Глава IX. Глава X. Глава XI. Глава XII

Глава IX

Мартин Иден возвращался из плавания и спешил домой, в Калифорнию, горя желанием поскорее увидеть предмет своей любви. Когда деньги у него кончились, он поступил матросом на шхуну, отправлявшуюся в Океанию на поиски клада. Однако после восьми месяцев бесплодных усилий экспедиция распалась на Соломоновых островах. Жалованье было выдано матросам еще в Австралии, и потому Мартин, не теряя времени, тотчас же нанялся на судно, шедшее в Сан‑ Франциско. За восемь месяцев плавания он не только заработал достаточно денег, чтобы несколько месяцев прожить на суше, но успел много прочесть и многое изучить.

Он вообще обладал способностью к учению; кроме того, его подгоняла непреклонная воля и любовь к Рут. Отправляясь в плавание, он захватил с собой учебник грамматики и принялся тщательно его изучать, пока его свежий ум полностью не усвоил всех правил. Он начал замечать ошибки в речи матросов и выработал в себе привычку мысленно поправлять их неправильные обороты. К великой своей радости, он заметил, что грамматические ошибки уже режут ему слух и действуют на нервы. Он вздрагивал от них, как от фальшивой ноты. Увы, случалось порой, что такая фальшивая нота срывалась и с его языка, еще не научившегося за этот короткий срок повиноваться ему.

Основательно пройдя несколько раз грамматику, Мартин принялся за словарь, каждый день прибавляя к своему лексикону два десятка новых слов. Это оказалось делом нелегким. Стоя на вахте или у штурвала, он повторял весь свой постепенно удлинявшийся список выученных слов и выражений, хотя порой засыпал во время этого упражнения. Он постоянно повторял про себя выражения, в которых раньше делал ошибки, стараясь таким образом приучить себя говорить языком Рут. К своему удивлению, он вскоре заметил, что начал говорить по‑ английски правильнее и чище, чем даже офицеры судна или богатые авантюристы, на чьи средства была организована экспедиция. Капитан, норвежец с рыбьими глазами, где‑ то добыл себе полное собрание сочинений Шекспира, которого никогда не читал. Мартин стирал ему белье и в благодарность за это получил разрешение пользоваться драгоценными книгами. Юноша с головой ушел в чтение произведений великого писателя, и многие, особенно понравившиеся ему отрывки из них легко запоминал наизусть. Впечатление было так сильно, что в течение некоторого времени весь мир представлялся ему в виде комедий или драм времен королевы Елизаветы; он даже думал белыми стихами. Он научился ценить красоту английского языка, хотя вместе с тем усвоил много вышедших из употребления, устаревших оборотов.

Восемь месяцев плавания не прошли для него даром: он не только приучился правильно мыслить и правильно выражаться – он познал самого себя. Вместе со смирением, выработавшимся в нем от сознания своего невежества, в нем начала расти уверенность в собственных силах. Он теперь видел огромную разницу между собой и своими товарищами, но разница эта заключалась не в достигнутом, а в возможном достижении. Мартин был достаточно умен, чтобы понимать это. То, что делали они, умел и он; но внутреннее чувство подсказывало ему, что он способен на нечто большее. Он мучительно остро ощущал всю прелесть мира и жалел, что Рут не с ним и не может разделить его восторга. Он решил по возвращении подробно описать ей всю красоту южных морей. Эта мысль дала ему толчок к творческому началу, он решил воспроизвести эту красоту перед более обширной аудиторией. И тут‑ то его осенила ослепительная идея: он должен писать! Он будет тем, чьими глазами будет смотреть мир, чьими ушами мир будет слушать, чьим сердцем – чувствовать. Он будет писать – писать все – и стихи, и прозу, и беллетристику, и очерки, и драмы, и комедии, как Шекспир. Вот карьера для него – вот путь, который приведет его к Рут. Литераторы – исполины в мире; он считал, что они стоят куда выше всяких мистеров бэтлеров с их тридцатью тысячами в год, которые, если бы пожелали, могли бы стать членами Верховного Суда!

Зародившись однажды в голове у Мартина, эта мысль полностью захватила его. Обратный путь в Сан‑ Франциско прошел как сон. Мартин был опьянен неожиданным сознанием своей мощи; ему казалось, что он способен совершить все, что угодно. Среди великого уединения океана он научился видеть жизнь в перспективе и впервые ясно разглядел Рут и ее мирок. Этот мирок представился ему отчетливо, в виде конкретного предмета, который он мог бы взять в руки, повернуть во все стороны и близко рассмотреть. Многое было для него неясного и туманного в этом мире, но он рассматривал его в целом, не обращая внимания на детали, и видел при этом, каким способом он может его победить. Писать! Эта мысль точно огнем жгла его. Он примется за дело, как только вернется. Прежде всего он опишет путешествие с искателями клада. Эту вещь он продаст какой‑ нибудь газете в Сан‑ Франциско. Рут он об этом ничего не скажет: как она будет обрадована и удивлена, когда увидит его имя в печати! А между тем можно будет продолжать и занятия. Ведь в сутках двадцать четыре часа. Он чувствовал в себе неисчерпаемую силу, чувствовал, что перед ним должны пасть самые неприступные крепости… а работы он не боялся. Теперь ему уже не придется больше отправляться в плавание… наниматься матросом на суда: на миг он представил себе паровую яхту. Он сдерживал себя, повторяя, что все это не так скоро делается, что вначале хорошо будет, если он заработает достаточно денег, чтобы заниматься дальше. А затем, через некоторое, весьма неопределенное время, когда он подучится и подготовится, он создаст великие произведения, и его имя будет у всех на устах. Но важнее, бесконечно важнее, – он докажет, что достоин Рут. Слава тоже вещь хорошая, но все его великолепные мечты были лишь мечтой о Рут. Не славы он жаждал – он лишь был безумно влюблен!..

Вернувшись в Окленд с кругленькой суммой в кармане, он занял свою прежнюю комнату у Бернарда Хиггинботама и принялся за работу. Даже Рут он не сообщил о своем возвращении. Он решил, что пойдет к ней, только окончив очерк об искателях клада. Удержаться от желания видеть ее ему удавалось благодаря сжигающей его творческой лихорадке. К тому же этот очерк, который он писал, должен был приблизить его к ней. Он не знал еще, какого объема он должен быть, поэтому для собственной ориентировки сосчитал количество слов в одном из очерков воскресного приложения к «Обозревателю Сан‑ Франциско». Три дня он писал без передышки и закончил очерк, однако, переписав его нетвердым, но крупным и достаточно четким почерком, из найденного им в библиотеке учебника словесности он узнал, что существуют еще кавычки и абзацы, о которых он и не подумал! Он тотчас же стал переписывать очерк, постоянно справляясь с учебником; благодаря этому он в один день узнал больше о том, как следует писать сочинения, чем школьники узнают за целый год. Переписав вторично свой очерк и свернув его в трубочку, он неожиданно прочел в газете в заметке «Советы начинающим писателям» о железном законе, гласившем, что рукописи ни в коем случае нельзя свертывать и что писать надо лишь на одной стороне листа. Оказалось, что он дважды нарушил закон. Из той же заметки он узнал, что лучшие газеты платят по десять долларов за столбец, и потому, засев в третий раз за переписку, стал для самоутешения умножать десять долларов на десять столбцов. Произведение всегда получалось одно – сто долларов, – и Мартин решил, что быть писателем выгоднее, чем матросом. Если бы не эти его промахи, он закончил бы очерк за три дня. Сто долларов в три дня! Чтобы столько заработать, ему пришлось бы проплавать, по меньшей мере, три месяца! Глупо наниматься на судно, если можешь писать, решил он. Впрочем, для него не деньги сами по себе были важны. Они представляли ценность лишь постольку, поскольку давали ему свободу и возможность купить себе приличный костюм – и, таким образом, приближали его к стройной бледной девушке, перевернувшей всю его жизнь и подарившей ему вдохновение.

