ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 страница

Всю первую половину ноября стояла сырая, пасмурная погода. По целым суткам шел мелкий осенний дождь, иногда вперемежку со снегом. На рассвете по лесу клубился тяжелый белесый туман, на час-полтора изредка проглядывало солнце, а затем откуда-то сверху, с макушек деревьев, вместе с брызгами дождя срывался холодный ветер. Когда он стихал, снова слышался лишь монотонный шум мелкого дождя.

Невеселые думы навевала погода, но и без нее было горько на сердце партизан.

Ушло лето, а вместе с ним ушли неясные, смутные надежды на скорую встречу с родными, близкими. Обстановка на фронте усложнилась. Враг вышел к Волге, поспешно подтягивал к фронту резервы, вводил в бой все новые танковые и механизированные соединения, новые массы авиации.

Надо было активнее помогать фронту. И партизаны бригады Зарубина делали все, что было в их силах. Нападали на вражеские части, совершали налеты на гарнизоны гитлеровцев, рвали железнодорожное полотно, пускали под откос воинские эшелоны, поднимали на воздух мосты, склады оккупантов.

Сталинград! — вот что было у каждого в мыслях, у каждого на сердце. Сводки Совинформбюро, размножаемые Топорковым, переходили из рук в руки. Запоминали каждое слово, каждую цифру. На политзанятия люди приходили в эти дни особенно хорошо подготовленными.

Фашистская печать и радио распространяли всевозможные лживые слухи о близком разгроме вооруженных сил советского государства, о неминуемом падении Сталинграда, о неизбежной победе гитлеровского оружия. Надо было терпеливо разъяснять населению лживость и беспочвенность фашистских измышлений, надо было боевыми делами доказывать, что силы советского народа неистощимы, что его нельзя победить.

А погода, сырая, промозглая, сковывала маневренность отрядов. Многие партизаны не имели исправной обуви, одежды и, возвращаясь с боевого задания, зачастую полдня сидели в землянках нагишом, пока их одежда подсыхала у негаснущих камельков и печурок.

Во второй половине ноября сразу ударил мороз, и настроение у всех поднялось. Мороз посеребрил инеем кочки, лужайки, затянул крепким ледком лужи, болотца, речушки. Как-то под вечер неуверенно и робко посыпались первые редкие снежинки. Снег, не прекращаясь, падал двое суток сряду и покрыл все пушистой белой шубой. Лес преобразился, затих. В отрядах начали спешно ремонтировать сохранившиеся с прошлой зимы лыжи, готовить новые, самодельные.

В один из морозных вечеров в штабной землянке находились Пушкарев, Добрынин, Зарубин и Костров. Огонь в печке затухал. Дотлевавшие поленья уже не излучали тепла. Пушкарев составлял текст листовки, Добрынин был занят починкой своего полушубка, Зарубин спал на топчане, а Костров лежал рядом с ним, глубоко задумавшись и уставившись неподвижным взглядом в бревенчатый потолок землянки.

Он думал о том, как разительно изменилось положение партизан к этой второй военной зиме. Год тому назад партизаны составляли лишь небольшой отряд, по численности меньший, чем каждый из трех отрядов, которые ныне объединены в бригаде. А как выросли люди! Подрывник Рузметов — начальник штаба бригады. Агроном Бойко, слесарь Толочко, лейтенант Веремчук — командиры отрядов. Они решают самостоятельные боевые задачи, проводят крупные операции, умело и отважно руководят людьми в бою.

Размышления Кострова прервал вошедший Охрименко. Дмитрий Константинович Охрименко уже прижился в бригаде, стал своим человеком среди зарубинских партизан. Наладив постоянную связь бригады с отрядом Локоткова и успешно справляясь со своими обязанностями члена бюро окружкома, он часто ходил на боевые задания, проводил политзанятия в отряде Веремчука и, как бывший преподаватель немецкого языка, помогал капитану Кострову допрашивать пленных, составлять тексты листовок, переводить захваченные немецкие документы. Он не мог сидеть без дела, а если дела не было, шел в землянки посидеть с партизанами или в сводный бригадный госпиталь к раненым.

