль пьесы. И все на сцене находят, что это красиво и что это, действительно, осмысливает жизнь и придает ей ценность.

Ну, а то злое и нечистое, что гнездится во тьме и мраке, — где ему место на этой картине?.. Это, комментирует Протасов, не что иное, как ракушки, присосавшиеся к подводным частям корабля и тормозящие его ход… И все опять-таки с этим соглашаются.

Такова идейная основа пьесы. Фабула, так сказать, к ней подогнана, но подогнана, — отдадим справедливость автору, — хорошо, что называется, «пригнана» вплотную.

{470} Красота идеала и правда действительной жизни: вот источник трагизма в положении героев пьесы. При этом идеал слегка даже приближен, в своем частичном воплощении, к нашему сознанию, так что порой начинает вериться в возможность его осуществления в большем, так сказать, проценте, чем как это бывает обычно.

Протасов прежде всего удивительный, — хотя несколько отвлеченный, — идеалист. Буквально «большой ребенок». Он не видит, а вернее, и не хочет видеть ничего дурного около себя и ко всем явлениям относится с замечательно примирительной и примиряющей точки зрения. В него влюбляется дебелая и тупая вдовушка из богатых купчих (г‑ жа Книппер), а он об этом простодушно рассказывает своей жене и тем благополучно улаживает возможную коллизию. Наоборот, в его жену влюбляется упомянутый уже нами художник Вагин, а он, своим детским простосердечием и незлобливостью, опять-таки предупреждает коллизию, а может быть, и целую катастрофу, чрез то заставляя свою жену еще сильнее и беззаветнее полюбить себя…

Вообще над пьесой разлита торжествующая сила искренности и доверия. Стоит лишь людям подойти друг к другу именно с этих сторон и — все уладится, и зло тотчас убежит от этой воплощенной силы добра.

Таково, по-видимому, и есть намерение автора пьесы, и вот почему именно я сказал выше, что она проникнута гуманною тенденцией и написана в мягких тонах.

Но в окружающем эту полосу света мраке есть ночные птицы, близорукие совы, кровожадные коршуны и вообще всякая нечисть. И следует сказать, что, если светлая сторона пьесы, как мы только что заметили, остается, главным образом, в намерении автора, — то темная сторона жизни обрисована им, как и следовало ожидать, судя по общему характеру его творчества, со всем реализмом.

Домовладелец Назар Авдеевич (г. Москвин), его сын Миша, кончивший какое-то специальное среднее заведение (г. Лось), вечно пьяный слесарь Егор (г. Громов), босяк из бывших железнодорожников Яков Трошин (г. Грибунин): все это разновидности ночных птиц, тормозы общечеловеческого шествия к свету в различных оттенках. И все они стоят пред зрителями как неотступная задача культурной работы ближайшего будущего.

Следует, однако же, заметить, что, хотя эти темные типы поставлены в пьесе с обычною для нашего писателя яркостью, но оригинальности в них нет и следа: все это перепевы старых и уже наскучивших, — в писаниях даже одного только г. Горького, не говоря уже об его подражателях, — мотивов.

Каким-то, так сказать, клином входят между типами двух, только что намеченных, категорий ветеринарный врач Чепурной (г. Лужский), сватающийся за Лизу, и эта последняя.

Лиза втайне любит Чепурного, но отказывает ему в руке по каким-то, уже чересчур умозрительным, мотивам: она «не хочет иметь детей», потому что‑ де жизнь так дурна, так дурна!.. Лиза буквально изводит зрителей повторением этих жалоб на жизнь. Под конец пьесы, когда в семье Протасова все налаживается и все недоразумения исчезают, она решается наконец выйти за Чепурного. Но тот… уже повесился!!.

Вся эта история, с начала и до конца, есть какая-то мелодрама архаических времен и входит в пьесу — повторяю — совсем непонятным и едва ли даже нужным клином… Особенно это удавление!.. Еще хорошо, что оно совершается где-то там, за сценой…

Постановка «Детей солнца», в декоративном отношении, не представляет никаких особенных задач и поэтому не поражает {471} никакими замысловатыми эффектами, на которые, в прежнее время, был так щедр Художественный театр: все на сцене просто, как прост — в общем — и господствующий тон пьесы.

