ЧАСТЬ ВТОРАЯ 2 страница

– Ужасно, – сказал он и хихикнул.

– Дайте. – Луковица исчезла у нее за пазухой. Эта уловка, видимо, была известна всем женщинам. Он спросил:

– Где мой портфель?

– Забудьте про него. Ложитесь.

Но не успел он двинуться с места, как проем двери загородила лошадь; они увидели ногу в сапоге для верховой езды; блеснули медные бляшки: на высокой седельной луке лежала рука в перчатке. Мария коснулась его плеча – самое большее, что она могла позволить себе: нежность была у них под запретом. Кто‑ то крикнул:

– Выходите! Все выходите! – Лошадь ударила копытом и подняла маленький столбик пыли. – Вам говорят, выходите! – Где‑ то раздался выстрел. Священник вышел из хижины.

Теперь уже светало по‑ настоящему; в небе распустились легкие цветные перышки. Полицейский все еще держал винтовку дулом вверх; из дула поднимался серый дымок. Так вот как начинается предсмертная агония?

Из всех хижин неохотно выходили люди – дети выбежали первыми: им было любопытно и совсем не страшно. Взрослые шли с обреченным видом, подчиняясь власти: власть всегда права. На священника никто не смотрел. Они стояли, глядя себе под ноги, и ждали, что последует дальше. Дети глазели только на лошадь, будто это было самое интересное здесь.

Лейтенант сказал:

– Обыскать хижины. – Время тянулось медленно; даже дымок из винтовки неестественно долго держался в воздухе. Из свинарника с хрюканьем вышла свинья; в середину людского круга, распушив свои пыльные перья и мотая длинной розовой пленкой, со злобным чванством проследовал индюк. К лейтенанту подошел полицейский и небрежно отдал ему честь. Он сказал:

– Все здесь.

– Ничего подозрительного не обнаружили?

– Ничего.

– Обыщите еще раз.

Время опять остановилось, как испортившиеся часы. Лейтенант вынул из кармана портсигар, повертел его в руках и сунул обратно. И снова подошел к нему полицейский и доложил:

– Ничего.

Лейтенант рявкнул:

– Внимание! Слушайте меня. – Кольцо полицейских сомкнулось, сгоняя людей к лейтенанту, – только детей не тронули. Священник увидел, что его дочь стоит рядом с лейтенантской лошадью; она могла достать только чуть повыше его сапога и, протянув руку, дотронулась до кожаного голенища. Лейтенант сказал: – Я разыскиваю двоих – один иностранец, янки, убийца. Янки здесь нет, это я вижу. За его поимку назначено пятьсот песо. Так что не зевайте. – Он помолчал и обвел всех взглядом; священник почувствовал, что глаза остановились на нем; как и остальные, он смотрел себе под ноги. – Другой, – сказал лейтенант, – священник. – Он повысил голос: – Вы понимаете, что такое священник? Предатель республики. Каждый, кто укроет его, тоже предатель. – Их неподвижность выводила лейтенанта из себя. Он сказал: – Если вы верите словам этих священников, значит, вы глупцы. Им нужно от вас только одно – деньги. Чем помог вам Бог? Вы сами сыты? А дети ваши сыты? Вместо того чтобы насытить вас, священники разглагольствуют о царстве небесном. Вот умрете, говорят они, и все будет прекрасно. А я говорю вам – все будет прекрасно, когда они умрут, и поэтому вы должны нам помочь. – Девочка не снимала руки с его сапога. Во взгляде, которым лейтенант посмотрел на нее, была затаенная нежность. Он убежденно проговорил: – Этот ребенок стоит большего, чем папа римский. – Полицейские стояли опершись о винтовки; один зевнул. Индюк с громким шипением проследовал назад, к хижинам. Лейтенант сказал: – Если вы видели этого священника, говорите. Вознаграждение семьсот песо.

Все молчали.

