ЧАСТЬ ВТОРАЯ 3 страница

– Вы говорите как священник.

Он сразу очнулся, но под высокими темными деревьями ничего не было видно. Он сказал:

– Ты чепуху несешь.

– Я добрый христианин, – сказал метис, поглаживая его по ноге.

– Ну, еще бы. Кабы я таким был.

– Эх, не различаете вы, кому можно доверять, а надо бы. – Он даже сплюнул от огорчения.

– Что доверять‑ то? – сказал священник. – Разве только вот эти штаны… но они очень рваные. И этого мула – но он плохой мул, сам видишь.

Они помолчали, а потом, словно обдумав последние слова священника, метис продолжал:

– Мул был бы не так уж плох, если бы вы правильно с ним обращались. Меня насчет мулов учить нечего. Я вижу, что он устал.

Священник взглянул на серую, глупую, покачивающуюся башку своего мула.

– Устал, говоришь?

– Сколько вы вчера проехали?

– Пожалуй, около двенадцати лиг.

– Мулу и то надо передохнуть.

Священник выпростал свои босые ступни из глубоких кожаных стремян и слез с седла. Мул прибавил ходу, но не прошло и минуты, как он пошел еще медленнее. Сучья и корни на лесной тропинке царапали священнику ноги – вскоре они стали кровоточить. Он тщетно старался не прихрамывать. Метис воскликнул:

– Какие ноги у вас нежные! Вам надо ходить в обуви.

Священник упрямо повторил:

– Я бедный человек.

– Так вы никогда не дойдете до Кармен. Возьмитесь за ум, друг. Если не хотите сворачивать с дороги к харчевне, так недалеко отсюда есть маленькая хижина, до нее меньше пол‑ лиги. Поспим там часок‑ другой и все равно на рассвете доберемся до Кармен. – В траве рядом с тропинкой что‑ то зашуршало – не змея ли, а он босой! Руки у него были искусаны – москиты, точно маленькие хирургические шприцы с ядом, метили в кровеносные сосуды. Светляки подносили свои лампочки к самому лицу метиса и то зажигали, то гасили их, точно электрические фонарики. Метис проговорил с укоризной: – Вы мне не доверяете. Вы не доверяете мне потому, что я охотно оказываю услугу незнакомцу и стараюсь поступать по‑ христиански. – Он, видимо, разжигал в себе ярость. Он сказал: – Если бы я собирался вас ограбить, так давно бы ограбил. Вы человек старый.

– Не так уж я стар, – кротко ответил ему священник. Его сознание начало работать как автомат, куда можно сунуть любую монету, даже поддельную. Слова «гордый», «алчный», «завистливый», «трусливый», «неблагодарный» – все они приводили в действие нужные пружинки, все это находило отклик у него в душе. Метис сказал:

– Я провожаю вас до Кармен, сколько времени на это убил… Награды мне никакой не нужно, потому что я добрый христианин. Я, может, из‑ за вас прозевал верные деньги дома… да уж ладно.

– По‑ моему, ты говорил, что идешь в Кармен по делу, – незлобиво сказал священник.

– Когда я это говорил? – Действительно, может, метис ничего такого не сказал – ведь всего не запомнишь… Может, он несправедлив к нему? – Зачем мне говорить неправду? Да я убью на вас целый день, а вам все равно, устал ваш проводник или нет.

– Проводник мне не нужен, – мягко возразил священник.

– Не нужен, когда дорога прямая, а кабы не я, вы бы давно свернули в другую сторону. Сами говорили, что плохо знаете Кармен. Потому я и пошел с вами.

– Коли ты устал, давай отдохнем, – сказал священник. Ему было стыдно, что он не доверяет этому человеку, но недоверие все равно оставалось, как опухоль, от которой его мог освободить только нож.

