ПРИНЦЕССЫ 5 страница

– Я… вы же сами видели, они приставали ко мне, угрожали.

– Ничего, ничего, главное, что все хорошо закончилось. Сопляки, таких легко припугнуть. Родителей боятся, боятся, что участковый в школу придет и опознает. А если нигде не учатся, то ничего не боятся и им все едино, в колонию или в тюрьму. Ну да бог с ними. Вы‑ то как себя чувствуете, не задели ли ножом, ведь перед самым носом махали? Я еще раньше за вами из окна наблюдал, мы живем практически напротив. И подумал, как же вы не боитесь тут ходить в одиночку? Знаете, я ведь тоже одинокий, жена умерла, я вас понимаю. Тяжело, ой как тяжело мужчине одному жить. Может, заглянете ко мне на минутку? Поболтаем, как два бобыля, а? Хе‑ хе.

– Конечно, пожалуйста, спасибо, извините.

И пан Мариан вошел к соседу в квартиру, которая ничем не напоминала его тесных комнатушек. Ни даже намека на порядок, настоящая нора немолодого мужика. Незастланная кровать, окурки в тарелке на столе, серые окна, через которые едва пробивался свет. Да оно и к лучшему: нечего освещать бардак, сюда только с мусоровозом приехать. И вывезти все это, сжечь, всю эту старую мебель, стулья колченогие и гору тряпок. А тут сосед на «ты» собрался переходить.

– В брудершафте, надеюсь, мне не откажете, рюмашечкой не побрезгуете, дорогой вы мой, а то обижусь. – И уже льет в щербатые стаканы какую‑ то сивуху из банки, хранившейся в сортире. – Меня Стефаном зовут, будем знакомы. Я рад, что вы пришли, то есть что ты, Марианек, пришел, и… это… может, перекусим под выпивку, закуска у меня есть, сейчас, куда я ее дел? Видишь, я по части порядка не мастак, тут женская рука нужна, ихняя склонность к чистоте. Нет, чего это я, дом, он ведь для жилья, а не для уборки. Это не упрек, Марианек, дорогой, ты другой. Я знаю, я чувствую, я наблюдаю за тобой уже какое‑ то время. Ты такой чистый, такой ухоженный, в общем, другой. Знаешь, мне‑ то ты можешь сказать, в конце концов ведь мы с тобой приятели. А то тут всякие слухи по округе ходят. Что ты дескать, такой… предпочитаешь, чтобы тебе вставляли, а не чтоб ты сам вставлял. Ну, типа Тетка. Короче, не мужик. Я вот, например, посмотрю на человека, как он движется, как ходит, и сразу просекаю, кто с кем и когда, такая у меня смекалка в смысле психологии человеческих характеров. Это у меня с малых лет. И видится мне, что ты по собственному выбору не женат. А, как там у тебя с этими делами, Марианек?

Что можно ответить на так поставленный вопрос? Как выйти из положения, чтобы, боже упаси, не обидеть собеседника?

– Я… хм… просто у меня нет жены. Так вышло.

– Че ты мне, Марианчик, залечиваешь, вышло у него так. Скорее всего, никогда и не вошло, хе‑ хе. Ты у нас че, целка? Никогда с бабой не того, а? А может, тебе помочь? Я сам уже пять лет как один, а на еблю скорый, так что лично для меня – не вопрос. Ну, скажи мне, нравятся тебе мужчины, нравится, когда тебя…

Пану Мариану хотелось убежать, хотелось встать и сказать, что ему пора, что он благодарит за приглашение, что тем не менее… Одним ударом он был повален на пол.

– Я тебе, сука, жизнь спасаю, жопу твою защищаю, а ты не хочешь даже поблагодарить меня, тетка?

Но «тетка» вскочила, быстро схватила бутылку и хрястнула ею по башке Стефана. Впервые нечто такое, даже не знаю, плебейское, что ли, некрасивое. Хлопнула дверь, и все закончилось.

Дома он зажег все лампы и сел на диван‑ кровать. Да‑ а. Прискорбное событие, малоприятное. Что ж, и так бывает.

