Annotation 11 страница

Мой лимо-ялик семь раз облетел Юнирайон в розовом свете рассвета. Я заметила, что он стал лететь медленнее, видимо, батареи уже садились, а подзарядка могла начаться только после восхода солнца. Думать я уже не могла. Попыталась было поспать, но меня разбудили сны, в которых Брэн превращался в Ксавьера, а Ксавьер — в Гиллроя. Я хотела выйти и забрать свою собаку, но мне было страшно заходить домой. Нет, я боялась не Пластина — в тот момент смерть казалась мне пустяком — я боялась вещей, которые принадлежали Ксавьеру. Его присутствие было там повсюду, теперь я видела это ясно. Пейзажи на стенах, так похожие на мои. Точное воссоздание моей спальни. Моя студия. Стеклянная призма. Я со стоном зажмурилась. Зачем он купил квартиру моих родителей? Неужели он действительно пытался сохранить память обо мне? Но почему же тогда он ни разу не заглянул в полуподвал? Почему не перевернул весь мир в поисках моей стазисной капсулы? Но если он этого не сделал, то почему не смог просто забыть меня? Зачем сохранил эти навязчивые воспоминания? Я потеряла родителей, потеряла свое время, а теперь потеряла даже мечту о моей умершей любви. Все мое горе о смерти Ксавьера вырвалось обратно, непереваренным. Исторгнуть его из себя оказалось гораздо больнее, чем проглотить. Я не хотела, чтобы вставало солнце. Не хотела, чтобы мир продолжал вращаться. Я хотела, чтобы вся планета погрузилась в стазис до тех пор, пока я не найду в себе силы жить дальше. Меня отвлекло знакомое пиканье, доносившееся откуда-то из-под приборной доски лимо-ялика. Динь-динь… динь-динь… динь-динь… Сбросив оцепенение, я дотянулась до темного угла, откуда раздавался звук. Там лежал мой ноутскрин. Как он сюда попал? И тут я вспомнила, что сама бросила его в лимо-ялике, когда опрометью умчалась из школы на следующий день после катастрофического объяснения с Брэном. Динь-динь… динь-динь… динь-динь… Моя страница была уже подсоединена к Сети. Я открыла ее. «Роуз. Роуз, гори ты, напиши же мне! Роуз, если ты снова сбежала в стазис, я перерою весь мир, но разбужу тебя снова! Ответь немедленно! » Я поспешно вызвала клавиатуру, но Отто не унимался. «Давай! Где ты? Пожалуйста, больше не делай этого с собой! » «Я здесь, — написала я, прерывая его записи. — К сожалению, все еще здесь». «Слава всем богам, когда-либо придуманным! Где ты? » «Нигде», — честно ответила я. Это была правда. Я не знала, где я, и это не имело значения. «Нет, серьезно. Где ты? » «Не знаю, правда, — написала я. — Кружу на ялике вокруг Юнирайона». «Я беспокоился. Почему ты не ответила мне вчера? » «Я забыла ноутскрин». «Я спросил Брэна, не знает ли он, что с тобой, и он мне все выложил. Он очень волнуется за тебя. Можно я скажу ему, где ты? » «Нет. Просто скажи ему, что со мной все в порядке». «Хорошо. Он поехал домой, проверить твою капсулу. Но тебя там не было, и он жутко перепугался. Родители заставили его пойти в школу, но он не может сосредоточиться». «Боюсь, мне сейчас не до этого», — ответила я. «Не отключайся, кажется, мистер Прокиев засек, что я вышел в Сеть во время урока. Я скоро вернусь». После этого экран надолго замер. Я свернулась клубочком на сиденье ялика и попыталась размышлять здраво. Ничего не получилось. Потом экран снова ожил. «Ну вот, я во дворе. Брэн рассказал мне обо всем, что случилось сегодня ночью». «Коитально, — честное слово, больше я ничего не могла сказать по этому поводу. — И как много он тебе разболтал? » «Даже самая долгая история очень быстро проносится в мыслях», — объяснил Отто. «Коитально, — снова повторила я. — Можно попросить тебя включить свой этический кодекс и не рассказывать об этом всей школе? И даже Набики и своей семье? » Мне было очень важно, что они обо мне подумают, а моя история выглядела чудовищно даже для детей Европы. «Клянусь могилой Сорок второй». Я была тронута. «Спасибо». «Мы с Набики расстались», — дописал Отто. Я не поняла, зачем он мне это сообщает. «Что? Но почему? » «Помнишь, как яростно она меня опекала? Когда ты сказала мне, что кто-то хочет тебя убить, я вдруг впервые испытал такое же чувство. Последние несколько дней я целыми ночами лазил по Сети, пытаясь выяснить хоть что-нибудь полезное. Набики это не понравилось, она сказала, что я не высыпаюсь. А потом добавила, что о тебе есть кому позаботиться и я тебе не нужен. Я тогда… нет, это была всего лишь мимолетная мысль, но мы в тот момент держались за руки. Я хотел ее ударить. Поверь, я пацифист, и у меня есть другое оружие, кроме кулаков, и вообще, я очень редко думаю о таких вещах, даже по отношению к тем, кто меня бил — да, такое случалось. Но Набики сказала, что если я мог такое подумать, значит, она мне больше не нужна. И она была права». Если комплименты Отто были настолько неотразимы, как он уверял, то страшно подумать, каким он мог быть в ярости! «Нет, так нельзя. Вернись к ней, — написала я. — Скажи ей, что очень сожалеешь. Я не хочу разрушать ничьи отношения». «Ты тут ни при чем. Одно из преимуществ моего способа общения заключается в том, что я могу моментально понять и усвоить чувства своего собеседника. Набики любила не меня, а возможность быть необходимой. Но теперь я… Слушай, можно я к тебе приеду? » Я была искренне тронута, хотя понимала, что Отто не сможет защитить меня от Пластина. «Тебе нужна семья. Где ты? » «Я не знаю, правда». «Прикажи своему ялику ехать в школу. Мы можем поговорить в нашем кампусе». «Мы и так разговариваем». «Нет». Я не сразу поняла, что он имеет в виду. «Отто, сейчас не лучшее время забираться в мои мысли», — написала я. «Посмотрим», — ответил он. «Да я сама не хотела бы сейчас оказаться у себя в голове! » «Наверное, — не стал спорить он. — Но ты не можешь оставаться одна. Кто-то пытается тебя убить! » Я вздохнула. «Хорошо. Но я не знаю, насколько я далеко от школы». «Я подожду». Связь оборвалась, и я попросила ялик отвезти меня в Юнишколу. Он включился, и мотор довольно заурчал, словно обрадовался, получив точные указания. Мне потребовалось около часа, чтобы добраться до школы. Оказывается, кружение по постоянно расширяющейся спирали над Юнирайоном, отнесло меня довольно далеко в сторону. Ялик остановился возле сада, но я приказала ему отправиться к общежитиям. Признаться, я не представляла, как разыщу Отто, но он ждал меня на лавочке под деревом у дверей мужского общежития. Мой ноутскрин звякнул, как только Отто заметил мой ялик. «Здесь! — написал он. — Я же сказал, что буду тебя ждать». Я открыла дверь лимо-ялика и выбралась наружу. Я даже сумела изобразить приветливую улыбку, правда, она получилась такой же вымученной, как у Отто. И почти сразу же угасла. Отто подскочил ко мне, положил руку мне на талию и повел к школе, не прикасаясь к моей коже. Теперь, когда он был совсем рядом, все стало по-другому. Почему-то Отто, которого я видела в школе, и Отто, с которым я переписывалась, казались мне двумя разными людьми. Я почти не знала этого Отто. И не знала, что сказать. Мы шли в полном молчании. Отто посмотрел на меня своими желтыми глазами. Потом выдавил улыбку и открыл передо мной дверь общежития. Я глубоко вздохнула и переступила порог. Послышалось короткое жужжание — это система безопасности зарегистрировала наше присутствие.
* * *
СОВПАДЕНИЕ СЕТЧАТКИ ПОДТВЕРЖДЕНО. РОЗАЛИНДА САМАНТА ФИТЦРОЙ. МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ ИЗВЕСТНО. Он еще не успел вернуться на свою станцию, когда Сеть передала ему эту информацию. Он ввел новое местонахождение в систему управления яхтой, и та медленно развернулась в сторону Юнишколы.
* * *
Отто провел меня в гостиную для посетителей. Это была светлая и безликая комната, сразу напомнившая мне родительский стиль оформления помещений. Когда мы вошли, мне стало совсем неловко. — Я не знаю, что говорить. Отто покачал головой, давая понять, что мне не надо об этом беспокоиться. Потом протянул мне руку. — Нет, — быстро сказала я, отстраняясь. Потом закрыла ладонью лоб, пряча глаза. — Отто, ты не хочешь этого знать! Воцарилась долгая тишина, потом мой ноутскрин снова звякнул. Я подняла глаза. Отто пересек комнату и сел на стул, отвернувшись от меня. Сглотнув, я посмотрела на экран. «Как ты себя чувствуешь? » Немного успокоившись, я тоже села. «Хорошо», — написала я. «Выглядишь ты совсем не хорошо». «Я просто не спала, — объяснила я. — Прошлой ночью я в третий раз убежала от убийцы, которого невозможно уничтожить, выбралась с Юникорновых островов при помощи своего альбома для рисования, выяснила, что мои родители намеренно оставили меня в стазисе почти на тридцать лет, а напоследок узнала, что влюбилась во внука своего старого парня». Я отложила ноутскрин и посмотрела на Отто. — Жутко старого парня, могу добавить, — вслух сказала я и со вздохом уронила голову на руки. Вскоре я услышала, как Отто зашевелился, а потом мой экран снова звякнул. Я убрала руки от глаз. Отто обернулся ко мне, но смотрел не на меня, а в свой экран. «Вот это и мучает тебя по-настоящему, правда ведь? — написал он. — Твой Ксавьер». — Типа того, — признала я. «Из-за этого ты и сбежала». — Слушай, Брэн тебе все рассказал, разве нет? «Он понял, что мой страх не был случайным». Я покачала головой, радуясь тому, что он может это увидеть. — Почему? — спросила я. — Что ты во мне увидел? Отто поднял голову от ноутскрина и несколько мгновений смотрел мне в глаза. «Я могу попробовать показать тебе, если хочешь, — написал он, снова утыкаясь в экран. — Мне еще не приходилось подбирать слова для таких вещей. Это слишком сложно, чтобы я мог выразить такое бойкими, ничего не значащими словами». Он помедлил, а потом добавил: «Или даже сердечными, серьезными словами». Я не знала, что сказать на это. Отто был прав. Есть вещи, которые не так-то просто выразить словами. Наверное, я могла бы написать картину, обладающую такой же силой воздействия, но даже это было бы не то. Пока я размышляла, Отто снова начал строчить в своем ноутскрине. «Почему ты разговариваешь со мной? Может быть, ответ в этом? » Я снова покачала головой. — Не знаю. Ты интересный и ни на кого не похож, на моем месте любому было бы любопытно поговорить с тобой. «Если бы тобой двигало только любопытство, ты воспользовалась бы моим предложением и просмотрела мою медицинскую карту, — мгновенно отреагировал Отто. Он писал гораздо быстрее, чем я, очевидно, сказывалась долгая практика. — Так поступает большинство людей. Большая часть моей жизни находится в открытом доступе, все подробности есть в научных журналах, которые легко найти в Сети. Не говоря уже о документах ЮниКорп, к которым ты легко можешь получить доступ. Но тебе интересен я сам, а не сведения обо мне». — Это правда, — прошептала я. — Знаешь, я чувствую… Помнишь, я сказала, что хочу быть членом твоей семьи? Это правда. И я чувствую, словно мы уже стали одной семьей. «Просто у тебя нет другой семьи». — У меня была семья. Родители меня любили. Отто поднял глаза от экрана, не написав ни единого слова. Но я все прочла в его глазах. Желтых. Нечеловеческих. Даже его ДНК была порвана и заново сшита, чтобы получить мутанта, инопланетное чудовище, лишенное родины, семьи, родных. Они любили тебя? — спрашивали его глаза. Действительно, по-настоящему? Или они любили тебя так, как ЮниКорп любит меня? — Почему ты решил участвовать в конкурсе на стипендию? — спросила я, проигнорировав этот невысказанный вопрос. Он растерянно сощурил глаза. Надо же, мне всегда казалось, что Отто и растерянность — это две несовместимые категории. «Чтобы добиться свободы, — ответил он и спросил после недолгого колебания: — А что? » — Однажды я тоже выиграла стипендию, — сказала я. — В Академии искусств Хироко. Шестьдесят два года тому назад. «Почему же ты не поехала туда? » — Вместо этого я погрузилась в стазис. «Ты этого хотела? » Это был вопрос, который я избегала задавать себе с того дня, как вышла из стазиса. Ответ на него убивал меня. — Да, — прошептала я. «Почему? » Я встала, уронив свой ноутскрин. — Почему ты все время спрашиваешь «почему»? — крикнула я. Отто гневно посмотрел на меня и изобразил руками какой-то жест, которого я не поняла. — Что? Он издал раздраженный дельфиний звук и схватил свой ноутскрин. Потом сунул его мне в руки. «Потому что мне не все равно! » — было написано на экране. Я опустила голову. — Почему? Он снова замахал руками. Я не понимала этого языка, но он был красивый. Отто снова повторил последовательную серию жестов. Сначала он протянул ко мне открытую ладонь, потом соединил вместе кончики двух указательных пальцев, похлопал себя по левой руке и прижал ладонь к своему сердцу. И я поняла все, без слов: «Твоя боль касается моей боли». Неправда, у нас все было по-разному! Отто причинили боль без его ведома. Свою боль я выбрала сама. — Я порвала с Ксавьером, ясно? Я разбила ему сердце! Вот почему я хотела уйти в стазис, вот почему меня забыли! Вот почему я не заслужила пробуждения, я должна была умереть, навсегда! Отто прижал ладонь к сердцу и протянул мне другую руку. В глазах его я прочла просьбу: «Пожалуйста». Я заколебалась, но все-таки прошептала: — Прости. Его лицо погасло. Теперь, когда я ближе познакомилась с Отто, его лицо перестало казаться мне невыразительным. Но он неправильно меня понял. Я просила прощения за ту боль, которую причинит ему мое сознание. За густые колючие заросли моей вины. Я взяла его за руку.