Через полчаса они вышли на маленькую полянку; там стояла хижина из веток, скрепленных глиной; ее поставил, верно, какой‑ нибудь мелкий фермер, уходя все дальше и дальше от леса, наступавшего на него с непобедимой силой, от которой не спасали ни костры, ни мачете. На почерневшей земле все еще виднелись следы попыток вырубить кустарник, освободить участок для жалких, скудных посевов, не приносящих урожая. Метис сказал:

– Я присмотрю за мулом. А вы ложитесь и отдыхайте.

– Но ведь это ты устал.

– Я устал? Что это вы говорите? Я никогда не устаю.

Чувствуя тяжесть на душе, священник снял с седла вьюк, толкнул дверь и вошел в хижину – в полную темноту. Он чиркнул спичкой – хижина была совсем пустая, если не считать земляной лежанки с рваной соломенной циновкой, брошенной здесь за негодностью. Он зажег свечу и, капнув воском на лежанку, прилепил ее там; потом сел и стал ждать, что будет дальше. Метис долго не приходил. В кулаке у священника был все еще зажат комок бумаги, спасенной из портфеля: не может человек жить без таких вот сентиментальных памяток о прошлом. Соображениями безопасности руководствуются только те, кто живет в покое. Он подумал, не увел ли метис его мула, и упрекнул себя за ненужную подозрительность. Потом дверь отворилась, и метис вошел в хижину – вот он, два желтых клыкастых зуба и ногти, корябающие под мышкой. Он сел на земляной пол, привалившись спиной к двери, и сказал:

– Ложитесь спать. Вы же устали. Я разбужу, когда будет нужно.

– Мне спать не хочется.

– Задуйте свечу. Так скорее уснете.

– Я не люблю темноты, – сказал священник. Ему стало страшно.

– А вы не прочитаете молитву, отец, на сон грядущий?

– Почему ты меня так называешь? – резко спросил он, вглядываясь в стелющуюся по полу тьму – туда, где, прислонившись к двери, сидел метис.

– Да я же догадался. Но вы меня не бойтесь. Я добрый христианин.

– Ты ошибаешься.

– Да ведь это легко проверить, правда? – сказал метис. – Стоит только попросить – исповедуйте меня, отец. Неужели вы откажете человеку, совершившему смертный грех?

Священник промолчал, ожидая этой просьбы; рука с комком бумаги задрожала.

– Да не бойтесь вы меня, – вкрадчиво продолжал свое метис. – Я вас не выдам. Я христианин. Просто подумал, хорошо бы… услышать молитву.

– Молитвы знают не только священники. – Он начал: – «Pater noster qui es in coelis…» [" Отче наш, иже еси на небесех…" (лат. )] – А москиты гудели, налетая на огонек свечи. Он решил не спать – этот человек что‑ то задумал; совесть перестала укорять его в недостатке милосердия. Он знал: рядом с ним Иуда.

Он откинул голову к стене и полузакрыл глаза – ему вспомнилось прежнее: Страстная неделя, когда чучело Иуды вешали на колокольне, а мальчишки били в жестянки и трещали в трещотки. Почтенные старые прихожане иногда ворчали: это святотатство, говорили они, делать чучело из предателя Господа нашего; но он молчал, не препятствуя этому обычаю, – хорошо, что первый предатель мира становится посмешищем. Не то слишком легко поднять его до уровня героя, который бросил вызов Богу, сделать из него чуть ли не Прометея, благородную жертву неравной битвы.

– Вы не спите? – донесся до священника шепот от двери. Он вдруг тихонько засмеялся, точно у этого метиса был такой же нелепый вид – ноги набиты соломой, лицо размалевано, на голову напялена старая соломенная шляпа, и скоро его сожгут на площади, а люди тем временем будут произносить политические речи, и в небе заиграет фейерверк.

– Не спится?

– Мне что‑ то приснилось, – прошептал священник. Он открыл глаза и увидел, что метис дрожит мелкой дрожью, сидя у двери, и его два острых клыка дергаются на нижней губе. – Ты болен?

