Часть четвертая 5 страница

Выступить в защиту Эша взял на себя труд доктор Причард. Поглаживая аккуратно подстриженную бородку, он сказал:

– Каким бы набитым педантом Саймон Мейсби ни был, он, несомненно, справился с заданием по так называемому «охотнику за призраками», которого, между прочим, я проверил и сам через связи в Эдинбургском университете, где имеется свое уникальное отделение парапсихологии. Эш, поверите ли, является высокоуважаемым членом Ассоциации парапсихологов, международного органа профессиональных исследователей паранормального. Действительные его члены должны обладать докторской степенью и иметь работы, опубликованные в авторитетном научном журнале.

– Мне что, полагается сильно впечатлиться? – резко парировал Хельстрем.

– А я впечатлен. Понимаете, парапсихологи пытаются применить научную методологию для объяснения паранормальных или сверхъестественных явлений. Думаю, что если кто-то и может дать такое объяснение в сложившихся обстоятельствах, то это Дэвид Эш. Он человек твердый и, я думаю, принадлежит к академическим кругам. Я думаю, сэр Виктор, вы ошиблись, привлекая эту шотландскую спиритку, миссис Гленнон, потому что не до конца поняли, насколько серьезна ситуация. Слишком много времени потрачено впустую.

Хельстрем терпеть не мог, чтобы кто бы то ни было оспаривал его суждения.

– Откуда мне было знать об этаком мумбо-юмбо? – раздраженно ответил он.

– Вам неоткуда, вот потому-то вы и нуждаетесь в советах. – Доктор Причард и сам немного вспылил. – Теперь же даже Дэвид Эш вряд ли успеет решить нашу проблему до завтрашнего вечера.

Все за столом примолкли, в том числе и Хельстрем. Из Лондона должны были прибыть важные члены Внутреннего двора, чтобы согласовать заявление о центральной политике. К этому времени в Комреке требовалось все привести в порядок. Кевин Бэббидж высказал свое мнение:

– Даже если призраки перешли на осаду замка, они – если вы верите, что это души чертовых мертвецов – не могут никому причинить вреда. Они в воображении, вот и все. А мысли не могут кому-то повредить, мы с ними легко можем справиться.

Доктор Причард одарил его испепеляющей улыбкой.

– Попробуйте сказать это Дугласу Хойлу.

– Я думала, Эша наняли только для предварительного расследования, – сказала Рейчел Кранц, чье лицо все еще полыхало из-за недавних лукавых насмешек сэра Виктора.

– Тогда Эшу придется просто сдерживать любые нарушения одними только своими природными способностями – если, конечно, он так хорош, как вы утверждаете, доктор Причард.

Главный врач едва не застонал. Хельстрем что, просто ничего не понял? С тем, что произошло совсем недавно, и с тем, что происходило в течение нескольких прошлых веков, можно было давно ознакомиться. Стоило только заглянуть в летописи Комрека, как поступил он. Сэр Виктор оставался внешне спокойным.

Казалось, Хельстрем решил снова утвердить свою власть из-за довольно злонамеренных замечаний доктора Причарда; здоровяк с пугающе длинной головой и странными чертами лица привык к безусловному поклонению своих сотрудников, какой бы квалификации они ни были и каких бы почестей ни удостоились. Не обращая внимания на главврача, Хельстрем переключил свое внимание на психиатра, доктора Сунила Сингха.

– Мне сообщили, что доктор Уайетт проводит слишком много времени с Эшем. Ему нельзя отвлекаться от своих исследований.

Сидевшие за столом метнули взгляды в сторону Рейчел Кранц, возможно, ожидая услышать от нее какие-то резкие слова. Резких слов они не дождались, но резкий взгляд, которым она им отвечала, был, несомненно, страшнее. Она словно бы бросала вызов своим коллегам: давайте, выскажитесь. Но этого вызова никто не принял.

Грозный взгляд Хельстрема продолжал буравить доктора Сингха, красивого светлокожего сикха с однодневной щетиной на подбородке. Они с Дельфиной привыкли вдвоем заниматься одними и теми же пациентами и сотрудничать по конкретным случаям.

– Изложите мне вашу оценку работы доктора Уайетт за последние дни, – без обиняков потребовал он у психиатра.

Доктор Сингх нервно усмехнулся.