Глава 24

Ровно шестьдесят два года, восемь месяцев и двенадцать дней назад моя жизнь свернула на путь, который привел к сегодняшнему кошмару. А началось все просто замечательно — с хороших новостей. Я как раз выходила из класса искусства, когда мистер Соммерс остановил меня. — Я хотел бы поговорить с тобой, Роуз. Я нервно сглотнула, испугавшись, что снова провинилась. Наверное, кто-нибудь мог бы подумать, что при моей любви к рисованию искусство было единственным предметом, с которым у меня никогда не было проблем. Как же! Преподаватели основных предметов относились ко мне с тихим отчаянием. Зато в учителях искусства я чаще всего вызывала смешанные чувства в диапазоне от зависти до откровенного раздражения. Я бесила их тем, что постоянно торчала в классе — с раннего утра до позднего вечера, а иногда и во время обеда. И при этом расходовала в десять раз больше материалов, чем любой другой ученик. Вот и теперь я приготовилась покорно выслушать очередную нотацию о недопустимости бездумного расточительства школьного имущества. — Роуз, мне нужно поговорить с тобой по очень важному делу, — начал мистер Соммерс. — Простите, — машинально выпалила я. Мистер Соммерс поднял брови. — За что? — За все, что я сделала, — ответила я. — Мне очень стыдно. Мистер Соммерс улыбнулся. — Но ты не сделала ничего плохого! — заверил он. Я удивленно уставилась на него. — Помнишь те картины, которые ты принесла мне для получения дополнительных баллов? — Да, — ответила я. В нашей школе была небольшая художественная галерея, и руководство однажды решило выставить в ней работы учеников, наряду с картинами местных профессиональных художников. Три месяца назад мистер Соммерс предложил поставить дополнительные баллы всем, кто принесет свои работы, выполненные вне школы, для возможного размещения в галерее. Я притащила ему штук шесть своих картин маслом. Ни одна из них так и не появилась в галерее, но мне было все равно. Дополнительные баллы ставили вне зависимости от успеха. — Твои картины произвели на меня очень сильное впечатление, — продолжал мистер Соммерс. — Настолько сильное, что я взял их все, присоединил к ним несколько работ, которые ты выполняла у меня на уроках, и отправил их своему другу, члену отборочной комиссии программы художественного совершенствования «Молодой мастер». Слышала о такой? Конечно. В последние десять лет это было самое престижное состязание лучших молодых художников. Я знала об этой программе с тех пор, как поступила в среднюю школу… то есть уже несколько лет. — Мои работы ему понравились? — спросила я, больше из любопытства, чем с надеждой. Если бы друг мистера Соммерса решил, что у меня есть шанс принять участие в конкурсе в ближайшие два-три года, я была бы на седьмом небе от счастья. — Они настолько понравились ему, что сегодня он прислал мне сообщение с поздравлениями! Твоя картина стала одной из двух победительниц в номинации «Живопись»! Я разинула рот. — Что? Это было невероятно! В программе «Молодой мастер» принимали участие старшие ученики знаменитых художников. Старшеклассники художественных училищ. Выпускники этих училищ, которым еще не исполнилось двадцать один год. Но чтобы ученик средней школы победил в одной из номинаций — это было просто неслыханно. — К-какая картина? — Одна из серии «Поднебесье». Я чуть не разрыдалась, но это было настоящее счастье. Это была та самая картина, которую я не надеялась закончить — да-да, тот неземной пейзаж с извивающимися горами и загадочной растительностью. — Церемония вручения наград проходит в Нью-Йорке, но в твою премию входит дорога туда-обратно для тебя и одного из членов твоей семьи. Победа в одной из номинаций конкурса — это огромная честь! — Ах, разве мне нужно было об этом напоминать? Но мистер Соммерс продолжал: — Ты уже вошла в десятку претендентов на звание победителя премии «Молодой мастер» этого года. Все твои работы, которые я собрал и отослал от твоего имени, будут соперничать с победителями в других четырех номинациях за титул «Молодой мастер». Если ты победишь, то выиграешь летний художественный тур по всей Европе. Но главное, по окончании школы ты сможешь совершенно бесплатно поступить и учиться в Академии изящных искусств Хироко! Раньше я никогда в жизни не думала о деньгах. Мои родители были возмутительно богаты. Но когда учитель упомянул о бесплатном обучении, я вдруг впервые поняла, что все деньги принадлежат моим родителям. Даже если я поступлю в колледж, то только в тот, который они выберут для меня. Если поеду в Европу, то только тогда и туда, куда пошлют меня родители. Но поскольку с тех пор, как мы переехали в этот кондоминиум, они не выпускали меня никуда, кроме школы, я была совершенно уверена в том, что этого никогда не случится. Но если бы я выиграла премию «Молодой мастер», я бы… Освободилась от них? Странная мысль. Тем не менее она пришла мне в голову. Да, я бы освободилась. Но в следующую секунду все эти планы рухнули. — Поскольку ты несовершеннолетняя, твои родители должны дать тебе разрешение на поездку в Нью-Йорк на церемонию. Ты сможешь решить этот вопрос? И тут я запнулась. — Я… я даже не знаю, что им сказать, — пролепетала я. Мистер Соммерс кивнул. — Прекрасно тебя понимаю. Что ж, я сам позвоню им сегодня вечером, и мы обсудим эту возможность. — Он широко улыбнулся. — Ты должна гордиться собой! Немногие удостаиваются такой великой чести. — Просто не знаю, как мне благодарить вас, сэр, — сказала я. Честно говоря, я никогда не замечала, что мистер Соммерс обращает на меня внимание. Но когда я задумалась над этим, то вдруг поняла, что он первый учитель, который занимается со мной больше шести месяцев подряд. Обычно я так часто меняла школы и пропускала так много времени, что просто не успевала как следует познакомиться ни с одним преподавателем. — Продолжай работать так же усердно, Роуз, — улыбнулся мистер Соммерс. — Увидимся завтра и займемся подготовкой к поездке. Я побежала домой, сжимая в руке копию приглашения отборочной комиссии. Ворвавшись в нашу квартиру, я сразу бросилась к Осе и все выложила ей. — Ах, flicka! — произнесла она. — Я знала, что ты будешь молодцом! — Она была скупа на слова и поцелуи, зато сразу принялась за тесто для печенья. Поскольку мы заказывали всю еду из центральных кухонь Юникорна, это был очень серьезный поступок. Когда я рассказала обо всем Ксавьеру, он с громким воплем сгреб меня в объятия. Потом он громогласно прочел приглашение цветам и деревьям в саду и заставил меня разыграть в лицах, как я встаю и принимаю награду. Сам он изображал ведущего церемонии и поразил меня тем, что преподнес мне раннюю розу из сада. — Роза для моей розы! — провозгласил Ксавьер, нежно целуя меня. — Я так счастлив за тебя, Роуз! Вернувшись домой, я с удивлением обнаружила, что мои родители уже дома. Мама налила мне бокал шампанского. — Мистер Соммерс мне все рассказал, — сказала она, как только я вошла в дверь. — Отлично, Розалинда! — Хорошая девочка, — бросил папа, не поворачивая голову от экрана. Впрочем, я к этому уже привыкла. — Ты рада? — спросила я, слегка удивившись. Я сама не знала, почему была уверена в том, что родители не обрадуются. Они всегда одобряли, когда я «забавлялась со своими красочками», как называл мое рисование папа. Они любили меня и хотели для меня только лучшего! Разумеется, им было приятно! Я широко улыбнулась. — Это потрясающее достижение, — кивнула мама. — Я очень горжусь тобой. И ни о чем не беспокойся, родная. Я уже обо всем переговорила с твоим учителем. Я сказала ему, что ты не сможешь принять это приглашение. Улыбка умерла у меня на губах. — Ч-что? — Мама все решила, милая. Тебе не о чем беспокоиться. — Что… О чем ты говоришь? Почему я не могу поехать? — Милая, твой учитель сказал мне, что эту награду нужно получать лично, — пояснила мама. — Но ты же прекрасно знаешь, что мы с папой в этом месяце уезжаем в Австралию. Я стояла как громом пораженная. — Но… но я должна поехать. Это же программа «Молодой мастер»! — Меня не на шутку встревожило рассеянное выражение на лице мамы. Она меня не слушала! И тогда я заговорила громче, и в моем голосе зазвучали визгливые, срывающиеся нотки. — Там участвуют молодые художники со всей планеты! Я буду состязаться со студентами художественных училищ! Мама! — Не повышай голос на мать, — рявкнул папа, отрываясь от своих записей. Это был очень опасный сигнал. Папу ни в коем случае нельзя было отвлекать от дела. Но в этот день я впервые в жизни не обратила внимания на отцовское замечание. — Ты не понимаешь! Это же самый престижный конкурс молодых художников! Это мировая известность! Может быть, я уже в этом году смогу продавать свои работы! — Тебе еще не исполнилось шестнадцати лет, Роуз, — напомнила мама. Это была неправда, но мама об этом не знала. — Я не думаю, что подобная известность пойдет тебе на пользу в столь раннем возрасте. — Но мне давно было бы шестнадцать, если бы вы не держали меня все время в стазисе! — завопила я. Сама не знаю, откуда у меня вдруг вырвались эти слова. Мама резко встала со стула. Никогда раньше она не вставала, когда разговаривала со мной. — Как ты смеешь повышать на меня голос, юная леди! — произнесла она тихим, угрожающим голосом. — Пожалуйста! — закричала я и даже заплакала. Голос сразу же сел от слез. Я была в настоящем отчаянии. — Пожалуйста, прошу вас, не отнимайте у меня этого! У мамы вытянулось лицо, она посмотрела на отца. — Тебе не кажется, что она опять перевозбудилась? — спросила она. Нет! Она ведь не сделает этого! Сделает. Я видела это по ее лицу. И тогда я закрыла глаза, подчиняясь неизбежности. И тут в голове у меня прозвучал голос мистера Соммерса. «Совершенно бесплатное обучение в Академии изящных искусств Хироко! » — Нет, — сказала я, вытерла слезы и попыталась, как могла, справиться с дрожью в голосе. — Я не перевозбуждена. Просто это очень важно для меня. Папа нахмурился. — Настолько важно, что ты грубишь матери и перечишь отцу? — спросил он. — Мы любим тебя. Мы хотим тебе только самого лучшего. Скажи мне, что ты это знаешь, Роуз. Я не знала, откуда взялась запинка. Обычно ответ отлетал у меня от зубов. — Я знаю это, сэр, — сказала я, не сразу отыскав нужные слова в потоке собственных мыслей. — Что ты знаешь? — уточнил папа. — Я знаю, что вы хотите мне только самого лучшего, сэр, — прошептала я. — Вот и хорошо, — кивнул папа и вздохнул. — Я думаю, ты просто переволновалась из-за всего этого. Джеки, иди успокой и уложи ее, а потом мы с тобой обсудим сложившуюся ситуацию. — Отличная мысль. Идем, Роуз. Я вздохнула. Нет, я не хотела этого. Они еще никуда не уезжали, а я теряла драгоценные часы, которые могла провести с Ксавьером. Значит, сегодня не будет даже роскошного ужина… — Надолго? — спросила я у мамы, когда она помогла мне забраться в капсулу. — Всего на денек-другой, детка, — ответила мама. — Нам с папой просто нужно все обсудить. Ты не должна волноваться. — Хорошо, — сказала я. Потом я спокойно легла и позволила стазису заглушить мое горе. Я прекрасно знала, что они задумали. Поэтому нисколько не удивилась, когда открыла глаза и увидела стоящую надо мной Осу. Мама с папой уехали, не попрощавшись. Что ж, это было проще, чем тщетно спорить с ними. И потом, они ведь не знали, что Оса все равно меня выпустит. — Спасибо, — поблагодарила я. — Сколько я уже тут? — Две недели, — буркнула Оса, едва приоткрыв рот. — Они вчера вечером улетели в Австралию. Я кивнула. Нет, меня это не удивило. Мама с папой не в первый раз предпочитали оставлять меня в стазисе до тех пор, пока спорное событие не останется в прошлом. Например, день рождения, на который они не хотели меня отпускать, или школьная экскурсия, совершенно ненужная мне, по мнению родителей. Я не сомневалась, что они решили продержать меня в стазисе до тех пор, пока церемония вручения премий останется в прошлом. Так было всегда, и я всегда смирялась с этим. Но не в этот раз. — Где Ксавьер? — спросила я. — В школе, — ответила Оса. — Я всегда выжидаю несколько часов после отъезда хозяев, на случай, если они вдруг чего забыли и захотят вернуться. И правильно делаю, потому что пару раз они нас едва не застукали. Я улыбнулась, но без всякого веселья. — Все правильно. Мне нужно как следует поесть перед разговором с Ксавьером. Видимо, Оса сразу догадалась, что я не просто соскучилась по своему парню. — Чего это вам нужно от мастера Ксавьера? — подозрительно спросила она. Я похлопала ладонью по гладкому металлу и неостеклу своей стазисной капсулы. — Мне нужен мастер, который сумел перепрограммировать мою стазисную капсулу, — откровенно призналась я. — Мастер, который сможет подделать согласие моих родителей на мое участие в программе «Молодой мастер».