– Лихорадит немного, – сказал тот. – Лекарства у вас нет?

– Нет.

Дверь поскрипывала под трясущейся спиной. Метис сказал:

– Промок в реке… – И сполз ниже на пол, и закрыл глаза, а москиты с обожженными крылышками копошились на земляной лежанке. Священник подумал: нельзя спать, это опасно, надо следить за ним. Он разжал кулак и пригладил бумагу. На ней виднелись полустертые карандашные записи – отдельные слова, начала и концы фраз, цифры. Теперь, когда портфеля у него уже нет, это единственное свидетельство того, что в прошлые годы жизнь была совсем иная. Он носил бумагу с собой как амулет – ведь если так было раньше, может, все еще вернется? Огонек свечи вздрагивал и чадил в душном, болотистом воздухе низины. Священник поднес бумагу к огню и прочел слова: «Общество алтаря», «Общество святого причастия», «Дети Девы Марии», снова посмотрел в темноту хижины и увидел малярийные, с желтизной глаза метиса, которые следили за ним. Иуда не заснул бы в Гефсиманском саду; Иуда мог бодрствовать больше часа [ср. Евангелие от Марка, 14, 37: «Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час! »].

– Что это за бумага… отец? – угодливо спросил метис, весь дрожа.

– Не называй меня отцом. Тут записаны семена, которые мне надо купить в Кармен.

– Вы умеете писать?

– Нет, только читаю.

Он снова посмотрел на бумагу, и оттуда на него глянула бледная карандашная запись его шутки – безобидной, хоть и несколько вольной… что‑ то про тучную еду и сладкое питье [ср. Кн. Неемии, 8, 10: «…пойдите, ешьте тучное и пейте сладкое…»]. Это он прошелся насчет своей полноты и сытного обеда, который он только что съел. Прихожанам такой юмор пришелся не по вкусу.

Этот обед был дан в Консепсьоне в честь десятилетней годовщины его рукоположения. Он занимал самое почетное место за столом рядом с… кто же сидел справа от него? Обед состоял из двенадцати блюд; он еще сказал что‑ то про двенадцать апостолов, и это тоже несколько шокировало. Он был еще молод, ему хотелось поозоровать в обществе всех этих набожных, пожилых, почтенных жителей Консепсьона, нацепивших на себя ленты и значки своих обществ. И выпил он чуть больше, чем следовало; в те дни у него еще не было тяги к алкоголю. И вдруг ему вспомнилось, кто сидел справа – Монтес, отец того, расстрелянного.

Монтес произнес длинную речь. Он докладывал собравшимся об успехах «Общества алтаря» за последний год – активный баланс двадцать два песо. Священник записал себе эту цифру с тем, чтобы отметить ее в своем выступлении. Вот она: «О. а. – 22 песо». Монтес ратовал за открытие отделения «Общества св. Винсента де Поля» [св. Винсент де Поль – католический святой XVII в; основал орден, члены которого посвящали себя уходу за больными], а какая‑ то женщина пожаловалась, что в Консепсьоне продают дурные книги, которые привозят на мулах из столицы штата. Ее дочь где‑ то раздобыла роман под названием «Муж на одну ночь». Священник заявил в своей речи, что губернатор будет извещен об этом.

И тут местный фотограф дал вспышку, и он так и запомнил себя в эту минуту, точно посторонний, который заглянул на шум в окно и увидел веселую компанию, что‑ то празднующую, и с завистью, а может, и не без улыбки посмотрел на упитанного молодого священника: вот он стоит, властно простерев свою пухлую руку, и со вкусом произносит слово «губернатор». Соседи по столу сидят, по‑ рыбьи разинув рты, а на лицах, высвеченных магнием, ни одной морщинки, ни одной индивидуальной черты.