– Мы с ней очень хорошо ладим, несмотря на то, а может, благодаря тому, что у нас разные дисциплины, хотя они часто пересекаются. Иногда мы не соглашаемся в отношении заслуг Фрейда и его предпосылки, которую ныне модно дискредитировать, – что секс является основной причиной всего поведения. Дельфина часто склоняется в пользу Юнга.

– Это что, имеет значение? – нетерпеливо сказал Хельстрем.

Вместо Сингха ответил доктор Причард.

– Этот вопрос никак не относится к нашей сегодняшней дискуссии, – мягко сказал он. Доктор Сингх держал свои ухоженные руки сложенными на коленях под белой скатертью ирландского льна. – Дельфина также большой сторонник гештальтпсихологии и терапии с использованием эмоциональных и межличностных значений, ей требуется исследовать человека в целом, а не только конкретные признаки и симптомы.

– А это хорошо? – Ничто из услышанного не имело для Хельстрема особого смысла. У него была такая уловка – сознательно позволять некоторым людям недооценивать его ум. Но в данном случае он действительно не был заинтересован в психологических сложностях человеческого сознания, независимо от того, обрамлены они в экзистенциализм или фрейдистскую психоаналитическую теорию человеческого «Я», «Эго» или «Супер-эго». Споры о психологии никак не влияли на цену на масло.

Хельстрем нахмурился, отодвигаясь от стола, чтобы официантка могла поставить перед ним ужин. Его ворчание можно было бы истолковать как «спасибо», обращенное к девушке, или удовлетворение видом говяжьего филе, которое он собирался поглотить.

Все остальные за столом надеялись, что великолепно приготовленный ужин смягчит нетерпимое и ворчливое настроение Хельстрема. Иногда по вечерам он бывал восхитительно забавным или с энтузиазмом интересовался событиями дня, меж тем как в другие дни вдруг оказывался совсем иным человеком – резким, пренебрежительным, раздражающимся от малейшего замечания, сверхкритичным к поведению или ошибкам других. Сегодня был один из таких вечеров, и все они это чувствовали.

– Тогда скажите мне, – обратился здоровяк к доктору Сингху, – каковы успехи доктора Уайетт с Малышом?

Все за столом переключили внимание на психиатра, сами интересуясь, что он скажет. Его ответ был честным и бесстрашным.

– Думаю, все мы знаем, что никакого неоспоримого улучшения в его сознании или физическом состоянии никогда не наступит. Дельфина делает все возможное, и я думаю, что у него к ней сформировалась очень сильная привязанность, но – уверен, доктор Причард со мной согласится – возможен лишь один исход. Которого мы вправе ждать. Это может занять годы, а может произойти завтра.

Доктор Причард, ловко отделяя жирное белое мясо морского окуня от костей, молча кивнул в знак согласия.

– Доктор Уайетт – это достояние Комрека, сэр Виктор, – заверил доктор Сингх. – К своим пациентам она относится с огромной симпатией и сочувствием. Мне, например, очень не хотелось бы ее потерять.

– Мне тоже, – согласился Причард с полным ртом сочного мяса. – Ее было бы очень трудно заменить. Особенно в плане ее отношений с Малышом.

– Я и не думал об ее замене, – раздраженно сказал Хельстрем. – Меня просто беспокоит здоровье ее специального подопечного. Сколько ему сейчас? Он, конечно, уже не малыш.

– Ему под тридцать, – ответил доктор Сингх. – Строго говоря, я полагаю, мы не должны больше говорить о нем как о Малыше. Хотя он пробыл здесь так долго…

– Зачем кому-либо за пределами Комрека узнавать о его смерти? – бездушно сказала Рейчел Кранц.

Сэр Виктор Хельстрем посмотрел на нее с презрением.

– Потому что каждый год мы должны предоставлять доказательства его жизни, как делаем это в отношении всех наших гостей в Комреке. Покровители наших гостей могут быть благожелательны или расчетливы, но они ни в коем случае не глупы. Если финансовая договоренность гостя не обеспечивается за счет его собственных средств, то каждый год в оговоренное время мы должны представить его благодетелю изображение нашего подопечного с газетой этого дня в руках, чтобы четко были видны дата и заголовок, так поступают похитители с жертвами ради выкупа. Даже если в этот день гость не особенно здоров, установленная дата является обязательной. Но из-за этого, конечно, мы так хорошо ухаживаем за нашими гостями и следим за их здоровьем, как только возможно. Вот поэтому, медсестра Кранц, я нахожу ваше предложение чрезвычайно глупым и лишенным вашей обычной проницательности.