Лицо у Охрименко было приветливое, сразу располагающее к себе. В веселых насмешливых глазах всегда сверкали лукавые искорки.

Умный, веселый, внимательный к людям, Охрименко быстро завоевал симпатии партизан бригады. Все полюбили его, и казалось, что он давнишний жилец этого лесного лагеря.

Охрименко бросил около печки охапку сухих дров и принялся раздувать огонь.

Дрова занялись быстро, пламя запрыгало, потянулось кверху, по лицам побежали тени.

— Загрустили что-то, товарищи дорогие, — проговорил Охрименко.

Пушкарев поднял голову от бумаги, снял очки и спрятал их в футляр.

— Как на дворе? — поинтересовался он, не ответив на замечание Охрименко.

— Холодно и ветрено.

— Теперь закрутит, к тому время идет, — вмешался в разговор Добрынин. Он полюбовался заплатой и повесил полушубок на стену. Потом подошел к огню, выхватил горячий уголек и, покидав его с ладони на ладонь, прикурил затухшую цигарку.

Зарубин сладко спал, примостив голову на вытянутой руке Кострова. И хотя рука у Кострова затекла и одеревенела, он не высвобождал ее, чтобы не нарушать сон Зарубина.

Добрынин спросил у Кострова, который час.

— Свои-то я, видно, забыл завести утром. Остановился хронометр, — пожаловался он, держа часы на ладони.

Костров осторожно приподнялся, чтобы взглянуть на часы, но Зарубин сразу проснулся.

— Бойко не вернулся? — спросил он, спуская с топчана ноги. Можно было подумать, что во сне ему снился Бойко.

— Нет, не вернулся. Заждались уж… — ответил Добрынин.

— Да, все сроки вышли, товарищи, — сокрушался Пушкарев. — Что могло стрястись? Ума не приложу… Дорога известна, погода хорошая, ребят он отобрал лучших.

Бойко ушел три дня назад, по первому снегу. В бригаду поступили сведения, что с одной из железнодорожных станций немцы должны отправить для фронта состав, груженный крупным рогатым скотом.

Сведения поступили поздно, времени на проверку их не оставалось. А совершить налет было необходимо по двум причинам: во-первых, не следовало пропускать груз к фронту, во-вторых, бригаде надо было создать свои запасы мяса.

Командир отряда Бойко поставил сотню лучших бойцов на лыжи и повел кратчайшим путем к разъезду, где решили задержать состав.

И вот наступили уже третьи сутки, а Бойко не возвращался и никаких сведений от него не поступало.

В штабе бригады забеспокоились. Решили послать людей в разведку.

— Происходит что-то непонятное в последнее время, — почесывая затылок, сказал Добрынин.

Пушкарев поглядел на него сердито.

— Запомни, комиссар, — поучительно заметил он, — что ничего не происходит в природе такого, что не должно происходить.

Добрынин усмехнулся.

— Чему ты смеешься? — насторожился Пушкарев.

— Странные вещи ты иногда говоришь, Иван Данилович, — проговорил Добрынин. — По-твоему, и то, что случилось у нас в четверг, тоже должно было неминуемо произойти?

А на прошлой неделе в четверг действительно произошел случай, озадачивший всех.

Отряды давно уже нуждались в помощи Большой земли. Прежде всего требовались медикаменты, концентраты, махорка. Но принять самолеты было невозможно, — земля от дождей разбухла и об устройстве аэродрома не могло быть и речи. Посадить самолет еще можно было, а уж подняться он никак не смог бы. «Сядет, как муха в мед, — говорил Охрименко, — и придется сидеть ему до морозов».

Большая земля обещала выбросить груз на парашютах, но только с наступлением летной погоды. Все с нетерпением ожидали хорошей погоды, но получилось так, что, когда на Большой земле стояла летная погода, на Малой еще шел дождь или снег. Наконец в четверг вечером Большая земля предупредила о присылке транспортного самолета.

Группа партизан под руководством Добрынина отправилась принимать груз.