Ответственность момента требовала соблюдения серьезности, и он оставил свой легкомысленный тон, к большой радости прихожан. Он сказал: «Активный баланс в двадцать два песо на счету „Общества алтаря“ – случай разительный для Консепсьона, но это не единственный повод для поздравлений, заслуженных вами за прошлый год. Число членов общества „Дети Девы Марии“ выросло на девять человек, а „Общество святого причастия“ минувшей осенью превосходно провело ежегодную неделю молитвенного уединения. Однако не будем почивать на лаврах. Признаюсь, что у меня есть планы, которые, может быть, несколько удивят вас. Насколько мне известно, я считаюсь здесь человеком, исполненным редкостного честолюбия. Так вот, я хочу, чтобы в Консепсьоне была хорошая школа, действительно хорошая, а следовательно, и хороший дом для священника. Приход у нас большой, и священнику надо поддерживать свой престиж. Я пекусь не о себе, а о Церкви. И мы не остановимся на этом, хотя, чтобы собрать достаточную сумму денег, даже в Консепсьоне потребуется не один год. – Он говорил и видел перед собой эти годы безмятежной жизни. Да, честолюбия у него было хоть отбавляй, и почему бы ему со временем не получить места в столице штата при кафедральном соборе, а задолженность в Консепсьоне пусть выплачивает его преемник. Энергичный священник всегда узнается по долгам. – Разумеется, в Мексике много такого, что грозит нашей возлюбленной Церкви. Но тех, кто живет в нашем штате, счастье еще не оставило – на севере люди поплатились жизнью, и нам тоже надо быть готовыми… – Он освежил пересохший рот вином. – К худшему. Бодрствуйте и молитесь, – несколько неопределенно продолжал он. – Бодрствуйте и молитесь. Сатана, яко лев рыкающий…» «Дети Девы Марии» в темных праздничных блузах с голубыми лентами через плечо уставились на него, слегка приоткрыв рты. Он говорил долго, наслаждаясь звуком своего голоса; Монтеса пришлось несколько обескуражить по поводу «Общества св. Винсента де Поля», потому что мирян всегда надо сдерживать, и еще он рассказал прелестную историю о смертном часе одной девочки – она умирала от туберкулеза в возрасте одиннадцати лет, не поколебавшись в своей вере. Девочка спросила, кто стоит в ногах ее кровати, и ей сказали: «Это отец такой‑ то», а она говорит: «Нет, нет. Отца такого‑ то я знаю. А вон тот, в золотом венце? » Одна женщина из «Общества святого причастия» расплакалась. Все остались очень довольны его рассказом. История эта к тому же была не вымышленная, хотя он не мог вспомнить, от кого ее слышал. Может, прочитал где‑ нибудь. Кто‑ то наполнил его бокал. Он перевел дыхание и продолжал: «Дети мои…»

…И когда метис засопел и завозился у двери, он открыл глаза, и прежняя жизнь отвалилась от него, как ярлычок. В рваных крестьянских штанах он лежит в темной, душной хижине, а за его голову назначено вознаграждение. Весь мир изменился – Церкви нет нигде; ни одного собрата‑ священника, кроме всеми отверженного падре Хосе в столице. Он лежал, прислушиваясь к тяжелому дыханию метиса, и думал: почему я не пошел путем падре Хосе, почему не подчинился закону? Всему виной мое честолюбие, думал он, вот в чем все дело. Падре Хосе, наверно, лучше его – он такой смиренный, что готов стерпеть любую насмешку; он и в те, в добрые времена всегда считал себя недостойным своего сана. Однажды в столицу съехались на совет приходские священники – это было еще при старом губернаторе, – и, насколько он помнил, падре Хосе только в конце каждого заседания, крадучись, входил в зал, забивался в последний ряд, чтобы никому не попадаться на глаза, и сидел, словно воды в рот набрав. И дело тут было не в какой‑ то сознательной скромности, как у других, более образованных священников, – нет, он и в самом деле ощущал присутствие Бога. Когда падре Хосе возносил святые дары, у него дрожали руки. Да, он не апостол Фома, которому понадобилось вложить персты в раны Христовы, чтобы поверить [Фомы не было с учениками, когда к ним приходил воскресший Иисус Христос, и он отказался поверить в воскресение, пока сам не увидит ран от гвоздей на теле своего учителя и не вложит в них свои пальцы; при следующей встрече с учениками Христос предложил Фоме удостовериться в его ранах и воскресении, укоряя его за неверие; имя «неверующего» Фомы стало нарицательным]. Для падре Хосе из них каждый раз лилась кровь над алтарем. Как‑ то в минуту откровенности он признался: «Каждый раз… мне так страшно». Его отец был крестьянин.