В «Детях солнца» всего четыре акта, и каждые два акта проходят при одних и тех же декорациях: первый и третий — внутри квартиры Протасова, в гостиной, превращенной отчасти в рабочий кабинет химика и физика, с ретортами, приборами, а второй и четвертый акты — во дворике или, точнее, палисаднике, примыкающем к квартире Протасовых, отчасти же и на балконе-террасе, которая выходит в этот двор-палисадник.

Как видим, особенных технически декоративных задач и трудностей совсем нет.

Исполнение хорошее — ровное и слаженное.

В частности, очень ярко запечатлевается центральная роль пьесы, Протасова, в исполнении г. Качалова. В некоторых моментах (припадки сумасшествия к ним не относятся! ) привлекла к себе внимание — экспрессией игры — г‑ жа Андреева в роли Лизы. Г‑ жа Германова, в роли жены Протасова, проста и обаятельна. Г. Леонидов, может быть, уже чересчур прост. Г. Лужский хорошо имитировал хохла, но, несмотря на это, его, достаточно-таки нелепая, роль все же осталась для зрителей где-то, так сказать, за порогом их сценической восприимчивости. Типичен, особенно по замыслу роли и костюму, г. Москвин (купец-кулак Назар Авдеевич), не без шаржа, однако же. Г‑ жа Книппер, вопреки ожиданию, — роль не из ее репертуара, — дала фигуру, в бытовом и психологическом отношениях, достаточно правдивую.

В остальных ролях, как всегда на сцене Художественного театра, режиссерская муштровка дает себя чувствовать повсюду и иногда уже «несколько слишком»… Иные исполнители (г‑ жи Муратова, в роли няни, и Литовцева, в роли горничной Фимы) при каждой реплике точно подпрыгивают, хотя от того, конечно, не становятся выше… А два персонажа — дворник и горничная Луша[dclv] — попали на сцену Художественного театра как будто по недоразумению, из какого-нибудь балаганообразного театрика третьего сорта: до того они, в своей примитивности, аляповаты — и по гриму и по манерам!

Всего этого на «художественной» сцене могло, конечно, совсем не быть.

7. Ю. А. < Ю. И. Айхенвальд> Современное искусство. < …> «Дети солнца» М. Горького. (Художественный театр)[dclvi] «Русская мысль», М., 1905, кн. XII

Россия переживает глубокое, длительное землетрясение; но те, до кого не докатилась еще эта страшная волна, по инерции продолжают свою обыденную жизнь. И как прежде, в урочный час поднимается для них театральный занавес, и как прежде, вечер свой отдают они вымыслу, который, во всяком случае, бледнеет перед кровавым кошмаром реального дня. Поэтому и обозреватель сцены, невольный участник пира во время чумы, не может уклониться от своей как будто {472} несвоевременной обязанности, и он должен, хотя бы в самой беглой форме, отметить сценические новинки. < …> [dclvii]

«Дети солнца» не совсем похожи на другие пьесы г. Горького: в них гораздо больше мягкости, проблесков юмора и заметно увлечение чеховскими штрихами, которые, впрочем, оказались далеко не столь убедительными, как у своего неподражаемого творца. От прежней манеры автор сохранил свое излюбленное резонерство, красноречие афоризмов, и только мастера Художественного театра, в особенности г. Качалов, сумели пышную риторику текста претворить в нечто жизненное и человечески теплое.