* * *
Я хотела взять Ксавьера с собой в Нью-Йорк в качестве сопровождающего лица, но из этого ничего не вышло. После того как все необходимые документы были высланы мистеру Соммерсу по Сети, Ксавьер сумел каким-то чудом убедить моего учителя рисования в том, что мои родители очень хотели бы доверить ему сопровождать меня в поездке. Добрый мистер Соммерс был на седьмом небе от счастья. Он и сам планировал отправиться в Нью-Йорк, но такое путешествие за свой счет было бы слишком дорогим удовольствием для школьного учителя. Эта поездка была лучшим событием этого прекрасного года. В отеле я жила в номере с тремя другими номинантками — ученицей Художественной школы Орианы, молодой компьютерной художницей-концептуалисткой с Луны и девушкой по имени Селин, которая меня просто потрясла. Она была ученицей Андрэ Лефевра, знаменитого скульптора, работами которого я восторгалась с шести лет. Мы с Селиной до рассвета говорили об искусстве, а утром помчались в Нью-Йоркский Метрополитен-музей. Я могла бы провести там целый год, но после закрытия музея мы вернулись в свой отель, откуда нас всех отвезли на лимузине на банкет. После ужина все десять победителей вышли на сцену, где нам всем вручили золотые таблички с выгравированными на них именами, номинацией и названием работы. На моей табличке было написано: «Розалинда Фитцрой. " Поднебесье", холст, масло». Потом мы вернулись в зал, и начались поздравления сотрудников и спонсоров программы. Но мы все ждали самого главного — объявления победителя конкурса. Я всей душой желала победы Селин. Пусть она была француженкой и работала с совершенно иным материалом, но у нас с ней были общие вкусы и та же счастливая одержимость искусством. И потом, она была ученицей великого мастера. Поэтому когда прозвучало мое имя, я почувствовала разочарование. Я повернулась к Селин, чтобы сказать ей, как мне жаль, и только тут до меня дошло, что прозвучавшее имя было моим собственным. Я повернулась к сцене и в полном оцепенении уставилась на ведущего. Моим соседкам по номеру пришлось пихать меня в спину, чтобы заставить подняться со стула. И мне вручили награду — золотую подставку с закрепленной на ней огромной граненой призмой, с заключенным в нее символическим изображением вида искусства, в котором я победила, — маленькой кисточки. Свет рамп отражался в призме, слепя меня разноцветными радугами. Оказывается, нужно было заранее приготовить ответную речь. Селин заготовила такую. И Рейчел тоже. Только мне нечего было сказать. — Я ждала этого… всю свою жизнь, — прошептала я в микрофон, а потом вдруг залилась слезами, прижимая к груди свою награду. Весь зал взорвался аплодисментами, и все присутствовавшие поняли, что даже если у меня была заранее заготовленная речь, я все равно не смогу произнести ее сейчас. И тогда на огромном экране над сценой стали демонстрировать фотографии моих работ, а на заднем плане заиграли виолончели. Когда я, шатаясь, вернулась на свое место, милая Селин сказала мне на своем чувственно спотыкающемся английском языке, что все «красивые и изящные речи», которые она и остальные номинанты написали заранее, «бледнеют перед искренней убедительностью» моих слез. Но я все-таки думаю, что она просто хотела сделать мне приятное, чтобы я не так убивалась из-за своей позорной оплошности. Когда мы с мистером Соммерсом вернулись обратно в наш город, Ксавьер уже ждал меня в электромобиле своих родителей. Мистер Соммерс поспешил домой, а я села в машину к Ксавьеру. — Я так счастлив за тебя, что просто не нахожу слов, — сказал Ксавьер по дороге в Юнирайон. — Я до сих пор не могу поверить в то, что это правда, — ответила я. — Мне ведь всего шестнадцать, такого никогда раньше не случалось! Ни разу за всю историю программы. — Вообще-то, ты практиковалась гораздо дольше, чем все остальные, — со смехом заметил Ксавьер. — Так что это было нечестное состязание. — Перестань, — попросила я. — Мне только шестнадцать. — И ты великая художница, — добавил он. — Нет, — прошептала я. — Я обманщица. Я получила награду за стазис. Это все — стазисные сны. Они дают мне краски и образы. Ксавьер смотрел на меня так долго, что я испугалась, как бы мы не съехали на обочину. Но я не сказала ни слова. — Ты использовала опыт своей жизни, — наконец сказал Ксавьер, снова поворачиваясь к рулю. — Остальные сделали то же самое. Это была правда. Взять хотя бы причудливые узоры столкновения астероидов, легко узнаваемые в компьютерной графике Рейчел или вдохновлявшие Селин образы танцоров и цирковых акробатов, служивших моделями ее учителю Лефевру. Я понимала, что Ксавьер прав. — Но я все равно чувствую себя обманщицей, — пробормотала я. — Стазисные сны — это всего лишь сны, — ответил он. — Они рождаются у тебя в голове, а не в стазисной капсуле. Я посмотрела на награду, которую держала в руках. — До сих пор не могу поверить в то, что это правда. Когда мы вошли в лифт, я протянула награду Ксавьеру. — Ты сохранишь ее для меня? Он перевел взгляд с меня на призму. — Нет, я не могу. Это твоя награда. — Ты представляешь, что случится, если мои родители ее увидят? — спросила я. — Лучше ты привезешь ее мне в училище, когда я приму стипендию. — Идет, — ухмыльнулся Ксавьер. А потом он целовал меня так долго и так жарко, что мне стало казаться, будто наш лифт падает куда-то в пропасть. (На самом деле он давно остановился и открыл двери, терпеливо ожидая, когда мы закончим свои дела и выйдем. ) — Я люблю тебя, — сказала я. — Я люблю тебя, — сказал Ксавьер. — И так горжусь тобой! — Он поцеловал меня в кончик носа. — До завтра. Мы разошлись в разные стороны, я распахнула дверь своей квартиры и влетела внутрь. — Эй, Оса! Я вернулась! Но Оса не откликнулась на мой крик своим бодрым шведским «Ja! », поэтому я пробежала по коридору и сунула голову в гостиную. — Оса? Внезапный холод пробежал у меня по спине, а во рту вдруг появился привкус железа. — Осы здесь нет, — отчеканила мама, гневно глядя на меня. Я нервно облизала губы. Мама и папа сидели рядышком на диване, поджидая меня. — Я… я могу объяснить, — выдавила я. — Тебе придется это сделать, — отрезала мама. — Мы с папой специально вернулись домой пораньше, чтобы отвезти тебя на это… туда, куда ты так хотела поехать. И что же мы обнаружили? Тебя нет. Капсула пуста. Мы хотели звонить в полицию. Ты подумала о том, как это могло сказаться на положении твоего отца в обществе? Наша дочь — жертва похищения! Или еще хуже, неблагодарная беглянка! — Прости меня, мама, просто… — Тебе есть за что просить прощения, — вмешался папа. — Как только мы выяснили, что тебя нет, мы тут же поговорили с Осой. К счастью, она призналась, что это она вывела тебя из стазиса. Конечно, подумал я. Наша дочь никогда не смогла бы пойти на такое. Она не посмела бы лгать мне в лицо! — Папа встал и теперь нависал надо мной всем своим ростом. — По крайней мере, я так думал! Я задрожала, в животе у меня все оборвалось. — Мне так стыдно, — прошептала я. Мама тоже встала и подошла к папе. — Оса сказала нам, что у тебя есть молодой человек. Тебе еще слишком рано иметь увлечения, дорогая. — Но мне шестнадцать, мама, — прошептала я. И тогда папа вышел из себя. Я никогда не видела, чтобы он сердился, по крайней мере, на моей памяти. Именно страх перед этим гневом, который я всегда чувствовала под внешним спокойствием, удерживал меня от любых возражений папе. Ах ты, лживая маленькая дрянь! Да понимаешь ли ты, как тебе повезло иметь таких родителей, как мы? Ты понимаешь, что было бы с тобой, живи ты в другой семье? Да тебя давно признали бы психически ненормальной! Любые родители бросили бы тебя на улице! Ты не стоишь того, чтобы тратить на тебя время, не говоря уже о нашем времени! Ты никчемная! Умственно отсталая, двуличная, неблагодарная маленькая дрянь, недостойная целовать нам ноги! — Я все улажу, Марк, — сказала мама, сощурив глаза. — Или ты научишь этого ребенка правильно себя вести, или никогда больше ее не увидишь! — заорал на нее папа. — Не беспокойся, дорогой, — ответила мама. — Мы с Роуз обо всем поговорим. Она знает, что для нее лучше. Я похолодела. Почему-то мамино спокойствие напугало меня гораздо больше, чем папин гнев. Через два часа я легла в постель — вся дрожа, с распухшим от слез лицом. Но мама была права, все было так, как она повторяла мне снова, и снова, и снова. Я знала, что для меня лучше.
* * *
Весь день я прождала в саду. Я могла бы подойти к двери Ксавьера, постучаться и сказать его родителям, что пришла поговорить с ним. Они прекрасно знали, какие у нас отношения, и их это нисколько не заботило. Но я не хотела разрушать его счастье. Довольно того, что мое было разрушено. Мне казалось, что чем дольше я буду ждать Ксавьера в саду, тем дольше его мир останется невредимым. Я чувствовала себя Офелией. «Принц, у меня от вас подарки есть; я вам давно их возвратить хотела…» Она так застенчиво и неуклюже возвращает Гамлету подарки, все время зная, что ее отец подсматривает и подслушивает за гобеленом. Мамы с папой нигде не было видно, и я знала, что они не подслушивают. Я и так знала, что должна сделать. Еще я думала, не утопиться ли мне в парковом пруду, обвившись цветами, когда все будет кончено. И изменит ли это хоть что-то. Он увидел меня сразу же, как только вышел в сад. И улыбнулся так широко и радостно, что у меня оборвалось сердце. Я пришла сюда, чтобы забрать у него все. Но я знала, что так будет лучше. Он обнял меня, и мне мучительно захотелось обнять его в ответ. Но я удержалась. Я стояла в его руках как деревянный столб. Ксавьер отстранился, посмотрел на меня и поцеловал в лоб. — Никак не отойдешь от вчерашнего? — спросил он. Я набрала полную грудь воздуха. — Я… В этой поездке я близко познакомилась с другими художницами, — начала я. Это была единственная нить, за которую я смогла ухватиться. И единственный эпизод моей жизни, о котором Ксавьер еще не знал. — Мы жили в одном номере. — Да, ты говорила, — кивнул Ксавьер, продолжая улыбаться. — Они научили тебя каким-то новым техникам? — Нет, — сказала я. — То есть, да, но… но, главное, они научили меня жизни. Они все намного старше меня. Он взъерошил мне волосы. — Наверное, опекали тебя вовсю! Я отстранилась. — Перестань. Только теперь он понял, что что-то не так. — Роуз? Что с тобой? В чем дело? В этом, — твердо ответила я. У меня больше не было сил тянуть, нужно было покончить с этим как можно быстрее. Если откладывать, я никогда этого не сделаю. — Просто это больше не для меня. Ксавьер наморщил лоб. — Что это? — Это, — снова повторила я, указывая рукой на пространство между нами. — Я хочу сказать, что мы с тобой… слишком разные. Он удивленно поднял брови. — Надеюсь, ты права, — улыбнулся он. — Будь это не так, мне было бы чертовски трудно целовать тебя. — Я серьезно! — рявкнула я. Он понял, что это так. — Хорошо. В чем дело? — Ни в чем, — ответила я. — Просто я не могу продолжать это. — Что это? — Быть с тобой. Ксавьер замер. — Почему? — спросил он наконец. — Просто… не могу, и все. — Нет, — отрезал Ксавьер, на этот раз всерьез рассердившись. — Никаких «просто». Скажи мне, что происходит. Выходя за дверь, я отлично знала, что так оно и будет. Я знала, что если я скажу, что не люблю его, он не поверит. И тем более не поверит, если я совру, что люблю кого-то другого. Но я не могла сказать ему, что мои родители не одобряют наши отношения, поскольку в этом случае Ксавьер просто придумал бы какой-нибудь способ видеться со мной втайне от них. Или ждал бы, что я ослушаюсь, а я не могла этого сделать. И не могла видеть боль в его глазах, когда я буду снова и снова выбирать их, а не его. Поэтому я сделала единственное, на что у меня хватило ума. Я сказала ему правду, но самым грубым, грязным и нечестным способом, какой только смогла придумать. — Это все слишком странно, Ксавьер, — сказала я. — Понимаешь, мы… Я ведь выросла с тобой. Я меняла тебе памперсы, в конце концов! Это просто… мы с тобой как брат и сестра или… или… — Я не сумела продолжить эту мысль, поэтому бросила ее недосказанной. — Вчера вечером тебе это не казалось странным. Что же случилось с тех пор? — Ничего! — выпалила я, пожалуй, чересчур поспешно. — Прошлой ночью я была так счастлива… и так устала, что мне просто не хотелось ничего менять. Но я уже тогда знала… — Тут я испугалась, что он услышит фальшь в моем голосе, поэтому опять не стала продолжать. — Просто я всегда была настолько старше тебя, что привыкла постоянно присматривать за тобой, заботиться. Ты даже рассказывал мне о своей первой любви! — Нет, не рассказывал, — тихо сказал Ксавьер. — Это была вторая или третья влюбленность. Но моей первой любовью была ты. — Вот видишь? — воскликнула я, с радостью хватаясь за его признание. — Это просто не по-настоящему, понимаешь? Все это… просто исполнение детской мечты. Нам обоим это не нужно. — Роуз, что ты говоришь? Я не могла посмотреть ему в лицо. Я не хотела видеть потрясенный взгляд, который выжгла там. Но я слышала дрожь и плохо скрытую панику в его голосе и надеялась, что мой собственный голос не так сильно выдает меня. — Я говорю, что мы больше не можем быть вместе, — выговорила я. — Я говорю, что это неправильно. — Неправильно?.. Я знала, о чем он подумал. Это было самым правильным на свете. Когда мы с ним были вместе, казалось, что весь мир исправляется, становясь таким, каким должен быть. — Нет. — Я надеялась, он не услышит, с каким трудом я выдавила из себя это слово. Все. Я сделала глубокий вдох. Мне нужно было уходить. Я больше ни секунды не могла этого выдержать. — Прощай, Ксавьер, — прошептала я и сделала шаг на лужайку. Никогда еще дверь моего дома не казалась такой далекой. Шаг. Второй. Третий. Четвертый. Я досчитала до шести, прежде чем Ксавьер схватил меня сзади за плечи и развернул к себе. — Нет! — Он встряхнул меня. — Нет! Я не согласен! Какое мне дело до того, что люди считают правильным или неправильным? Мы с тобой никакие не ошибки природы! Ты и я, мы с тобой — кому от этого плохо? Кто смеет сказать, что мы делаем что-то плохое? Мы с тобой никакие не брат и сестра, у нас даже возраст разный! И ты не виновата в том, что тебе потребовалось столько лет, чтобы вырасти! — Нет, виновата, — прошептала я. Заткнись! — в бешенстве закричал он. — Прекрати делать это с собой, прекрати постоянно во всем винить себя! Я ненавижу этих вампиров, с которыми ты живешь, ненавижу! Они по капле высосали из тебя все чувство самоуважения, все достоинство, всю нормальность! Кроме меня, тебя никто никогда не поймет! У тебя никогда никого не будет, неужели ты не понимаешь? Никого! Он сорвался, и теперь я могла использовать это против него. Я ненавидела себя за это, но так было нужно. И я бросила ему в лицо: — Да кто ты такой, чтобы говорить мне, будто я ничего не стою? — презрительно спросила я. — Я могу сделать все, что захочу, и получить любого, кого пожелаю! В отличие от тебя, застрявшего на своей щенячьей детской влюбленности. Подрасти! Отвяжись от меня. Я стою десятерых таких, как ты! — С этими словами я оттолкнула его, и Ксавьер, несмотря на всю свою силу, отпустил меня. Сорвавшись с места, я бросилась к двери, словно за мной гнались псы из преисподней. Эти псы были уже у меня внутри, опустошая сердце, я чувствовала, как они раздирают клыками мою грудь. Я с такой силой рванула дверь, что едва удержалась на ногах. Но в краткий миг перед тем, как дверь распахнулась, Ксавьер снова оказался у меня за спиной. — Подожди, — сказал он. — Нет. — Я понимала, что больше не выдержу. Но Ксавьер взял меня за голову и медленно повернул к себе. Я не хотела видеть его лица. Каждое мгновение перед этой дверью было для меня пыткой. Пожалуйста, Роуз, — прошептал Ксавьер, а потом склонил голову ко мне, и мы слились в последнем поцелуе. Я чувствовала боль, ярость, отчаяние и гнев, разрывавшие его изнутри. А я больше не могла сдерживаться. Я была опустошена, и все, что имело для меня значение в этом мире, вытекало из меня, улетало прочь, спасаясь, словно из горящего дома, в убежище этого последнего поцелуя. Этим темным, мучительным поцелуем Ксавьер забрал у меня душу и спрятал у себя. Краткая вечность повисла между нами, когда Ксавьер оторвался от меня. Его нос прижимался к моему носу. Я чувствовала его дыхание на своих губах, словно он никак не мог собраться с силами оторваться от меня навсегда. Я не смогла открыть глаз, когда он оставил меня. Я не хотела никогда больше видеть его лицо. — Знай, что я люблю тебя и всегда буду любить, — вот и все, что он сказал мне. Я хотела ответить ему тем же, но дверь уже распахнулась передо мной, и я рухнула в сплошную черноту. Ослепнув от слез, я с трудом нашла дорогу в свою квартиру. Мама и папа уже уехали, а Оса ушла навсегда. Я добрела до своей кровати и затихла там, неподвижно, словно в стазисе.