А вот я – я честолюбец. И образования у меня не больше, чем у падре Хосе, но мой отец держал лавку, и я знал цену активному балансу в двадцать два песо, знал, как выдают ссуды под закладные. И я вовсе не собирался оставаться всю жизнь священником в небольшом приходе… Его честолюбивые замыслы показались ему сейчас чуть‑ чуть комичными, и он удивленно хмыкнул. Метис открыл глаза и спросил:

– Так и не уснули?

– Спи сам, – сказал он, вытирая рукавом капельки пота с лица.

– Меня знобит.

– Это лихорадка. Хочешь, я дам тебе свою рубашку? Она рваная, но все‑ таки в ней будет теплее.

– Нет, нет. Мне ничего вашего не надо. Вы мне не доверяете.

Да, если б он был таким же смиренным, как падре Хосе, то жил бы сейчас с Марией в столице, получал бы пенсию, а валяется здесь и предлагает свою рубашку человеку, который хочет предать его, – это гордыня, сатанинская гордыня. Даже в попытках побега ему не хватало решительности, а все его гордыня – грех, из‑ за которого пали ангелы. Когда он остался единственным священником в штате, как взыграла его гордыня! Какой он был храбрец, служащий Господу своему с риском для жизни! Когда‑ нибудь ему воздадут по заслугам… Он стал молиться в полутьме хижины:

– Господи, прости мне мою гордыню, похоть, алчность. Я слишком любил власть. Люди, защищающие меня ценой жизни, – вот кто мученики. И служить им должен мученик, а не безумец, который любит не то, что должно любить. Может, мне лучше бежать… если я поведаю людям, как здесь тяжко, может, сюда пришлют хорошего священника с пламенем любви в сердце?.. – И как всегда, его покаяние закончилось практическим вопросом: что же теперь делать?

У двери беспокойным сном спал метис.

Как скудно питалась его гордыня – за весь год он отслужил только четыре мессы и принял не больше ста исповедей. То же самое мог бы сделать любой семинарский тупица, и сделал бы лучше. Он осторожно встал с лежанки и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Надо бы добраться до Кармен и сразу же уйти оттуда, пока этот человек… Открытый рот обнажал бледные беззубые десны; он стонал и ворочался во сне, потом сполз на пол и затих.

В нем чувствовалась полная отрешенность, будто он отказался от борьбы и лежал на земляном полу, сраженный какой‑ то неведомой силой. Надо было лишь перешагнуть через его ноги и толкнуть дверь – она открывалась наружу.

Он занес ногу над телом метиса, как вдруг рука схватила его за щиколотку.

– Куда вы?

– Мне надо оправиться, – сказал священник.

Рука все еще держала его.

– Здесь и оправляйтесь, – простонал метис. – Почему не здесь, отец? Ведь вы отец?

– У меня есть дочь, – сказал священник. – Если ты об этом.

– Вы знаете, о чем я говорю. Ведь вам все известно про Бога. – Горячая рука по‑ прежнему цеплялась за его щиколотку. – Может, он у вас тут – в кармане. Ведь вы с собой его носите, а вдруг попадется больной… Так вот, я заболел. Сподобьте меня. Или вы думаете, я недостоин… если Богу все известно?

