ПРИНЦЕССЫ 3 страница

С вечным знаменем звездным

Ночь дозором идет,

А девчушке взгрустнулось,

В комнатушке на Хожей

У окна одиноко она села и ждет.

Пани Мария только заменила Хожую на Опачевскую, а «девчушку» на «старушку» менять не стала, потому что для себя она остается молодухой, собирающей фотографии звезд с шоколадок. Льется музыка, можно возвратиться к своим воспоминаниям и не стыдиться слез – темно и никто не видит.

Я условился с ней ровно в девять… потом кино, кафе и прогулка… грусть роз осенних, чайных роз печали… это Мечислав Фогг. [40] И старуха, закутавшаяся в плед и дремлющая в своей заплесневелой сырой квартире, которая помнит ее смех, ее игры с родителями. Тикают часы, сумерки, радио бубнит в углу. Есть ли еще здесь жизнь?

А ведь такому засушенному сухарю еще можно предложить автобусную экскурсию по семи чудесам света. Только это не у нас, это за границей можно. Подарить цифровой аппарат и бейсболку. Группа туристов из гериатрического отделения. Седые головы, изучающие проспекты турагентств и выбирающие только пятизвездочные отели. Солнечные очки на Лазурном Берегу и купальник бикини на сетке морщин и обвислой груди. Все как бы говорит: я прожила семьдесят лет, воспитала четверых детей и шестерых внуков, так что теперь идите все в задницу, потому что я вылетаю в Гонолулу, бай‑ бай! В Польше божьи одуванчики внимательно изучают рекламки акций в гипермаркете и выбирают самое дешевое и самое низкокачественное. Свое тело они прикрывают одеждой тридцатилетней давности и говорят: я прожила семьдесят лет, воспитала девятерых детей, внуков и правнуков, а теперь хочу наконец умереть, так что оставьте меня в покое, потому что я умираю, пока!

Глаза атакует глаукома, заволакивая все тоненькой пленочкой. Картинка становится нечеткой, некоторое время спустя уже ничего не видно. Лица, что склоняются над старушкой и назначают ей лекарства, очень даже могут оказаться доктором Менгеле. Неизвестно, что это за лекарства и от чего. Кто этот человек, что поднимает меня с земли и спрашивает, все ли у меня в порядке и не болит ли что у меня? У меня все болит, я сама себе боль, и все вокруг болит. Мой ум, путающий дочку с внучкой, моя спина, горбатая, как у верблюда. Зубы, которых у меня нет, и друзья, которые давно умерли. Иду дальше и снова спотыкаюсь, падаю. Лежу на газоне, как пьяница, и спокойно жду: может, кто пройдет, заметит. Бывает, взвою, если особо неудачно упаду. Тогда я полностью сливаюсь с городской природой. Надо мною – кроны деревьев, рядом – вытоптанная трава с собачьими какашками. Вокруг мусор, окурки и рекламные листки.

Я – Мать‑ Земля, вдыхающая выхлопы с соседней улицы.

Я – Мать Города, чувствующая пульс мчащихся автомобилей. Я лежу и жду, когда кто‑ нибудь поднимет меня, отряхнет пальто, соберет мои сумки и проводит, как малое дитя, домой. Вот они, мои турпоездки в теплые страны, вот она, моя спокойная старость и привилегия быть многоопытной женщиной, прожившей долгую жизнь.

Матери Города, сросшиеся с домами, с тротуарами, с мостовой. Потрескавшиеся стены и потрескавшаяся кожа, следы от пуль на фасадах зданий и печеночные пятна на тыльной стороне ладони. Идеальная гармония. А к этому специфический запах чего‑ то уже не существующего. Мертвый дом, неживой человек. Все как бы насильно засунуто в современный мир пластиковых окон и пластических операций.

Сеть труб – канализация, газ, провода под напряжением, везде датчики. Технология врезается в тело. Кровообращение подключено к светофору. Зеленый свет – живешь, желтый – приготовиться, красный – ложишься и умираешь.