* * *
— Мамочка, отправь меня в стазис, — прорыдала я, когда родители вернулись домой. — Нет, дорогая, — сказала она, вытирая мне слезы. Они лились так долго и так обильно, что в них уже не осталось привкуса соли. Мамочка крепко обняла меня. — Ты поступила правильно, детка. Я очень горжусь моей девочкой. Я не знала, что сказать. Когда Ксавьер говорил этими словами о моей победе, я была ему благодарна. Но когда мама сказала так о том, что я сделала, мне захотелось умереть. — Пожалуйста, — взмолилась я. — Я не хочу больше чувствовать себя так, как сейчас. Мама долго серьезно смотрела на меня и наконец сказала: — На денек, если хочешь. Но ты поступила правильно, и я не желаю, чтобы ты бежала от своей правоты. Я кивнула, проглотив очередной поток слез. Удивительно, откуда они брались? Может быть, я каким-то образом подключилась к реке боли, которая теперь течет через меня? Мне сразу стало лучше, когда стазисные препараты прогнали ужас искаженного лица Ксавьера и заглушили муки моей погибшей души. Но когда мама на следующий день разбудила меня и отправила в школу, все вернулось с новой силой. И даже хуже, потому что стазис сделал воспоминания еще ярче. Это время запомнилось мне как сплошная волна муки. Несколько раз я видела Ксавьера в коридорах кондоминиума, но успевала свернуть прочь, прежде чем он мог приблизиться ко мне. Днем, когда мы обычно гуляли в саду, я стояла у окна и смотрела, как он бродит по нашим тропинкам один. Он был таким несчастным. Мое сердце разрывалось от жалости к нему, как тогда, когда ему было пять лет и он потерял своего плюшевого зайца. Или когда ему было семь и он свалился с велосипеда. Когда ему было тринадцать и он признался мне, что девочка разбила ему сердце, а я подумала, что это была его первая любовь. И когда желание броситься к нему и попросить прощения стало слишком велико, я побежала к маме и стала умолять ее отправить меня в стазис, хотя бы на несколько дней. И она согласилась.
* * *
— Только на этот раз она больше не разбудила меня, — прошептала я.

Глава 25

Все это стремительно хлынуло в сознание Отто. Воспоминание заняло не больше пяти минут. Я думала, будет гораздо хуже. Я никогда, ни на единый миг, не забывала всего этого, но никому не рассказывала. Не помню, в какой момент этого потока самообвинения Отто выпустил мою руку и обнял за плечи. Его лицо уткнулось мне в шею, а я уронила голову ему на плечо. Странно, но я не получила от него ни единой мысли. Я только чувствовала уголком сознания чье-то тихое присутствие, похожее на незаконченную мысль, не прикасающуюся к моим мыслям. Я слегка отстранилась, но Отто снова взял меня за запястье. — Ну, почему же ты не обрушиваешь на меня все расхожие банальности, типа: ты ни в чем не виновата, ты не могла знать, родители тебя заставили, и никто не заслуживает медленной смерти в стазисе, ни за какие поступки? Чего молчишь? Глаза Отто едва заметно сощурились, и я поняла, что это была его настоящая улыбка. Не та вымученная, которую он отрепетировал для коммуникации с людьми, а естественная. «Ты только что сама все это сказала», — подумала я чужим голосом. — Я в это не верю. «Нет, веришь, — сказал Отто мыслями, которые были гораздо полнее слов. — И всегда верила. Ты просто слишком сильно ненавидишь себя, чтобы признать это». Отто не лгал. Я чувствовала, как много он вкладывает в свои слова, а он чувствовал, сколько всего я похоронила под отвращением к себе. Наверное, я и сама увидела бы это однажды, но с помощью Отто все вышло на поверхность гораздо быстрее. Мои родители всегда поступали неправильно. Но они воспитали меня таким образом, чтобы я безоговорочно верила в их правоту. Дело было не в Ксавьере, отношения с которым они якобы не одобряли. Дело было в том, что никто не должен был знать, что они со мной сделали. Вот почему я инстинктивно пыталась защитить Гиллроя, не высказывая вслух своих подозрений. Я привыкла так поступать. Я защищала маму и папу от всех на свете, я скрывала каждую гадость, которую они мне говорили, каждую унизительную мысль, которую вбивали мне в голову, каждый срок в стазисе, на который они обрекали меня для собственного удобства. Когда я выиграла премию «Молодой мастер», они запаниковали. Подобно Отто, выигравшему стипендию, я обрела свободу. Мои папа с мамой лишались своей идеальной дочурки с идеально промытыми мозгами. Поэтому они отняли у меня награду, но таким способом, чтобы все выглядело, будто я сама от нее отказалась. Они заставили меня порвать с Ксавьером, чтобы можно было с чистым сердцем запереть меня навсегда, не опасаясь разоблачения. Не знаю, планировали ли они разбудить меня когда-нибудь. Возможно, планировали. Но через полтора года после этих событий настали Темные времена, и мама с папой могли оставить меня в стазисе для моей же безопасности. Возможно, потом они просто забыли о моем существовании, а может быть, уже привыкли держать меня в стазисе. Но я точно знала одно — они делали все это не для моего блага. Ради собственного эгоизма они искусственно замедляли мое взросление. Они делали это для того, чтобы мама могла подольше забавляться живой куклой, которую можно было наряжать в разные платья. Чтобы у папы всегда была под рукой послушная марионетка, готовая говорить: «Да, сэр. Вам лучше знать, сэр». Они постоянно переводили меня в разные школы, чтобы я чувствовала себя безнадежной дурочкой. Они регулярно помещали меня в стазис, чтобы продлить мое детство, но при этом заставляли верить, будто я сама этого хочу. Они позволяли мне забавляться с красками, поскольку считали это невинным, неопасным и милым увлечением… ровно до тех пор, пока я не стала победительницей конкурса «Молодой мастер». Этого они уже не смогли стерпеть. Солгали ли они мне? Действительно ли они вернулись домой раньше срока, чтобы отвезти меня на церемонию награждения? Если бы не молчаливое присутствие Отто в моем сознании, я бы, наверное, позволила себе поверить в это. Но когда моя ненависть к себе исчезла, я смогла понять, что уже тогда не доверяла им. Они внушали мне ужас. Всегда, сколько я себя помнила. Я обожала их всем своим существом, но при этом они пугали меня до озноба, и я не верила им. «Думаешь, они любили меня? » — мысленно спросила я молчаливое присутствие. «Возможно, они думали, что любили, — мысленно ответил чужой голос в моей голове. — Я не думаю, что они знали, как это делается». Я вздохнула и попыталась вырваться. Отто не выпустил мое запястье. «Я люблю тебя, — подумал он во мне. — Мы можем быть семьей». Он очень нежно поцеловал меня в висок, и я неожиданно для самой себя улыбнулась. Тогда он отпустил мою руку, и молчаливое присутствие исчезло из моего сознания. — Спасибо, — прошептала я вслух. — Я тебя напугала? Отто кивнул, но глаза его были прищурены. Он провел рукой по моей щеке, и внезапно в моем мозгу вспыхнула мысль о колючей стене диких роз, окружавших прекрасный замок. Замок Спящей красавицы. Только, в отличие от всех, Отто увидел меня не заколдованной и покорной принцессой, терпеливо ждущей пробуждающего поцелуя Прекрасного принца. Я была не принцессой, а розовой оградой — дикой, колючей, непроницаемой и неприступной, способной целых сто лет сдерживать людей, пытавшихся пробиться к беззащитной невинности, которую я оберегала. Я была колючей оградой, знавшей, кого можно пропустить внутрь. Я нахмурилась. — Кого же я защищала? Глаза Отто улыбнулись, и он приложил руку к моему сердцу. Себя. Он прикоснулся к своему сердцу. Меня. Он скрестил руки и развел их в стороны, обозначая весь мир. Потом озорно дотронулся до моего носа, и я тут же увидела его мысль. «Я тебе доверяю». Только «я» было у него не совсем похоже на «я». Набики говорила правду: мысли Отто не всегда можно было точно перевести на наш язык. Его «я» означало одновременно «мы», и его семья была частью этого слова. Внезапно раздался сигнал сотового. Я вздрогнула. Отто сунул руку под рубашку и достал голофон. — Зачем тебе сотовый? — спросила я. Он посмотрел на меня и покачал головой. И я тут же все поняла: Отто не мог разговаривать с людьми, но они могли говорить с ним. Он издал уголком губ цокающий звук, очевидно, активирующий входящий звонок. В тот же миг на ладони Отто появилось лицо Брэна. — Отто, ты нашел Роуз? Отто кивнул и протянул мне сотовый. — Гхм… Привет, — смущенно выдавила я. — Роуз, слава богу! Ты в порядке? — Да, а что? — Мне только что звонил дед. Пластин ворвался в ЮниБилдинг. Я вытаращила глаза. — Что? — Вынес стену и принялся крушить пункт охраны. Они пытались его остановить, но с такими механизмами это гиблое дело. Он устроил жуткий погром, а люди, пытавшиеся ему противостоять, теперь в больнице. Убедившись, что тебя там нет, он снова исчез. Вся полиция поднята на ноги, они пытаются его отследить, но эта дрянь так запрограммирована, что у нее включается скрытый режим на всех точках доступа ЮниКорп. Ни одна наша камера наблюдения его не видит! Все компьютеры ЮниКорп автоматически расшифровывают его изображение и стирают все следы. Вот почему он может незамеченным шастать по всему Юнирайону! Совершенно очевидно, что он действует по приказу кого-то в ЮниКорп. — Что с Ксавьером? — крикнула я, даже не пытаясь скрыть свой страх. — Дед в порядке. Он едет к тебе. Я тоже сейчас буду, мне нужно пять минут, чтобы пробежать через кампус. Ты с Отто? — Да, мы в общежитии. Слушай, вообще-то я не готова… Мы решим все вопросы, не касающиеся твоей неминуемой гибели, позже! А теперь просто забудь, ясно? — заорал Брэн, и я поняла, что он прав. — Хорошо. Гиллроя нашли? Лицо Брэна помрачнело. — Да. И мы не думаем, что это он наслал на тебя эту пакость. — Почему? — Потому что его нашли мертвым в комнате отеля. Забит до смерти, — сухо сообщил Брэн. — Мы узнали об этом с запозданием, потому что он зарегистрировался в отеле под именем Джейнс. Но я все равно не поверила. — Почему же тогда он сказал, что его с души воротит при мысли о том, что со мной будет? — Наверное потому, что он так думал, — хмыкнул Брэн. — Он имел в виду, что ты состаришься и перестанешь быть такой симпатичной. Он всем такое говорит, даже Хилари. Он просто был пьян. Я похолодела. Гиллрой был придурком, и я не любила его даже сейчас, когда он умер. Но если он не собирался меня убивать, то я не хотела его смерти, каким бы придурком он ни был, какие бы гадости он ни говорил и ни думал в подпитии! — Но кто же тогда пытается меня убить? — спросила я дрожащим голосом. — Мы до сих пор не знаем. Где Отто? Отто забрал у меня сотовый. — Отто, подержи ее на месте до моего прихода. Я буду у вас через минуту. Но это оказалось слишком долго. Тень заполнила дверной проем зала. Резкий электронный голос с сильным немецким акцентом разорвал тишину. — Ты — Розалинда Саманта Фитцрой. Пожалуйста, сохраняй неподвижность для сканирования сетчатки.