Взял недоконченную салфетку и набросал на ней девиз, над которым думал уже три дня. «Не бойся». Очень хорошо – придает силы. Достаточно повесить вышивку и каждое утро говорить себе, что ты смелый мужчина, которого никто никогда не посмел обидеть.

Что было потом?

Пан Мариан долго не выходил из квартиры. Несколько дней спустя он собрал в пластиковые пакеты все свои выкройки, салфетки, вышивки, вязанье и вынес все в подвал. С той поры он никогда больше не появлялся в «Фантазии» и много смотрел телевизор. Врач выписал ему специальное средство от дрожания рук, чтобы так не летали. Но спустя несколько недель наборы для шитья снова оказались в корзинке рядом с креслом. И все вернулось в норму. Пан Мариан снова вышивал коврики, салфетки, большие розы на накидке к подвенечному платью. Даже отважился надеть его и подойти к зеркалу. Хорошая работа, тонкая. Да он и сам прекрасно выглядит в таком произведении искусства. Просто прелесть.

Глава 4

ПРИНЦЕССЫ

Оставьте вы, наконец, в покое этих Маленьких Девочек. Прекратите донимать их расспросами, почему они такие непослушные. Не возражайте, если доченька хочет стать не учительницей, а солисткой гаражно‑ вокального ансамбля. И черт бы вас побрал, не заставляйте ее худеть.

Марысе Козак было одиннадцать лет, и она чувствовала, что этот мир ужасен. Она одевалась во все, что ей покупали взрослые. Не возражала и не канючила, что ей хотелось бы больше розового. Ее занимали более важные проблемы. Проблемы Маленькой Девочки.

Когда родители хотели, чтобы дочка хорошо выглядела, они наряжали ее в красивое платьице, когда посылали за хлебом – в брюки. Марыся наклонялась у бордюра и слюнявила палец. Собирала на него песок и уличную грязь. Потом сильно терла рукой изнанку одежды. Вроде выглядит чисто, а с изнанки – кошмар: грязные разводы и пятна, которые невозможно отстирать. Ни одно, вы слышите, ни одно из рекламируемых средств не могло с этим справиться.

Или когда утром в воскресенье она готовила завтрак для всего дома. Старалась ровно нарезать сыр и идеально намазать масло. Но что‑ то вселялось в нее перед подачей еды на стол, и она смачно плевала под аппетитный салатный лист. Даже на свой бутерброд, любимый, с половинкой яйца. Когда она ела его и чувствовала какую‑ то особую слизь между зубами, ее разбирал смех: никто этого не видит, все выглядит нормально. Какой хороший завтрак наша Марыся приготовила. Доченька наша любимая. Сокровище!

Жила она с мамой, папой и бабушкой, то есть маминой мамой. Старушка была очень старенькая и занимала лежанку на кухне. Чтобы бабуля не маячила постоянно перед глазами, папа смастерил подвесную ширмочку на прикрепленном к потолку рельсе. Под ширмочку мама приспособила одеяло, получилось как в театре. Бабушка обычно сидела на своих подушках, но, как только начинала слишком уж выступать, ширмочка раздвигалась и воцарялось спокойствие. Бабушка Крыся злилась, ругалась, беспомощно сотрясала воздух и грозила милицией. Когда никто не смотрел, Марыся шла к бабушке и либо разговаривала с ней, либо крала ее вставную челюсть и прятала в кухонный шкафчик. Бабке тогда больше ничего не оставалось, кроме как ругаться и шамкать беззубым ртом. Вся забрызганная собственной слюной, бабка злобствовала и грозила милицией. А внучка, подкравшись к ширмочке, изображала, будто нечаянно наступила на оброненную челюсть. И снова – милиция.

В свое время бабка была чиновницей в районе Охота и от нее многое зависело. Еще бы: она руководила распределением квартир. Боже, что творилось перед ее кабинетом. В кабинете они сидели вдвоем с Ядвигой и только просматривали толстые тетради. А у столика вились семейства, умоляли, бухались на колени, приносили дары, точно волхвы к вертепу.