Пани Мария падала обычно в районах тихих, немноголюдных и спокойных. Поэтому много времени в ее жизни уходило на ожидание помощи. Как‑ то раз она попыталась сама подняться, но тонкая кожа на локте буквально порвалась о ветку. Она лежала в крови, и ей было совсем плохо. Даже сознание потеряла, но, когда оно к ней вернулось, над ней не было заботливых лиц врачей, как это показывают в кино. Она продолжала лежать где‑ то под кустом. Из своего укрытия она видела окна подвала, в котором во время войны погибло большинство соседей.

Подвал в доме на Опачевской. Он больше не мог нормально служить людям, несмотря на проведенный там капитальный ремонт и тщательную очистку стен от человеческих останков. Стены подвала видели такие сцены, после которых там больше нельзя хранить велосипеды, раскладушки и заготовки на зиму. Такие места – памятники. Но как быть, если памятник стал элементом реальности – дома, в котором живут живые люди. Засыпать подвал, сделать вид, что здесь никогда ничего такого не происходило. Устроить внизу магазинчик, клуб, солярий. Замазать место преступления новыми, полезными значениями. Подружить его с людьми. Не бойтесь спускаться сюда и загорать. Война была давно, а значит, не было ее.

Время шло, сумерки сгустились до темноты, взошла луна. Пани Мария лежала со своими мыслями. Ах, провести бы ночь под звездным небом. Как в доброе старое время. Летние поездки к тете в деревню, ночевки на сеновале или в палатке. Запах дышащей земли на заре, громкие аплодисменты встающему солнцу. Как же милостива судьба к пани Марии, что подарила ей такое приключение, что на старости лет она может провести ночь во дворе, почти как на каникулах.

К сожалению, идиллию прервал бдительный дворник, он обходил вечером дом и нашел соседку. Даже вызвал «скорую», вид пани Марии – более чем достаточное основание. Только зачем вся эта суматоха, нет смысла везти в больницу, локоть сам заживет, не надо сцен, а то люди сбегутся и будут потом сплетничать. Пани Мария резво двинулась к дому. Захлопнула дверь перед носом дворника и поплелась в ванную. Обмотала руку бинтом и попыталась остановить кровь. А та сочилась и сочилась, часами. Около полуночи измученная женщина легла в кровать. Кружилась голова, и слегка знобило. На простыне разрасталось кровяное пятно, которое постепенно впитывалось в хлопок пижамы. Крови вылилось немерено, теперь пятно стало похоже на озеро с неровной береговой линией и впадающими в него ручейками.

Пани Марию Вахельберскую‑ Вахельберг одолевал сон.

Ей снилось, что она спускается в свой подвал. С последних ступенек лестницы слышит какие‑ то приглушенные крики, рыдания. Подходит к массивной двери и с трудом ее открывает. За дверью она видит толпу людей в тех позах, в каких застала их смерть. Вповалку, в основном женщины, прижимающие к себе детей. Видно, что‑ то здесь произошло. Лица застывают, будто отлитые из воска. Маски смертельной агонии. Однако отличаются от снимков дяди или бабушки в гробу. Здесь еще никто не успел припудрить кожу, смыть с нее кровь. Никто не прикрыл им глаза. Вот они и смотрят сейчас на пани Марию, которая стоит как парализованная в дверях и ни на что не может решиться. Войти, спасать, вытаскивать их наружу, убежать? Она чувствует запах пороха, улетучивающийся запах газа. Отдельные фигуры, каждая со своим прошлым. Пани Мария обводит взглядом лица и вдруг замечает среди них себя. Жуткое чувство расставания со своим телом и разглядывания его со стороны. Как помочь себе самой, вырваться отсюда, не быть участницей этой сцены? Мария разглядывает свое лицо и видит его разным, как на фотокарточках в альбоме.

Вот она – малышка с бантом на макушке. Первые школьные годы, отдых в горах, снимок сделан за неделю до начала войны. Все Марии мелькают и быстро меняются. Одни пытаются улыбаться, притворяться счастливыми. Как будто ничего не произошло, как будто лицо приладили к разрушенному остову. Наконец пани Мария видит себя в старости, такой как сейчас. Фигура присела в уголке, у нее взрывается голова. Миллионы блестящих точек летят над трупами.