– Ты бредишь.

Но метис не умолкал. Священнику вспомнилось, как разведчики обнаружили нефть неподалеку от Консепсьона. Скважина оказалась, видимо, недостаточно рентабельной для дальнейшего бурения, но черный нефтяной фонтан двое суток впустую бил в небо из заболоченной, бедной почвы по пятьдесят галлонов в час… Как вспышка религиозного чувства, вдруг взметнувшаяся в человеке черным столбом газов и грязи и пропавшая впустую.

– Признаться вам в моих грехах? Вы должны выслушать. Я брал деньги у женщин, сами знаете за что, и я платил мальчикам…

– Я не хочу тебя слушать.

– Это ваш долг.

– Ты ошибаешься.

– Э‑ э, нет, не ошибаюсь. Меня не проведешь. Слушайте: я давал деньги мальчикам – понимаете за что? И ел мясное по пятницам. – Отвратительная смесь грубого, пошлого, чудовищного била из этой пасти с двумя желтыми клыками, а рука, державшая его за щиколотку, все тряслась и тряслась в лихорадочном ознобе. – Я лгал, я не помню, сколько лет не соблюдаю великого поста. Раз я спал с двумя женщинами. Я все про себя расскажу… – Самомнение так и лезло из него; он не представлял себе, что является всего лишь частицей мира предательств, насилия, похоти – мира, в котором весь его срам ничего не значил. Сколько раз приходилось священнику выслушивать такие признания! Человек так ограничен: он даже не способен изобрести новый грех – все это есть и у животных. И за этот мир умер Христос! Чем больше видишь вокруг себя зла, чем больше слышишь о нем, тем большей славой сияет эта смерть. Легко отдать жизнь за доброе, за прекрасное – за родной дом, за детей, за цивилизацию, но нужно быть Богом, чтобы умереть за равнодушных, за безнравственных. Он сказал:

– Зачем ты говоришь мне все это?

Метис лежал обессиленный и молчал: он начал потеть, его рука ослабила свою хватку. Священник толкнул дверь и вышел из хижины – вокруг была полная темнота. Как найти мула? Он стоял, прислушиваясь; где‑ то неподалеку раздался вой. Ему стало страшно. В хижине горела свеча; оттуда неслись странные, булькающие звуки – метис плакал. И священнику снова вспомнился нефтяной фонтан, вспомнились маленькие черные лужицы и как на них с медленным бульканьем появлялись и лопались и снова возникали пузырьки.

Он зажег спичку, пошел напрямик – шаг, другой, третий – и наткнулся на дерево. В этой кромешной тьме толку от спички было не больше, чем от светлячка. Он шепнул: «Mula, mula», боясь, что метис услышит, если говорить громко, да и вряд ли глупое животное отзовется. Он ненавидел его – ненавидел эту качающуюся, как у китайского болванчика, башку, этот жадно жующий рот, запах крови и помета. Он зажег вторую спичку и снова пошел и через несколько шагов снова наткнулся на дерево. В хижине все еще слышался булькающий плач. Ему надо попасть в Кармен и уйти оттуда, пока этот человек не свяжется с полицией. Он снова стал мерить шагами полянку – раз, два, три, четыре – и опять дерево. Под ногой у него что‑ то шевельнулось – не скорпион ли? Шаг, второй, третий – и вдруг где‑ то в темноте раздался рев мула; должно быть, проголодался или учуял какого‑ нибудь зверя.

Мул стоял на привязи в нескольких ярдах от хижины – огонек свечи теперь скрылся из глаз. Спички были на исходе, но после двух очередных попыток он все‑ таки нашел мула. Метис снял с него всю сбрую, а седло спрятал. Тратить время на поиски было нельзя. Он взобрался на мула и только тут понял, что эту скотину никакой силой не сдвинешь с места, когда и веревки вокруг шеи на нем нет. Он стал выкручивать ему уши, но они были не более чувствительны, чем дверные ручки. Мул стоял как вкопанный, наподобие конной статуи. Он зажег спичку и ткнул ею мула в бок. Мул вдруг ударил задом, и он выронил спичку; мул снова замер, хмуро опустив голову; его огромные допотопные ноги словно окаменели. Священник услышал укоризненный голос:

– Вы бросаете меня здесь – на верную смерть?