Глава 26

У меня не было времени отреагировать. Меня остановили дважды — сначала тело Отто, загородившее меня от Пластина, а потом его сознание, обрушившее на меня бурный поток охранительной паники. Я чувствовала сразу несколько течений мыслей Отто. Он лихорадочно сортировал все, что я знала о Пластине. Он уже знал, что это чудовище методично и не чувствует боли, но при этом его легко отвлечь. Я даже уловила очень отчетливую мысль: «Гори ты, тут нет красок! » и увидела, как Отто обшаривает взглядом комнату в поисках какого-нибудь подходящего оружия. Потом он с силой нагнул мою голову вниз. «Затихни, ни звука! Он может использовать образец твоего голоса для подтверждения идентичности. Если он решит, что это не ты, то может уйти. Я попробую отвлечь его, а ты ползи к двери». Прежде чем я успела напомнить ему о том, что случилось с Гиллроем, Отто бросился бежать, держась ближе к углам комнаты, чтобы не попасть в поле зрения Пластина. Когда я ползком забралась за кресло, Отто незаметно выдвинул журнальный столик, поставив его между мной и Пластином. Но мой убийца просто прошел по столу, разбив его в щепки, и схватил меня за щиколотки. Я с визгом забилась за второе кресло. Пластин одним ударом расколол его над моей головой. Клочья обивки разлетелись во все стороны, подушка пролетела через комнату. Я перекатилась на бок, мое истощенное стазисом сердце протестующе затрепыхалось от напряжения. Я не могла отдышаться, но сумела кое-как встать на ноги. Пластин по-прежнему стоял между мною и дверью. Я оказалась в западне. Тогда я попыталась спрятаться за мебелью и краем глаза заметила Отто. Он поднял что-то с пола — это оказалась подушка от уничтоженного кресла. Отто быстро разорвал ее и вытащил подкладку. Потом сгруппировался, как кошка, и прыгнул на спину Пластину. В следующий миг голова и плечи Пластина скрылись в чехле от кресельной подушки, а Отто посмотрел на меня и кивнул в сторону двери. Мне не нужно было повторять дважды. С колотящимся в горле сердцем я промчалась мимо своего временно ослепшего убийцы. И на бегу заметила, как его пластифицированная рука дотянулась до Отто! Я была уже возле двери, когда услышала хруст. У меня оборвалось сердце. Я обернулась как раз в тот миг, когда раздался крик. Никогда в жизни я не слышала более ужасного крика. Представьте себе человеческий вопль, но не на человеческом языке. Однажды я слышала, как кричит кролик, пойманный собакой, — это было на одном из выездных благотворительных банкетов, куда я отправилась с мамой. Тогда у меня кровь застыла в жилах. Но крик боли, вырвавшийся у Отто, был в тысячи раз страшнее. Затем раздался звук разрываемой ткани — это Пластин сорвал с головы чехол, а вместе с ним и Отто. Мой друг с размаху ударился о стену, изогнув руку под неестественным углом, а потом сполз вниз и затих на полу слабо шевелящейся кучей. Но при этом он по-прежнему находился между мной и Пластином! Я не могла этого допустить. Ужасный конец Гиллроя доказывал, что Пластин физически устраняет любые препятствия. Когда он наклонился и схватил Отто за рубашку, я бросилась вперед и протиснулась между ними. Как только сияющие глаза Пластина остановились на моем лице, он тут же разжал руку и выпустил Отто. Тот свалился на пол со стуком, отдавшимся болью у меня в голове. Пластин схватил меня за руку. — Розалинда Саманта Фитцрой, — повторил он. — Пожалуйста, сохраняй неподвижность для сканирования сетчатки. Я застыла, позволив ему впиться в мои глаза своим сияющим мертвым взглядом. — Идентификация подтверждена. С этими словами он поднял контрольный ошейник и надел его мне на шею. Я не сопротивлялась. С нечеловеческим визгом Отто поднялся с пола и попытался здоровой рукой сорвать с меня ошейник, пока Пластин не защелкнул его. Пластин поднял руку, чтобы с убийственной силой отшвырнуть его прочь, но моя рука оказалась проворнее. Я совершила намеренную жестокость. Я собрала всю самую черную, самую глубокую боль, которую чувствовала в своем теле, самые темные и самые колючие уголки своей души, добавила к этому агонию и мучительные воспоминания о выходе из стазиса, и с такой силой швырнула всем этим в Отто, что тот захрипел. Он инстинктивно отшатнулся от меня, и этого мгновения хватило, чтобы Пластин с последним неумолимым щелчком застегнул на мне ошейник. Первые секунды оказались ужасны. Все мое сознание корчилось в панике. Это было все равно что входить в стазис без успокоительных препаратов. Тело отказалось повиноваться. Все мои системы отныне зависели от электродов, внедренных в мой мозг. На какую-то долю секунды все остановилось, и в эту секунду я была мертва. Потом все запустилось снова, только странно, как будто не по-настоящему. Мое сердце рывком вернулось к жизни, легкие жадно растянулись, требуя воздуха, а мускулы сначала сжались, а потом расслабились — это Пластин настроил свои процессоры на работу моего организма. Контрольный ошейник был подсоединен к нему напрямую. Завершив первую фазу программирования, Пластин приступил ко второму этапу. Мои ноги автоматически пришли в движение, когда приказы пластифицированных процессоров полились в мой мозг через Сеть. Я не могла повернуть голову, чтобы посмотреть, в порядке ли Отто. Я даже думать не могла. В первые мгновения я могла только повиноваться, не обращая внимания на боль во всем теле. Пластин двигал моими ногами, заставлял мои легкие дышать и даже продолжал поддерживать рефлекторный ритм моего сердца. Но он не знал, как лучше сокращать мои мышцы, поэтому я постоянно спотыкалась. Он не знал ритма моего тела, потому мое сердце билось неровно. Каждое дыхание обжигало меня болью, потому что он втягивал в мои легкие слишком много воздуха, а потом с излишней силой выталкивал его наружу. Мы шли через кампус. Пластин не принял в расчет работу слезных желез и протоков, поэтому глаза у меня так пересохли и болели, что я не могла моргать. Несмотря на это, я кое-как видела. Пластин шел к глиссеру. И не к обычному глиссеру, а к роскошной воздушной яхте Гиллроя. Дверь в нее была открыта, и Пластин забрался внутрь. Мое тело насильно согнулось и полезло следом. Но когда я взялась за дверь, чье-то тело с размаху ударилось в меня с такой силой, что наверняка остались синяки. Я с ужасом узнала Брэна. Я не видела, как он подбежал. Ну, конечно, ведь я теперь смотрела глазами Пластина и видела только то, на что он мне указывал. Брэн пытался сорвать ошейник с моей шеи. Пластин обернулся. «Нет! — подумала я. — Нет, Брэн, беги! Беги! Беги, беги, беги, беги! » Мое тело продолжало послушно лезть в яхту, но когда Пластин пригнул мне голову, электроды на какую-то долю секунды потеряли контакт с моим мозгом. И я смогла закричать вслух. Всего одно слово, но этого было достаточно. — Беги! Брэн меня услышал. Вопреки моим ожиданиям, он послушался. Прежде чем Пластин успел распознать в нем помеху, а следовательно, цель, Брэн упал на землю и закатился под яхту. Целую вечность длиной в долю секунды Пластин топтался у двери яхты, перебирая варианты действий в своей программе. Но поскольку помеха исчезла, он в конце концов забрался в яхту, и мы тронулись. Мне очень хотелось повернуться и посмотреть, как там Брэн, но мое тело полностью подчинялось Пластину. И все-таки это было очень сложное тело. Сотни различных автономных функций и тысячи нервов отвечали за мою моторику. В моей естественной программе было столько различных систем, что Пластину приходилось постоянно поддерживать на пределе свои ограниченные возможности. Это замедляло его действия. Замедляло настолько, что я получила возможность освоиться. Первым делом я попыталась выяснить, какая часть сознания все еще принадлежит мне. Если я до сих пор могла испытывать боль, то значит, могла и думать. Отто знал этот секрет. Его воздействие на электроимпульсы моего мозга было очень бережным, осторожным и легко устранимым. Наверное, если бы я захотела, то могла бы запросто прогнать Отто из своего сознания. Импульсы ошейника грубо и бесцеремонно контролировали мое сознание, полностью подчиняя все мои моторные функции. Я не могла даже глазами пошевелить. Не могла самостоятельно дышать, хотя моя дыхательная система отказывалась работать в навязанном ритме и весь организм корчился от недостатка кислорода. Но высшие функции мозга все еще подчинялись мне. Более того, я была не совсем одна. Так как и с Отто, я ощущала присутствие Пластина в моем сознании. Он подключился к моим системам, но ведь и я, сама того не сознавая, была подключена к нему! Контроль полностью принадлежал ему. Но мои мысли могли направиться туда, куда я пожелаю. Как только мне удалось дистанцироваться от терзающей тело боли, гулкое присутствие чужака в моем мозгу стало почти осязаемым. Боль маскировала его. В моем мозгу бушевал оглушительный поток информации, слишком огромный для моих органических процессоров. Возможно, у меня получилось бы, если бы я могла зажмуриться и отвернуться. Но информация бурлила внутри меня, поэтому это было невозможно. Я запаниковала. Похоже, мне был предоставлен выбор между болью и безумием. Но внезапно поток информации милосердно замедлил свой бег, и я отчетливо увидела слова: ИНФОРМАЦИОННЫЙ ПОТОК 197 СКАНИРОВАНИЕ. ПРИНЦИПАЛ НЕДОСТУПЕН. Что? Что это значило? НАЧАТЬ СКАНИРОВАНИЕ 198: ЗАПУСТИТЬ. Новая вереница неразборчивой информации хлынула через мое сознание. Но на этот раз я сумела кое-что разглядеть. Во-первых, я вдруг отчетливо поняла, что Пластин что-то ищет в Сети. Как только я осознала, что колоссальный поток данных поступал из Сети, а не от самого Пластина, мне стало гораздо проще дистанцироваться от самой информации и сосредоточиться на программе Пластина. Сначала я смогла уловить совсем немного: СКАНИРОВАНИЕ… СКАНИРОВАНИЕ… СКАНИРОВАНИЕ… ИНФОРМАЦИОННЫЙ ПОТОК 198 СКАНИРОВАНИЕ. ПРИНЦИПАЛ НЕДОСТУПЕН. Я решила отталкиваться от загадочного слова «принципал». Оно отыскалось в программе Пластина, в подфайле, присоединенном к слову. ПРИНЦИПАЛ: ОСНОВНАЯ ОПЕРАЦИЯ. Должно быть, это и есть тот, кто его послал! Первый файл, присоединенный к основной операции, был образцом сетчатки, и это мне ровным счетом ничего не говорило. Второй файл оказался программой распознавания голоса, но там не было ничего, кроме образцов звуковых волн. Третий был именем: МАРК ЭНДРЮ ФИТЦРОЙ.
Папа. Все функции, которые могли бы позволить мне побледнеть, зарыдать, заорать или стошнить, надежно контролировались Пластином, поэтому я лишь почувствовала, как это имя прожгло мне мозг. Все сходилось. Мои мама и папа были очень высокопоставленными и известными людьми. Они с раннего детства запугивали меня жуткими историями о похитителях детей, которые могут выкрасть меня и держать в заложницах, чтобы причинить боль моим родителям. Я принимала эти предостережения близко к сердцу и до смерти боялась сделать хоть шаг в сторону от маршрута, предписанного мамой с папой. Из дома в школу, из школы домой, ни ногой из комплекса Юникорн, и никогда в жизни за пределы Юнирайона. Если я когда-то выходила за эти границы, то только с мамой или папой. Если бы я все-таки стала жертвой похитителей, этот ходячий пластифицированный кошмар должен был спасти меня и доставить обратно. В этом случае Пластин был запрограммирован вывести из строя или уничтожить моих похитителей, вот почему Гиллрой погиб, а Отто, Брэн и Завьер едва не стали жертвами освободителя. Жутко, да. Печально, но… целесообразно. Потому что всегда существовал вариант, что меня никто не похищал. Предположим, что я сама сбежала. Допустим, хотя бы гипотетически, что эта идеальная, очаровательная маленькая дочурка вдруг решит, что больше не хочет жить с мамой и папой. Что им делать в этом случае? Разрешить невоспитанному ребенку уничтожить их репутацию во вселенском обществе? Позволить людям узнать, что я оказалась совсем не таким идеальным пластиковым ангелочком, в которого они пытались меня превратить? Дать мне возможность разболтать все их секреты, выплеснуть в Сеть все их грехи и недостатки, вытряхнуть из шкафов все скелеты и послать их маршировать парадом по главной улице? Нет. Этого ни в коем случае нельзя было допустить. В таком случае, лучше всего сделать вид, что дитя похищено. Даже если бы я сбежала по своей воле, Пластин не стал бы меня слушать — он не был запрограммирован подчиняться моим приказам. В его программе было четко записано, что всякий, пытающийся его остановить, — сообщник преступника. Поэтому любой, кто захотел бы воспрепятствовать моему возвращению, будь то друг, школьный товарищ или официальное лицо, автоматически становился враждебной целью и выводился из строя. И никаких улик. Никаких отпечатков пальцев. Ничего, что позволило бы связать эти смерти с моими родителями. ИНФОРМАЦИОННЫЙ ПОТОК 199 СКАНИРОВАНИЕ. ПРИНЦИПАЛ НЕДОСТУПЕН. Разумеется, принципал был недоступен. Папа давно умер. Но я не могла объяснить этого Пластину. Вместо этого я попробовала просмотреть его программу целиком. Сверху значилось: ОСНОВНАЯ КОМАНДА. Очень хорошо, посмотрим. Никаких сюрпризов: ОСНОВНАЯ КОМАНДА: ВЕРНУТЬ ЦЕЛЬ ПРИНЦИПАЛУ. Я была целью, и меня следовало вернуть папочке. Но там было нечто другое, отчего у меня, наверное, застыла бы кровь, сохрани мой организм способность реагировать на эмоции. ВТОРИЧНАЯ КОМАНДА, ПРИНЦИПАЛ НЕДОСТУПЕН: УНИЧТОЖИТЬ ЦЕЛЬ.
Это означало убить меня. Если Пластин окончательно убедится в том, что меня невозможно вернуть родителям, он должен был меня уничтожить. Я уже слышала это раньше. Я знала, что Пластин был убийцей. Но меня привело в ужас то, что мои мама и папа готовы были скорее видеть меня мертвой, чем непокорной. Это была не любовь. Это было рабство. Внезапно я обратила внимание на файл цель. Почему в нем не один подфайл, а несколько? Самый первый подфайл не вызвал никакого удивления. Снимок сетчатки, образец голоса и мое имя: РОЗАЛИНДА САМАНТА ФИТЦРОЙ.