На своеобразные конфетти накладывается образ ее самой: она разбивает другие головы. Некоторые из них она узнает, другие видит впервые. У нее в руках то ли винтовка, то ли молоток, то ли обычная дубина, которой она самозабвенно орудует. В конце концов очередь доходит и до головы матери. Мария заметила ее еще раньше, когда разбивала другие головы, попробовала перестать, убежать, выбросить дубину. Но она знает, что неумолимо приближается Неотвратимое. Голова матери подъезжает к ней, словно на конвейере фабрики кошмаров, и Мария замахивается, бьет по ней. Ничего не происходит. Бьет еще раз, тогда слышится тихий шлепок, вроде того, который издает мухобойка. Голова матери раскалывается надвое, катится по грязному полу подвала и исчезает среди скрюченных тел. И тут влетает отряд немцев, чтобы проверить, все ли убиты. У одного из них молодое лицо, она узнает в нем бывшего соседа, который ухаживал за ней, оставлял цветы на коврике перед дверью, напрашивался в провожатые из школы домой. Пани Мария подходит к нему и спрашивает: «Это ты? » А он: «Ха‑ ха‑ ха, это я, а ты что, убиваешь свою мать под шумок войны? Думаешь, в общей суматохе не заметят? Думаешь, война все спишет? »

Внезапно лицо парня превращается в лицо ее отца, который вынимает из‑ за пояса пистолет и стреляет себе в висок. Брызжет кровь, Марию парализует страх, у нее перехватывает дыхание.

Старушка проснулась вся в сгустках засохшего красного месива. Сама не знала, от чего она мокрая – от пота или от крови. Встала так быстро, как только позволяли остатки сил, и открыла дверь. Она знала, что сейчас должна быть в подвале. Где же ключи от убежища? Вот они. Можно идти. Не спеша, шаркая тапочками, пани Мария идет вниз. Это ее последний маршрут. Она спускается в подземелье. Хватит с нее. Она выходит из игры.

За ней тянулись бинты, которыми она, как умела, обмотала кровоточащую руку. Они тянулись за ней, будто шлейф платья или длинная фата. Старушка шла к венчанию со своим прошлым. Богиня, входящая в лабиринт, отправившаяся на экскурсию под землю. Мария, которая, вместо того чтобы вознестись на небо, подверглась действию земного притяжения и теперь с удивлением обнаружила, что падала в ад. Пани Мария сама выбрала для себя схождение вниз. Это соответствовало ее самочувствию, которое не менялось вот уже шестьдесят лет.

В подъезде было темно и холодно. С горем пополам ей удалось открыть бесчисленные замки. Еще несколько минут ощупывания стены в поисках выключателя, и лампочка осветила подвал.

Пани Мария решила, что смерть она встретит именно здесь. Нет больше сил ходить по врачам, выслушивать в очередях разговоры о прошлом. Ей больше не хочется жить, лежать на улице и ждать помощи. Ее тело больше не принадлежит ей. Оно превратилось в какую‑ то странную систему, выкачивающую из нее кровь. Все окончательно сломалось, ничего уже не исправишь.

Она нашла старые коврики, половики, притащила их в угол и сложила в маленькую кучку. Легла на них, и ей вроде как полегчало. Хорошая работа, Мария. Нужный человек в нужном месте.

Правда, выглядела она как старая курица на шестке: нахохлившаяся и подозрительно зыркающая по сторонам. Складки халата ровнехонько окружили ее фигуру. Странная Королева подземелья и заплесневелых покоев. Женщина постепенно растворялась в стенах старого дома. Пропитанные кровью бинты прилипли к стене и как пуповиной соединили ее с воспоминаниями. Цвет кожи на лице пани Марии постепенно сливался с цветом штукатурки. Покрытая трещинами стена и покрытая морщинами кожа казались единым материалом со специфическим затхлым запахом. Именно из него и была соткана фигура Гнилой Хозяйки Подземелья.