Лейтенант дернул лошадь за уздцы и повернул ее головой к ним. Он сказал:

– Нам известно, что он в этих местах. Вы, может, не знаете, что случилось с человеком из Консепсьона? – Одна женщина заплакала. Он сказал: – Подходите ко мне по очереди и называйте свое имя. Нет, не женщины – мужчины.

Они хмуро потянулись к нему цепочкой, и он спрашивал их:

– Как зовут? Чем занимаешься? Женат? Которая твоя жена? Ты слышал про этого священника? – Только один человек оставался теперь между священником и головой лошади. Священник начал читать про себя покаянную молитву, почти не вдумываясь в слова:

– …мои прегрешения, ибо они распяли Спасителя нашего на кресте… и что еще тяжелее, ими я оскорбил… – Теперь он один стоял перед лейтенантом. – Обещаю отныне никогда больше не оскорблять Тебя… – Это были всего лишь слова, но ведь человеку надо как‑ то подготовиться. С таким же успехом он мог написать завещание – вероятно, столь же бесполезное.

– Как зовут?

Он вспомнил расстрелянного из Консепсьона и сказал:

– Монтес.

– Видел этого священника?

– Нет.

– Чем занят?

– У меня немного земли.

– Женат?

– Да.

– Которая твоя жена?

И вдруг заговорила Мария:

– Это я. Что вы все спрашиваете и спрашиваете! Похож он, по‑ вашему, на священника?

Лейтенант стал разглядывать что‑ то, лежавшее у него на седельной луке, – какую‑ то затрепанную фотографию.

– Покажи руки, – сказал он.

Священник поднял их; они были заскорузлые, как у рабочего. Лейтенант вдруг наклонился с седла и потянул носом, принюхиваясь к его дыханию. Люди хранили полное молчание – зловещее молчание. Лейтенант почувствовал в нем страх. Он присмотрелся к исхудалому, покрытому щетиной лицу и снова посмотрел на фотографию.

– Ладно, – сказал он. – Следующий, – и лишь только священник отступил в сторону, добавил: – Подожди. – Он положил руку Бригитте на голову и осторожно потянул ее за жесткие черные волосы: – Взгляни на меня. Ты ведь всех здешних знаешь?

– Да, – сказала она.

– Кто этот человек? Как его зовут?

– Не знаю, – сказала девочка. Лейтенант затаил дыхание:

– Не знаешь, как его зовут? Он чужой?

Мария вскричала:

– Да она даже своего имени не знает! Спросите у нее, кто ей отец.

Девочка посмотрела лейтенанту в лицо, потом перевела свои хитрые глаза на священника.

– Прости же мне все мои прегрешения, – повторял он про себя, скрестив пальцы на счастье. Девочка сказала:

– Вот этот. Вот он.

– Хорошо, – сказал лейтенант. – Следующий. – Опрос продолжался: – Как зовут? Работаешь? Женат? – А солнце все выше поднималось над лесом. Священник стоял, сжав перед собой руки; смерть снова отступила на какое‑ то время. Его терзало искушение броситься лейтенанту в ноги и признаться: «Я тот, кого вы ищете». И тогда расстреляют тут же, на месте? Его манил обманчивый соблазн покоя. Высоко в небе дежурил стервятник; с такой высоты люди, должно быть, как две стаи плотоядных зверей, готовых в любую минуту броситься друг на друга, и стервятник крошечной черной точкой маячил в небе, дожидаясь падали. Смерть еще не конец мучениям, вера в покой – это ересь.

Последний человек прошел допрос.

Лейтенант сказал:

– Так никто не хочет нам помочь?

Люди молча стояли у полуразвалившихся подмостков. Он сказал:

– Вы слышали, что было в Консепсьоне? Мы взяли там заложника. А когда выяснилось, что священник был в тех местах, я расстрелял того человека у ближайшего дерева. А узнали мы это потому, что всегда найдется кто‑ нибудь, кто вдруг передумал. Может, он любил жену того человека и хотел убрать его с пути. Доискиваться до причин не мое дело. Но что я знаю, то знаю – потом мы нашли вино в Консепсьоне. Может, и в вашей деревне есть человек, который зарится на чью‑ то землю или на корову. Лучше говорите сразу, потому что здесь я тоже возьму заложника. – Он помолчал. Потом начал снова: – Если он среди вас, тогда и говорить ничего не надо. Посмотри на него. Никто не узнает, что это ты его выдал. И он сам ничего не узнает… если ты боишься его проклятий. Ну… это ваша последняя возможность.