Мартин положил рукопись в большой конверт и послал его редактору газеты «Обозреватель Сан‑ Франциско». Он наивно предполагал, что материал, поступивший в редакцию, печатается тотчас же; а так как он отправил рукопись в пятницу, то ждал появления очерка в воскресенье. Ему казалось, что это будет оригинальным способом известить Рут о своем возвращении. В воскресенье днем можно будет и зайти к ней. А между тем ему пришла в голову другая идея, которой он гордился, считая ее необыкновенно здравой, правильной и скромной: он напишет приключенческую повесть для юношества и продаст ее журналу «Товарищ». Отправившись в бесплатную читальню, он просмотрел множество номеров этого журнала. Оказалось, что длинные повести обычно печатаются там частями, тысячи по три слов каждая. В большинстве случаев они делились на пять частей, но в некоторых оказалось и по семи. Мартин тотчас же решил написать повесть в семи частях.

Ему случилось однажды совершить путешествие в Северный Ледовитый океан на китобойном судне. Путешествие это должно было продолжаться три года, но закончилось через шесть месяцев из‑ за крушения. Хотя Мартин обладал богатым, склонным к фантазиям воображением, у него было также врожденное стремление и к правде, заставлявшее его писать лишь то, что ему хорошо известно. Он знал, как ловят китов, и, основываясь на известном ему материале, сочинил повесть о приключениях двух мальчиков. Он принялся за дело и в субботу вечером, решив, что работа эта нетрудная. В этот же день он закончил первую часть повести – к великому удовольствию Джима и к нескрываемому презрению мистера Хиггинботама, который в течение всего обеда осыпал насмешками появившегося в семье «литератора».

Мартин молчал и довольствовался тем, что представлял себе изумление зятя, когда тот в воскресенье утром откроет газету и увидит в ней статью об искателях клада.

В этот день Мартин рано утром побежал ко входной двери и схватил газету. Он нервно пробежал взглядом все ее страницы, затем во второй раз внимательно просмотрел ее и наконец отложил в сторону. Он был рад, что никому не проболтался о своей работе. Поразмыслив, он решил, что ошибся относительно срока выхода посылаемых в редакцию произведений. Да и в его рассказе не было никаких «последних новостей». Очевидно, редактор сначала сообщит ему свое мнение.

Позавтракав, он опять принялся за свою повесть. Слова сами точно слетали у него с пера, хотя ему все‑ таки часто приходилось прерывать работу, чтобы заглянуть в словарь или в учебник словесности. Во время этих пауз он иногда читал или перечитывал какую‑ нибудь главу и утешал себя тем, что хотя он и не творит еще тех великих произведений, которые – он чувствовал – вынашивает в своей голове, зато учится технике писания и привыкает правильно излагать свои мысли. Он проработал до вечера, затем отправился в читальню и просматривал там журналы до самого закрытия ее в десять часов. Такова была программа каждого дня, которую он наметил себе на целую неделю. Ежедневно он писал по три тысячи слов, а по вечерам сидел в читальне и, листая журналы, старался понять, почему печатают ту или иную повесть, статью или стихотворение. Несомненно было одно: то, что сумели сделать все эти многочисленные авторы, сумеет сделать и он; дайте ему только срок, – и он сделает гораздо больше. Мартин с удовольствием прочел статью о гонорарах писателей; больше всего обрадовало его не то, что Киплинг получает по доллару за слово, а то, что минимальный гонорар, который платят лучшие журналы начинающим авторам, – два цента за слово. Несомненно, «Товарищ» принадлежал к числу перворазрядных журналов: в таком случае те три тысячи слов, которые Мартин написал в течение дня, должны были дать ему шестьдесят долларов – двухмесячное жалованье матроса.

В пятницу Мартин закончил свою повесть в двадцать одну тысячу слов. Он высчитал, что если заплатят по два цента за слово, она должна принести ему четыреста двадцать долларов, а это для недельного заработка было вовсе недурно. Такой суммы у него никогда не было. Он даже не представлял себе, на что истратит ее. Ему казалось, что он напал на золотую жилу. Ведь затем он получит еще много денег из того же источника. Он решил, что купит себе костюм, подпишется на несколько журналов и приобретет с дюжину разных справочников, чтобы не бегать в библиотеку каждый раз, когда они ему необходимы. И все‑ таки у него оставалось еще больше половины от четырехсот двадцати долларов. Это его озаботило, и он успокоился только тогда, когда решил нанять прислугу для Гертруды и купить Мэриен велосипед.

Наконец он опустил в ящик увесистый конверт, адресованный в редакцию журнала «Товарищ». Затем он набросал план следующего очерка – о ловле жемчуга. Наконец, в субботу днем он отправился к Рут. Предварительно он позвонил ей по телефону, и она встретила его у дверей. Знакомое ощущение силы и здоровья, всегда исходившее от него, сразу же передалось ей. Точно живительная струя влилась в нее и жаркой волной пробежала по ее жилам, наполняя ее трепетом. Взяв ее за руку и взглянув в ее голубые глаза, Мартин вспыхнул, но свежий загар от восьмимесячного плавания скрыл румянец. Однако этот загар не помешал Рут заметить красную полоску, натертую на шее воротничком, и про себя улыбнуться. Правда, увидев его костюм, она перестала улыбаться. Он отлично сидел на Мартине – это был первый костюм, который он сшил себе на заказ; он в нем казался стройнее и изящнее. Вдобавок и фуражка его сменилась мягкой шляпой. Рут велела ему надеть ее, оглядела его и сделала комплимент его внешности. Давно уже она не была так счастлива. Ведь эта перемена в нем – дело ее рук; она гордилась этим и мечтала и дальше помогать ему.

Особенно же поразительная перемена произошла в его речи: эта перемена доставила Рут наибольшее удовольствие. Он говорил не только правильнее, но и свободнее, употребляя много новых слов и выражений. Впрочем, когда он увлекался, то опять неправильно произносил слова, немного запинался. С другой стороны, с умением выражаться у него появилось остроумие и насмешливость, приводившие Рут в восторг. Это был природный юмор, которым восхищались его товарищи; однако раньше Мартин не мог проявлять его в присутствии Рут из‑ за недостатка слов и отсутствия легкости речи. Теперь он уже начал немного ориентироваться и не чувствовал себя больше таким чужим в ее обществе. Тем не менее он соблюдал крайнюю осторожность: при легком, шутливом разговоре он ждал, чтобы тон задала она, а сам лишь поддерживал ее, не осмеливаясь на большее.

Он рассказал ей о работе и поделился своим решением зарабатывать себе на жизнь литературным трудом, не бросая учебы. Однако его ждало разочарование: девушка не одобрила его планов.

– Видите ли, – откровенно сказала она, – писательство – это такое же ремесло, как и все прочие. Разумеется, я в этом не много смыслю, а только повторяю распространенное мнение. Ведь не можете же вы стать кузнецом, не поучившись, по крайней мере, года три этому делу, а может быть, и все пять. Писателям же платят куда больше, чем кузнецам, и поэтому множество людей, вероятно, хотели бы заняться литературным трудом, пробуют писать.

– Но почему вы не хотите допустить, что у меня есть литературные способности? – спросил Мартин, радуясь в душе тому, что научился так хорошо говорить. Воображение его быстро представило ему картину этого разговора на фоне целого ряда других картин из его прежней жизни – эпизодов, в которых проявлялось только отвратительное и грубое.