Кранц вспыхнула.

– Простите, сэр Виктор, – покаянно сказала она. – Я согласна, говорить такое было верхом идиотизма.

– Тогда чтоб больше мы ничего подобного не слышали. – В тоне Хельстрема не было и намека на прощение. – Похоже, Эшу придется очень усердно поработать, чтобы получить сегодня результаты. С другой стороны, откуда нам знать, что чертовы призраки еще не исчезли? Ведь они начали появляться сравнительно недавно; так же быстро они могли бы и исчезнуть.

Доктор Причард оторвал взгляд от своей тарелки и промокнул губы льняной салфеткой.

Доктор Сингх уставился через стол на своего работодателя. Взгляд старшей медсестры Кранц рассеянно блуждал по залу. Начальник службы безопасности Бэббидж продолжал поглощать рулет из филе ягненка и овощи.

И поэтому говорить пришлось кроткому генеральному менеджеру Эндрю Дерриману, который едва прикоснулся к своей жареной утке.

– С-сэр Виктор. Разве вы не ч-чувствуете? Это… это… – Его тихие, почти шепотом сказанные слова прервались, когда он оглядел комнату, как будто ища что-то материальное, на что он смог бы указать. Другие за столом тоже стали рыскать глазами по залу, но все они искали что-то такое, в чем не было вещества, что было просто ощущением. Предчувствием.

В конце концов, даже Бэббидж перестал есть и поднял взгляд.

– Разве вы н-не чувствуете этого, сэр Виктор? – настаивал Дерриман. – Это в с-самом воздухе. Что-то опасное. Нет-нет, что-то с-страшное, здесь, в этом зале, где мы с-сидим. Как… как накопление с-статики перед грозой.

Хельстрем посмотрел на своего генерального менеджера так, словно тот спятил. Затем он тоже почувствовал потрескивания напряженности. Но лишь когда ужасающий крик с противоположной стороны обеденного зала заставил его застыть в своем кресле, он ощутил всю мерзость чего-то приближающегося и донельзя отвратительного.

Глава 36

За столом, который привлек внимание сотрапезников сэра Виктора, сидели шестеро. Каждому из них был назначен персональный лекарственный коктейль, но в схемах у всех шестерых было два общих типа препаратов.

Старшим гостям предписывался AICAR[36], который увеличивает способность организма сжигать жир, обманом заставляя его думать, будто он прошел долгую и полезную тренировку без единого движения мышц. Известный как «таблетки упражнений», он широко используется для борьбы с ожирением и заболеваниями, истощающими мышцы, а также противостоит старческой хрупкости. У Комрека, разумеется, имелся свой финансовый мотив для повышения долголетия своих гостей, ибо живой гость – это прибыльный гость.

Его препарат-близнец, официально называемый GW1516[37], действует сходным образом и столь же хорошо, но требует незначительного числа настоящих упражнений для повышения мышечного метаболизма, а потому зарезервирован для немногих более молодых гостей Комрека.

Вторым общим фактором у тех, кто сидел за этим конкретным столом, было то, что все они принимали какой-то вид антидепрессанта: от прозака до флуоксетина (почти то же самое), от эфексора до симбалты, от алпрозалама до оксазепама – в зависимости от того, какой препарат наилучшим образом подходил тому или иному обитателю.

Женщину, издавшую пронзительный крик, ошеломивший всех в огромном обеденном зале, звали Сандра Беллинг. Сандра принимала также блокатор бета-адренергических рецепторов, который помогал ей блокировать прошлое. Кроме того, на ней испытывали новый, нелицензионный препарат под названием BDNF[38], который должен был наполнять ее сознание чувствами защищенности и безопасности. Этот препарат в настоящее время давался ей в процедуре, именуемой «точечным стиранием памяти». Хотя эта процедура еще не была лицензирована в Великобритании, в Комреке были и другие гости, проходившие то же самое лечение.