Иссохшая птица отказывалась выйти из подвала. Отказывалась жить. Сидела скукоженная в углу и время от времени бросала настороженный взгляд из‑ под полуопущенных век. Когда придет смерть, наша птица клюнет ее разок для порядка и полетит за ней куда угодно. Лишь бы здесь, на земле, не оставаться. Пани Мария вывесила в подвале белый флаг из застиранной простыни и сказала «Баста».

Да, каждому бы так хотелось, горько охнул пан Хенек на базаре, узнав, что в доме на Опачевской сидит Гнилая Хозяйка и не желает выходить. А тут живешь из последних сил, суставы ломит, все тело болит, и неизвестно, когда костлявая приберет тебя. Семья морду воротит, и внук вздыхает, что квартирку бы ему дедову неплохо. А тут приходится быть терпеливым и день напролет глядеть в окно. Может, смерть заметит и постучится в дверь. Добрый день, конец пришел. Собирайтесь, и за мной попрошу без разговоров. Вот ордер, вот сопроводительные документы, все подписи на месте. Пошли. Эх, вот тогда бы встал я с табурета, костюм из шкафа достал, ботинки начистил, обмылком «Белого оленя» щетину смягчил, одеколончиком «Варс» в ванной освежился. Неловким движением поправлен платочек в нагрудном кармане. Остается только расчесочкой пройтись по волосам, и выходим. Последний взгляд на прихожую, на самые обычные предметы, которые неизвестно зачем собирал всю жизнь. Ну, хозяйка, поехали. Пока всем, до свидания на том свете.

Каждый старик, каждая старуха только об этом и мечтают. Просто упиваются ожиданием конца. Трясутся от эмоций при мысли о своих похоронах. Где да в каком секторе кладбища. Под деревом ли, потому что летом будет тень, или лучше поближе к крану, чтобы воду носить было легче. Ходят по воскресеньям и заранее сами себя навешают. Не подверженные модам, они не хотят, чтобы их кремировали. Предпочитают, чтобы тело постепенно соединилось с землей, кожа растворилась в земле. На фоб заплаканные дети и внуки кладут типовые венки с надписью на ленте «Последнее прости» и бесцеремонно обсуждают дальних родственников, специально приехавших на похороны. Такая вот традиция: упокоиться в деревянном ящичке с табличкой.

А соседи из простой человеческой зависти перемывают косточки пани Марии, еврейкой называют, мымрой, дурой, прошмандовкой и нахлебницей, живущей за счет домоуправления и всех жильцов и не платящей за свет. Ловкачка, в подвал забралась, потому что не хочет за квартиру платить, всегда эта баба была скупердяйкой. Как пойдет что покупать, вечно мелочь подсчитывает, сдачи ждет, пусть даже два гроша, а ждет. Скупость – это диагноз для еврея, еврей только и смотрит, как бы кого обмануть и нажиться. Точно, не зря старуха еле ползала, ей и психическую болезнь симулировать ничего не стоит. Якобы она такая пострадавшая, одинокая и немощная. Можно подумать, таких, как она, мало. Мы все тоже едва ноги передвигаем, а такие фортеля не выкидываем.

Стыд и срам! Умирать положено тихо, тактично и с чувством собственного достоинства. Особенно пожилые должны отходить спокойно и собравшись с мыслями. Без никаких там истерик, чтоб хлопот окружающим не доставлять.

– А пани Мария – это ж позор всей округи. Завелась такая гнилушка в подвале, и не спустишься туда, так она, говорят, навоняла своим гниением, да и страшно. Вся в ранах, бинты в них поврастали. А к этой грязи еще инфекция добавилась, и, честное слово, от старухи куски мяса отваливаются и прямо на пол так и падают. Просто прокаженная! Боже милостивый, ведь от этого эпидемия может на весь дом перекинуться, она еще всех нас в могилу сведет, дура ненормальная. Что делать с такой развалиной: может, в санэпид позвонить или туда, где занимаются дебилами? Сама не знаю, но меня аж трясет, как подумаю, что сидит там такой полутруп‑ полубабка и на всех страх наводит. Неизвестно, может, она уже померла и только по привычке стонет.