Это видение длилось всего миг, не прервав ни их разговора, ни спокойного течения мыслей Мартина. В его воображении, точно на экране, предстала картина: он сидит против этой милой, прекрасной девушки и разговаривает с ней на хорошем литературном языке в комнате, полной книг и картин, где все говорит о культуре и утонченности. Эта картина словно была освещена ярким светом, а вокруг нее, до самых краев экрана, возникали другие картины, резко контрастирующие с первой. Они изображали сцены из его жизни, а он смотрел, словно зритель, ту, которую хотел. Все эти сцены были точно во мгле или в клубах мрачного тумана, который понемногу рассеивался под лучами яркого, красного света. Он видел ковбоев у стойки кабака, пивших крепкий виски, всюду раздавались ругательства и непристойности, а сам он сидел там же с этими людьми, пил и ругался вместе с ними, или же играл в карты за столом, при свете коптящей керосиновой лампы. Один из игроков сдавал карты, и фишки со стуком падали на стол. Вдруг картина изменилась. Он увидел себя обнаженным до пояса, со сжатыми кулаками, стоящим против «рыжего ливерпульца» на баке судна «Сасквеганны»: это был день их знаменитого боя. Затем новая сцена. Мартин видит залитую кровью палубу корабля «Джон Роджерс» в то серое утро, когда экипаж поднял бунт: штурман в предсмертной агонии лежит близ люка, капитан стоит с изрыгающим дым и пламя револьвером в руке, а матросы, с перекошенными от злобы озверевшими лицами, падают вокруг, выкрикивая проклятия. И вдруг Мартин опять возвращается к первой картине – к спокойной, чистой комнате, освещенной мягким светом, где он сидит, беседуя с Рут, окруженный книгами и произведениями искусства; вот и рояль, на котором она сейчас будет играть ему. А в его ушах отзывается его собственная, вполне правильная литературная фраза:

– Почему вы не хотите допустить, что у меня есть литературные способности?

– Но какими бы способностями к кузнечному ремеслу ни обладал человек, – смеясь, ответила Рут, – я не слыхала, чтобы он сразу стал кузнецом, сначала не поучившись.

– Что же вы мне посоветуете? – спросил он. – Не забудьте, что я чувствую в себе эту способность; почему – я объяснить не могу; я только знаю, что она у меня есть.

– Вам сначала необходимо получить образование, независимо от того, станете ли вы писателем или нет. Какую бы карьеру вы ни избрали, без образования не обойтись; и оно не должно быть поверхностным – мало нахвататься верхушек. Вам нужно среднее образование.

– Да… – начал он, но она прервала его и добавила, точно эта мысль пришла ей в голову только что:

– Разумеется, вы могли бы и продолжать писать.

– Поневоле так и сделаю, – угрюмо проговорил он.

– Почему?

Она посмотрела на него с недоумением. Ей не особенно нравилась настойчивость, с которой он отстаивал свою идею.

– Да без этого и школы никакой не будет. Ведь я должен жить, покупать себе книги и одежду, не забудьте!

– А я как раз и забыла! – сказала она смеясь. – Отчего вы не родились уже обеспеченным?

– Предпочитаю иметь здоровье и воображение, – ответил он. – Средства – дело наживное, а вот что касается всего прочего, тому подобного, то это мне нужно ради… – он чуть было не сказал «ради вас», но вовремя остановился.

– Не говорите «прочего, тому подобного»! – воскликнула она с милым негодованием. – Это жаргон и звучит ужасно!

Он вспыхнул и пробормотал:

– Верно, я виноват. Пожалуйста, поправляйте меня всегда.

– Я… я готова, – неуверенно произнесла она. – У вас так много замечательных способностей, мне хотелось бы, чтобы вы достигли совершенства.

Он сразу превратился в мягкий воск в ее руках. Он не менее страстно желал, чтобы она вылепила из него то, что считала своим идеалом, чем она – превратить его в этот идеал. Поэтому, когда она сказала ему, что он как раз может выполнить свое намерение в следующий понедельник, когда начинаются экзамены в среднюю школу, он сразу согласился пойти на экзамен.

Затем она играла и пела ему, а он восторгался ею, удивляясь тому, что ее не окружает толпа поклонников, которые слушали бы ее и томились бы по ней так же, как слушает и томится он.

Глава X

В этот день Мартин остался обедать у Морзов. К большому удовольствию Рут, он произвел на ее отца весьма благоприятное впечатление. Они завели разговор о морской службе как о карьере – тема, хорошо знакомая Мартину. После его ухода мистер Морз заметил, что молодой человек показался ему очень толковым. Во время разговора Мартин тщательно старался избегать жаргонных слов, подбирал правильные выражения, удачно формулировал мысли. Он теперь чувствовал себя за этим столом свободнее, чем при первом своем посещении, со времени которого прошел уже почти год. Его застенчивость и скромность понравились даже миссис Морз, которая одобрила происшедшую в нем заметную перемену к лучшему.

– Это первый молодой человек, на которого Рут обращает хотя бы какое‑ то внимание, – сказала миссис Морз мужу, – она всегда проявляла такое равнодушие к обществу мужчин, что меня это даже начало беспокоить.

Мистер Морз с любопытством взглянул на жену.

– Ты хочешь с помощью этого матроса пробудить в ней интерес к молодым людям? – спросил он.

– Я хочу сделать все возможное, чтобы она не осталась старой девой. Если этот молодой Иден сумеет пробудить в ней интерес к мужчинам, будет очень хорошо.

– Прекрасно. Но предположим, – ведь предполагать можно все, что угодно, дорогая моя, – предположим, что он пробудит в ней слишком сильный интерес к себе?

– Это невозможно! – миссис Морз рассмеялась. – Она на три года старше его; кроме того, это вообще невозможно. Ничего серьезного из этого не выйдет. Поверь мне!

Так ими была определена роль Мартина. Между тем он, под влиянием Артура и Нормана, собирался сделать нечто совсем необыкновенное. Оказалось, что братья собираются в воскресенье утром отправиться на велосипедах в горы. Сначала Мартина этот план нисколько не заинтересовал, но он узнал, что и у Рут есть велосипед и она тоже собирается участвовать в прогулке. У Мартина велосипеда не было, он совсем не умел на нем ездить; но ради того, чтобы быть с Рут, он тотчас же решил научиться. Возвращаясь от Морзов, по дороге домой он зашел в магазин и купил себе велосипед за сорок долларов. Сумма эта превосходила его месячное жалованье, заработанное тяжелым трудом. Эта покупка значительно уменьшила его денежный запас; впрочем, когда он прибавил сотню долларов, которую должен был получить от газеты «Обозреватель», к четыремстам двадцати долларам – минимальной сумме, которую мог заплатить ему «Спутник юношества», – его беспокойство, вызванное такой огромной тратой денег, несколько улеглось.

Его также не особенно встревожило то обстоятельство, что он испортил свой новый костюм, вздумав по дороге домой поучиться ездить на велосипеде. Он тотчас же позвонил из лавки мистера Хиггинботама портному и заказал новый костюм. Затем он бережно втащил велосипед наверх по узкой и неудобной, как пожарная, задней лестнице. Войдя к себе, он увидел, что ему нужно отодвинуть кровать от стены, и тогда в маленькой комнатке как раз хватит места для него самого и для велосипеда.