– Дорогая, золотая, я уже десять лет жду, уж и второй ребенок скоро будет, как нам всем в этой съемной, жена беременная на тахте кантуется, а я, точно нищий какой с паперти, под столом себе гнездышко свил. А когда Анжелика уроки готовит, на кухню иду, а то ей ноги некуда поставить. Ну так, пани Крыся, сладкая вы наша, может, хотя бы ускорить чуток? Ой, совсем чуть было не забыл, – тут проситель начинал говорить тише, шептал, искушал и чуть ли не мяукал, – у меня тут для вас кое‑ что, прямо из деревни, от тещи, цыплята, вот, и еще для семейства сладости, вот. А, и для супруга кое‑ что найдется, бутылочка, вот, возьмите, дорогая вы наша.

Для кого? Для мужа?! Пани Крыся прерывала просмотр бумаг. Бросала бешеный взгляд на бледного человечка. Вы мне только про мужа моего не напоминайте! Про подлеца, пьяницу, который после войны сперва симулировал глухоту от контузии в окопе, а потом пошел в загул и какую‑ то бабу себе завел. О муже не говорят, не вспоминают и имени Генек не произносят никогда.

И клиент понимает – квартиры не будет. Испортил настроение чиновнице, по больному месту ударил да еще и расковырял.

Но подарки, тем не менее, находят место в бездонном ящике письменного стола. Пригодятся, а бутылку можно выпить и без мужа.

В ящике уже лежали две упаковки ирисок с шоколадным вкусом и блок «Мальборо». И это только начало дня. Над ящиком – картинка в деревянной рамке, сбоку инвентарный номер. Запыленная. Краской нарисован лесок, в лесочке лужок, вдали ручеек. Эх, перенестись бы в такой лесочек, лечь на травку и вдыхать отпускной воздух. А не сидеть тут, гнить и выслушивать все эти сетования на злую судьбу. За что, спрашивается, мне все это? Этот народ готов на брюхе ползать за какую‑ то паршивую однокомнатную, нищими прикидываются, смотреть противно. А что эти твари тут передо мной охают, точно я им Дева с алтаря, слезу кровавую уроню и ключики вручу? Щас, разбежалась. А список, а броня, а очередь, а контроль сверху? Ничего, паршивцы, знать не желают, и эти святые понятия для них как китайская грамота.

День, в который Боженька создал Чиновницу, – это как бы восьмой день недели. Отдельная категория, другая раса, другая культура. Американские антропологи уже много лет ведут изучение племени Халины и Божены. Женщин, которые на телесного цвета колготки надевают шлепанцы с ортопедической стелькой. Которые встают на заре, чтобы благоговейно увенчать свою голову шлемом из начеса и лака. Коготочки покрасить, перстенечки надеть. Ох уж эта канцелярская жизнь: орошенные кофе накрашенные губы, в которых исчезает конфетка с блюдечка, мир скоросшивателей, счетов, записей, приходно‑ расходных документов. По утрам – тряска в трамваях с сумочкой, набитой косметикой, бутербродиками в фольге, йогуртиками вариант лайт. Чистокровные женщины, настоящие жрицы администрации. Без них сам шеф – потерянный, сбитый с толку – ни за что бы не додумался, как вывести деньги из кассы, как сделать навар на налогах, как не дать подлому правительству нажиться на твоих непосильным трудом заработанных грошах. Только они, только прирожденные Королевы конторских письменных столов знают самые сокровенные тайны как бюджетной сферы, так и частных предпринимателей. А очередь гудит. Тихо все, я иду, выхожу перекурить, подымить на свежем воздухе, хе‑ хе. Как говорится, если любит, подождет. А от стояния в очереди еще пока никто, прошу прощения, не обосрался, вот так.