– Вздор, – сказал он. – Я тороплюсь. К утру тебе полегчает, а мне ждать больше нельзя.

В темноте послышался шорох, и рука схватила его за босую ногу.

– Не бросайте меня, – заныл голос. – Молю вас… как христианин.

– Ничего с тобой не случится.

– Откуда вы знаете? А гринго – он ведь шатается в этих местах.

– Про гринго я ничего не слышал. И тех, кто его видел, тоже не встречал. И вообще, он же только человек – такой же, как мы все.

– Не оставляйте меня одного. Я боюсь…

– Хорошо, – устало проговорил священник. – Найди седло.

Оседлав мула, они снова двинулись в путь; метис шел, держась за стремя. Оба молчали – метис то и дело спотыкался; близился серый рассвет. Где‑ то в душе у священника тлел уголек жестокого удовлетворения: вот он, Иуда, больной, еле идет и боится темноты. Пусть остается один в лесу, надо только подстегнуть мула, и все. Он ткнул его в бок острием палки, и мул затрусил усталой рысцой, а рука метиса задергала за стремя – дерг‑ дерг, – стараясь остановить его. Послышался глухой стон, что‑ то вроде «Матерь божия», и священник придержал мула.

– Господи, прости меня, – молился он. Ведь Христос умер и за этого человека. Вправе ли он, со своей гордыней, похотью и трусостью, считать себя более достойным этой смерти, чем вот такой метис? Метис собирается предать его ради обещанных денег, деньги нужны ему, а сам он предал Господа ради похоти и то не такой уж сильной. Он спросил: – Тебе плохо? – но не услышал ответа. Он слез и сказал: – Садись. А я пойду пешком.

– Мне хорошо, – с ненавистью сказал метис.

– Садись, садись.

– Думаете, вы такой уж благодетель? – сказал метис. – Помогаете своим врагам? Как истинный христианин?

– Разве ты враг мне?

– Это вы так считаете. Думаете, я гонюсь за наградой? Обещано семьсот песо. По‑ вашему, такой бедняк, как я, не устоит – донесет полиции?

– Ты бредишь.

Метис сказал угодливым голосом предателя:

– Ну ясно, вы правы.

– Садись, садись. – Метис чуть не упал. Священнику пришлось подсадить его на мула. Он стал бессильно заваливаться на бок, так что рот его пришелся вровень со ртом священника, и ему дохнуло в лицо мерзостью. Метис сказал:

– Бедняку выбирать не приходится, отец. Будь у меня деньги… и не такие уж большие, я бы стал добрым.

Священнику вдруг вспомнилось – неизвестно почему, – как «Дети Девы Марии» уписывали пирожные. Он усмехнулся:

– Вряд ли. Если доброта зависит только от…

– Что вы сказали? Вы не доверяете мне, отец, – бессвязно твердил метис, покачиваясь в седле. – Не доверяете, потому что я бедный, потому что не доверяете… – И повалился на седельную луку, тяжело дыша и дрожа всем телом. Священник поддерживал его одной рукой, и они медленно шли по пути к Кармен. Дело плохо: теперь ему нельзя побыть там, даже показаться в селении невозможно, потому что если об этом узнают, то возьмут заложника, и человек погибнет. Где‑ то далеко запел петух; туман, поднимавшийся с болотистой земли, теперь был ему по колено. В котором часу петухи начинают петь? Вот что еще странно в нынешней жизни: в домах не стало часов – за целый год не услышишь их боя. Часы исчезли вместе с церквами, и время теперь отсчитывается медленными серыми рассветами и торопливыми ночами.