Священник стоял, опустив голову, – он не хотел затруднять того, кто его выдаст.

– Хорошо, – сказал лейтенант. – Тогда придется мне выбрать заложника. Вы сами на себя это навлекли.

Он сидел в седле и смотрел на них. Прислонив винтовку к подмосткам, полицейский поправлял спустившуюся обмотку. Люди по‑ прежнему стояли, опустив головы; они боялись встретиться взглядом с лейтенантом. И вдруг он взорвался:

– Почему вы не доверяете мне? Я никого не хочу убивать. Неужели вам не понятно – в моих глазах вы все стоите большего, чем он. Я готов… – Он широко развел руки, но этот жест пропал, потому что никто его не видел. – Я готов дать вам все. – И проговорил тусклым голосом: – Ты. Вот ты. Я возьму тебя.

– Это мой сын. Это Мигель. Не берите моего сына, – пронзительно закричала одна из женщин.

Он проговорил таким же тусклым голосом:

– Каждый здесь чей‑ нибудь муж или чей‑ нибудь сын. Это я знаю.

Священник молчал, сжав руки; пальцы у него побелели. Он чувствовал, что вокруг начинает расти ненависть, потому что он никому здесь не приходился ни мужем, ни сыном. Он сказал:

– Лейтенант…

– Что тебе?

– Я уже стар, мне не под силу работать в поле. Возьмите меня.

Из‑ за угла хижины, никого не остерегаясь, выбежало несколько свиней. Полицейский поправил свою обмотку и выпрямился. Солнце, выходившее из‑ за леса, подмигивало лучами на бутылках минеральной воды в ларьке.

Лейтенант сказал:

– Я беру заложника, а не предлагаю даровой стол и жилье лентяям. Если ты не годен в поле, так и в заложниках тебе нечего делать. – Он скомандовал: – Свяжите ему руки и уведите отсюда.

Полицейским не понадобилось много времени, чтобы убраться из деревни, – они взяли с собой двух‑ трех куриц, индюшку и человека по имени Мигель. Священник сказал вслух:

– Я сделал все что мог. Это ваше дело – выдать меня. Чего вы ждали? Мое дело – не попасться.

Один из крестьян сказал:

– Ничего, отец. Только вы уж посмотрите… не осталось бы после вас вина… Как в Консепсьоне.

Другой сказал:

– Нельзя вам здесь оставаться, отец. В конце концов вас все равно поймают. Они не забудут вашего лица. Идите лучше на север, в горы. Через границу.

– Там, через границу, хороший штат, – сказала какая‑ то женщина. – У них все еще есть церкви. Ходить в них, конечно, нельзя, но они стоят, как стояли. Говорят, будто в городах даже есть священники. Одна моя родственница перешла через горы в Лас‑ Касас и слушала там мессу – в чьем‑ то доме, с настоящим алтарем, и священник был в облачении, как в прежние времена. Там вам будет хорошо, отец.

Священник пошел за Марией к ней в хижину. Бутылочка с бренди лежала на столе; он коснулся ее кончиками пальцев – бренди в ней оставалось на дне. Он сказал:

– А мой портфель, Мария? Где мой портфель?

– С ним опасно теперь ходить, – сказала Мария.

– А в чем же я понесу вино?

– Вина больше нет.

– Как так?

Она сказала:

– Я не хочу навлекать беду ни на вас, ни на других людей. Бутылку я разбила. Пусть на меня ляжет проклятие за это.