И тогда, ты не поверишь, Ядя, он мне, дескать, счета здесь не сходятся. Я ему объясняю, что я два раза проверила. Два раза, значит, ошибки быть не может. Не первый год по этой специальности, не какая‑ нибудь зеленая выпускница не пойми какого учебного заведения, не так, что ли? Говорю я ему это и показываю столбики в тетрадке в клеточку. И тогда он за голову хватается, голосит: боже мой, боже, пани Крыся, дорогая, ну какой же я болван, я же забыл еще эту проводку доложить. Ну, говорю тебе, просто руки и прочие части тела опускаются. С такой бестолочью за сущие гроши приходится дело иметь. А кто мне за потерянное здоровье, за раздерганные нервы, за варикоз компенсирует? Кто, спрашиваю я, святой Валентин? Ну все, иду на место, иду, и чего только клиенты так скандалят, боже ж ты мой.

Вот сюда еще попрошу ваши инициальчики, и вот сюда, где галочкой отмечено. И печаточку именную непременно, нет именной? Ну хотя бы какую‑ нибудь от учреждения, чтобы только номерочек БИК, ИНН, p/с, к/с был проставлен. Хорошо. Теперь только двадцать копий свидетельства о рождении и смерти, подпись в каждом окошечке, да‑ да, дорогая, очень хорошо, тогда, пожалуй, я все это в компьютер вобью и просчитаю.

И стоят, и подписывают, и ставят печати, а то как же. Никто не возразит, самое большее – капелька пота на лбу блеснет. А вы, может, разделись бы, ведь у нас раздевалка есть, а то в пальто да в шарфах – как‑ то не очень. Некуда спешить, здесь не вбежал‑ выбежал. Здесь люди основательно засиживаются.

С той поры, как в Польше под каждой крышей появился компьютер, случается, что и система зависает. Бабушка Крыся заполняла рубрики в тетрадке, а Боженки с Халинками выстукивают пальчиком буковка за буковкой до тех пор, пока не выскочит error.

Пан Гжееегооож, подойдите, пожалуйста, ко мне, потому что эта зараза опять зависла. Что я нажала? То же самое, что и всегда, я не знаю что. Работало, работало, еще когда клиентка сидела и я данные заносила. А тут вдруг что‑ то в углу мигнуло и все исчезло. Все данные. Нет их.

А очередь перед столиком кряхтит, глаза закатывает, ворчит. Этот опоздал на встречу, у того поезд с перрона отходит. Геенна. А душно, как в бане. В потных руках папки с прозрачными файлами, где хранятся искуснейшие подсчеты, выписки, приписки и накладные. Каждый документ нежно называется именами святых. Для многих это как самые близкие родственники, как сокровище. Представь себе только, накладная номер четыре дробь шестьдесят пять дробь ноль восемь. Описана на обороте и двумя печатями скреплена. Все обласкано, как собственная жена. Как долгожданный подарок от Деда Мороза.

И дрожащими руками посетитель обеспокоенно передает чиновнице кипу документов. Наверняка что‑ то не так, наверняка чего‑ то не хватает.

Как это, нет счета за прошлый месяц. Не хватает последней накладной? Ну я же просила, это недопустимо. Это противозаконно, это нарушение всех наших гражданских прав. Я не могу выполнять свои обязанности, если мне не предоставили всех указанных в перечне документов. Я сойду с ума, я ошалею, я в мусор все это отправлю и не стану рассчитывать. Не стану!

Ой, мамочки мои, Матерь Божья, пани дорогая, будьте добреньки, помогите, мне все это на сегодня уже надо иметь, я вам эти накладные донесу, вышлю, в зубах принесу. Мне бы только сюда печать поставить, что вы приняли. Все эти кассовые отчеты, отчеты о состоянии всего. Будьте так снисходительны, столько уже в очереди просидела, прождала, никак не смогу еще раз прийти, умоляю!

И Чиновница раздувается с каждым словом, напускает на себя грозный вид, цыкает язык, проверяя пломбу: «Ну не знаю, честное слово, не могу», и ты хрипишь: «Это последний раз, честное слово, такая небрежность». Хватаешься за край стола и тонешь, тонешь! Обещаешь паломничество на коленях до костела Святой Липки туда и обратно, вечернее самобичевание, просмотр ситкома. Все! Только одну‑ единственную подпись, умоляю!