– А этот, с третьего этажа, говорил, что бабе давно уже моча в голову ударила. Каждый день ломилась к нему, типа двери перепутала. Ненормальная. Опасная. Если так уж ей одиноко, могла бы и в костел сходить.

– Нет, это вряд ли, мне говорили, что она вроде как ветхозаветной иудейской веры, у нее ведь отец в гетто погиб. Правда, сама она никогда ни о чем таком ни словечка и когда‑ то даже вполне приличной была, так что вряд ли она еврейка… А вообще‑ то у нас с ними всегда проблемы, и война из‑ за них нас накрыла, сколько невинных людей из‑ за них тут погибло. А теперь эта сумасшедшая гниет у нас, и снова невинным людям страдать. Что делать? Вынести? Связать, утащить? Ничего не поделаешь, придется бабу убирать, иначе к своему личному подвалу не доберешься за какими‑ нибудь банками или санками.

Со временем пани Мария перестала отличать день от ночи. На окнах подвала с незапамятных лет были решетки, как будто защищали его от таких, как она, которые раньше или позже могли сюда вернуться. И погибнуть вместе с жильцами 1944 года. Пусть даже через столько лет после войны. Правда, она всегда наверх всплывет, а старая баба, та всегда на дно пойдет. Пани Мария поняла, что ее жизнь, которую столько раз судьба спасала, должна окончиться именно здесь – в прошлом.

От прошлого ей достались кошмары, сны, призраки и мурашки по спине. К ней стала приходить мать, придет, встанет в дверях и печально смотрит на пани Марию среди тряпок. Как когда‑ то, когда она приоткрывала дверь в комнату и смотрела на спящее дитя с тревогой за его будущее.

Будущее. В подвале на Опачевской эта категория времени больше не существовала. Планы, ежедневники, встречи и ближайшие праздники были больше не актуальны, не важны, отнесены в рубрику «Прочее». Осталось только ее существование в холодном подвале как наказание для всех прочих жильцов. Продление статус‑ кво до последней черты.

Мать стала приходить все чаще. Клала руки на голову, всматривалась в глаза. Раз отвернула край платка и показала рану на голове, оставленную ударом приклада. Запекшуюся кровь. Пятно как символ будущей судьбы пани Марии. Непрерывная черта, бегущая струйкой к губам. Тонкая линия, уходящая в щель между зубами.

Встречи как поминки, ворожба, колдовство в зловонном сумраке подвала. Никто духа умершей не вызывал, сама пришла и обратилась к дочери: «Пойдем погуляем, день такой хороший, что сидеть в четырех стенах». Пани Мария встала, взяла мать под руку, и они медленно поковыляли по ступенькам наверх. Открыли дверь в подъезде. Ясный день резанул по глазам, ослепил, остановил на мгновение шествие полуистлевших женщин. Надо было привыкнуть к нормальному дню, к уличному движению, прохожим, шуму городскому. Ну пошли, чего ждем.

Может, пройдемся по нашему прекрасному городу. Наша столица восстановлена из ничего, поставлена на руинах. Отчищена, отскоблена от всех возможных остатков прошлого, которые, несмотря на тщательные процедуры, все‑ таки выглядывают кое‑ где между современными охраняемыми жилыми комплексами. Что‑ то вроде городских сорняков, которые никаким способом не выведешь. Взять хотя бы улицу Желязную, где старая кирпичная кладка соседствует с современными зданиями банков.

Прогулка по Варшаве раздражает и утомляет глаза. Две женщины поплелись к источнику мучений военного времени – на охотский базар.

Что здесь творится, как же все переменилось! Толкучка ужасная, люди носятся с сумками, задевают друг друга тюками. Лавочки трещат от избытка дешевого товара. Торговля выползла наружу, уже затронула краешек тротуара. Призванная к порядку, она неохотно возвращается, чтобы через мгновение снова попытаться выйти за рамки официальной торговой площадки. Посмотрим, что нового привезли. Может, что подешевле найдем. Чтобы таким, как мы, как раз на обед хватило.