Воскресенье он собирался посвятить подготовке к экзаменам, но вместо этого увлекся рассказом о ловле жемчуга и целый день просидел, весь охваченный творческим пылом, изливая на бумаге всю красоту сказочного мира приключений, которая жгла его душу. То, что и на этот раз его рассказ не появился в «Обозревателе», ничуть не повлияло на его настроение. Он был слишком увлечен, чтобы обращать внимание на такие вещи. Его два раза звали к столу, но он ничего не слышал; кончилось тем, что он так и не попробовал изысканных блюд, которыми мистер Хиггинботам неизменно ознаменовывал воскресный день. Для мистера Хиггинботама эти воскресные обеды служили доказательством материального благополучия; он любил во время них изрекать банальные истины о совершенстве американского образа жизни, который дает возможность каждому трудолюбивому человеку возвыситься; при этом он неизменно ставил в пример себя, подчеркивая то, как возвысился он – от приказчика в мелочной лавке до хозяина «Бакалейной торговли Хиггинботама».

В понедельник утром Мартин Иден, грустно вздохнув, посмотрел на неоконченный рассказ «О ловле жемчуга» и отправился на трамвае в Окленд сдавать экзамены в школу. Когда он затем пошел справиться о результате, то оказалось, что он провалился почти по всем предметам, за исключением грамматики.

– Грамматику вы знаете отлично, – сказал ему профессор Хилтон, глядя на него сквозь огромные очки, – но вы ничего не знаете, абсолютно ничего, по остальным предметам, ваши ответы по истории Соединенных Штатов ужасны – другого слова не подберешь, прямо ужасны! Я посоветовал бы вам…

Профессор Хилтон умолк и уставился на Мартина. Этот человек был так же лишен воображения и способности сочувствовать, как его собственные пробирки. Он был преподавателем физики, он получал нищенское жалованье, обладал многочисленным семейством и обширным запасом вызубренных знаний.

– Да, сэр, – коротко ответил Мартин, почему‑ то желая, чтобы на месте Хилтона вдруг очутился библиотекарь.

– Я посоветовал бы вам посидеть, по меньшей мере, еще годика два в начальной школе. До свидания.

Мартин не особенно огорчился из‑ за этой неудачи. Его лишь удивило, как близко к сердцу приняла это Рут. Разочарование ее было так очевидно, что он даже пожалел о своем провале, но, главным образом, из‑ за нее.

– Вот видите, я была права, – сказала она. – Вы знаете гораздо больше, чем требуется для поступления в среднюю школу, а между тем не можете сдать экзамен. А все из‑ за того, что ваше образование носит отрывочный, несистематический характер. Вам необходимо основательно пройти все предметы, а для этого нужны опытные преподаватели. Вам нужно иметь хорошую подготовку. Профессор Хилтон прав. На вашем месте я бы пошла в вечернюю школу. Если бы вы походили туда года полтора вместо двух, этого было бы достаточно. При этом у вас был бы свободный день и вы могли бы писать; или же, если бы вам не удалось зарабатывать литературным трудом, вы могли бы поступить куда‑ нибудь на службу.

«Но если я днем буду работать, а по вечерам ходить в школу, то когда же я буду видеться с вами? » – чуть было не сказал Мартин, однако удержался и сказал:

– Мне как‑ то не нравится, что я, точно ребенок, буду ходить в вечернюю школу! Впрочем, я и на это согласился бы, если бы не сомневался, что это скорее приведет меня к цели. Но именно в этом я и сомневаюсь. Я могу быстрее работать самостоятельно. Это была бы потеря времени… – он вспомнил о ней и о своем желании добиться ее, – а я времени терять не могу. Слишком дорого это мне обойдется.

– Но ведь вам нужно так много! – она кротко взглянула на него, и он мысленно обругал себя скотиной за то, что не уступил ей. – Физика, химия, – для этого непременно нужны лаборатории, а алгебру и геометрию почти невозможно изучить самостоятельно. Вам нужны опытные преподаватели, специалисты.

Мартин молчал. Он обдумывал, как бы ему выразить свои мысли так, чтобы не показаться чересчур самонадеянным.

– Прошу вас, не думайте, что я хвастаюсь, – начал он. – Я далек от этого, но чувствую, что я смогу научиться сам. Когда я сижу за книгой, то чувствую себя, как рыба в воде. Вы сами видели, как легко я справился с грамматикой. Я научился еще многому, вы и представить себе не можете, как много я изучил. А ведь я только начал учиться. Подождите, и вы увидите, что будет потом, когда я буду, так сказать, уже двигаться по… – он запнулся и подумал, чтобы не ошибиться в выражении, – по инерции. Я только‑ только немного очухался…

– Не говорите «очухался»! – перебила она.

– Ну, начал соображать, за что ухватиться…

Она пожалела его и не остановила на этот раз. Он продолжал:

– Наука – это, по‑ моему, нечто вроде рубки на судне, где хранятся морские карты. То же ощущение возникает у меня, когда я вхожу в библиотеку. На учителях лежит обязанность познакомить учащихся с содержимым рубки по известной системе. Учителя – это только проводники. Они ничего сами не придумали. Они не создали того, о чем говорят ученикам. Все, что они сообщают, уже находится в рубке; их дело – помочь разобраться новичку, который сам заблудился бы там. Ну, а я не боюсь заблудиться. Я умею хорошо ориентироваться. Я всегда знаю, куда меня занесло… В чем дело?

– Не надо говорить «меня занесло».

– Вы правы, – признательным тоном сказал он, – где я оказался. Да, но где же я нахожусь? Ах да, в рубке! Ну, так вот, иному парню…

– Человеку… – поправила она его.

– Иному человеку нужен проводник, но я‑ то наверняка сумею без него обойтись. Я уже провел много времени в рубке и уже почти научился разбираться в том, что мне нужно, в какие карты мне нужно заглядывать, какие страны я хочу исследовать. И если я буду действовать самостоятельно, то сумею исследовать гораздо больше стран, чем с помощью руководителя. Ведь скорость флота, как вы знаете, определяется скоростью самого тихоходного судна; точно так же и учитель должен ориентироваться на отстающих учеников. Он не может двигаться вперед, если часть их при этом отстает; а я двигаюсь вперед с такой скоростью, которой преподаватель не может требовать от целого класса.

– «Кто путешествует один, всегда дойдет скорее», – процитировала она.

«Но с вами я все‑ таки скорее дошел бы до цели», – чуть было не выпалил он. Перед ним опять предстала картина беспредельного мира, состоящего из залитой солнцем шири небесной, из усыпанных звездами пространств, по которым он носился с ней, крепко прижимая ее к себе, ощущая на лице прикосновение ее развевающихся светло‑ золотистых волос. И тотчас же он почувствовал жалкое бессилие своих слов. Боже! Если бы он только сумел найти такие слова, чтобы выразить все, что он в этот миг увидел! В нем зашевелилось мучительное, как боль, желание нарисовать ей эти видения, которые вдруг, без малейшего усилия с его стороны, появились, словно на гладком зеркале, перед его взором. Ах, так вот в чем дело! Он узнал великую тайну! Ведь это именно то, что умеют делать великие писатели и великие поэты. Оттого‑ то они и являются исполинами. Они умеют выражать словами то, что думают, что чувствуют, что видят. Ведь и собака, засыпая на солнышке, часто визжит и лает, но она не умеет передать свой сон, не может рассказать, что заставило ее лаять и визжать. Как часто Мартину хотелось знать, что видят собаки во сне. А теперь он понял, что сам он не более чем песик, дремлющий на солнце. У него бывали прекрасные, возвышенные видения, но он не мог передать их. Но теперь он больше не будет дремать на солнышке. Он встанет, широко раскроет глаза, начнет бороться, работать, учиться; и тогда наконец у него спадет с глаз пелена и развяжется язык, и он будет делиться с Рут всеми богатствами своих видений. Ведь овладели же другие люди искусством выражать свои мысли, превращать слова в послушные орудия и так комбинировать их, что фраза приобретала более глубокий смысл, чем отдельные ее значения. Его потрясло открытие этой тайны. Опять промелькнули перед ним залитая солнцем небесная ширь и усеянные звездами пространства… Внезапно его поразило воцарившееся молчание; он взглянул на Рут и увидел, что она смотрит на него с улыбкой.