Есть, пошло. Властная рука простерлась над документами и начертала на них божественный знак. Принято. Аминь. Радость, даже не верится, шок. Чудо! Толпы неистовствуют, светит солнце. Можно выбежать из учреждения с развевающимся плащом, незакрытым несессером и прокрутиться вокруг фонарного столба, как в фильме «Singin’ in the Rain».

Тем временем, когда закрывается дверь, с лица сходит улыбка, и мы ворчим себе под нос: «Старая блядь, сука, прошмандовка, проститутка. Чтоб у тебя эти пончики в горле застряли, гребаная чувырла. В жопу себе воткни эти бумаги, печати, авторучки сраные. Подотрись этими клочками, этими своими накладными!! »

И в вечерней молитве мы просим об избавлении нас от плохого учреждения.

Марыся молилась и ходила в костел. Не знала, правда, милое дитя, что такое Конторские крысы, но каждое воскресенье отправлялась в храм с родителями и бабушкой. Бабушка едва передвигала ноги, приходилось ее вести под руку до самой скамьи, а потом следить, чтобы не уснула на богослужении и в нужном месте подтянула: «Го‑ о‑ осподь наш, Ты‑ ы Польшу‑ у‑ у…»[44]

Молитвами польские женщины многое преодолели. И Марыся тоже пробовала шептать себе под нос молитву. Первые десять минут как‑ то шло, а потом в нее вселялся дьявол. Она потихоньку доставала гвоздик из кармана и начинала самозабвенно царапать им подставку для коленопреклонения. И чем дольше скребла, тем больше менялось ее лицо. Из скромненькой девочки‑ подростка она превращалась в куколку из триллера. Если бы она этим своим гвоздем нацарапала «Всех ненавижу» или «Жопа», было бы понятно: созревает, гормоны играют, депрессия. Но чтобы просто так им водить, без смысла?

Каждую неделю в костеле Марыся опускала руку в чашу со святой водой, а потом лезла мокрой рукой себе под блузку, затыкала жвачкой отверстия в кружках для сбора пожертвований, крала картонные образки и резала их дома на мелкие кусочки. При всем при этом она безумно любила Матерь Божью. Боже мой, как же этот ребенок обожал Богородицу! Все, что она делала, каждую хорошую оценку в школе она посвящала Деве Марии. Когда она ложилась спать, то под подушку клала тетрадь со специальными молитвами, посвященными матери Иисуса. Даже раз на школьном балу переоделась в Нее, грезила Ею, рисовала Ее лик на полях в тетрадках. И – честное слово – виделась с Ней иногда, когда дома никого не было, а за окнами ярко светила луна.

Тогда почему каждое доступное изображение Девы она тщательно закрашивала маркером, вонявшим каким‑ то противным растворителем? Почему (ей‑ богу, даже стыдно писать) она велела вырезанной из «Воскресного гостя» Присно‑ деве целоваться с мягкими игрушками на полках? Нет чтобы громко, во всеуслышание, крикнуть «Блядь небесная! », нет чтобы с богохульством своим да за праздничным столом. Во всеуслышание, однозначно, официально.

В магазине та же история. Когда никто не видел, девочка отрывала ценники и меняла их местами. И тогда хлеб становился по 20 злотых, а кетчуп – по 2, 50. А уж что на кассе творилось. Эта инфляция убьет нас, общество, это шутки какие‑ то, что у вас в магазине за безобразие, пожалуйста, не вводите в заблуждение честного человека, с вами инфаркт заработаешь, вы хоть знаете, какая у меня пенсия? У меня пенсия – курам на смех, а не пенсия. И не знают бедолаги, сразу в лоб себе пальнуть или в гроб лечь и ждать. У них все рассчитано и ни на что не хватает. А вы тут такие номера с ценами выкидываете. Стыд, скандал.

А Марыся исподтишка откалывала именно такие номера. Чтобы никому скучно не было, и ей тоже.