В условленное время, точно минута в минуту, послышался рокот мотора и самолет проплыл высоко над лесом. Партизаны пустили белую ракету. Самолет ответил тем же. Тогда запалили три костра треугольником. Ребята засуетились, забегали, задирая головы в темное, беззвездное небо. Самолет ушел в сторону, приблизился вновь, неожиданно свалился в пике и, с ревом устремившись вниз, сбросил пять фугасных бомб.

Шесть партизан было убито, девять ранено. Потери могли быть и большими, но, к счастью, часть бомб попала не на поляну, а в лес. Стало очевидно, что вместо ожидаемого самолета прилетел немецкий. Утром это подтвердилось окончательно. Большая земля передала радиограмму, в которой сообщалось, что из-за неисправности в моторе самолет вернулся с задания и придет только в ночь на субботу.

Но как фашист мог прилететь именно в то время, когда партизаны ждали самолет? Откуда он узнал, что белая ракета является ответным сигналом? Все это осталось загадкой.

Это происшествие и имел в виду Добрынин.

Но Пушкарева ничто не могло заставить отказаться от своей точки зрения.

— Да, и это событие должно было произойти, — горячо ответил Пушкарев. — Надо смотреть на все глубже, в связи с другими явлениями… Без причин, батенька мой, как тебе известно, ничего не бывает, и я сейчас докажу…

Доказать ему не удалось. Вошел дежурный по лагерю и доложил, что возвратился Бойко со своими людьми.

— Скота много пригнал? — вскочив с топчана, спросил Зарубин.

— Ничего не пригнал, товарищ майор, с пустыми руками вернулся.

Зарубин быстро натянул стеганую ватную куртку, нахлобучил задом наперед ушанку и выбежал из землянки.

«Что за ерунда? — взволнованно думал он. — Выходит, прав комиссар, что в лагере стали твориться непонятные вещи! Если не было скота, так где пропадал Бойко трое суток? Ну, сутки на дорогу туда и обратно. А двое суток? И зачем я послушался какого-то идиота и прогонял без толку людей! Сколько раз давал себе слово не предпринимать ничего без тщательной проверки, и вот на тебе! »

Бойко командир нашел в расположении отряда. Простуженным, охрипшим и усталым голосом он отдавал какие-то распоряжения своим командирам, а потом обратился к дедушке Макухе, состоявшему при отряде на правах старшины.

— Папаша, — сказал просительным тоном Бойко, — в нашем хозяйстве сухие портянки водятся?

— Непременно, Фомич! — ответил старик. — На такой случай я даже суконные приберег.

— Организуй парочку, — попросил Бойко. — Ноги у меня что-то совсем подгуляли… Даже ходьба их не разогрела. — И он с тяжелым вздохом, как-то странно ступая, точно шел вброд по воде, направился к своей землянке.

Зарубин уже готов был накричать на Бойко за то, что он измучил людей, не прислал связного, не предупредил о задержке и заставил всех беспокоиться. Но, увидев его странную походку, услышав его голос, необычный, глухой, Зарубин почувствовал прилив жалости к этому всегда исполнительному, требовательному к себе командиру, вспомнил тяжелое горе, надломившее Бойко, и сдержался.

— Жив, Григорий Фомич? — спросил он подошедшего Бойко и протянул ему руку.

— Еле-еле жив, товарищ майор… — ответил тот.

«Что-то неладно! Что-то стряслось! — подумал Зарубин. — Бойко никогда так не отвечал. Почему еле-еле? »

— Что произошло?

— Хорошо, что ноги унесли, Валентин Константинович. Так нарвались, что и говорить стыдно…

— Пока ничего не понимаю, — нахмурился Зарубин.

— Сейчас я вам доложу подробно. Разрешите только зайти переобуться?

— Пойдем к нам, в штабную, — предложил Зарубин. — У нас тепло. Там переобуешься. Что с ногами?

— Видимо, подморозил маленько.

— Ну-ка, давай сюда руку, — сказал Зарубин. — Вот так. — И, поддерживая Бойко, он направился к землянке.

Бойко обморозил ноги. Это стало ясно, как только он разулся. Послали за доктором. Не задавая никаких вопросов, майор Семенов внимательно осмотрел его.