– Я немного забылся, будто увидел сон наяву, – сказал он, и сердце его при этих словах сильно забилось.

Откуда у него взялись эти слова? Как хорошо они объяснили, почему он умолк и разговор прервался. Произошло чудо. Никогда еще он не выражал возвышенной мысли такими возвышенными словами. Но ведь он раньше и не пробовал этого. Так вот в чем дело! Этим и объяснялось все. Он никогда не пытался это сделать. А Суинберн, и Теннисон, и Киплинг, и все остальные поэты – те пробовали. Он вспомнил свой очерк «О ловле жемчуга». До сих пор он не осмеливался браться за крупные вещи, выразить то чувство красоты, которое горело в нем. Но в этом очерке будет иначе. Его буквально ошеломляла мысль о той бесконечной красоте, которую можно в него вложить; его воображение опять охватил необыкновенный порыв, и он стал спрашивать себя, почему бы ему не воспеть эту благородную красоту в стихах, как другие поэты? А вот еще тема – таинственный восторг, высокая духовность его любви к Рут. Почему бы ему не воспеть свою любовь, как это делают другие поэты? Если они воспевали любовь, то и он сумеет! Черт возьми!

Вдруг он с ужасом заметил, что, увлекшись, произнес последние слова вслух. Кровь бросилась ему в лицо, так что даже бронзовый загар исчез под румянцем стыда. Он весь вспыхнул, от корней волос до красной черты на шее.

– Простите… Извините, я… я задумался, – пробормотал он.

– А вышло, точно вы произнесли заклинание, – мужественно проговорила она, почувствовав, однако, что внутри ее что‑ то словно съежилось и спряталось далеко‑ далеко. До сих пор мужчины никогда не произносили таких слов в ее присутствии. Она была глубоко шокирована, и шокирована не только из‑ за своих принципов и воспитания. Словно в душу ее, до сих пор жившую как бы в тихом саду, защищенном и укрытом, ворвался резкий ветер.

И все же она простила его, сама удивляясь, как легко ей это сделать. Почему‑ то она чувствовала, что его простить нетрудно. Ведь он не получил такого воспитания, как остальные ее знакомые молодые люди, и притом так старался исправиться, и далеко не безуспешно. Ей и в голову не приходило, что ее расположение к нему может быть вызвано какой‑ нибудь другой причиной. Она уже испытывала к нему нежность, сама того не зная. Да и откуда ей было знать! Она дожила до двадцати четырех лет спокойно, не ведая, что такое любовь, и не умела сама разобраться в своих чувствах; не испытав еще любви, она не могла понять, что это любовь, наконец, загорелась в ней.

Глава XI

Мартин опять принялся за свой очерк о ловле жемчуга. Он давно уже окончил бы его, если бы так часто не отрывался, чтобы писать стихи. Это были все любовные стихотворения, на которые его вдохновила Рут. Но ни одного он так и не окончил. Трудно было ожидать, чтобы он в один день научился воспевать любовь в красивых стихах. Рифма, размер, стихосложение – все это само по себе уже представляло серьезные затруднения; но, кроме всего этого, в поэзии было еще нечто неуловимое, ускользающее от него, что он чувствовал в произведениях великих поэтов, но сам никак не мог уловить его и вложить в свои стихи. То, что он ощущал и тщетно искал, было духом поэзии. Дух этот представлялся ему в виде рассеянного света, огненной мглы, всегда недостижимой; впрочем, ему иногда удавалось уловить кое‑ какие ее обрывки, и тогда он из этих обрывков сплетал фразы, которые неотвязно звучали у него в ушах, или же, воплотившись в видения неслыханной красоты, проносились перед его глазами. Это буквально сводило его с ума. Он мучительно жаждал выразить свои мысли, но у него получался лишь прозаический лепет. Он пробовал читать свои стихи вслух. Размер их был безукоризнен, рифмы отчеканивали безупречно построенные строфы, но стихам недоставало огня, подъема, настоящего вдохновения. Он не мог понять, в чем дело: в такие минуты он в отчаянии, чувствуя себя побежденным, подавленным, возвращался к своему очерку. Проза безусловно давалась ему легче.

Вслед за первым он написал второй очерк – о морской службе, а затем еще два: об охоте на черепах и о северо‑ восточном пассате. После этого он принялся, в виде опыта, за коротенький рассказ, но в порыве вдохновения написал целых шесть и тотчас же отправил их в различные журналы. Он писал много, не отрываясь, писал с утра до ночи, и даже поздней ночью и бросал работу только, когда ходил в библиотеку или к Рут. Он был бесконечно счастлив. Жизнь его была полна. Он весь горел, точно в лихорадке, которая ни на минуту не покидала его. Он познал радость творчества, которую, он думал, знают только боги. Все окружавшее его – запах лежалых овощей и мыла, неряшливость сестры, насмешливая физиономия мистера Хиггинботама – казалось ему сном. Действительность для него заключалась лишь в том, что заполняло его душу, и рассказы его были частью этой действительности.

Дни казались ему слишком короткими. Ведь ему так много надо изучить! Он сократил время сна до пяти часов и нашел, что может довольствоваться этим. Затем он попробовал спать по четыре с половиной часа, но, досадуя, опять вернулся к пятичасовой норме. Он готов был с наслаждением посвятить все свое время одному из своих многочисленных занятий. Он всегда с сожалением бросал писание для учения, учение – для посещения библиотеки, неохотно уходил из этой обители знания и с грустью отрывался от чтения журналов в читальне, где он старался разгадать секрет писателей, удачно продававших свой товар. Когда он сидел у Рут, у него всякий раз разрывалось сердце, как только наступало время встать с места и проститься. Возвращаясь же от нее, он буквально мчался по темным улицам, чтобы как можно скорее вернуться домой и засесть за книгу. Но труднее всего было закрывать алгебру или физику, откладывать записную книжку и карандаш и закрывать усталые глаза, чтобы лечь спать. Ему было неприятно осознавать, что он перестает жить даже такое короткое время, и утешался только тем, что будильник разбудит его через какие‑ нибудь пять часов. Всего пять часов придется потерять – а затем резкий звон вырвет его из бессознательного состояния, и перед ним опять будет девятнадцать часов наслаждения.

Между тем время шло, деньги у него были на исходе, а никаких поступлений не было. Спустя месяц после отправки была возвращена редакцией «Спутник юношества» его рукопись. Отказ был написан в такой тактичной форме, что Мартин почувствовал даже расположение к редактору. Зато к редактору газеты «Обозреватель Сан‑ Франциско» он вовсе не испытывал ничего подобного. Прождав ответа недели две, Мартин сам написал ему. Спустя неделю он отправил второе письмо. Через месяц он поехал в Сан‑ Франциско и зашел в редакцию. Однако увидеть это важное лицо ему так и не удалось: этому воспрепятствовал исполнявший должность цербера юноша с рыжей шевелюрой, уж очень строго он охранял вход. Недель через пять его рукопись была возвращена ему по почте без всяких комментариев. При ней не было ни малейших объяснений. Точно так же ему вернули его рукописи и другие известные газеты Сан‑ Франциско. Получив их обратно, Мартин отправил их в журналы восточных штатов; оттуда они стали возвращаться еще скорее и всегда в сопровождении печатного бланка с отказом.

Таким же образом вернулись к нему и его маленькие рассказы.