Когда она шла по варшавской улице, никогда не наступала на линию стыка тротуарных плиток, двигалась словно котенок по крыше, немного неуверенно, но довольно быстро. След в след, правда, гольфы всегда вразнобой, а худые локти то и дело задевают старух, торгующих на краю тротуара. Она сама постоянно натыкалась на бегущих людей. Девочка, будь повнимательней, смотри по сторонам. Это тебе не деревня, это столица. Мы здесь не ходим, мы бегаем. Времени в обрез, надо везде успеть. Все начинают идти уже на желтый свет, бегут трусцой к отъезжающему автобусу, чтобы потом пересесть у Центрального вокзала на 25‑ й на Зеленецкую, пройти по зебре около Веделя и на Рембелинской поймать 114‑ й, идущий на Подгродье. Все без лишних движений, инстинктивно. Какой‑ то сумасшедший городской балет. И когда с танцующими сталкивается такая несуразная девчушка, то вся система рушится.

Но ни с того ни с сего пани Ядвига садится не на 167‑ й, идущий в Бемово, а едет на Черняковскую, а пан Эдек сворачивает на кольцо, потому что забыл, что 35‑ й не едет прямо. А ведь спрашивал в вагоне: «Прямо, прямо, на Окенче? » А ему говорили: «Нет, выходите сейчас, сделаете пересадку, на любой другой трамвай». Ну вот, дождался: как раз сейчас он сворачивает без надобности на Банаха, на его лице проступает растерянность, а на лицах стоящей на остановке толпы – удовлетворение: их трамвай подходит. Эхехе. Ну и заехал. А все из‑ за какой‑ то Маленькой Девочки.

Марыся никогда не смотрела по сторонам, потому что боялась встретиться с кем‑ нибудь взглядом. Если такое произойдет, то человек умрет. Наверняка.

У Марыси была такая неприятная особенность: если кто подольше посмотрит ей в глаза, то через какое‑ то время отходит на тот свет. Не так чтобы каждый подряд. Ее родные, например, могли смотреть, и ничего с ними не делалось. Но достаточно было Марысе в тот самый момент плохо подумать об этом человеке, и катастрофа гарантирована. Почти что как Василиск[45] со Старого Мяста. Но тот убивал без повода, а Марыся – только когда злилась.

Взять хотя бы дядюшку Стефана, при каждой встрече сладострастно лобызавшего Марысю, слишком часто сажавшего ее себе на колени и слишком сильно прижимавшего к себе. Как только он появлялся у них в доме, Марыся исчезала в своей комнате. Но тут же раздавался мамин голос: «Доченька, посмотри, кто пришел, ну поздоровайся же». Только что не разденься! Марыся нехотя выходила из комнаты, мысленно приканчивала дядюшку Стефана кухонным тесаком, которым разбивают кости. Четвертовала его косилкой, перерезала пополам садовым секатором. Ворчала под нос проклятия. Несколько раз смотрела на него, собрав все свои страшноватые мысли, пока дядюшка не спал с лица. И все это продолжалось до тех пор, пока после очередного посещения, когда Марыся обдумывала самые жестокие пытки, дядя не умер. Пришел домой, включил «Новости» и умер в кресле. На похоронах Марыся помахала вслед его гробу и купила себе в награду рахат‑ лукум. Хорошая работа, Марыся, так держать.

Однако не всегда убийственный взгляд работал на благое дело. Как‑ то раз ее любимый хомячок Пимпусь обгрыз ей шнурки на новых ботинках, и девочка в сердцах крикнула ему: «Плохой хомяк, плохой, плохой». Не пережил, бедняга, ночи. К утру уже гнил в опилках.

Марыся боялась, что уличная толпа может так сильно ее достать, что она неосмотрительно взглянет в глаза пихнувшему ее человеку, и все. Поэтому она всегда ходила с опущенной головой, стараясь особо не глазеть по сторонам. Действительно, зачем дразнить судьбу.