— Обморожение первой степени, молодой человек, — объявил он. — Надеемся, что все окончится благополучно.

Бойко улыбнулся.

Доктор глядел на него строго, поверх очков. Он не любил шуток.

— Чему улыбаетесь?

— Насчет молодого человека.

— А-а-а, — протянул Семенов, — а мы думали другое.

Доктор всегда говорил не от себя, а как будто от нескольких лиц: «мы считали», «мы находим», «подумаем», «надеемся».

По просьбе Семенова Охрименко принес в землянку котелок снега. Доктор начал энергично растирать обмороженные места на ногах Бойко. Потом он проделал то же самое с помощью бинта, намоченного в холодной воде. Когда кожа на пальцах покраснела, доктор смазал ее вазелином и приказал Бойко расположиться подальше от огня, лечь и поднять ноги кверху.

В такой необычной позе Бойко пришлось рассказать обо всем, что произошло с ним.

Только он начал говорить, как вошли Толочко и Веремчук. Появление Веремчука сопровождалось едким запахом бензина и машинного масла, распространившимся в землянке. Веремчук недавно раздобыл себе новый мотоцикл и в свободное время занимался его сборкой и разборкой.

Командиры отрядов осторожно закрыли за собой дверь и уселись рядком на пороге. Они тоже были обеспокоены неудачей своего товарища и пришли послушать доклад Бойко.

… К железнодорожному пути группа Бойко вышла задолго до появления эшелона. Пользуясь наступившими сумерками, партизаны подготовили все для разборки пути и хорошо замаскировались.

— Когда, по моим расчетам, — рассказывал Бойко, — осталось не больше получаса до прихода поезда, я дал команду разбирать путь. Люди были расставлены правильно. В обе стороны поставил охранение, несколько человек выделил для прикрытия. Впереди, на повороте пути, у меня сидел Бедило. Я его предупредил, что если пойдет не тот состав, которого мы ожидаем, пусть даст одну ракету в сторону. Почти точно в назначенное время слышим гудок. Значит, идет. Бедило не подает сигнала. Ну, думаю, все в порядке. Обычно на закруглении поезда ход замедляют, а этот, смотрю, несется на всех парах и два паровоза зачем-то впряжены. Паровозы влетели на разрыв пути, грохнулись, и вагоны полезли друг на друга. Я еще подумал: «Пропадет много скотины». И вдруг как рванет, да так, что все мы с ног повалились. Что за чепуха? Не поймем, в чем дело. Не успели опомниться, чуть приподнялись, опять как громыхнет, раз, другой, третий, четвертый. Лежим плашмя, а нас только подбрасывает. Пошла такая кутерьма, — взрыв за взрывом и один другого сильнее. Светло стало, как днем. Состав загорелся сразу в нескольких местах, а взрывы несколько часов продолжались. И никакого, конечно, скота. Вместо коров в вагонах оказались снаряды и авиабомбы. В такой переделке я никогда еще не бывал, — заключил Бойко свой рассказ.

— Так-так, ничего не происходит такого, что не должно произойти, — потирая лоб, повторил Добрынин слова Пушкарева.

Пушкарев промолчал и лишь посмотрел на комиссара колючим взглядом.

— Потери есть? — нетерпеливо спросил Зарубин.

— Двое убиты, пятеро ранены.

— Вот что значит верить на слово, — с досадой проговорил Зарубин.

— Что же делать, Валентин Константинович? — примирительно сказал Пушкарев. — Мы оказались в таком положении, что не могли проверить. Бывает. Всяко бывает. А такой эшелон взорвать дело не шуточное. Фронт нам только спасибо скажет. Более тридцати вагонов…

— Не в этом дело, — прервал его Зарубин. — Я не против того, чтобы поднимать на воздух эшелоны с боеприпасами. Это, несомненно, лучше, чем скот. Но я за то, чтобы действовать наверняка, знать, куда идешь, что будешь делать. Одно дело захватить состав с рогатым скотом, другое — взорвать поезд со снарядами и минами. Это же разница!