Когда-то в семидесятые Сандра была групи по прозвищу Пушинка – стройной, длинноногой блондинкой, чья красота была легендой в рок-сообществе, пока выпивка, наркотики и жизненная травма не разрушили ее лицо и тело и не истерзали сознание. После нескольких лет траханья с кем попало, она наконец вступила в правильные отношения со всемирно известной рок-звездой. Глубоко влюбленная, она счастливо забеременела, и через девять месяцев пара отпраздновала рождение дочери трехдневным загулом с героином, кокаином и алкоголем в съемной квартире в Париже, меж тем как младенец спал в своей кроватке. К тому времени, как они всплыли из своего безумного алкогольного тумана, младенец умер от истощения.

* * *

Благодаря усердной работе специалиста по связям с общественностью и пресс-агента группы, скандал кое-как замяли. Их менеджер быстро понял, что группа, и так уже считавшаяся «плохими парнями рока», может потерпеть окончательный крах продаж и репутации. Так что гитарист вернулся к своим наркотикам, выпивке и концертам, меж тем как Сандра дважды попыталась покончить с собой, вернулась к бутылке и угрожала во всем сознаться прессе. Она стала «отвязавшейся пушкой», и требовалось что-то предпринять. К счастью, адвокат рок-звезды краем уха слышал о Комреке. Дружелюбный судья Верховного суда предоставил ему имя агента, и они быстро ударили по рукам. Годовая плата была огромной, но таким же было и состояние рок-звезды, и вот так Пушок быстро переместилась в это превосходное убежище. Более тридцати лет ее продержали в послушании с помощью лекарств и гипнотерапии. Сейчас Сандра почти совсем забыла о своей дочери, хотя иногда по ночам просыпалась с криками, и тогда ей приходилось давать седативные препараты в больших количествах. Она часто утверждала, что по кровати к ней ползет крошечный голый младенец без лица. И живость ее исчезла вместе с воспоминаниями. Теперь она, с раздутой фигурой и стертыми чертами лица, больше похожая на зомби, не обращала никакого внимания на сотрапезников и не отрывала глаз от еды на тарелке.

Справа от Сандры, уминая говяжье филе, сидел коренастый, грузный мужчина с густыми бровями, почти соединявшимися над переносицей, одетый в простой серый костюм и белую рубашку при темно-синем галстуке. Его звали Олег Ринсинский, и он когда-то был русским миллиардером, а до того – старшим офицером КГБ. После крушения коммунизма он воспользовался возможностью разбогатеть, используя деньги, полученные в виде взяток, чтобы внедриться в прибыльную в его стране алюминиевую отрасль, а также и в другие, более закрытые рынки. Хорошо разбираясь в вымогательстве, шантаже, насилии, убийствах, обмане и финансовом крючкотворстве, он за короткое время стал богатым и влиятельным человеком. Вскоре Ринсинский контролировал большую часть процветающего алюминиевого рынка России и стал ведущим торговцем оружием.

Он считал себя неприкосновенным. Однако недооценил силу русской мафии, когда его уличили в запутанной двойной игре, которую он организовал со своим европейским партнером – не кем иным, как сэром Виктором Хельстремом. Поэтому он решил провести остаток жизни в безопасности, предоставляемой убежищем сэра Виктора.

Ринсинскому надо было принять огромное и пугающее решение, потому что у него имелись жена и сын и, что было для него важнее, две великолепные русские любовницы, ни одна из них не знала о другой, но каждая предоставляла ему особые сексуальные услуги. На самом деле, выбор у Ринсинского был небогат: русская мафия рано или поздно нашла бы его и убила. Так что он согласился заплатить требуемую цену, как в финансовом плане, так и образом жизни – ни жены, ни любовницы в Комрек не допускались, и это правило нельзя было ни нарушить, ни переступить через него с помощью денег. Страх смерти обычно превышает удовольствие от секса.

С удовольствием жуя говядину, он даже не подозревал, что в число разных таблеток, довольно безобидных, которые он проглатывает каждый день, входит и андрокур – антилибидональный препарат. Так что, хотя он по-прежнему высоко ценил идеальную фигуру такой, скажем, женщины, как психолог, доктор Уайетт, но в нем больше не вспыхивало желание наброситься на нее. Но он обожал размышлять обо всем этом, живя фантазиями молодости, когда еще только пробивался к власти. Улыбнувшись про себя с набитыми мясом щеками, он подумал: для русского скотника – совсем неплохо.

Слева от Сандры сидел человек с копной длинных светлых волос. Одежда на нем, в отличие от всех остальных, была неказистой: грязные джинсы с дырами на коленях и старые, некогда белые кроссовки. Он был худым, сгорбленным и маленьким. Определить его возраст было невозможно – отчасти потому, что из-за своих светлых волос он казался молодым, меж тем как чрезвычайный беспорядок, в который пришло его некогда красивое лицо, заставлял думать о старости.