Она открывала дверь, набирала в легкие воздух и врезалась прямо в клубящую толпу. Все или на рынок, или с рынка. И Марыся тоже быстрым шагом переходила улицу. В руке листок бумаги со списком покупок, на плече сумка с большой надписью «Barbie – never forget». [46] Скорость она набирала у первых цветочных киосков. Совсем низко опускала голову и торпедой проносилась мимо памятника Сентябрьских баррикад, остатков стены зеленного базара и горящих лампадок. Незаметно подходила к лампадкам и пинала их с такою силой, что те со звоном разбивались о кирпичи. Разумеется, никто ничего не слышал и не замечал. Там даже бен Ладен мог бы пять раз взорваться, а люди пошли бы себе дальше.

На Охоте ничто никого не взбудоражит и мало что заденет. Например, когда куча подростков дралась в круглосуточном магазине на Вавельской, усталый продавец только выбивал чеки да отсчитывал сдачу. А парни друг друга по башке бутылками охаживали, розочкой орудовали, резали руки стеклом, ни дать ни взять Дикий Запад с его правилом «Не стреляйте в продавца». Потому‑ то пан Генек с таким спокойствием обратился к остальным посетителям: «Вы только в полицию не звоните. Я их здесь всех знаю, ребят этих. Они сами разберутся, не будем раздувать».

Так что разбитая лампадка – это, ей‑ богу, как муха насрала. На самом деле не будем раздувать.

Как и каждая девочка в ее возрасте, Марыся ходила в школу. Как она училась – неизвестно, да и чему там могут научить в наше время, я вас умоляю. Дополнительных занятий у нее не было, языками не владела, с пианино тоже не в ладах. Сидела на уроках, не прогуливала, потому что не знала, что так тоже можно учиться. Готовила уроки, но обязательно допускала ошибку. Разумеется, нарочно. И когда учительница польского брала ее написанное круглыми буковками домашнее задание, то знала, что хоть одну маленькую ошибочку, но обязательно найдет. Ее взгляд плавно скользил по странице, голова одобрительно кивала, и вдруг гримаса раздражения пробегала по лицу. Ну надо же, в последнем предложении, ну неужели так трудно, вот орфографическая ошибка, смазано, неправильная грамматическая форма. Облом. И оценка снижается по крайней мере на полбалла. А ведь как прекрасно могло бы быть.

На родительских собраниях классная руководительница просила Марысину маму: «Вы за ней построже следите, вы ей объясните, что спешить некуда. Она способная, только какая‑ то ленивая, рассеянная, может, ей уже расхотелось учиться». И мама дома дочери: «Я, доченька, очень тебя прошу, будь повнимательнее на уроках, ты ведь можешь, учительница говорила, что можешь, ну так чего же ты, соберись, сконцентрируйся, пиши хорошо». А Марыся ноль внимания. Вот и на рисовании та же история: нормальный рисунок, а под конец как нажмет посильнее на карандаш. Хоп – дырка в листке, вроде всего лишь точка, а весь вид портит. А как все хорошо начиналось. И в конце спортивной игры на площадке Марыся вдруг останавливалась, а команда соперников ломала оборону, довольная, что может заработать два решающих очка. В раздевалке подружки набрасывались на нее: «Блин, Марыська, если не умеешь играть, следи хоть за игрой или сваливай». Все девчонки, с опрысканными дезодорантом потными подмышками, с налаченными волосами, с лаком и на ногтях, стояли на пороге созревания. У некоторых уже были первые менструации, и теперь они лениво выходили на перемену. Ловкачки, у таких всегда наготове оправдание, что плохо себя чувствуют.

Тем временем перепалка в раздевалке продолжалась, на нашу разиню вешали всех собак, какого, мол, хрена стояла столбом и дала выиграть этим сикухам из параллельного класса. Так все хорошо начиналось, а эта дебилка вдруг остановилась, и мяч полетел прямо в руки соперника. Никогда ничего у нее не кончалось хорошо, всегда что‑ нибудь да сорвется.

Прямо из школы Марыся шла в магазин, где покупала очень нездоровую еду, плохо влиявшую на здоровье подростка. К счастью, она была худой и не обременяла себя подсчетом калорий, как это делали ее ошалевшие ровесницы‑ анорексички. Чипсы с колой, а на десерт – батончик или желатиновые мишки‑ мармеладки. И ни с кем не делимся – не для этого мы единственные дочки в семье.