Женщины подходят к прилавкам и смотрят на выложенные там фрукты. Крутобокие груши, наливные яблоки, янтарный виноград, как с греческой вазы. Нет, это не для них. Может, что‑ нибудь попроще, вроде кусочков хлеба, черствых корок недопеченных булок.

– Мама, что бы ты съела? Может, есть тут какая‑ нибудь некондиция, на выброс. Помнишь, как мы в гетто варили заплесневелую картошку из кладовки. Как пенилось, как бушевало в кастрюле. Гадость, конечно, но тогда нам это казалось деликатесом. А знаешь, мама, мне пришлось и рюкзак есть. Я высасывала из него пятна, что остались после сока. Это было, когда мы двадцать часов шли по канализационному коллектору из центра. Некоторые даже кончали с собой, падали в жижу, их останки вздувались и заслоняли проход другим. Как же это было безответственно с их стороны. А я шла, спотыкаясь о вздутые трупы, и вгрызалась в ткань мешка.

– Знаешь, а я бы сейчас сходила туда, где я умерла.

– Ладно, пошли.

– Здесь? Надо же, а я помню это место совершенно другим. Может, из‑ за ларьков сейчас тут так тесно. Погоди, а как это было? Я сидела здесь, вот так, держала тебя за руку, точно. А тот солдат хотел тебя увести в школу, то есть должен был тянуть тебя в ту сторону. А ты побежала влево. Я видела, как ты перепрыгиваешь через спящих людей. А я сползла на землю, упала и осталась лежать.

– Мама, подожди, я тоже хочу здесь лечь. Раз уж не смогла умереть в подвале, разреши мне умереть на базаре. На людях, на том месте, где я тебя убила.

– Доча, что ты такое говоришь, прекрати, выброси это из головы.

– А я и не хочу об этом говорить, мама, я умереть хочу, так что нечего тянуть. Помоги мне. Подвинься чуток. Обними меня. Вот свернусь калачиком и буду как маленький эмбриончик, спрячь меня снова в своем животике. Умри меня, роди обратно. Вот я закрываю глаза. Чувствую, что сейчас все кончится. Ну, наконец‑ то полегчало. Мам, а это больно?

– Не бойся, доченька, я с тобой.

Глава 3

ПОДДЕЛКИ

И чего только он не починит, и чего только он не сделает. Не человек – золото, счастье, если в доме, при хозяйстве есть такой. Его пальцы не хуже пассатижей ухватят даже самые маленькие детальки. Подвижные суставы повернут куда хочешь краны, ножки от стола, винтики. А потом все это клеем «Моментом», бутапреном или обычным канцелярским. Раз‑ два, и готово.

– Боже, как же у вас все так получается, а то я уже на помойку было собралась с этой шкатулкой, да, хорошо, вспомнила, что вы, пан Мариан, такой у нас кудесник и обязательно что‑ нибудь придумаете. И пожалуйста. Едва я успела спуститься, вот, в шлепанцах, даже платок на бигуди не накинула, спустилась к вам, тук‑ тук, а вы – как всегда. Причесаны, в блейзере, элегантный. И такой любезный, ах, если бы у каждого было столько сочувствия к людям, как у вас, в мире не было б войны. Боже ж ты мой.

– Ладно, ладно, соседушка, в краску только комплиментами вгоняете, честное слово, не стоит. Люди должны помогать друг другу, а в наше время нужно просто стеной друг за друга стоять, как на войне, а то теперь такая бесчувственность царит в народе, что один другому за сребреники горло готов перегрызть или еще чего. Так что на будущее – всегда пожалуйста, не стесняйтесь. Инструмент есть, способности какие‑ никакие Бог дал, здоровье тоже еще ничего, и это, как его, короче, приглашаю.

Золотые руки, нигде не учившийся инженер‑ самородок. По образованию‑ то он кондитер, и это людей как раз и удивляет: где, откуда такие способности, коль скоро он образование в области глазури получил. Общество дразнить не стоит, и пан Мариан ничуть не кичится своим дипломом. Зато дома, вечерами… Трудно скрыть те восхитительные ароматы, что разлетаются по всему дому. Пончики, тортики, махонькие пирожные причудливой формы, безешки. И все такое затейливое, загляденье. А главное, что формочки для этих пирожных пан Мариан сам сделал из проволочек или из металла. Чудо. Такое надо в галереях показывать. Только не в тех галереях, которые торговые, а в настоящих, где высокое искусство.