Это был Кит Уэстон, трехкратный чемпион мира «Формулы-1». Мужчины и женщины равно восхищались этим безупречно красивым гонщиком, и он упивался их обожанием и вниманием средств массовой информации. Затем случилась авария на трассе, поставившая на нем крест. Всегда рвавшийся вперед, он слишком бездумно рискнул – и в конечном итоге оказался в центре огненного шара. У гонщика-аса обгорело восемьдесят процентов кожи, не считая нескольких переломов костей. Его ввели в десятидневную кому, и врачи работали над его ожогами – опалены были даже легкие. Позже, когда его вывели из комы, даже лучшие в мире косметические хирурги мало что могли сделать для восстановления его кинозвездной внешности. Сильный жар настолько деформировал его скелет и мускулатуру, что передвигаться он мог только неловкими шажками, словно горбатый малыш. Как ни парадоксально, отросшие золотистые волосы были у него гуще и здоровее, чем когда-либо, как лес после пожара.

Он сам решил предоставить публике считать себя погибшим. Ему было невыносимо когда-либо снова с ней столкнуться – в буквальном смысле, потому что один из его некогда блестящих голубых глаз потускнел, а кожа вокруг рта наполовину распалась, обнажая гнилые коричневые зубы. Свою просьбу о том, чтобы его считали мертвым, ему пришлось высохшей рукой нацарапать на бумаге, потому что при аварии он под самый корень откусил себе язык.

Он и в самом деле предпочел бы умереть. В сущности, что касается публики, он и так умер, потому что не мог столкнуться со своими поклонниками снова. Вместо этого он использовал свое состояние, чтобы ввергнуть себя в анонимный жизненный ад.

В его поминальной службе приняли участие тысячи фанатов, толпы скорбящих (и жаждущих острых ощущений) заполнили все кладбище и улицу за его пределами, ибо в маленькой церкви Уорикшира, где Кита крестили и где теперь хоронили, не хватало места для всех.

Погруженный в свои мысли, рядом с Китом Уэстоном сидел очень черный толстый великан с вращающимися выпуклыми глазами и широкими плечами, с виду способными поддерживать десятитонный грузовик. На висках и на затылке волосы у него оставались густыми, но исчезли с гладкого и блестящего скальпа, отражавшего искрящийся свет от люстры вверху. Его звали Осрил Убуту, и он скучал по своей униформе цвета хаки со множеством болтающихся медалей и ослепительных военных нашивок, каждой из которых он наградил себя сам, чтобы произвести впечатление на вооруженные силы, ранее находившиеся под его командованием, и крестьян в той стране Африки, которую он считал своей. О нем говорили, что он варит отрубленные головы своих врагов и держит их в холодильнике – либо чтобы этой ужасной демонстрацией потрясать посетителей, либо чтобы их есть.

Он сверг коррумпированное правительство своего дяди. Это был популярный ход. И дядю выставили из его дворца, после чего он никогда больше не показывался в общественных местах. Некоторые говорили, что ему отрубили руки ниже локтей и ноги выше колен, после чего все его зубы выдрали плоскогубцами – золотые преподнесли Убуту в бархатном мешочке для драгоценностей, – и что свергнутого главу государства оставили ползать во дворе дворца, где он пил из дождевых луж и сосал огрызки яблок, которые швыряли в его сторону.

Убуту, совращенный властью и украденным богатством, вскоре стал одним из самых страшных деспотов, которых когда-либо знали на Африканском континенте, и у него развилась жажда секса, почти равная его потребности в пище. Больше всего жены Убуту боялись его извращений, ибо при худших их крайностях многие из них либо умирали, либо оставались на всю жизнь искалеченными. Теперь он был в бегах, якобы умершим, опасаясь, что освобожденный ныне народ, который он так жестоко угнетал, ответит ему своего рода взаимностью.

По прибытии в Комрек ему немедленно назначили программу седативных средств, а затем, без его ведома, к нему применили непрерывное и бесконечно более мощное лечение лейпрорелином[39] – «химическую кастрацию».