Девочка съедала не все. В каждой пачке оставляла по одному мишке каждого цвета и клала их в коробочку. Аналогично поступала и со старыми жевательными резинками. Писала на бумажке «Живительная резинка» и клала рядом с мишками. Все может пригодиться в нужный момент. Хрустя кружочками со вкусом сыр & лук, она размышляла о мироустройстве. Должен же быть какой‑ то клапан для выпускания пара, какой‑ то способ все изменить, хоть на мгновение. Чтоб не вставать утром, не помогать бабушке добраться до толчка. Чтоб можно было делать бог весть что, все, что угодно. Возможно, это привилегия старших, но само сознание, что не всегда игра обязана идти в соответствии со сценарием, приятно щекочет воображение.

Должен же существовать способ взломать код, найти ключ. Надо замутить бучу. Повывинчивать винтики, переставить шестеренки. Надо бороться. С кем, с чем – не важно, просто вырваться и быть такой Марысей, какая придет на ум в данную минуту.

Часто на пересечении улиц Варшавской Битвы и Груецкой она видела такую девушку. Лет ей было примерно двадцать, в общем, старая. Выглядела как разноперая птица – такой прикол на фоне общей серой массы. Красные дреды и большое количество колечек на лице. Одежда – нездешнее сочетание юбок, кофточек, брюк и старых кед. Все небрежно продуманное и все такое… ну… просто Марыся всегда засматривалась на нее, когда проходила мимо. У нее на майке было что‑ то написано или нарисовано. Но не только Марыся пристально смотрела на эту девушку. Народ – тоже, если было время, – и тогда в ее адрес слышалось «Сучка окольцованная» или «Бля буду, трансвестит». Но, как правило, все быстро проходили мимо и лишь изредка кто‑ нибудь неодобрительно качал головой. От таких ротозеев она и узнала, что эта девушка – панк. Марыся сразу спросила маму, что это такое.

Дитятко, девочка, знаешь ли ты, хорошая моя, кто они такие? Господи, ведь это, сама даже не знаю, стоит ли говорить, может, ты уже слышала, ну, такие люди, они клей нюхают и травку… На вокзалах спят, ну, обоссанные. Наркоманы, что тут говорить, к сожалению. Совсем не учатся, живут кучей, все в одной постели. Не знаю, дитя мое, кто тебе велел о них разузнавать, забудь об этом. Сходи в библиотеку, там есть что почитать. Сенкевича, например.

Марыся не могла заснуть. Переваривала информацию. В одной постели спят, вместе живут, не учатся? Так это ж здорово! Боженька милая, к тебе молитву свою обращаю, Дева Пресвятая, потому что у меня к Тебе огромная просьба. Можно мне познакомиться с такой девушкой‑ панком? Прошу Тебя и обещаю больше не запирать бабушку одну в квартире без еды, не плевать в суп и причесываться. Умоляю Тебя, Мария, я каждый день буду молиться, знаешь ведь, как я Тебя обожаю, честное слово. У меня должна, должна быть такая замечательная подружка!

И стало по молитве Марысиной. Не зря она столько времени провела за чтением молитв. В один прекрасный день она снова увидела эту девушку. Та ехала на велосипеде. Что делать? Подбежать? Спросить, который час? А, ладно, была не была. Чтоб я и не спросила?!

– Простите, э, это… который час?

Девушка остановила велосипед и полезла в сумку на поясе. Достала видавший виды мобильник, облепленный наклейками. «Какая красота, сил нет, о боже», – простонала Марыся.

– Почти пять.

– Ага. Ну спасибо большое. А еще, ну, это, короче, вопрос у меня, только не знаю, можно спросить?

– Само собой, можно.

– Где ты живешь?

Живу в вагоне

На перегоне

В автомобиле

Пока не сбили

На лавке на вокзале

Пока не прогнали

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8910 11 12 Следующая ⇒