Мартин несколько раз перечитал их: они ему так нравились, что он никак не мог понять, почему же их не приняли. Но как‑ то раз он прочел в газете, что все посылаемые в редакцию рукописи должны быть напечатаны на машинке. Так вот в чем дело! Понятно – ведь редакторы так заняты, что им некогда тратить время и силы на то, чтобы разбирать почерки. Мартин взял напрокат пишущую машинку и потратил целый день на то, чтобы познакомиться с ее устройством. По вечерам он переписывал на ней то, что писал за день; кроме того, он перепечатывал и свои первые творения по мере того, как они возвращались к нему. К его удивлению, и перепечатанные рукописи были присланы обратно. Но Мартин не терял надежду. Лицо его стало более решительным, и он продолжал отправлять свои рукописи все в новые и новые журналы.

Однажды ему пришло в голову, что он сам не может быть судьей своих произведений. Тогда он прочел несколько рассказов Гертруде. У нее при этом заблестели глаза, и она, с гордостью посмотрев на него, сказала:

– Ну, разве не поразительно, что ты можешь писать такие вещи?

– Да, да, – с нетерпением ответил он. – Но сам рассказ, как он тебе понравился?

– Замечательный он у тебя, – последовал ответ. – Прямо замечательно – так всю тебя и захватывает. Я прямо‑ таки волновалась, когда слушала его.

Мартин видел, что сестра не все поняла в рассказе. На ее добродушном лице отражалось недоумение. Он решил подождать.

– А скажи‑ ка, Март, – обратилась к нему Гертруда после долгой паузы, – чем же все кончилось? Что же, этот молодой человек, который так красиво говорит, он женился на ней?

Мартин объяснил ей конец, который казался ему вполне понятным.

– Вот я это‑ то и хотела знать, – сказала Гертруда. – Почему же ты этого не написал в рассказе?

Прочитав сестре множество рассказов, он сделал одно заключение: ей нравится, когда все счастливо кончается.

– Этот рассказ очень хорош, – объявила она однажды, выпрямляясь над лоханкой и со вздохом вытирая с лица пот мокрой, покрасневшей рукой, – но мне от него грустно стало. Даже плакать захотелось. Очень уж много на свете грустных вещей. Мне легче, когда я думаю о чем‑ нибудь веселом. Вот если бы он на ней женился и… Ты не обижаешься, Март? – нерешительно спросила она. – Я, наверное, потому так чувствую, что очень уж устаю. А рассказ твой все‑ таки хорош, очень хорош. Куда ты хочешь его послать?

– Ну, это уж вопрос другой, – рассмеялся он.

– А если бы ты его определил, сколько, ты думаешь, тебе бы за него заплатили?

– Да долларов сто по меньшей мере. Такова цена.

– Ого! Надеюсь, что тебе это удастся!

– Хорошие денежки, не правда ли? – И он с гордостью добавил: – За два дня написал. По пятьдесят долларов в день!

Мартину очень хотелось прочесть свои произведения Рут, но он не осмеливался. Он решил подождать, пока что‑ нибудь будет напечатано – тогда она увидит, ради чего он так трудился. Пока же он продолжал работать по‑ прежнему. Никогда еще он так не увлекался и не испытывал таких сильных ощущений, как теперь, когда пустился в исследование неведомой ему, полной чудес, области. Он приобрел учебники физики и химии, одновременно изучал алгебру и научился решать задачи и доказывать теоремы. Опыты, которые проделываются в лабораториях, он принимал на веру; необычайная сила его воображения позволяла ему как бы воочию видеть ход химической реакции, причем он лучше понимал ее, чем большинство студентов, присутствующих на опытах в лаборатории. Мартин продолжал изучать страницу за страницей свои учебники, всякий раз поражаясь новому в природе вещей. До сих пор он принимал мир таким, каким он ему казался, а теперь начал вникать в его устройство, во взаимодействие материи и энергии. В уме у него постоянно возникали объяснения давно знакомым явлениям. Особенно его заинтересовала теория рычага и преобразования силы, и он постоянно припоминал свою службу на судах, устройство шпилей, блоков и снастей. Он постиг сущность навигации, позволяющей судам не сбиваться со своего курса среди океана. Перед ним раскрывались тайны бурь, дождей и приливов. Он узнал причину, по которой возникают пассаты, и испугался, не поторопился ли со своей статьей о северо‑ восточном пассате. Во всяком случае он знал, что теперь написал бы ее гораздо лучше. Как‑ то раз он отправился с Артуром в университет. Затаив дыхание, с благоговением прошел он по лабораториям, присутствовал при опытах и прослушал лекцию по физике.

Тем не менее он не забросил своего писания. С пера его так и слетали небольшие рассказы; кроме того, он занялся более простыми стихами – вроде тех, которые он встречал в журналах. Правда, он как‑ то раз увлекся и потратил целых две недели на трагедию, написанную белыми стихами. Он был буквально ошеломлен тем, что ее отвергли один за другим целых шесть журналов. Затем он открыл Хенли и написал серию стихотворений о море. Стихи эти отличались простотой, все они были пронизаны светом, сверкали красками и дышали романтикой. Мартин озаглавил эту серию «Песни моря». По его мнению, это было лучшее из всего написанного им. Всех стихотворений было тридцать, он написал их в течение месяца, по одному в день. При этом писал он их по вечерам, после того как заканчивал ежедневную порцию прозы – работы, которой хватило бы большинству писателей на неделю. Но Мартин не жалел труда. Да он и не считал это трудом. Он научился справляться с формой, и вся полная чудес красота, много лет таившаяся в нем, теперь стала изливаться наружу диким, могучим потоком.

Однако Мартин никому не показывал «Песен моря» и даже не отправил их в журнал. Он как‑ то перестал доверять редакторам. Впрочем, не недоверие помешало ему отдать свои стихи на суд. Дело было в другом. Эти стихотворения показались ему такими красивыми, что ему захотелось спрятать их до того блаженного, далекого времени, когда он, наконец, осмелится поделиться с Рут; он мечтал, как прочтет ей «Песни моря». В ожидании этого времени он оставил их у себя и перечитывал вслух, пока не выучил наизусть.

Когда он не спал, он ни на минуту не переставал жить самой интенсивной жизнью; даже во время сна его сознание, возмущаясь против пяти часов бездействия, сплетало все события пережитого дня, создавая из них причудливые, невозможные комбинации. В сущности Мартин совсем не отдыхал. Будь у него менее здоровый организм или менее выносливый мозг, он не выдержал бы и свалился с ног. Теперь он реже бывал у Рут: приближался июнь, когда она должна была окончить университет и сдать экзамен на бакалавра искусств. Когда он думал, что у нее будет такое звание, ему казалось, что она ускользает от него все дальше и дальше и ему никогда уже не догнать ее.

Она принимала его обычно днем, раз в неделю. Он приходил поздно, оставался обедать и затем слушал музыку. Эти дни были для него праздником. Атмосфера в ее доме, столь не похожая на ту, в которой жил он, и сама ее близость заставляли его каждый раз уходить с еще более твердым намерением подняться на должную высоту. Хотя у него и было стремление выразить ту красоту, которую он ощущал, хотя он мучительно жаждал творить – все же он боролся главным образом ради нее. На первом месте у него была любовь. Она подчиняла себе все. Как ни чудесны были его мысленные приключения, однако то, что называлось любовью, было еще более прекрасным. Мир был удивительным не потому, что состоял из атомов и молекул, соединенных великой силой сцепления; нет, он был удивителен лишь потому, что в нем жила Рут. Она – Рут – была самым чудесным из всего, о чем он когда‑ либо слыхал – в мечтах или наяву.