Он сказал мягко и грустно:

– Нельзя быть такой суеверной. Это же обыкновенное вино. В вине нет ничего священного. Только его трудно достать здесь. Вот почему у меня был запас в Консепсьоне. Но его нашли.

– Теперь, может, вы уйдете – совсем уйдете? Вы здесь больше никому не нужны, – яростно проговорила она. – Неужели это не понятно, отец? Вы нам больше не нужны.

– Да, да, – сказал он. – Понимаю. Но разве дело в том, что вам нужно… или что мне нужно…

Она со злостью сказала:

– Я кое в чем разбираюсь. Недаром ходила в школу. Я не как остальные – они темные. Вы плохой священник. Мы с вами были вместе, но это не единственный ваш грех. До меня доходили кое‑ какие слухи. Вы думаете, Бог хочет, чтобы вы остались здесь и погибли, вы, пьющий падре? – Он стоял перед ней так же, как перед лейтенантом, и терпеливо слушал. Вот, значит, какая она, эта женщина. Она сказала: – Ладно, вас расстреляют. Значит, умрете мучеником? Хороший же из вас получится мученик. Смех, да и только.

Ему никогда не приходило в голову, что его могут счесть мучеником. Он сказал:

– Мученик… это очень трудно. Я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы над Церковью насмехались.

– Вот перейдете границу, тогда и думайте.

– Да…

Она сказала:

– Когда у нас с вами было то самое, я гордилась. Ждала – вот вернутся прежние времена… Не каждая женщина может стать любовницей священника. А ребенок… Я надеялась, что вы много чего сделаете для нее. Но пользы от вас как от вора…

Он рассеянно проговорил:

– Среди воров было много хороших людей.

– Уходите отсюда, ради всего святого! И заберите ваше бренди.

– Там кое‑ что было, – сказал он. – У меня в портфеле были…

– Тогда ищите свой портфель на свалке. Я и пальцем до него не дотронусь.

– А девочка? – сказал он. – Ты хорошая женщина, Мария… Я вот о чем: сделай все, чтобы она выросла… истинной христианкой.

– Из нее ничего путного не получится, это и сейчас видно.

– Не может она быть такой уж дурной… в ее‑ то возрасте, – умоляюще проговорил он.

– С чего начала, тем и кончит.

Он сказал:

– Следующую мессу я отслужу за нее.

Мария уже не слушала его. Она сказала:

– Девчонка дрянная, насквозь дрянная.

Он чувствовал, как вера умирает здесь, в тесноте между кроватью и дверью. Месса скоро будет значить для людей не больше черной кошки, перебежавшей дорогу. Он рисковал их жизнью ради того, что было для них простым суеверием, чем‑ то вроде просыпанной соли или скрещенных пальцев. Он начал было:

– Мой мул…

– Ему засыпали кукурузы, – сказала она, потом добавила: – И уходите к северу. На юге уже опасно.

– Я думал, может, в Кармен…

– Там ведут слежку.

– Ну что ж… – Он грустно сказал: – Вот жизнь немножко наладится, тогда, может быть… – И, сделав знак креста в воздухе, благословил ее, но она стояла перед ним, еле сдерживая нетерпение, и ждала, когда же он уйдет отсюда навсегда.

– Ну что ж, прощай, Мария.

– Прощайте.

Сгорбившись, он пошел через площадь. Он чувствовал, что все до одного в этой деревне с радостью следят за его уходом – уходом смутьяна, которого они из суеверия или по каким‑ то другим непонятным причинам не захотели выдать полиции. Он завидовал тому гринго – его бы они заманили в ловушку со спокойной душой. Этому человеку по крайней мере не надо таскать за собой бремя благодарности.