Последними в этой сомнительной компании были двое очень древних стариков, перешептывавшихся по-немецки. Обоим было за девяносто, и оба использовали украденные богатства, чтобы покинуть свой любимый рейх до бесславного конца Второй мировой войны: об одном говорили, что он бежал в Египет, о другом – что скрывается в Чили. На самом деле они задолго до окончания войны уже приняли меры, чтобы отправиться в Англию.

Алоис Бруннер был правой рукой Адольфа Эйхмана, он изобрел передвижные газовые фургоны, которые использовались для убийства десятков тысяч евреев. Теперь он дожил до поздней стадии болезни Альцгеймера. Рука у него тряслась, когда он подносил ложку с клейким содержимым к своему тонкогубому рту. С кончика носа свисала росяная капля, а дрожь его дряхлой головы угрожала стряхнуть эту каплю прямо в ложку.

Его компаньон, Ариберт Хайм, был всего на пару лет моложе и тоже сыграл свою роль в ужасе последней войны. Бывший врач в ужасном концлагере Маутхаузен в Австрии, он получил меткое прозвище Доктор Смерть. В Комрек он прибыл через много лет после Бруннера, потому что после войны бежал в Египет, взяв ложное имя Тарик и перевезя туда свою семью. В конце концов бежал в Комрек, когда его предупредили, что израильские охотники за наци вышли на его след. Его сын Рюдигер Хайм, оставшийся в Каире, объявил о смерти своего отца от рака прямой кишки в 1992 году и представил медицинские документы, чтобы это доказать. Но охотники за наци не приняли таких доказательств и продолжали свои поиски.

В Комреке они с Алоисом Бруннером стали постоянными собеседниками, хотя он и тревожился по поводу последнего, приехавшего в Шотландию более шести десятилетий назад. Вместе они смаковали истории зверств, которым предавались во время войны, бормоча и хлопая друг друга по спине. Они решили взять один люкс на двоих, с двумя односпальными кроватями, и большую часть вспоминали шепотом, просто на случай того, что их спальня прослушивается (как оно и было), и хохотали, прижав ко ртам простыни, чтобы заглушить звук.

Хотя разница в возрасте между ними была незначительна, Хайм оставался гораздо здоровее, а его сознание – бдительнее. Как врач, практиковавший все эти долгие годы, он изучал работы своего компатриота – немецкого невропатолога Алоиса Альцгеймера. Поэтому он знал, что ухудшение краткосрочной памяти может иногда оставлять определенные долгосрочные воспоминания нетронутыми. Он сам слышал, как Бруннер бормочет истории времен рейха любому, кто согласится их слушать, истории, которые могли бы инкриминировать им обоим.

* * *

К неудобству двух этих древних немцев, в Комреке имелось несколько гостей-евреев. Им лично сказал об этом не кто иной, как сам сэр Виктор Хельстрем. Когда-нибудь слова Бруннера, произносимые хриплым полушепотом, поймет какой-нибудь гость-еврей, и кто поручится, что те же слова не будут повторены за пределами этого убежища, а что тогда? Хайм уже в течение некоторого времени размышлял об этой досадной проблеме, с тревогой наблюдая, что психическое здоровье его друга-нациста ухудшается с каждым днем. Он пришел к выводу, и без огорчения, что необходимо что-то предпринять, пока не стало слишком поздно. Возможно, положить на лицо Бруннеру мягкую подушку в одну из ночей, когда он будет погружен в сон. В любом случае старику пришло время уходить; Хайм окажет ему услугу, сделав его смерть безболезненной. Тому будет просто неуютно минуту-другую, не более того.

Он вдумчиво посмотрел на своего бывшего коллегу-нациста и испытал глубокое отвращение при виде капли на кончике носа Бруннера. Для расы господ это чересчур!

* * *

Сандра Беллинг и ее сотрапезники представляли собой показательное поперечное сечение типов гостей, которых принимали в Комреке, – почти всех беглецов из разных ужасающих прошлых времен, по которым внешний мир не только не скучал, но и в некоторых случаях полагал их умершими. Это был рай для сторонников теории заговора.

Поголовное применение седативных препаратов означало, что обеденный зал и в лучшие времена едва ли мог быть ульем оживленности, но после крика, вырвавшегося у Сандры Беллинг, любые другие звуки и движения в зале пугающим образом прекратились.

Глава 37

Боль, причиненная ударом спины о стену, не шла ни в какое сравнение с шоком и отвращением, что испытывал Эш, глядя на извивающуюся массу личинок, выпавших из остатков куриного сэндвича, который Дельфина принесла ему на ночное бдение.