Сознание, что она так далека от него, постоянно мучило его, и он не знал, как приблизиться к ней. Он всегда пользовался успехом у женщин своего класса, но не любил никого, а ее полюбил. Она не только принадлежала к другому классу – его любовь к ней вообще поставила ее выше всяких классов. Она была для него существом необыкновенным – настолько исключительным, что он не представлял, как можно приблизиться к ней, выразить свои чувства как женщине. Правда, он сознавал, что несколько уменьшил расстояние между ними, научившись говорить на ее языке, обнаружив, что у них общие взгляды и вкусы, но не такой близости жаждала его любовь. Его влюбленная фантазия превратила ее в нечто священное – слишком священное, слишком одухотворенное, и потому он не мог даже представить себе близость с ней. В сущности, ее отделяло от него не что иное, как его же любовь к ней – эта любовь и делала ее недоступной.

И вот однажды, совершенно неожиданно, пропасть, разделявшая их, вдруг на мгновение исчезла. Правда, она потом вновь появилась, но казалась уже значительно меньше. Они ели вишни, крупные, сладкие вишни, с соком цвета темного вина. Когда после этого она начала читать ему «Принцессу», он заметил пятно на ее губах. На мгновение ему показалось, что его божество свержено с пьедестала. Оно оказалось существом из плоти и крови, подверженным всем законам, которым подчинялось и его тело, и тело любого смертного. У богини были такие же губы, как у него, – и вишневый сок точно так же мог окрасить их. Но если так, то и все ее существо такое же, как его. Значит, она была женщиной – такой же женщиной, как всякая другая. Эта мысль, словно откровение, внезапно блеснула и ошеломила его. Точно солнце вдруг свалилось с неба или осквернилась божественная непорочность.

Внезапно он понял все значение своего открытия. Сердце его бешено застучало, призывая добиваться любви, ухаживать, как ухаживают все влюбленные, за этой женщиной, которая вовсе не была неземным духом, а лишь женщиной, с губами, окрашенными вишневым соком: он весь затрепетал от безумно смелой мысли, но в душе его все ликовало, и даже разум торжествующим гимном подтверждал ему, что он прав. Не было сомнения, что и она заметила какую‑ то происшедшую в нем перемену: она вдруг прервала чтение, взглянула на него и улыбнулась. Он отвел свой взгляд от ее голубых глаз и остановил его на ее губах: вид пятнышка от сока чуть не свел его с ума. Он чуть было не протянул руку, чтобы обнять ее так, как он обычно обнимал женщин. Ему показалось, что она наклоняется к нему, что она ждет от него какого‑ то шага; ему пришлось призвать на помощь всю силу воли, чтобы сдержаться.

– Вы совершенно не слушаете, что я читаю, – с милой гримаской сказала она.

И засмеялась, наслаждаясь его смущением. Он заглянул в ее невинные глаза и увидел, что она не догадывалась о том, что он чувствует. Ему стало стыдно. Да, он зашел слишком далеко в своих мыслях. Из всех женщин, которых он знал, не было ни одной, которая не догадалась бы, в чем дело, – только она не могла этого понять. И она ничего не поняла. В этом и состояла разница между ней и другими. Она, действительно, была не похожа на них. Его самого смущала грубость своих чувств, ее чистота и невинность внушали ему благоговение; он взглянул на нее и опять увидел пропасть между ними.

Между тем этот случай как бы сблизил их. Воспоминание о нем не выходило у него из головы; в грустные минуты он с удовольствием его вспоминал: пропасть стала значительно меньше. Мартин в этот миг больше приблизился к цели, чем если бы завоевал дюжину научных степеней. Она была чиста и непорочна по‑ прежнему – он никогда и в мечтах себе не представлял подобного чувства, но все же вишни могли запачкать ее губы. Она, как и он, должна была подчиняться физическим законам. Должна была есть, чтобы не умереть; заболевала, если промачивала ноги. Впрочем, не в этом было дело. Если она могла страдать от голода и жажды, от жары и холода, то это означало, что она может испытывать и чувство любви – любви к мужчине. Так в чем дело? Ведь Мартин Иден был мужчиной. Так отчего ему не стать со временем ее избранником? «Мое дело этого добиться, – с жаром шептал он. – Да, я добьюсь ее: я выполню все, чтобы стать ее избранником. Я этого добьюсь! »

Глава XII

Как‑ то раз вечером, когда Мартин был поглощен борьбой с сонетом, в который никак не хотела укладываться красота, лучезарной мглой наполнявшая его душу, его вдруг позвал к телефону мистер Хиггинботам.

– Голос женский, – верно, какой‑ нибудь важной дамы, – насмешливо объяснил он.

Мартин отправился в угол, где висел телефон. Он услышал в трубке голос Рут и почувствовал, что его охватила горячая волна счастья. Борьба с сонетом так захватила его, что он даже забыл на время о ее существовании, но при звуках ее голоса его любовь вновь вспыхнула и всколыхнула, точно внезапный удар. Что это был за голос! Нежный, мягкий, словно далекая музыка, словно серебряный колокольчик безукоризненного тона, чистого, как кристалл. Обыкновенная женщина не могла бы обладать таким голосом. В нем было что‑ то небесное, точно из иного мира. Мартин пришел в такой восторг, что едва разбирал ее слова; к счастью, он вовремя вспомнил, что хорьковые глазки мистера Хиггинботама наблюдают за ним, и потому старался выглядеть спокойным.

Рут говорила недолго: она лишь сообщила ему, что Норман обещал сопровождать ее вечером на лекцию, но что у него заболела голова; ей очень досадно, так как у нее уже есть билеты, и если он не занят, то не согласится ли пойти с ней?

Не согласится ли он?.. Мартин с трудом сдерживал ликование, невольно прорывавшееся в его голосе. Ведь это было так удивительно! До сих пор он видел ее только дома. Никогда еще он не осмеливался предложить ей пойти с ним куда‑ нибудь. Он стоял у телефона с трубкой в руках, говорил с ней и вдруг неожиданно почувствовал желание умереть за нее: в его пылающем воображении возникли примеры героических подвигов ради любви, сцены самопожертвования. Ведь он так сильно, так страстно, так безнадежно любил ее! В этот миг, когда его охватило безумное счастье от мысли, что она пойдет на лекцию с ним, – с ним, Мартином Иденом, – она вознеслась так высоко, что ему, казалось, оставалось только умереть за нее. Это был единственный способ выразить то огромное, безграничное чувство, которое она ему внушала. Это было высочайшее забвение себя, проистекающее от истинной любви; его знает тот, кто любит искренне, и Мартин знал его в этот миг, у телефона, когда оно огнем полыхало в его душе. Умереть за нее, почувствовал он, – это и есть настоящая жизнь и настоящая любовь! Ведь ему был всего двадцать один год, и он любил в первый раз.

Его рука дрожала, когда он вешал трубку, и он чувствовал слабость после такого сильного возбуждения. Глаза у него сияли каким‑ то неземным блеском, и лицо словно преобразилось, очистившись от всего низменного, и стало святым и чистым.

– Свидание где‑ то назначил? – насмешливо спросил его зять. – А ты знаешь, чем это пахнет? В полицию попадешь!

Но Мартин парил где‑ то высоко‑ высоко, и даже этот грубый намек не мог вернуть его на землю. Обида, гнев – он был выше этого. Он пережил прекрасное видение и, как бог, чувствовал лишь глубочайшую, беспредельную жалость к этому ничтожеству: он даже не посмотрел на зятя, а случайно взглянул на него, даже не заметив его; точно во сне он вышел из комнаты и отправился к себе переодеться. Только завязав уже галстук в своей каморке, услышал какой‑ то неприятный звук. Он сообразил, что этот звук – не что иное, как дурацкое фырканье Бернарда Хиггинботама, лишь теперь дошедшее до его сознания.