Внизу под откосом, изрытым копытами мулов и вкривь и вкось перерезанным древесными корнями, текла река фута в два глубиной. На берегу валялись пустые консервные банки и битое стекло. Под прибитой к дереву надписью: «Мусор выбрасывать запрещается» – громоздилась куча отбросов со всей деревни, постепенно сползающая в реку. Когда начнутся дожди, это все унесет водой. Он ступил на груду банок и гнилых овощей, поднял свой портфель и вздохнул: портфель был хороший – тоже память о прежних мирных днях. Пройдет месяц‑ другой, и не вспомнишь, что когда‑ то жизнь шла совсем по‑ иному. Замок был сорван; он просунул руку под шелковую подкладку…

Бумаги оказались на месте; он с сожалением бросил свой портфель в кучу мусора. Вся его молодость, полная такого значения и милая его сердцу, канула среди консервных банок. Этот портфель он получил в подарок от прихожан в Консепсьоне к пятой годовщине своего рукоположения… За деревом кто‑ то шевельнулся. Он вытащил ноги из мусора под гуденье мух, поднявшихся с кучи, и, зажав бумаги в руке, обошел ствол – посмотреть, кто за ним подглядывает. Девочка сидела на корне и постукивала о него пятками. Глаза у нее были крепко зажмурены. Он сказал:

– Милая, кто тебя обидел? – Глаза открылись – злые, покрасневшие – и со смехотворной гордостью посмотрели на него.

Она сказала:

– Ты… ты.

– Я?

– Ты меня обидел.

Он шагнул к ней с величайшей осторожностью, точно это был пугливый зверек. Щемящее чувство разлило слабость по всему его телу. Он сказал:

– Я? Чем же?

Она злобно сказала:

– Они смеются надо мной.

– Из‑ за меня?

Она сказала:

– У каждого есть отец… он работает.

– Я тоже работаю.

– Ты ведь священник?

– Да.

– Педро говорит, ты не мужчина. Женщине с тобой делать нечего. Я не понимаю, что это значит.

– Он, видно, сам не понимает.

– Нет, понимает, – сказала она. – Ему десять лет. И я тоже хочу понять. Ты уходишь он нас?

– Да.

Она выхватила улыбку из своего обширного, разнообразного запаса, и он снова ужаснулся ее зрелости.

– Скажи мне… – прошептала она, словно ластясь к нему. Она сидела на корне рядом с кучей мусора, и в ней была какая‑ то отчаянная удаль. Жизнь уже отметила ее червоточиной. Эта девочка безоружна, у нее нет ни прелести, ни обаяния, которые могли бы послужить ей защитой. Сердце у него заныло, предчувствуя утрату. Он сказал:

– Милая, береги себя…

– От чего? Почему ты уходишь?

Он подошел к ней чуть поближе, думая: может же человек поцеловать свою дочь. Но она отскочила назад.

– Не смей меня трогать, – пискнула она своим старческим голоском и захихикала. Он подумал: дети родятся со смутным ощущением любви, они впитывают ее с молоком матери, но от их родителей, от их друзей зависит, какая это будет любовь – та, что спасает, или та, что губит. Похоть тоже своего рода любовь. Он уже видел, как она запутывается в жизни, точно муха в паутине; рука Марии, поднятая для удара, Педро, в сумраке нашептывающий то, что ей еще рано знать, и полиция, обшаривающая лес, – всюду насилие. Он стал беззвучно молиться:

– Господи, навлеки на меня любую смерть – без покаяния, в грехе, – только спаси этого ребенка.

Ему надлежало спасать души; когда‑ то все это казалось так просто – читать проповеди, организовывать религиозные общества, пить кофе с пожилыми дамами в гостиных с зарешеченными окнами, освящать новые дома, чуть помахивая кадилом, носить черные перчатки… Легче легкого, все равно что копить деньги. Теперь это стало для него тайной. Он сознавал свою полную непригодность.