Но в других двух файлах тоже оказались образцы сетчаток и голосов. И два имени: СТЕФАНО ЛЮЦИУС ФИТЦРОЙ. СЕРАФИНА АЛЕКСАНДРА ФИТЦРОЙ. Оба файла все еще были активны. Значит, обе цели до сих пор не были уничтожены. Серафина? Сара. Моя маленькая подружка из далекого детства. Что, если она не была дочерью управляющего? Серафина Александра Фитцрой. Она была моей сестрой! Моей старшей сестрой! Я была не одна. У меня была семья. У меня где-то были брат и сестра, возможно, они до сих пор находятся в стазисе, как я до недавнего времени! Я должна была найти их. И внезапно мне стало наплевать, что это невозможно. Я снова переключилась на Пластина, обыскивавшего Сеть. Он проводил систематическую проверку всех возможных сведений. Несмотря на кажущуюся бесконечность Сети и ее постоянную изменчивость, этот поиск имел свои пределы. Пластин уже несколько раз просеял все информационные потоки, и когда он не сможет найти ни образца сетчатки, ни голосового совпадения, ни недавнего отзыва на имя МАРК ФИТЦРОЙ, настанет время активизировать программу уничтожения. Но куда тогда он меня везет? Сама постановка вопроса содержала в себе половину ответа. Это же было записано в его программе: ВЕРНУТЬ НА СТАНИЦИЮ. Отлично. И где же находится эта станция? Я просмотрела нужный файл и нашла запись: ГЛОБАЛЬНАЯ ТОЧКА с точным указанием широты и долготы с точностью до пятидесятого знака после запятой. Порывшись еще немного, я нашла фотографию из оперативного отчета. Судя по креслу, это была какая-то зарядная станция. Тогда я вернулась к самому началу и стала искать протокол его передвижений за последние несколько дней. Пластин оказался беспокойным малым. Я листала протокол назад. Вот Пластин врывается в Юнишколу и выполняет первый пункт своей команды. Стоп. Перед этим он как раз возвращался на станцию на воздушной яхте Гиллроя, но через сеть Юнишколы получил известие о совпадении моей сетчатки. Ну, конечно! Все дело было в сканировании сетчатки. В памяти Пластина хранился образец моей радужки, и каждый раз, когда я проходила через сканер, он получал по Сети сигнал тревоги. Значит, все это время меня спасал допотопный домашний сканер отпечатков пальцев и то, что я никуда не ходила, кроме школы и кабинета психотерапевта. Если бы Отто решил поговорить со мной в школьном саду, а не в общежитии, мы бы сейчас сидели там, целые и невредимые, и у Отто не была бы сломана рука, а меня не везли бы на уничтожение! Перед этим Пластин побывал в ЮниБилдинге и убедился, что меня там нет. Оставил после себя искалеченных охранников и горы разбитого стекла. Краем глаза я увидела Ксавьера, кричавшего на кого-то, и у меня оборвалось сердце. Я поскорее переключилась на путешествие Пластина на Нирвану. И мысленно сжалась при виде ужасной гибели Гиллроя. Никто не заслуживал такой смерти. Дальше шла поездка Пластина на похищенном глайдере, и я снова, только в другом ракурсе, увидела новостную программу о буйстве монстра на дороге, которую мы смотрели вместе с Гиллроем. Ага, попался! Наконец я нашла протокол о путешествии Пластина через какую-то новую территорию. Что это за сад? Секретный вход? Я не догадалась, что вижу перед собой, пока не узнала чугунные ворота комплекса Юникорн. Проклятая тварь все это время была у меня под ногами! Я увидела, как Пластин идет через полуподвал мимо моей стазисной капсулы! Значит, он прошел прямо возле меня, когда я спала там после первого нападения. Секретная дверь… а может, никакая не секретная. Просто забытая. Металлическая панель отодвинулась, и Пластин, задом наперед, вернулся на свою станцию в углу комнаты. Эта комната показалась мне пугающе знакомой. Я узнала планировку. Папин кабинет в ЮниБилдинг выглядел точно так же — с кучей экранов, подсоединенных к Сети, с огромным столом и роскошным кожаным креслом. Теперь экраны были черными и пыльными, но один-два из них время от времени вспыхивали, давая понять, что ток все еще продолжает судорожно течь по проводам. Кожаное кресло потрескалось от времени, какой-то грызун устроил гнездо в его обивке. Но я все равно знала, что это второй домашний кабинет моего папы. Тот самый, где он планировал все не вполне легальные операции, которые в конечном итоге превратили ЮниКорп в крупнейшую коммерческую компанию в мировой истории. Я прекратила просмотр. Теперь мне было ясно, куда мы едем. И еще я знала — или думала, что знаю — как положу этому конец. Все зависело от той секунды, когда Пластин поднимет меня на ноги и заставит выйти из яхты. Я хорошо помнила, что единственное мгновение, позволившее мне вернуть контроль над собственным телом, наступило, когда Пластин наклонил мне голову и вывернул шею, чтобы загнать в яхту. Если я смогу воспользоваться долей секунды, в течение которой электроды ошейника частично отсоединяются от моей головы, у меня появится шанс на спасение. Но все зависело от того, закончит Пластин обшаривать Сеть до приезда в Юникорн или нет. Вся надежда была на то, что мой организм окажется сложнее электроники. И на то, что наноботы, поддерживающие работу моего сердца и почек, замыкают часть его систем. И еще на то, что Пластин тратит большую часть своей мощности на контроль живого человеческого тела. Только в этом случае поиск в Сети займет достаточно много времени. Информация из Сети лилась через его систему, как песок через горловину песочных часов, но оставалась надежда, что песка осталось еще много. Пластин остановил яхту у комплекса Юникорн и вышел наружу. Мои ноги последовали за ним, руки взлетели вверх, чтобы тело сохранило равновесие, а голова наклонилась, чтобы драгоценная цель могла невредимой выйти из яхты. Но еще до того как он привел меня в движение, я приказала своей руке подняться. Подняться, гори ты огнем, и схватить меня за шею. Когда я наклонила голову и соединение на миг прервалось, моя рука тут же отреагировала на посланный сигнал. Она взлетела вверх так быстро, словно ее обожгло. Моя правая рука вцепилась в ошейник и… И мгновение прошло. Я сумела пошевелить рукой, но действовала недостаточно быстро. Вместо того чтобы сорвать ошейник с шеи, я успела только просунуть под него пальцы. Все было бесполезно. Если бы я могла обреченно сгорбиться, я бы непременно сделала это. Но я уже шла. Послушно шагала через гараж, в полуподвал, к своему неминуемому концу. Пальцы застряли под ошейником, и правая рука неуклюже болталась сбоку. Но что-то изменилось. Я могла шевелиться. Правда, совсем немного. Я могла дернуть ногой, хотя в следующее мгновение она снова следовала приказам Пластина. И еще я могла заскулить от боли за секунду до того, как эта реакция подавлялась. Что это значило? Я поняла это, когда перегруженная система Пластина наградила меня очередным приступом аритмии. Как только мое сердце пустилось вскачь, пальцы сильнее впились в ошейник. Это был мой пульс! Биение крови под пальцами разомкнуло соединение с ошейником. Меньше чем на миллиметр и на одну секунду. Но и этого могло быть достаточно. Жаль, что я не могла сморгнуть, чтобы лучше видеть. Все кругом расплывалось перед моими сухими глазами. Но когда мы свернули за угол, я увидела все, что нужно. И то, что нужно. Моя стазисная капсула с блестящим логотипом «Нео-фьюжн», различимым даже сквозь туман. Собрав последние крупицы оставшегося контроля, я накренила тело влево. До сих пор я шла прямо за Пластином, но теперь медленно, но неуклонно, меняла курс, чтобы врезаться в свою капсулу. Активационный контроль располагался на корпусе слева, возле моего колена. После того как Ксавьер капитально поработал с электроникой моей капсулы, она стала включаться с одного тычка. Если бы мне удалось правильно нацелиться, то я смогла бы активировать механизм при столкновении. Это был отчаянный план. Если он провалится, я просто уйду в небытие — как и задумали мои родители. Пластин продолжал шагать вперед, не замечая моего отклонения от курса. Он прошел мимо моей стазисной капсулы. А я не прошла. С ослепительной вспышкой свежей боли мое правое колено врезалось в металл, и приглушенная музыка полилась над моим роскошным стазисным ложем. Значит, автоматика включилась. Толчок от столкновения с корпусом швырнул мое безвольное тело вперед, и я рухнула ничком на капсулу. Стазисная система немедленно включила основную программу. Сладкий газ хлынул в мои легкие, унося в безмятежный сон. Прозрачная крышка камеры начала автоматически задвигаться. Поскольку я лежала без движения, она начала наползать мне на ноги. Но что еще более важно, она наехала на мою скрюченную руку. Получив толчок, рука привела в действие пальцы, вцепившиеся в контрольный ошейник. Я заехала себе локтем в ухо, да с такой силой, что чуть не вывернула плечо из сустава, и одновременно сдвинула ошейник. С чмокающим звуком электроды отлепились от моей головы. Стазисные препараты уже вовсю делали свою работу, и у меня начали слипаться глаза. В прошлой жизни я всегда пыталась ухватиться за мелькающие стазисные сны. Но сейчас я боролась с ними, я гнала прочь умиротворяющие штормовые бури воображения, заставляя себя смотреть не на яркие краски снов, а на синевато-серую обыденность полуподвала. Боль в ушибленном колене, плече и горящих сухих глазах стала моим союзником и помогла мне оторваться от капсулы. Электроника тоненько запищала, объявляя о сбое в системе. Стеклянная крышка начала медленно возвращаться на свое место. Я получила достаточную дозу препаратов, чтобы не испугаться Пластина, который уже обернулся, осознав неожиданное нарушение запрограммированного алгоритма. Он застыл, возвращая все системы в исходное положение. Я знала, что как только программа найдет точку сбоя, он немедленно бросится в погоню за мной. Наверное, я могла бы кинуться наутек, но вряд ли успела бы далеко уйти. Боль сводила меня с ума, а наноботы полностью отключились, поэтому Пластин без труда настиг бы меня на полпути к лифту. Но бегство было не единственным способом спасения. Отсутствие страха всегда было для меня умиротворяющей формой ясности. Наверное, именно поэтому я так часто цеплялась за стазис, даже когда в этом не было необходимости. Вот и сейчас стазисная ясность помогла мне увидеть единственный способ победить бессердечного пластикового монстра. Огонь! Я с размаху воткнула жесткий край своего контрольного ошейника в нежный розовый шелк, которым была выстлана моя капсула. Острые электроды зацепились за ткань, а крепкие края ошейника вырвали целые куски набивки. Я знала, что ищу, и знала, где искать. Рукой, облепленной обрывками тонкого шелка, я лихорадочно рылась в капсуле в поисках места подсоединения аккумулятора «Нео-фьюжн», питавшего мою камеру. Нащупав защитную панель, я оторвала ее и нашла то, что искала. Аккумулятор «Нео-фьюжн», большая цилиндрическая батарея длиной в мое предплечье и толщиной с мою голову. Только бушевавший в крови адреналин дал мне силы вырвать ее из гнезда. Это было тяжело, но я справилась. Моя стазисная капсула сердито взвыла и умерла, светящиеся индикаторы и распылители препаратов моргнули и погасли. Пластин снова пришел в движение, он был уже в пяти метрах от меня. Я встряхнула батарею с огромным логотипом «ЮниКорп», поменяв ее естественную полярность. И мысленно послала к черту своего отца за то, что он заставил меня поверить в свою тупость. Да я могу запросто управлять ЮниКорп! Смогла же я разобраться в самом главном продукте корпорации, правильно? Запомнила, что аккумуляторы «Нео-фьюжн» нельзя использовать в глиссерах и любых средствах передвижения, поскольку они взрываются при столкновении! Совсем как я. Я швырнула в Пластина аккумулятором, надеясь, что он взорвется от удара. Но Пластин легко поймал батарею в воздухе, и у меня упало сердце. Тогда я плюхнулась в свою отключенную капсулу, надеясь, что остатки стазисных препаратов позволят мне уйти без страха. Я была мертва. Прощай, Ксавьер. Прощайте, Брэн, Отто, Мина, солнце, луна, звезды, любовь, боль, сожаление, счастье, искусство, красота. Но я забыла о чудовищной силе Пластина и о его программе. Останови все, что пытается помешать возвращению цели. Одним молниеносным движением рук Пластин разбил оболочку аккумулятора, и необузданная стихия вырвалась на свободу. У меня хватило ума протянуть руку к крышке капсулы и дернуть ее на себя, чтобы закрыть над головой. Но я слегка опоздала. Первая волна жара обожгла меня болью, и все мое тело стало красным, как от солнечного ожога. На кончиках пальцев, которыми я цеплялась за обшивку, мгновенно вздулись волдыри. Но сама капсула была спроектирована так, чтобы выдержать и пожары, и путешествие в глубоком космосе, и даже ядерный удар. Что для нее какой-то слабенький взрыв «Нео-фьюжн»! Я зажмурилась, чтобы пересидеть в темноте самое страшное. Когда я снова открыла глаза, все было залито мерцающим светом, и я осмелилась поднять глаза и посмотреть через колпак из «неогласса». Бешеная вспышка уже угасла — она длилась всего несколько секунд после разрыва оболочки аккумулятора — но этих секунд оказалось достаточно, чтобы Пластин загорелся. Мой убийца плавился на глазах, языки пламени плясали по его пластиковому телу, но при этом он продолжал неспешно приближаться к моей капсуле. Его программа не умела распознавать боль. Он продолжал гореть, огонь уже лизал потолок полуподвала. Пожарная сигнализация сработала моментально, но первая вспышка жара оказалась настолько сильна, что вывела из строя потолочную систему огнеподавления. Стеллажи, забитые старым барахлом, пылали за спиной Пластина и вокруг него. Вот одна его нога подогнулась и растеклась лужей на полу. Рука оплывала, как свеча. Сдвинув крышку капсулы, я молча смотрела, как мой смертельный враг, орудие моего отца, превращается в пылающую лужу. Голова его была объята пламенем, половина лица расплавилась, и я услышала его последние слова, искаженные растекшимся пластиком. «Миссия прервана. Отчет о повреждении… 11 процентов… мощности… 10 процентов… 6… про…» А потом голос расплавился вместе со всем остальным. Я хотела бы почувствовать радость победы. Но чувствовала только безмерную усталость. И тут, с большим опозданием, включилась резервная система подавления огня, и на меня обрушился целый ливень воды. Не знаю, почему это так меня рассмешило. Холодная влага успокоила боль от ожогов. Я запрокинула лицо и подняла руки. Я была жива — несмотря на все опасности. Последний инструмент родительского контроля плавился у моих ног, запутавшись в колючей сети шипов, через которые не смог пробиться. Я была розой. Я была дикой розой. И колючим терновником.