Короче, эти пирожные, всю эту красоту, он в одиночку съедает, поскольку живет один, в смысле – холостой он. Подумать только, в пятьдесят шесть лет. Какое несчастье. Соседки при каждом случае недоверчиво качали головой и думали, как до этого могло дойти. Что он неженатый. Такое сокровище, такое сокровище! Многие поменяли бы свою сосиску в трениках перед телевизором на него. Потому что пан Мариан общительный, аккуратный и с талантами. А какой галантный, точно из «Кабаре пожилых мужчин». [41]

Вместо фрака плащик, застегнутый до половины. Под горлышком кашне в клеточку незавязанное, небрежно наброшенное, аж развевается сзади, когда он к автобусу спешит. Его кашне сосборено складочками спереди, и эти‑ то складочки о пане Мариане, может, больше остального говорят. Ведь они как будто специально утюжком приглажены, одна рядышком с другой, узорчик к узорчику. Словно только что от Санта‑ Клауса в подарок получил и надел. И такой он каждый день, и в праздники и в будни, без разницы – в костел или в магазин собрался. Ухоженные руки с длинными пальцами то тут что поправят, то там пыль смахнут, и как‑ то так получалось, что везде они. Руки в постоянном движении, будто и не отдыхают вовсе.

Почему же эти чудесные руки не ласкают каждый вечер жену, не поправят своенравную прядку ее волос, не перелистают тетради детишек? А может, постойте, постойте, может, пан Мариан, ну, короче, сами знаете, как бы это сказать, голубоватый?

А‑ а‑ а, так ведь он гомик, точно, тетка он, а не хрен собачий!

Что вы, что вы, на пана Мариана такие жуткие подозрения бросать, ни стыда ни совести у этих сплетниц, делом бы каким приличным лучше занялись. А ну, вон отсюда, из подъезда, в свои норы возвращайтесь, к своим кастрюлям. Тоже мне деловые. Пан Мариан не какой‑ то там педик, просто он тонко чувствующий, просто несчастный мужчина. Мужчина!!

Спросите его приятелей, что с утра до вечера сидят в «Фантазии». Он к ним тоже иногда выпить чашечку кофе приходит, потому что он на пенсии и как таковой работы у него нет. Значит, есть время. Обычно в пять вечера входит мелкими шажками в кафе, садится за столик для некурящих и кладет на стул рядом свое кашне, кепочку и перчатки. И всегда именно в этой последовательности. И компашка, что пьет пиво, говорит тогда: о, уже пять, наш будильник пришел, хе‑ хе. Пан Мариан тогда подходит к барной стойке и элегантно так заказывает кофе:

– Пани Эля, как всегда, с пенкой. И, может… эх, гулять так гулять, еще какое‑ нибудь хорошенькое пирожнице к кофейку. Какое‑ нибудь эдакое, а вообще они свежие, эти пирожные, пани Эля?

– Пан Мариан, голубчик, да мы для вас буквально… так неужели я предложила бы вам несвежий продукт? Как только вы входите, мы сразу все самое свежее выставляем и даже лучшие чашки из‑ под стойки достаем, чтобы только… И мы бы… эх, да куда нам. Все тут знают, что вы – кондитер, что вы – мастер своего дела, как какой‑ нибудь Ведель или Бликле. [42] Да что я говорю, наверняка лучше. Они уже на массового потребителя работают, а вы как настоящий художник, у вас каждый эклерчик специально делается для конкретного человека. И с таким чувством, с таким, ну не знаю, я женщина простая и не умею словом описать, просто вы – маэстро! Если бы вы согласились для нашего заведения иногда что‑ нибудь испечь…

Мужчина, которого так обожают женщины, наверняка гей. Это однозначно. Так все‑ таки, может, что‑ то такое за ним числится? Завсегдатаи‑ мужчины должны знать все, стоит их порасспросить: что там на самом деле с этим паном Марианом?