Он опустился на колени и потянул девочку к себе, а она захихикала и стала отбиваться от него. Он сказал:

– Я люблю тебя. Я твой отец, и я люблю тебя. Пойми, пойми! – Он крепко держал ее за руки, и она вдруг затихла, глядя ему в лицо. Он сказал: – Я бы жизнь отдал, нет, этого мало – душу… Милая, милая, постарайся понять, как ты много значишь! – Вот в чем разница между его верой и верой тех, других: политические вожди народа пекутся лишь о делах государства, республики, а судьба этого ребенка важнее всего континента. Он сказал: – Береги себя, ведь ты так… так нужна. Президент в столице ездит под охраной вооруженных солдат, но тебя, дитя мое, охраняют все ангелы небесные. – Ее глаза – темные, бессмысленные – смотрели на него в упор. И он понял, что пришел слишком поздно. – Прощай, милая, – сказал он и неловко поцеловал ее. Глупый, ослепленный любовью стареющий человек разжал руки и поплелся назад к площади, чувствуя, как за его сгорбленными плечами грязный мир со всех сторон обступает эту девочку, чтобы погубить ее. Мул, оседланный, стоял у ларька с минеральной водой.

– Идите на север, отец, – сказал какой‑ то человек и помахал ему вслед рукой. Нельзя обременять себя привязанностями, а вернее, надо любить каждую человеческую душу, как свое дитя. Стремление спасти, охранить должно распространяться на весь мир, но оно, словно больное животное, было опутано по ногам и привязано веревкой к дереву. Он повернул мула на юг.

Он ехал буквально по следам полицейского отряда. Если не торопиться и не обгонять отставших, такой путь будет более или менее надежным. Теперь ему надо только достать вино, и вино виноградное; без него он никому не нужен. Тогда уж действительно лучше уйти на север и через горы пробраться в тот благополучный штат, где в крайнем случае на него наложат штраф и на несколько дней посадят в тюрьму, потому что уплатить ему будет нечем. Время окончательной капитуляции еще не настало; он готов был идти на мелкие капитуляции и расплачиваться за них новыми страданиями; к тому же теперь его одолевала потребность принести хоть какую‑ нибудь жертву за свою дочь. Он останется здесь еще на месяц, еще на год… Трясясь по лесам на муле, он в виде подкупа давал обещание Господу сохранять твердость духа… Мул вдруг уперся копытами в землю и стал намертво: крохотная зеленая змейка поднялась на тропинке во весь рост и с шипением, как горящая спичка, скрылась в траве. Мул пошел дальше.

Когда они приближались к какой‑ нибудь деревне, он останавливал мула и подходил к хижинам, насколько хватало смелости, пешком – ведь тут могли сделать остановку полицейские, – а потом быстро проезжал дальше, ни с кем не заговаривая, а только бросая встречным «Buenos dias», и на лесной тропинке снова разыскивал след подков лейтенантской лошади. В голове у него было пусто – ни одной ясной мысли, хотелось лишь как можно дальше уйти от той деревни, где он ночевал. Спасенные из портфеля бумаги он по‑ прежнему сжимал в кулаке. Кто‑ то привязал ему к седлу гроздь бананов штук в пятьдесят, и еще у него было мачете и мешочек с запасом свечей; время от времени он съедал по одному банану – спелому, сочному, с коричневой шкуркой и отдающему на вкус мылом. На верхней губе от банана оставался след, похожий на усы.

Через шесть часов он добрался до Ла Канделарии – деревушки, стоявшей на берегу одного из притоков реки Грихальвы: длинный ряд убогих домишек, крытых жестью. Он осторожно выехал на пыльную улицу – было уже за полдень. Стервятники сидели на крышах, спрятав от солнца свои маленькие головки; в узких полосах тени от домишек лежали в гамаках несколько человек. Устав после трудного перехода, мул ступал медленно. Священник сидел в седле, склонившись на луку.

Мул по собственной воле остановился у одного из гамаков; в нем, опустив одну ногу на землю, лежал наискось человек и раскачивал гамак взад‑ вперед, взад‑ вперед, создавая легкое движение воздуха. Священник сказал:

– Buenas tardes [добрый вечер (исп. )].

Человек открыл глаза и посмотрел на него.

– До Кармен далеко отсюда?

– Три лиги.

– А тут можно достать лодку – переправиться через реку?

– Да.

– Где?