По содержанию и структуре в драме г. Горького видны неодинаковые, разнородные нити, которые не сплетаются в одну общую ткань; концы с концами должен не без труда сводить сам читатель. Несколько романических историй разыгрываются параллельно одна другой, но все они к основному замыслу пьесы присоединены чисто механически, если не считать того момента, что утонченная, изящная и благородная любовь главных персонажей должна еще больше оттенять глубокую бездну, какая отделяет «детей солнца» от их темной и дикой братии. А это противоположение как раз и является центральной идеей драмы. Необузданная, пьяная животно-грубая толпа врывается в мирное жилище культурных работников, поклоняющихся человеку и человеческому достоинству, и чернь в своем жестоком натиске едва не убивает кроткого и чистого сердцем ученого, который отбивается от нее своим носовым платком. Как ни эффектна, особенно при сценическом воплощении, эта антитеза солнца и мрака, культуры и невежества, добра и насилия, все-таки ясно, что она очень не глубока. Отдать все яркие лучи, всю моральную красоту людям интеллигентного круга, назвать их по преимуществу детьми солнца, а на долю простого люда оставить душевную тупость и тьму, это — дележ совершенно несправедливый и особенно неожиданный в устах Максима Горького. Вчерашняя идеализация босячества перешла в осуждение, и на сцену явились заклейменными те самые пловцы дна, которых недавно показывали нам в таком симпатичном освещении[dclviii]. Вот, например, приходит один из «бывших людей», Яков Трошин (его эпизодическую роль прекрасно выполняет г. Грибунин); он пьян, оборван, циничен, — но выглядывает из него такое щемящее горе, такая жалкая судьба, что слово презрения замолкнет у каждого. И что же? Тот самый чуткий и человечный химик Протасов, чей милый образ г. Горький написал так удачно, не находит для Трошина другого определения, как «комик», — трагедию он принял за водевиль; и жестко говорит он, что подобные люди — «мертвые клетки в организме», которые задерживают корабль мирового прогресса. Правда, сестра Протасова Лиза, истолковывающая мысли автора, упрекает собеседников в слепоте и жестокости; но это с самого писателя не снимает упрека в том, что все же дикие порывы страстей, черную ненависть, зловещие инстинкты убийства он уделил одной только обездоленной массе. Если поверить его прямолинейной классификации и квалификации, то окажется, что люди, стоящие на высоте культуры, все эти химики, врачи и художники, все эти светлые дети Прометея, совершенно чужды темному, и темное подстерегает их только со стороны, на улице, на площади, охваченной каким-нибудь холерным бунтом. В горделивом самомнении, в смешной переоценке своего превосходства, они в самих себе не чуют зверя, не видят ночи и упоенно произносят красивые фразы о своей светлости. Но ведь это не так, и слишком очевидно, что и под самой утонченной оболочкой «хаос шевелится», преступление {473} живет, как с другой стороны, человек первобытный и умственно темный может быть лучезарным сыном солнца и своей нравственной красотою, своей необразованной личностью распространять вокруг себя свет и тепло. Гордыня, проявляемая героями новой пьесы, тем комичнее, что, несмотря на все усилия автора, они далеки от настоящего образования, весьма поверхностны и, право же, на каждом шагу говорят пошлости. Так, художник Вагин думает, что современный химик Протасов «все возится со своей нелепой идеей создать гомункула», и как будто и Протасов, и сам драматург разделяют наивное мнение живописца. Далее, последний напыщенно и плоско рассуждает об искусстве и хочет создать картину, на которой был бы изображен корабль, идущий к солнцу, с крепкими, мощными людьми на носу и у бортов, — а химик предлагает среди этих людей, среди этих вождей, поместить Лавуазье и Дарвина: можно сильно сомневаться в художественной ценности той внутренней олеографии, которая оказалась бы тенденциозным порождением такого книжного вдохновения и такой приверженности к общим местам. Не трогает читателя и меланхолия, которой проникнуты культурные персонажи драмы и которая, например, заставляет Лизу испытывать мировую скорбь по поводу непонятливости ее старой няни: «С той поры, как я помню себя, у нас в доме всегда звучала музыка и сверкали лучшие мысли мира, — а вот она не стала добрее или умнее от этого». В силу той же меланхолии ветеринар Чепурной на самый обыкновенный вопрос хозяйки: «Налить чаю? » отвечает: «Давайте, что ж еще делать? », то есть, что ж еще делать ему на свете… Наконец, не пленяет нас и весьма относительное остроумие детей солнца, когда Чепурной говорит, что молекула гипотезе приходится внучкой, или когда Протасов замечает про ту же несчастную старуху няню: «Бессмертна, как глупость». От всего этого веет какою-то необразованностью, и, повторяем, тем более странно звучат самодовольные речи подобных людей, мнящих себя носителями высшей культуры, свободными от всякой животности.