Мариан – мужик, и все тут. Правда, он всегда был не такой, как все, со своими тараканами. Оно конечно, бабы болтают, что он предпочитает мужчин, только кто этим мымрам поверит. Они и из папы римского готовы гомика сделать. Услышат звон, да не узнают, откуда он, втемяшут себе в голову неведомо что – вот и новость готова. А уж языками чешут, а спорят! Только кто их станет слушать. Лично у меня к Мариану нет претензий, он мне на прошлой неделе кран починил. В смысле, помог мне. Потому что я сам умею. По дому я все делаю сам: и столярка, и прочие работы. Но, блин, что‑ то там набилось в эту трубу гребаную, я и так и сяк, пораскрутил все. В конце концов думаю, надо позвать кого‑ нибудь, иначе зальет. Сразу позвонил Мариану, и, пожалста, такой любезный, сразу пришел, что‑ то там повертел‑ подкрутил – и порядок. Ни капельки не протекло, ни капельки. Сразу в трубе зажурчало, и тогда…

А пани Эля что скажет?

Значит, так, прежде всего я хотела сказать, что это личное дело каждого, спит он с женщиной или, извините, с мужчиной, и, по мне, так это никого не касается. Потому что какой он человек – хороший или плохой – ничего не имеет общего с его наклонностями. И мы, все как есть персонал «Фантазии», вместе взятые, все мы за пана Мариана и в огонь и в воду, потому что таких людей теперь больше не сыщешь, ни за что не сыщешь. Я очень извиняюсь, что так разволновалась, Кася, подай мне эти салфетки, что у мороженого… просто я так люблю пана Мариана… и чтобы так его обвинять, что он вроде как больной какой… У людей совсем совести нет. Он всегда на помощь придет, душевный такой.

На это откликнулся один из посетителей, сидевший у самого выхода.

Да кончайте вы, наконец, этот базар, хватит кости перемывать. Оставьте человека в покое, это что, следствие, что ли? Собой бы лучше занялись, а не лезли к людям с расспросами. Все, до свидания, сеанс закончен.

Хорошо сказал, нечего оговаривать человека, да и вообще непонятно, кому и зачем это нужно.

Возвращаясь из «Фантазии», пан Мариан заходил по дороге в гастроном. Брал йогурт ноль калорий и ржаной хлеб на ужин.

Нельзя допустить, чтобы брюшко выпирало, точно горб у верблюда. Следует позаботиться о себе, пока не поздно.

Склероз, ожирение, вредные привычки – вот худшие болезни цивилизации, потому что они, если можно так выразиться, по собственному желанию приобретаются, и человек вроде как и начитанный, и умный, а забивает организм токсинами, проще говоря, всяким мусором. Вот почему считается, что ты – то, чт о ты ешь, поэтому на тарелке все должно быть разложено как на полочке. Всего понемногу, скромно, без обжорства. А то за пять минут набросают в себя чего ни попадя, а потом целую ночь «скорые» только и возят на Банаха: инфаркт, давление, а все это из‑ за еды – слишком много, слишком жирно. Неумеренно.

Вот так‑ то. И пан Мариан на своей маленькой кухоньке отрезал два ломтика помидора, тоненький кусочек хлеба, и к этому масло лайт. И несколько ложечек йогурта с кусочками фруктов. Зеленый чай, но это уже после еды, для пищеварения. Обычно выпивал его под информационные программы телевидения. Три за раз, одну вслед за другой. Надо ведь быть в курсе, что творится в мире, каковы тенденции и проблемы. Потом, может, какой‑ нибудь интересный фильм, а если нечего смотреть, а только вой или дурацкие телетурниры, тогда радио. Лучше всего вторая программа с классической музыкой. Иногда и первая программа с дискуссиями или репортажами. Лампочка светила над головой, и пан Мариан приступал к работе. Доставал из мешочка челночок для фриволите, мулине, рамочные пяльцы или разноцветный бисер.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