Человек лениво махнул рукой, как бы говоря: где угодно, но не здесь. Во рту у него было только два зуба – два желтых клыка, торчавших по углам губ, точно у давно вымершего животного, из тех, что находят в глубинах земли.

– Что здесь понадобилось полицейским? – спросил священник, и тут мухи тучей облепили шею мула. Священник согнал их палкой, они тяжело поднялись, оставив после себя топкие струйки крови, и снова облепили грубую серую шкуру. Мул, казалось, ничего не чувствовал и, повесив голову, стоял на солнцепеке.

– Ищут кого‑ то, – сказал человек.

– Я слышал, – сказал священник, – будто за… поимку гринго обещано вознаграждение.

Человек покачивался в гамаке. Он сказал:

– Лучше быть живым и бедным, чем богатым, но мертвым.

– Догоню я их, если пойду на Кармен?

– Они не в Кармен пошли.

– Разве?

– Они идут в город.

Священник двинулся дальше; проехав ярдов двадцать, он остановил мула у ларька с минеральной водой и спросил продавца:

– Можно здесь достать лодку? Мне надо на тот берег.

– Лодки нет.

– Нет лодки?

– Ее украли.

– Налей мне сидрала. – Он выпил желтоватую, пузыристую жидкость с химическим привкусом; от нее еще больше захотелось пить. Он сказал: – Как же мне переправиться?

– Зачем это тебе?

– Я еду в Кармен. А как переправились полицейские?

– Вплавь.

– Mula, mula, – сказал священник, понукая мула, и поехал мимо неизбежных в каждой деревне подмостков для оркестра и мимо безвкусной статуи женщины в тоге и с венком, воздетым над головой; кусок пьедестала был выломан и валялся посреди дороги. Мул обошел его. Священник оглянулся: в дальнем конце улицы метис, выпрямившись, сидел в гамаке и смотрел ему вслед. Мул вышел на тропу, круто спускавшуюся к речному берегу, и священник снова оглянулся – метис все еще сидел в гамаке, но теперь у него были спущены на землю обе ноги. Поддавшись привычному беспокойству, священник ударил мула. – Mula, mula. – Но мул медленно спускался по откосу, не обращая внимания на удары.

На берегу он заартачился, не желая входить в воду. Священник расщепил зубами конец палки и ткнул его в бок острием. Он неохотно зашлепал копытами, и вода стала подниматься – к стременам, потом к коленям. Мул растопырился, как аллигатор, и поплыл, оставив над водой только глаза и ноздри. Священника окликнули с берега.

Он оглянулся; метис стоял у кромки воды и что‑ то кричал ему – не очень громко. Слова не доносились на середину реки. У метиса словно была какая‑ то тайна, которую он мог поведать только священнику. Он махал рукой, зовя его назад, но мул выбрался из воды на береговой откос, и священник не стал останавливаться – беспокойство уже засело у него в мозгу. Не оглядываясь, он погнал мула в зеленый полумрак банановых зарослей. Все эти годы у него было только два места, куда он всегда мог вернуться и где всегда мог найти надежное пристанище – это был Консепсьон, его бывший приход, но теперь пути туда ему нет, и Кармен, где он родился и где похоронены его отец и мать. Было и третье место, но туда он больше не пойдет… Он повернул мула в сторону Кармен, и лесная чаща снова поглотила их. Если они будут идти таким ходом, то доберутся до места затемно, а это как раз то, что ему нужно. Мул, не подгоняемый палкой, шел еле‑ еле, повесив голову, от него чуть пахло кровью. Склонившись на высокую луку, священник заснул. Ему снилась маленькая девочка в накрахмаленном белом платье, отвечающая катехизис, где‑ то позади нее стоял епископ в окружении «Детей Девы Марии» – пожилых женщин с суровыми, серыми, исполненными благочестия лицами и голубыми ленточками на блузах. Епископ сказал: «Прекрасно, прекрасно! » – и захлопал в ладоши – хлоп, хлоп. Человек в сюртуке сказал: «Нам не хватает пятисот песо на новый орган. Мы решили устроить музыкальный вечер в надежде, что…» – и священник вдруг с ужасающей ясностью осознал, что ему нельзя быть тут… это не его приход… ему нужно проводить неделю молитвенного уединения в Консепсьоне. За спиной девочки в белом кисейном платье возник Монтес, он взмахнул рукой, напоминая ему…