Мягкотелые личинки рассыпались по полу, и Эш отгонял ногой тошнотворную массу, иррационально боясь, что корчащиеся личинки, как только покончат с едой, полезут вверх по его ноге и в итоге проберутся к нему в пах.

Когда он рывками поднялся на ноги, грубо скользя спиной по стене, то закричал, чтобы дать выход гневу, скручивавшему желудок. Неужели у Дельфины такое представление о шутках? Нет, он отверг подобное предположение с ходу – это было нечто, чего она, он в этом не сомневался, никогда бы себе не позволила. Значит, кухонный персонал? Но опять-таки вряд ли: никто из них не посмел бы вручить кому-то ранга доктора Уайетт пакет из серебристой фольги с гниющим мясом и личинками.

Без дальнейших размышлений он подхватил живую кучу и поспешно пошел к открытому окну, а пока он шел, мясистые маленькие личинки падали ему на запястье и на ковер. Борясь с отвращением, он выбросил извивающийся пакет из окна, не подумав, что внизу может кто-нибудь проходить. Он содрогнулся, затем обследовал ковер и растоптал каждую личинку, попавшуюся ему на глаза.

В едва сдерживаемой панике – его ужасал не столько вид личинок, сколько мысль о том, что он мог бы, раздумывая о своих планах, случайно откусить кусок сэндвича, – он не заметил, что лампа на маленьком столе потускнела. Эш прошел в ванную и открыл кран, затем сбросил куртку и тщательно вымыл руки в крошечной раковине.

Вдруг раздался кошмарный крик, переросший в другой, выше тоном. Эш замер, холодная вода по-прежнему текла сквозь пальцы. Звук донесся издалека, но он знал его источник.

Огромный обеденный зал столовой проходил под его комнатой, и он задержался на мгновение, пытаясь понять, что к чему: звуки, крики – ибо сейчас их было гораздо больше – смешивались с другими, и шум таким образом становился громче. Не потрудившись вытереть руки или взять куртку, Эш бросился через спальню в коридор. Посмотрев налево и направо, он увидел, что там никого нет, и без дальнейших колебаний направился к овальной лестнице, которая приведет его в обеденный зал.

В спешке он не заметил, что тяжелая дверь старомодного лифта открыта. Но когда он проходил мимо нее, пара больших грубых рук потянулась за ним из тусклого интерьера лифта, предохранительная дверь которого была широко открыта и удерживалась в таком положении чьей-то выставленной ногой.

Мускулистые пальцы обхватили ему шею, втаскивая его в коробчатую кабину.

Эш едва успел увидеть, кто на него нападал, прежде чем тяжелый кулак врезался ему в запрокинутое лицо.

Глава 38

В обеденном зале царил полный хаос.

Сандра Беллинг была потрясена до ясности рассудка, потрясена настолько, что испытывала ужас, подобного которому никогда не испытывала прежде. Даже ужас, который испытала, когда обнаружила своего маленького мертвого ребенка, с голубоватыми губками и фиолетовыми щечками, не шел с этим ни в какое сравнение. Сандру вытряхнуло из седативной дымки и состояния подавленной памяти; и она кричала и кричала, не только из-за корчившихся у нее на тарелке личинок и закрученных пятнышек лярв, падавших изо рта коренастого человека справа от нее, когда он вгрызался в свою говядину, словно не обращая внимания на отвратительный вкус и извивающиеся штучки, падавшие у него с губ и прилеплявшиеся к нижней челюсти.

Но когда до Олега Ринсинского дошло наконец, что такое он ест, его крик, хотя и ниже тоном, чем у Сандры, был гораздо громче. Он заорал на весь зал, но уже только присоединился ко всем другим воплям, крикам и звукам рвоты. Мужчины и женщины теряли сознание, давясь сгнившей едой и пытаясь вытолкнуть ее из горла. Другим повезло больше – они заметили, что испорченные блюда кишат бесчисленными личинками, прежде чем успели их отведать.

Сэр Виктор Хельстрем обомлев смотрел, как из личинок стремительно развиваются куколки. Он был спорым едоком и уже поглотил большую часть своей говядины, и мушиные яйца чрезвычайно быстро – немыслимо быстро – превратились в личинки у него внутри, продолжая быстро преобразовываться в молодых мух.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