Фигура метиса, склонившегося на луку, постепенно вырисовывалась в сумерках; стали видны его желтые клыки, торчащие из разинутого рта. Право, этот человек заслужил награду, подумал священник. Семьсот песо не такая уж большая сумма, но ему, пожалуй, хватит, проживет на нее целый год в той пыльной, заброшенной деревушке. Он снова тихо рассмеялся: ему всегда было трудно принимать всерьез превратности судьбы. И ведь, может быть, год спокойной жизни спасет душу этого человека. Любое жизненное положение надо только вывернуть наизнанку, и оттуда посыплется вся мелочь нелепых, противоречивых обстоятельств. Вот он поддался отчаянию, а из его отчаяния родилась человеческая душа и любовь – не лучшая, что и говорить, но все же любовь. Метис вдруг сказал:

– Это судьба. Мне гадалка как‑ то нагадала… награду.

Священник крепко держал метиса в седле и шагал рядом; ноги у него кровоточили, но скоро они задубеют. Странная тишина спустилась на лес и вместе с туманом поднялась от земли. Ночью было столько всяких звуков, а сейчас все затихло. Точно во время перемирия, когда пушки враждующих сторон умолкают и будто вся земля прислушивается к тому, чего раньше никто не слышал, – к миру.

Метис сказал:

– Ведь вы священник?

– Да. – Они словно вылезли каждый из своего окопа и сошлись брататься между колючей проволокой на ничьей земле. Он вспомнил рассказы о европейской войне – как на исходе ее солдаты, поддавшись порыву, бежали друг другу навстречу. «Неужто ты немец? » – спрашивали они, с изумлением глядя в такое же человеческое лицо. Или: «А ты англичанин? »

– Да, – повторил священник, а мул все так же медленно тащился по тропе. В прежние времена, когда он обучал детей, какой‑ нибудь смуглый мальчик‑ индеец с длинным разрезом глаз, бывало, спрашивал его: «А какой он, Бог? » – и он отвечал – бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, а иной раз, расширяя свой ответ, включал туда же братьев и сестер, чтобы вопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения, сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве. Но в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне – в том, что все мы созданы по образу и подобию Божьему:

Бог – это и отец, но он же и полицейский, и преступник, и священник, и безумец, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в любовных объятиях. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божье. И вот сейчас этот образ Божий трясся на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и образ Божий совершил свое отчаянное деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе. Он сказал:

– Ну, как тебе – лучше? Не знобит, а? В жар не бросает? – и заставил себя почти с нежностью погладить плечо подобию Божьему.

Метис молчал, покачиваясь с боку на бок на хребтине мула.

– Осталось каких‑ нибудь две лиги, – подбадривая его, сказал священник. Надо бы решать, что ему делать. Он помнил Кармен лучше любого другого селения, лучше любого города в штате: пологий, заросший травой косогор ведет от реки к маленькому кладбищу на холме – там похоронены его родители. Кладбищенская стена завалилась; два‑ три креста поломаны ревнителями новой политики; каменный ангел стоит без одного крыла, а надгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокую болотную траву. У изображения матери Божией над могилой какого‑ то богатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, точно у языческой Венеры. Непонятно! И откуда в человеке эта страсть к разрушению – ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если бы Господь был похож на жабу, можно бы перевести всех жаб на земле, но когда он подобен тебе, мало уничтожить каменные статуи – надо убить самого себя среди вот этих могил.

Он сказал:

– Ну как ты, окреп? Удержишься в седле? – и отнял руку. Тропинка раздвоилась; в одну сторону она вела в Кармен, в другую – на запад. Он ударил мула по заду, направляя его в сторону Кармен, сказал: – Через два часа будешь там, – и остановился, глядя, как мул идет на его родину, неся на себе доносчика, припавшего к луке. Метис попытался выпрямиться.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