С Монтесом случилась какая‑ то беда, на лбу у него была запекшаяся рана. Священник ужаснулся, поняв, что девочке грозит опасность. Он сказал: «Милая, милая» – и проснулся, покачиваясь в седле под медленную поступь мула и слыша позади чьи‑ то шаги.

Он оглянулся: это метис ковылял за ним, весь мокрый – наверно, переплыл реку. Два его зуба торчали над нижней губой, и он угодливо улыбался.

– Что тебе нужно? – резко спросил священник.

– Вы не сказали, что едете в Кармен.

– А почему я должен это говорить?

– Да мне тоже туда надо. Вдвоем идти веселее. – На нем были штаны, рубашка и парусиновые туфли. Из носка одной торчал большой палец – толстый и желтый, как нечто, вылезшее из‑ под земли. Он почесал под мышкой и по‑ свойски поравнялся со стременем священника. Он сказал: – Вы не обиделись, сеньор?

– Почему ты называешь меня сеньором?

– Сразу видно, что человек образованный.

– В лес всем дорога открыта, – сказал священник.

– Вы хорошо знаете Кармен? – спросил метис.

– Нет, не очень. У меня там есть знакомые.

– Наверно, по делам туда едете?

Священник промолчал. Он чувствовал у себя на ноге легкое неприятное прикосновение ладони метиса. Тот сказал:

– Лигах в двух отсюда, недалеко от дороги, есть харчевня. Там можно заночевать.

– Я тороплюсь, – сказал священник.

– Да стоит ли приходить в Кармен в час‑ два утра? Заночуем в этой харчевне и доберемся до места, пока солнце еще низко.

– Я сделаю так, как мне надо.

– Конечно, сеньор, конечно. – Метис помолчал минуту, потом сказал: – Идти ночью опасно, если у сеньора нет оружия. Я – дело другое…

– Я бедный человек, – сказал священник. – Ты сам это видишь. Меня грабить не стоит.

– А потом еще этот гринго – говорят, он свирепый, настоящий pistolero [здесь: убийца (исп. )]. Подойдет к вам и скажет на своем языке: «Стой! Как пройти…» – ну, там куда‑ нибудь, а вы его не поняли и, может, двинулись с места, и он вас наповал. Но вы, может, знаете по‑ американски, сеньор?

– Конечно нет. Откуда мне знать американский? Я бедный человек. Но всем этим россказням я не верю.

– Вы издалека едете?

Священник на минуту задумался.

– Из Консепсьона. – Там он уже никому не повредит. Его ответ как будто удовлетворил метиса. Он шагал бок о бок с мулом, держа руку на стремени, и то и дело сплевывал. Опуская глаза, священник видел его большой палец, похожий на червяка, ползущего по земле. Человек этот, наверно, безвредный. Просто такая уж жизнь – настраивает на подозрения. Спустились сумерки, и почти сразу наступила темнота. Мул шагал еще медленнее. Вокруг все зашумело, зашуршало – как в театре, когда опустят занавес и за кулисами и в коридорах поднимается суетня. Непонятно кто… сразу не определишь – может, ягуары подали голос в кустах? Обезьяны прыгали по верхушкам деревьев, а москиты жужжали, как швейные машинки.

– Когда долго идешь, горло пересыхает, – сказал метис. – У вас случайно не найдется чего‑ нибудь выпить, сеньор?

– Нет.

– Если вы хотите прийти в Кармен до трех часов, тогда вашего мула надо бить. Дайте мне палку.

– Нет, нет, пусть бедняга идет как хочет. Мне это не важно, – сонным голосом сказал он.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