Таким образом, солнце и ночь, живущие в одной и той же человеческой душе, г. Горький по упрощенному способу распределил между разными социальными классами, и это лишило его пьесу серьезного психологического смысла, это не дало ему случая решить интересную и трудную задачу: написать человека в борьбе и сочетании разнородных элементов — Калибана и Просперо[dclix]. Все мы — дети солнца: и светлые, и темные из нас; и темные с такой благодарностью отнеслись бы к писателю, который понял и нарисовал бы внутреннюю солнечность их природы, — но Максим Горький этого не сделал.

Зато в границах бытовых, в определенной сфере общественности, автор правильно и живо указал на очень серьезное явление, — на ту глубокую аномалию, что мы, образованные, терпим около себя темных и грубых, что мы не идем в их несчастную среду с теми светочами, которые дала в наши руки благосклонная к нам судьба. То, что в мире есть невежество, то, что знающие не делятся с незнающими, — это составляет величайшее преступление человечества. Под кровлей одного и того же дома живут зрячий и слепой, культурный и невежественный, — под каждой кровлей разверзается пропасть. Одни люди познали свет, другие, словно кроты, блуждают во тьме.

Отсюда и возникают отчуждение и ненависть, о которых говорит Кассандра[dclx]пьесы, больная девушка Лиза. Ее образ написан не тонко, ее красивому безумию придан характер сочиненный и театральный, и уж слишком часто заставляют ее бредить красным песком пустыни, красным цветом, зарево которого она видит {474} в современной жизни, — но как раз на фоне кровавой современности ее фигура и появилась так зловеще кстати, и первые представления «Детей солнца» в Москве совпали с мрачными днями октября. Оттого и получили особое значение ее речи, в которых она предостерегает нашу интеллигенцию, что кругом накопилась ненависть, что против светлых деятелей культуры угрожающе надвигаются черные, невежественные толпы. Она говорит, что на земле растет жестокость, что среди миллионов поднимается вражда, которая обрушится на кучку людей, «опьяненных красивыми словами и мыслями». < …> [dclxi]

Одиночество и тоска поражают героев пьесы оттого, что они испытали нравственные потрясения в своей личной жизни. К сожалению, в новом произведении г. Горького эти индивидуальные катастрофы не приведены в органическую и необходимую связь с основной идеей драмы: разлад, существующий между отдельными классами общества, тьма, объявшая многих из детей солнца, только в очень слабой, едва заметной степени отражается на сердечных переживаниях действующих лиц. Между тем эти переживания интересны сами по себе, и, может быть, пьеса значительно выиграла бы, если бы автор больше разработал и углубил их. Теперь же драма г. Горького не дает читателям удовлетворения; например, в тени остается, только отмечена, душевная обида жены Протасова, изменившего ей для науки, для своей химии. Зато фигура самого Протасова, как мы уже заметили, выписана автором необыкновенно выразительно и ласково, а в художественном истолковании г. Качалова она производила еще более яркое и какое-то умиляющее впечатление. Этот благородный чудак не от мира сего, милый и смешной в своей прекрасной наивности, никогда не сотрется из памяти тех, кто следил за его вечно торопливыми движениями на сцене Художественного театра. Точно так же трогателен образ Мелании Николаевны, искусно воплощаемый г‑ жой Книппер: это — необразованная женщина, которая после бурно и нечисто проведенной молодости безнадежно полюбила чистого Протасова, молитвенно полюбила самый звук его непонятных для нее, возвышенных и восторженных, речей.

Вообще, как мы и сказали уже в начале нашей заметки, г. Горький в своей новой пьесе задел такие нежные струны, которых он до сих пор не касался, и это придает его драме, технически нестройной, по замыслу неглубокой, во многих отношениях рассудочной, — особый привлекательный колорит. < …> [dclxii]

⇐ Предыдущая 146 147 148 149 150151152 153 154 155 Следующая ⇒