Глава 27

Вода не самое лучшее средство для тушения горящего пластика, а расползавшийся по полуподвалу дым вполне мог оказаться ядовитым. Наверное, я была похожа на настоящую ведьму, когда Брэн, Отто и Ксавьер примчались в полуподвал мне на выручку. Я стояла на останках своей убитой стазисной капсулы и истерически хохотала, подставив лицо искусственному дождю, а горящие останки Пластина пылали у меня за спиной. Увидев своих героев, я уронила руки и глуповато улыбнулась. Я помешала им спасти меня. Мне было даже немного жаль. Ксавьер заговорил первым. Осторожно, словно опасаясь, что я наброшусь на него, он спросил: — Роуз? Ты в порядке? Я захихикала, но тут же закашлялась, трясясь всем телом. Холодная вода и дым горящего пластика совсем доконали мой измученный стазисным истощением организм. — Ага, — сказала я им всем. — А что вы тут делаете все вместе? Почему не вызываете полицию? Отто, твоя рука! — Его сломанная рука до сих пор не была приведена в порядок, но висела на самодельной перевязи, в которой я узнала ткань из разорванной кресельной подушки из общежития. Промокший насквозь Ксавьер выглядел совершенно сломленным и бесконечно старым. Отто подошел ко мне, обнял здоровой рукой за плечи и бережно (очень бережно, поскольку его большой палец касался моей шеи, и я смогла передать ему, как мне больно) повел меня к лифту. «Со мной все будет в порядке, — сказал он мне. — Бывало гораздо хуже. Мы вызвали полицию, но дедушка Брэна знал, что мы доберемся сюда быстрее них. Он сразу догадался, где все это произойдет, и понял, что Пластин действовал в скрытом режиме. Полиции было бы трудно его отследить». — Прости, что ты пострадал из-за меня. Отто послал мне быструю мысль о том, насколько тяжелее ему было бы, если бы он молча отошел в сторону и не вмешался. Я поежилась. Да, это было бы много хуже. — Прости за то, что я подумала тебе злое. «Я знаю, зачем ты это сделала», — и в моем мозгу снова возник образ колючей розовой изгороди. «Ты был прав, — беззвучно сказала я. — Я знаю, кого должна защищать». Ужас мелькнул в его желтых глазах, когда я подумала о Серафине и Стефано. «Я сделаю все, что в моих силах», — пообещал Отто. Брэн ждал нас возле лифта. Я заметила, что вода перестала хлестать. — Я займусь пожаром, — бросил Брэн, вытаскивая огнетушитель из красного шкафчика на стене. — Скажи Ксавьеру, что я жду его наверху, — крикнула я ему вслед. Брэн громко хохотнул на бегу, а Отто затащил меня в лифт и повез ко мне на этаж. — С тобой точно все будет в порядке? — спросила я, когда мы вошли внутрь. — Что с твоей рукой? «Пойду к своему врачу. Пенни будет с нетерпением ждать рассказа обо всем случившемся, она обожает приключения». — Твой врач в лаборатории? «Где же еще? Кто еще может знать, как я устроен? Меня даже лечить нужно по-другому. А вот тебе срочно необходим доктор. Ты вся красная, как роза». — Зато живая! Глаза Отто снова сощурились. «Где твои родители? » На самом деле он не подумал слово «родители», но смысл был примерно такой. — Насколько я знаю Патти и Барри, они играют в гольф или занимаются чем-нибудь столь же полезным, — ответила я. — Впрочем, не буду мелочной. Наверное, они на работе. «Я спрашиваю, потому что полиция непременно вызовет их. Наверное, ты захочешь быть заранее готова к их приходу». — Да, — кивнула я. Войдя в свою комнату, я сняла с вешалки свежую школьную форму. Из-за обгоревших пальцев переодеться оказалось гораздо сложнее, чем я думала. Руки до сих пор жгло огнем. — Ой! — процедила я, натягивая мягкий хлопок на свою обожженную докрасна кожу. Ныло вывихнутое плечо, пульсировало болью ушибленное колено, глаза до сих пор щипало, мышцы горели, а Брэн здорово расцарапал мне шею, пытаясь стащить с меня ошейник. И в довершение всего, у меня до сих пор не заживал локоть, отбитый о ребра Пластина на Нирване. Попробуйте одеться в таком состоянии! В конце концов я кое-как натянула юбку и блузку, проигнорировав все остальное. Прихромав в гостиную, я увидела, что Отто уже вытащил аптечку с полки над холодильником. Ловко орудуя одной рукой, он заклеил мне пальцы «Ледопластырем», который обжег меня холодом, но мгновенно притупил боль. Потом Отто заставил меня проглотить обезболивающее и как раз принялся опрыскивать мое опаленное лицо охлаждающим раствором, когда явились Барри и Патти. — Что ты здесь делаешь? — рявкнул Барри. — Что ты натворила на этот раз? — спросила Патти. — Почему нас вызвала полиция? — И что это такое? — взвизгнула Патти, указывая на Отто, который только глаза закатил. Я пропустила все их вопросы мимо ушей. — Вы уволены. — Что? — Патти и Барри ошеломленно уставились на меня, а Отто издал очень странный, задыхающийся звук. Он смеялся. Это придало мне сил. — Я сказала, что вы уволены. Убирайтесь из моей квартиры. Лицо Патти недоверчиво вытянулось. — Я не знаю, что ты себе вообразила, юная леди, но мы являемся твоими официальными опекунами… — Нет, не являетесь, — перебила я без всякого раздражения. — Гиллрой нанял вас шпионить за мной. Вы никогда не были моими настоящими опекунами, всем заправлял Гиллрой. Так вот, он умер. И до тех пор пока новый президент не займет его место, вы работаете на меня. А я говорю, что вы уволены. По крайней мере, с этой должности, так что возвращайтесь к себе во Флориду и займитесь тем, чем занимались там до тех пор, пока Реджи не вызвал вас сюда. Они стали было спорить, но тут Ксавьер, мокрый и элегантный, решительно вошел в квартиру. — Слушайтесь своего босса, — спокойно посоветовал он. — Если не ее, то меня. Если она больше не нуждается в ваших услугах, значит, так и будет. Тогда Барри, так и не решивший, на кого из нас смотреть, быстро спросил: — Я правильно понял, что вы гарантируете нам прежние должности во Флориде? — Угу, — ответила я. — Я гарантирую, — сказал Ксавьер. — В таком случае, у нас нет вопросов, — кивнул Барри и повернулся к жене. — Идем собираться. И они скрылись в своей спальне. Ксавьер, качая головой, проводил их взглядом. — Я подыщу тебе кого-нибудь получше, — пообещал он. А я только молча смотрела на него, пытаясь понять. Он быстро отвернулся и пошел к двери. — Нужно позвонить в полицию, сказать им, что худшее уже позади. — Я уже все сделал, — откликнулся Брэн, вырастая у него за спиной. — Бегу отключать пожарную сигнализацию. — Нам нужен врач. — Вызвал. И маме тоже позвонил, она уже едет. — Хорошо, — кивнул Ксавьер. — Ну что ж, я пойду ждать. — Нет, — сказала я ему. — Останься. Ксавьер посмотрел на меня: — Думаю, кто-то должен показать им место преступления. — Брэн сделает это. Или Роузанна, — ответила я. — Нам нужно поговорить. Ксавьер опустил голову. Возможно, сейчас не лучшее время, — сказал он. Я вздохнула. — Возможно, сейчас единственное время, когда я смогу снова остаться с тобой наедине, — ответила я. — Ты ведь избегаешь меня с самого первого дня. — Да, ты права. Это так. Я посмотрела на Отто, который знал всю историю. Он взял меня за руку. «Я уведу Брэна в сад, мы там подождем полицию». Спасибо, — кивнула я. Дождавшись, когда они оба уйдут, я снова повернулась к Ксавьеру. Он был весь мокрый, помятый и измученный, словно не спал несколько дней подряд. Я видела, что он меньше всего на свете хочет этого разговора. И тогда я пошла в ванную за полотенцем, чтобы он мог хотя бы вытереть волосы. В ванной томился Завьер, запертый вместе с миской еды и игрушкой для жевания. Стоило мне открыть дверь, как он вскочил, и я заорала благим матом, почувствовав прикосновение нетерпеливых лап и носа к самым болезненным местам. — Ой! Сидеть! Фу, Завьер! Он послушно уселся, улыбаясь во всю пасть, показывая, как рад меня видеть. Схватив чистое полотенце, я разрешила Завьеру проводить меня в гостиную. — Вот! — крикнула я, бросая полотенце Ксавьеру. Он поймал его с неожиданной для старика ловкостью и по-военному быстро вытер лицо и волосы. — Тебе понравился Диззи? — рассеяно спросил он. Я посмотрела на Завьера. — Ага, значит, ты отзываешься на Диззи? — спросила я. Завьер на мгновение смутился, а потом заискивающе завилял хвостом. Я потрепала его по светлой голове. — Я назвала его Завьером, — сообщила я, растерянно улыбаясь. — Через «3». Ксавьер замер. — Вот как. — Он снова скрылся под полотенцем, но мне показалось, что на этот раз не только для того, чтобы вытереться. Я смотрела на Ксавьера, пытаясь увидеть в нем мальчика, которого знала всю жизнь. Это было совсем нетрудно. Просто поразительно, как я сразу не заметила. Но ведь до прошлой ночи он и пяти минут не провел рядом со мной. А может быть, я просто не хотела этого видеть… Я снова потрепала собаку. — Мне нужно спросить тебя кое о чем. Я знаю, — отозвался Ксавьер голосом, похожим на свинцовую гирю. Я сделала глубокий вдох. — Как ты мог бросить меня? Так надолго? — без всякой злобы спросила я. Ксавьер тяжело вздохнул и медленно опустился в кресло. — Ты даже не представляешь, как это мучает меня, — глухо ответил он, избегая смотреть мне в глаза. — Я задаю себе этот же вопрос с того самого мгновения, когда Брэн тебя нашел. Как я мог быть настолько слеп? Я… — Он снова вздохнул, а потом с усилием посмотрел на меня. — Я просто не знал. — Как ты мог не знать? Ксавьер дернул головой, как всегда делал ребенком, когда ему казалось, что я чего-то не понимаю. — Роуз. — Он помолчал. — Ведь ты порвала со мной. Я кивнула, пытаясь понять. Уселась на диван. — И ты подумал, что… это тебя это больше не касается? — Нет. — Прошу тебя, Ксавьер, я ведь просто пытаюсь понять. Тут всего два варианта. Или ты сбросил с себя всякую ответственность за меня, или решил, что я заслужила смерть. Но я не могу в это поверить. Хотя… — Я не думала, что мне будет так трудно вытащить следующие слова из сплошной боли. — Хотя ты устранился даже после того, как я вернулась. — Нет, черт… — Он помолчал, пытаясь подобрать нужное слово. — У меня нет никакого оправдания! Ты понимаешь, сколько прошло времени? Я оглядываюсь назад на пятьдесят, шестьдесят лет своей жизни, на каждое прожитое мгновение, и пытаюсь понять, как я мог это допустить, но не нахожу никакого прощения этому… пренебрежению. Как же я мог открыться тебе? Как я мог… терзать тебя этой правдой? Лучше было позволить тебе думать, что я умер вместе со всеми остальными. Я посмотрела на него. Нет, это был не мой Ксавьер. Глаза моего Ксавьера всегда смеялись. Мой взгляд упал на альбом, который я бросила в гостиной, схватив свежий для поездки с Реджи. Он так и валялся на кофейном столике. Я знала, что там осталась по крайней мере одна чистая страница. Схватив альбом, я нашла чистый лист. — Ты когда-нибудь пытался меня найти? — спросила я, вытаскивая угольный карандаш из спиральки блокнота. — Да, — неожиданно для меня ответил Ксавьер. — Хотя не слишком усердно. — Расскажи мне, — попросила я. Усевшись поудобнее, я впилась в него глазами, начав набрасывать очередной портрет. — Сначала я даже не понял, что произошло, — начал Ксавьер. — После того как ты порвала со мной, я несколько раз видел тебя в коридорах, но ты убегала от меня. Несколько раз ты пропадала, и я начинал волноваться. Но ты каждый раз возвращалась и продолжала избегать меня. И я в конце концов поверил в то, что ты не хочешь быть со мной. Поэтому когда ты вдруг исчезла надолго, я был рад. Я не хотел больше тебя видеть, это было… Понимаешь, в том возрасте это слишком много значит. Мне было невыносимо видеть тебя и знать, что все кончено. Я жалобно улыбнулась. Ведь я так и осталась в этом возрасте. — Но потом… прошел год. Оса исчезла, и я начал думать, что может быть… Может быть, твои родители заставили тебя порвать со мной? А когда выяснилось, что ты так и не сумела стать идеальной дочкой, которую из тебя делали, они просто отправили тебя в стазис, чтобы избавиться навсегда? Вначале это было всего лишь подозрение. Но оно не давало мне покоя, оно грызло меня изнутри до тех пор, пока мне не пришло время поступать в колледж. Я несколькими штрихами набросала морщинистые руки Ксавьера, которые постоянно шевелились, подчеркивая его слова. — Ты понимаешь, я должен был уехать. Но кроме меня никто не знал, где ты можешь быть. Поэтому я дождался, когда твои родители отправятся на один из благотворительных концертов, организованных твоей матерью, и забрался в вашу квартиру. Я живо представила, как он роется в центральном компьютере Юникорна, взламывая коды от замков, чтобы проникнуть в мой дом. — Я не знал, будешь ты рада меня видеть или нет. Мне было восемнадцать, и я был уже зачислен в Принстон. Неважно, что ты обо мне думала, но год в стазисе без всякой серьезной на то причины — это было уже настоящее безумие. Я уже тогда решил, что это нужно запретить в будущем. Он вздохнул. — Я думал, что предложу тебе выбор. Хорошо, не хочешь быть со мной — не надо, но только… выбирайся отсюда. Никакого больше стазиса, никаких дурацких платьиц в стиле «любимая кукла мамочки», никаких «да, папочка, конечно, папочка». Просто будь собой. Будь Роуз. Ноющие ожоги, оставшиеся у меня после нападения Пластина, красноречиво говорили о том, что было бы с нами, если бы план Ксавьера увенчался успехом. В Принстоне нас поймал бы Пластин — новенький, свеженький, не ослабленный шестидесятидвухлетним простоем. Запрограммированный убить любого, кто встанет у него на пути… Эта мысль повлекла за собой другую. Если бы перед погружением в стазис мне предложили выбор — отказаться от своей любви или позволить Ксавьеру умереть, то не нужно гадать, что бы я выбрала. Ради Ксавьера я бы с радостью пожертвовала шестьюдесятью двумя годами своей жизни. Выходит, судьба с самого начала была против нас, несмотря на всю мою любовь. Ксавьер тяжело вздохнул. — Конечно, если бы ты только захотела, то мы были бы вместе. Ты и я. Как всегда. Я тосковал по тебе. Я закрыла глаза. Впервые после выхода из стазиса у меня в груди что-то шевельнулось. Это был не нервный трепет и не головокружительные надежды, а крошечная искорка настоящего счастья. Я пробрался в твою гардеробную, но капсулы там не было, — продолжал Ксавьер. — Твоя комната осталась прежней, все твои вещи были на месте, только тебя не было. Я стоял там, как дурак, не зная, что делать дальше. А потом выяснилось, что я переоценил свои хакерские способности. Включилась охранная сигнализация, и в дом ворвалась полиция. Меня арестовали, посадили в камеру на ночь и попытались связаться с твоими родителями, чтобы выдвинуть против меня обвинения во взломе и незаконном проникновении в чужое жилище. — Ксавьер снова вздохнул. — Но время работало против полицейских. Еще до рассвета следующего дня все в полицейском участке были мертвы. — Нет, — прошептала я, в ужасе поднимая глаза от альбома. Ксавьер бесстрастно кивнул. — Наверное, я выбрал неправильное время… С другой стороны, если бы я сумел вытащить тебя из стазиса раньше, ты тоже могла бы заболеть. В тот день чума обрушилась на Юнирайон. — Он помолчал, переводя дыхание. — Я был в участке, в одиночке. Обвинения мне так никто и не предъявил. Я сидел и ждал и вдруг увидел через решетки, как люди начали обливаться потом, кашлять, хвататься за грудь… А потом начались крики. Они кричали, кричали… — Он потряс головой. — Я забился в угол, я хотел спрятаться от смерти. Я… я испугался. И еще я был счастлив, что не нашел тебя. С улицы доносились крики, вой сирен «скорой помощи». Потом все вдруг стихло, и я понял, что тишина может быть страшнее воплей. — Теперь у него дрожала не только рука, а все тело. — Два дня я просидел один, без еды и воды. А потом тоже заболел. — Нет! Он сжал губы, без слов давая мне понять, что все