Когда дверь дома Морзов закрылась за ним и Рут и они спустились с крыльца, его охватило сильное недоумение. Идти с ней на лекцию – да, это наслаждение, но не без примеси муки. Он не знал, что ему полагается делать. Ему случалось видеть, что женщины ее круга иногда ходят под руку с мужчинами, но опять‑ таки не всегда. Он не знал, когда же это они ходят под руку – по вечерам ли или же это принято только между мужем и женой и родственниками?

Еще спускаясь с крыльца, он вспомнил Минни. Минни всегда отлично разбиралась в правилах хорошего тона. Уже во время их второй прогулки вдвоем она сделала ему замечание за то, что он шел не с краю тротуара. Она объяснила ему, что существует правило: мужчина всегда должен идти с краю, когда идет с дамой. А когда он после перехода через улицу оказывался не на той стороне, она наступала ему на ноги, чтобы он не забывал, где идти. Его интересовало, откуда она взяла это правило – из своей интуиции или оно существует на самом деле?

«Во всяком случае можно попробовать – вреда от этого не будет», – подумал он, когда они дошли до тротуара. Он тотчас же пропустил Рут вперед и пошел по другую руку ее. Но тут у него возник другой вопрос. Не следует ли предложить ей руку? Он никогда еще ни с кем не ходил под руку. Те девушки, которых он знал, никогда этого не делали. Во время первых прогулок они ходили рядом с парнями, а затем те брали их за талию, а девушки клали им голову на плечо, – особенно, если улица была не освещена. Но тут – иное дело. Рут не такая девушка. Ему необходимо что‑ нибудь предпринять.

Он слегка согнул свою руку с ее стороны – еле заметно, чтобы нащупать почву; казалось, он не предложил руку, а случайно согнул ее, как будто всегда привык так ходить. И вдруг случилось чудо. Он почувствовал ее руку на своей. От этого соприкосновения по его телу пробежал сладкий трепет; в течение нескольких секунд ему казалось, что он покинул землю и несется с нею по воздуху. Но ему тотчас же пришлось вернуться на землю: возникло новое затруднение. Они переходили улицу. Таким образом, с краю тротуара должна была оказаться она. А ведь это было его место. Не следует ли ему оставить ее руку и перейти на другую сторону? А если он это сделает, то придется ли это повторять каждый раз? Ему показалось, что тут что‑ то не так, и он решил не валять дурака и не перескакивать с места на место. Но все же он не был вполне доволен своим решением; поэтому, очутившись на другой стороне улицы, он начал быстро и серьезно о чем‑ то говорить, надеясь, что она припишет его промах увлечению разговором.

Когда они переходили через Бродвей, перед ним встал новый вопрос. При ярком свете электрического фонаря он вдруг увидел Лиззи Конолли и ее хихикающую подругу. Только секунду он колебался – затем снял шляпу и поклонился. Он не мог изменить своим принципам: поклон его предназначался не одной Лиззи Конолли – он снял шляпу перед чем‑ то большим. Она кивнула ему и кинула на него смелый взгляд, не мягкий и нежный, как взгляд Рут; ее красивые жесткие глаза скользнули по нему и остановились на Рут, внимательно рассматривая все детали ее лица, ее костюм, определяя ее общественное положение. Он заметил, что и Рут тоже оглядела Лиззи быстрым взглядом своих застенчивых и кротких, как у голубки, глаз, и в этот миг успела заметить все – и шляпу странного фасона, и дешевый наряд, свидетельствовавший о принадлежности девушки к рабочему классу.

– Какая хорошенькая девушка! – произнесла Рут несколько секунд спустя.

Мартин мысленно поблагодарил ее, а вслух ответил:

– Не сказал бы. Конечно, как на чей вкус, но, по‑ моему, она вовсе уж не такая хорошенькая.

– Да что вы! Такие правильные черты можно встретить у одной женщины из тысячи. Она прелестна. Лицо у нее точеное, словно камея. И глаза необычайно красивы.

– Разве? – рассеянно спросил Мартин. По его мнению, во всем мире была только одна красивая женщина, и она шла в этот момент с ним под руку.

– Разве? Да если бы эту девушку одеть как следует и научить держаться, вы были бы от нее без ума, мистер Иден, как и все мужчины.

– Ее пришлось бы научить говорить, – сказал он, – иначе большинство мужчин не поняли бы ее. Я уверен, что вы и четверти не разобрали бы, если бы она заговорила с вами так, как привыкла.

– Пустяки. Вы, как и Артур, всегда отстаиваете свое мнение.

– А вы забыли, как я говорил, когда мы с вами увиделись в первый раз? С тех пор я выучился новому языку. До сих пор я говорил так, как эта девушка. Теперь я уже настолько усвоил ваш язык, что могу сказать на нем: язык, на котором говорит эта девушка, совершенно непонятен для вас. А знаете, почему она так держится? Я теперь начал задумываться над подобными вещами, хотя раньше никогда не обращал на них внимания, и я теперь стал понимать… многое.

– Ну, почему же она так держится?

– Она несколько лет работала, стоя долгие часы за машиной. В молодости тело гибкое; оно, точно мягкая глина, поддается лепке и принимает ту или другую форму, в зависимости от характера работы. Я с первого взгляда могу определить профессию рабочего, которого вижу на улице. Возьмите меня, например. Почему у меня такая раскачивающаяся походка? Потому, что я столько лет плавал на судах. Если бы я в те же годы, когда тело мое было еще молодо и гибко, не служил бы матросом, а был бы ковбоем, то не ходил бы так и были бы у меня кривые ноги. Так же и эта девушка. Вы заметили в ее взгляде какую‑ то жесткость, если можно так сказать? Это потому, что никто никогда о ней не заботился. Ей всегда приходилось полагаться только на себя, а при таких обстоятельствах не может сохраниться мягкое, нежное выражение, как… как у вас, например.

– Да, вы правы, – тихо произнесла Рут. – И все это очень грустно. Она такая хорошенькая!

Взглянув на нее, он прочитал в ее глазах жалость. И подумал, как он любит ее и какое же ему выпало счастье любить ее и даже идти с ней вместе на лекцию.

«Кто ты такой, Мартин Иден? – спросил он сам у себя вечером, глядя на себя в зеркало. Вернувшись домой, он долго, с любопытством разглядывал себя. – Кто ты? Что ты? К какой среде ты принадлежишь? В сущности, – к той, к которой принадлежат девушки вроде Лиззи Конолли. Ты – один из миллиона рабов труда, ты рожден для низкой, вульгарной, уродливой жизни. Твое место среди рабочего скота, механического, тяжелого труда, среди грязи и вони. Среди вот этих прелых овощей, этой вот гнилой картошки! Ну и нюхай ее, черт тебя побери, – нюхай! А ты нахально раскрываешь книги, слушаешь прекрасную музыку, учишься любить красивые картины, говорить на правильном английском языке, мыслить так, как не мыслит никто из твоего окружения, стараешься вырваться из рабочей среды, забыть разных Лиззи Конолли, осмеливаешься любить неземную женщину, обитающую среди звезд, на расстоянии многих тысяч миль от тебя… Да кто же ты и что же ты такое? Черт бы тебя побрал, неужели ты добьешься своего? »

Он погрозил кулаком своему изображению и присел на край постели, чтобы немного помечтать с открытыми глазами. Затем вытащил записную книжку и учебник алгебры и погрузился в квадратные уравнения. А часы мелькали один за другим, звезды побледнели, и наконец серый рассвет заглянул к нему в окно.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