обошлось. — Нас поразила не легочная, а септическая разновидность чумы. Я был изолирован от всего населения и ни к кому не прикасался, поскольку сидел в одиночке, поэтому заболел только тогда, когда болезнь попала в воздух. В самом конце, когда трупы начали разлагаться. Я принял болезнь почти как избавление. Я не хотел больше жить. Но как раз в это время охрана Юнирайона, одетая в противочумные костюмы, выломала двери, заваленные штабелями трупов, и вколола мне антибиотики в вену. Ксавьер помолчал. — Мои родители были мертвы. Принстон превратился в город-призрак. Марк и Жаклин исчезли, как я потом выяснил, они улетели в одну из отдаленных космических колоний. Просто чудо, как они не притащили туда чуму. Меня призвали на гражданскую службу, и следующие пять лет я занимался лечением жертв чумы, усмирением чумных бунтов и распределением помощи. — Он поднял глаза на меня. — Не могу сказать, что я не думал о тебе, это не так. Ты всегда была в моих мыслях. Ты так долго была частью моей жизни, что навсегда оставила отпечаток у меня в душе. Но кругом меня бушевала смерть. Я знал, что ты можешь быть только в двух местах — в безопасности своей стазисной капсулы или в могиле. В любом случае, я ничего не мог для тебя сделать. Я заштриховала его глаза густой тенью. Теперь я видела в них весь пережитый ужас. Видела резкие морщины, которые страдания оставили на его лице. — Закончив гражданскую службу, я подал заявление на поступление в ЮниКорп. Обычное университетское образование было в то время невозможным. Служба в гражданских войсках давала мне определенные преимущества. Честно сказать, я был удивлен, что меня приняли без вопросов, но мое имя было известно в ЮниКорп. Мои родители работали на Марка, твои отец и мать помнили меня. Кроме того, они так никогда и не узнали, что я когда-то вломился к ним в дом! — Он снова перевел дыхание. — Я поступил в ЮниКорп с одной целью, Я хотел получить доступ к твоим родителям и узнать у них о тебе. Это поразило меня. Я подняла глаза от рисунка. — Правда? Ксавьер долго мола смотрел на меня. — Я никогда не забывал тебя, Роуз. И не мог забыть. Как часто я хотел иметь возможность это сделать! Ты снилась мне. Сны о тебе приходили сами по себе, без предупреждения, мне не нужно было даже специально думать о тебе, ты являлась сама. И каждый раз, когда это случалось, я тратил весь сон на то, чтобы попытаться рассказать тебе, как же сильно я по тебе скучаю. А потом я просыпался и целое утро колотил себя по голове, приговаривая: «Чокнутый придурок! » Порой мне казалось, что я создан по твоей мерке. Ты была моим эталоном мер и весов. Каждого человека, с которым я заговаривал, каждого нового друга, каждую женщину, обратившую на меня внимание, я проверял памятью о тебе. Мне хотелось улыбаться и плакать одновременно. Это была настоящая трагедия. Я снова взялась за свой рисунок. — Как только я наконец смог оказаться наедине с твоими родителями, я сразу спросил их о тебе. Они страшно рассердились, твой отец чуть не ударил меня. «Не надо ворошить прошлое! — сказал он мне. — Мертвых назад не воротишь». И я ему поверил. — Голос Ксавьера превратился в едва различимый шепот. — Как последний дурак. — Он покачал головой. — Мне было двадцать четыре. Я не должен был опускать руки! — с ненавистью прошептал он. Двадцать четыре. Он был бы всего на восемь лет старше меня! Я вся сжалась от этой мысли. Ксавьер сел ровнее. — Я знаю, что после этого они хотели меня уволить, но по окончании Темных времен здоровые молодые люди с мозгами были на вес золота. Твои родители не могли позволить себе разбрасываться кадрами. Поэтому я остался. Работать на дьявола. Я сам собирался уйти, но как раз в это время стало известно о катастрофе Глобальной продовольственной инициативы. И я оказался поражен, наряду с миллионами других людей. Никаких детей. Никогда. По крайней мере, так я тогда думал, ведь в то время средства спасения еще не были изобретены. И еще, я слишком сильно ненавидел твоих родителей. Я знал, что в ЮниКорп сосредоточена огромная власть. Поэтому я решил остаться, чтобы попытаться сорвать хотя бы самые страшные их замыслы. Поначалу я просто саботировал работу компании, стараясь привести ЮниКорп к разорению, но потом понял, что если буду действовать более осторожно, то смогу использовать огромные возможности корпорации на благо. Это оказался очень медленный процесс, и я действовал очень осторожно. Я не стремился к власти, моя задача заключалась в том, чтобы обезвредить власть таких людей, как твой отец и Реджи. Вот и все. — Но ты же понимаешь, что теперь сам стал президентом, — сказала я. — Да, к сожалению. Ничего, я попытаюсь от этого уклониться. Честно говоря, у меня в руках гораздо больше власти, когда я нахожусь в тени. — Предложи кандидатуру отца Брэна, — посоветовала я. — Передай ему пост. Он хороший человек и любит свою работу. Ведь ты… — Я на миг задумалась, подыскивая синоним слову «старый». — … скоро уйдешь на пенсию, так что совет директоров поймет. — Это мысль, — кивнул Ксавьер. — Ты права, он вполне справится. У Рози хороший вкус. — Она мне нравится, — сказала я. — Ты ей тоже, — ответил Ксавьер. — Она мне говорила. — Почему вы назвали дочь Роузанной? — Сестра Хелен не выжила. Ее звали Анна. Мы соединили ваши имена вместе. — Она знала обо мне? — Конечно. Мы любили друг друга, и у нас не было секретов. Я почувствовала ревность, но вместе с тем любопытство. — Какая она была? — Как ты. Чуткая. Преданная. Добрая. Артистичная. Я же говорил, ты всегда была моим эталоном. Она была немного тверже тебя, но пережившие Темные времена другими не бывали. Хелен работала дизайнером в графическом отделе. Она придумала для себя особую игру, заключавшуюся в том, чтобы заставить меня улыбаться каждый раз, когда я вижу ее. Просто удивительно, как ей удалось разглядеть во мне что-то человеческое. Она победила мою мрачность. И прошла через все, чтобы подарить нам Тэда и Рози. — Я так рада, что ты был женат. Значит, у тебя все-таки была жизнь. Я хотела этого для тебя. Ты скучаешь по своей жене? — Честно говоря, не очень. Это не значит, что я не хочу, чтобы она была здесь, рядом со мной. Очень хочу. Но я чувствую, что часть ее до сих пор здесь, — Ксавьер обвел рукой гостиную. — Ее душа, я думаю. Она ждет меня. — Он смущенно пожал плечами. — Впрочем, что я могу знать. Ведь я точно так же думал и о тебе. — Так и было, — сказала я. — Я передала свою душу тебе на хранение, вместе с наградой «Молодой мастер». — Я до сих пор храню ее, — прошептал Ксавьер. — Как и мою душу. Я отдала ее тебе с последним поцелуем. — Забери ее, — сказал Ксавьер. — Пожалуйста. — Оставь ее себе, — со смехом попросила я. — Я вырастила себе новую. Я посмотрела на высокие напольные часы, стоявшие возле стены. Скоро приедет «скорая». Отто. Ничего, он их задержит. Это было правильно. Ксавьер немного расслабился, но я еще не закончила свой допрос. — Почему ты не рассказал мне, кто ты? Он покачал головой. — Как я мог? Ведь я действительно не подозревал, что все это время ты была здесь. Когда мой внук совершенно неожиданно позвонил мне и сказал, что нашел в подвале Розалинду Саманту Фитцрой, для меня весь мир перевернулся. — Он потер висок, словно у него разболелась голова. — Все эти годы разом обрушились на меня. Я словно раскололся пополам. Мне открылось, что я не смог прожить предназначенную мне жизнь, а прожил чужую, укравшую у меня все эти годы. Вот он я — отец, дед, бизнесмен. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочил этот сердитый, несчастный шестнадцатилетний мальчик, который днем и ночью орал на меня: «Все это время она была здесь, прямо у тебя под ногами! Как же ты мог не найти и не разбудить ее? » Он во всем винит меня. Ксавьер вздохнул и закрыл глаза. — Ты была такая жалкая, кожа да кости. И такая мучительно молодая. Я задумалась над его словами. У него была жена. Он вырастил двоих детей. Его внук был моим ровесником. Должно быть, я кажусь ему совсем ребенком. Какая горькая ирония! Ведь я кода-то учила его ходить! — Я думал сказать тебе, в самом начале, когда ты была в больнице. Но когда ты не узнала меня, я подумал… может, оно и к лучшему? Разве ты сможешь не винить меня в том, что я бросил тебя там? Ведь я был единственным, кто знал… Мой рисунок был закончен. Это был он. Измученный, внутренне сломленный старик с разбитым сердцем в глазах. Я всегда понимала вещи лучше, когда рисовала. Улыбка Ксавьера умерла в Темные времена. Мне предстояло воскресить ее, вытащить из стазиса и вернуть на место. Я встала. Ксавьер с любопытством посмотрел на меня своими выцветшими зелеными глазами. Я улыбнулась до ушей. — Ты стал такой высокий! Он растерянно уставился на меня. — Что, прости? — Я всегда так говорю, — ответила я. — Это традиция. Ксавьер с глубоким вздохом опустил глаза. — На этот раз я сомневаюсь, что это правда. Возраст сгибает. — Как и чувство вины, — кивнула я и положила руку ему на плечо. — Ты ни в чем не виноват. И я тоже. Просто так случилось. Он поднял руку, на мгновение накрыл ею мою, потом снова уронил. — Я скучал по тебе, — прошептал он. И тогда наконец из глаз у меня брызнули слезы. — Я скучала по тебе, — пробормотала я. — Я скучала по всему, чего не было. Какое-то время мы молчали. Я опустилась на колени и положила голову на подлокотник его кресла. — Ну что ж, — сказала я. — Зато теперь ты сможешь снова вернуться в свою квартиру. — Нет, — покачал головой Ксавьер. — Она твоя. Я тоже затрясла головой. — Я и не говорю, что собираюсь отсюда уезжать. — Что это значит? Я расправила плечи и посмотрела в его угасшее лицо. — Это значит, что я наконец-то научилась принимать решения самостоятельно. Я больше никогда не буду покорно кивать и позволять другим навязывать мне свою волю. Я знаю, чего я хочу, и я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты стал моим опекуном. Ксавьер твердо покачал своей седой головой. — Я не могу, Роуз. Это будет неправильно. — Кто это говорит? Ксавьер, разве мы с тобой когда-нибудь делали что-нибудь неправильно? Я не дура, — добавила я, заранее отметая все, что он собирался мне сказать. — Я прекрасно знаю, что может, а чего не может быть между нами. Мы многое потеряли. Мы навсегда утратили ослепительное и всепоглощающее чудо первой любви. И это несправедливо. — Я не могла полностью скрыть бурлившие в голосе слезы, но очень старалась. Мне нужно было заставить его понять. — Это никогда не было справедливо. И я всегда буду оплакивать это, как и ты. Мои родители украли тебя у меня точно так же, как они крали мою жизнь. Но у нас было не только это. Мы все-таки были вместе. У нас с тобой было нечто гораздо более настоящее, такое, что не может убить ни время, ни разница в возрасте. Я знаю тебя, Ксавьер! Мы всегда были вместе. Сначала ты был моим младшим братом, потом стал лучшим другом. Чтобы затем превратиться в нечто гораздо большее. Так почему же мы не можем продолжить? Стать друг для друга чем-то еще? Я совсем одна. Ты нужен мне сейчас. Мне нужна моя семья. — Черт побери, я все-таки заплакала. И тогда его слабые руки обвились вокруг меня. — Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш. Все, все. — Он поцеловал меня в лоб с той же нежностью, с которой я целовала его, когда он был маленьким. Я отстранилась и посмотрела на него. — Ксавьер, ведь ты с самого начала сделал все, чтобы я почувствовала себя любимой! Моя студия, мое школьное расписание, Бегун Пустыни! — я глупо улыбнулась. — Призма. И я знаю, это ты гладил меня по волосам здесь, в этой самой комнате, после того, как Пластин напал на меня в подвале. Он опустил глаза, и я поняла, что не ошиблась. — Я знаю, ты сам хочешь быть со мной. Хочешь стать моей семьей. Единственное, что тебя останавливает, это мнение людей, которые сочтут это неправильным. Да гори они! Они не знают, что мы значим друг для друга. Я понимаю, тебе страшно думать о том, кем мы когда-то были друг для друга, как меня в шестнадцать лет привела бы в ужас мысль, что ты снова стал трехлетним. Но это все ушло. Та девочка умерла. Теперь есть я. — Не выдержав, я опустила глаза, набираясь сил от всех своих внутренних колючих шипов. — Неужели ты правда готов лишить меня единственной любви, которую я знала в жизни? Ксавьер долго смотрел на меня, потом нахмурился. — Вы с Брэном…? — спросил он. Я рассмеялась, забыв о слезах, с которыми только что боролась. И непременно покраснела бы до ушей, если бы и так не была красной от ожогов. — Не знаю. Может, когда-нибудь. Но сейчас я привожу его в ужас. — Как и меня, — сказал Ксавьер. — Я слишком привык видеть тебя пассивной и послушной. — И что это дало мне? — спросила я, пожимая плечами. — Ничего хорошего. Ну что, у меня будет семья или мне придется тебя уволить? Ксавьер рассмеялся. — Я серьезно, — пригрозила я. — Теперь, когда я тебя нашла, я никуда тебя не отпущу. Он поднял на меня глаза. — Я думал, это будет моя реплика. Я вскочила и обняла его. От него пахло старостью и одеколоном, который запомнился мне в его кабинете, и ничто в нем не напоминало моего Ксавьера. Но я любила его так же сильно, как когда-то. Брат. Лучший друг. Дедушка. Какая разница? Он был моим Ксавьером.
Эпилог

Я буду всеми силами цепляться за свои мечты о будущем. Я больше не прячу голову в песок, не держусь за иллюзии и не отрицаю того, что чувствую сердцем и вижу собственными глазами. Я стараюсь быть активной, учусь открывать душу и запрещаю себе впадать в отчаяние, даже когда просыпаюсь в слезах среди ночи. Я часто обедаю в доме у Брэна, который добродушно и безуспешно пытается научить меня играть в теннис. Сейчас я уже не знаю, как отношусь к нему. Он мой прекрасный привлекательный друг, который мог бы быть моим внуком. Все это довольно неловко и странно, но при этом здорово. Мы без ума друг от друга; почти семья — почти нет. Время покажет. Каждый вечер я выхожу на связь с Отто, и мы вместе ищем новые поводы для смеха. К нему я тоже не знаю, как отношусь. Зато я знаю, как он относится ко мне, хотя ему кажется, будто он держит это в тайне. Я чувствую к нему доверие и любовь… но какого рода эта любовь, я не спешу даже задумываться. Как есть, так и есть, и я не хочу ничего менять. Пока. Что касается Ксавьера, то он держится со мной очень официально, и я не могу винить его за это. Как ни крути, я поставила его в довольно сложное положение. Он обнимает меня только одной рукой и только в самых крайних случаях — например, когда я плачу. В остальное время он старается ко мне не прикасаться. И я уважаю установленную им дистанцию. Он учит меня готовить и сидит со мной рядом, когда я делаю уроки. В этом наши отношения ничуть не изменились за шестьдесят лет. Мои отметки постепенно улучшаются. Я оказалась совсем не такой тупой, какой привыкла себя считать. Я не знаю, где мои брат и сестра. Ксавьер помог мне найти доказательства их существования — моим родителям не удалось стереть все следы их появления на свет, медицинские записи сохранились в местных архивах. Если Сара жива, то на сегодняшний момент она провела в стазисе около восьмидесяти лет. Стефано — больше девяноста. При одной мысли об этом у меня к горлу подступает желчь. Я мечтаю, что когда-нибудь найду их. Я мечтаю, что когда-нибудь сумею по-настоящему поверить в свое место в этом мире. Мечтаю стать сильной. И у меня есть три лучших друга, которые мечтают об этом вместе со мной. Меня зовут Розалинда Саманта Фитцрой. Мне сто лет. Меня преследует прошлое. Но, по крайней мере, я полностью пробудилась ото сна.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