Пушкарев кивнул головой.

— Я, если бы знал, действовал иначе, — заметил Бойко, — и людей бы не потерял.

— Совершенно правильно, — согласился Зарубин. — Когда это было, чтобы на подрыв одного поезда мы выводили чуть не целый отряд? Слишком жирно. Три, пять, максимум шесть человек. Чем меньше, тем лучше. Ведь столько людей послали потому, что надеялись захватить и перегнать в отряд скот! Вот и получается…

— Ну и кто же виноват в этом? — поинтересовался Добрынин.

— Ты и я, вот кто, — бросил Зарубин. — Мы с тобой оказались ротозеями, а не военными людьми, не командирами. Проверить обязаны были, а не полагаться на чьи-то слова… Гнать сотню людей, потерять несколько человек, в то время когда можно было просто заминировать путь, — и все в порядке…

Зарубин нервно заходил по землянке.

— Как фамилия партизана, сообщившего об отправке скота? — спросил он.

— Редькин, — ответил Добрынин.

— Правильно, Редькин! Тот Редькин, который в прошлом году украл парашютный мешок с продуктами. Ты его знаешь? — обратился Зарубин к Кострову.

— Очень немного, — ответил тот. — Он работает по заготовке продуктов.

Зарубин распорядился сейчас же найти Редькина и прислать к нему.

Через несколько минут в землянку вошел высокий, костлявый партизан в рваных валенках. Он снял с головы шапку и обнажил лысеющий лоб и редкие рыжие волосы.

— Ты принес сведения об эшелоне со скотом? — спросил Зарубин, подходя к нему.

— Я.

Мутноватые глаза Редькина смотрели куда-то в сторону, мимо командира бригады.

— Расскажи нам подробно, как, когда и от кого ты узнал об этом, — предложил Зарубин.

Редькин равнодушным, безразличным взглядом посмотрел вокруг, остановил глаза на Бойко, который лежал с поднятыми вверх ногами, и сказал, что об отправке эшелона он услышал от железнодорожного телеграфиста.

— А как ты попал на станцию? — продолжал расспрашивать Зарубин.

— За солью ходил… Я почти два пуда соли принес…

— Это мы слышали от тебя и в прошлый раз, — прервал его Зарубин. — Что за человек телеграфист? Откуда ты его знаешь? Как его фамилия? Почему он именно тебе сообщил об этом? Каким образом он узнал точное время отправки эшелона?

Редькин неохотно отвечал на вопросы. Телеграфиста он не знает и разговор об эшелоне подслушал. Объяснения он давал какие-то путаные, противоречивые, так что даже спокойный Добрынин сказал с сердцем:

— Ерунду ты говоришь, я вижу. Мне тоже неясно, где же ты мог подслушать разговор телеграфиста об эшелоне? То это происходило на платформе, то около склада. Где же, в конце концов?

— Я не пойму, чего вам от меня надо, — огрызнулся Редькин, переступая с ноги на ногу. — Хочешь хорошее сделать, тоже плохо. Не виноват же я, что кто-то перепутал… Я услышал и сообщил.

— Не придуривайся, — резко сказал Зарубин. — Рассказывай подробно, как происходило дело.

— Я могу повторить, — вздохнув, произнес Редькин.

В это время снаружи раздался топот, и через секунду, сильно толкнув двери, влетел раздетый, запыхавшийся радист Топорков. Все с удивлением уставились на него. Несколько мгновений Топорков молча глядел на присутствующих широко раскрытыми глазами, потом бессвязно выпалил:

— Товарищи! Дорогие! Срочно давайте ко мне! … Совинформбюро… Сталинград! — и тотчас выбежал.

На секунду в землянке воцарилась тишина, а затем все сразу, толкаясь у двери, устремились наружу.

Крепчал мороз; под ногами, предвещая вьюгу, курилась легонькая поземка, а командиры, раздетые, без шапок, не обращая внимания на стужу, со всех ног бежали по утоптанной стежке к землянке Топоркова. Около нее уже толпились партизаны, шумно беседуя, высказывая догадки и предположения.

Плошка мерцала посредине стола, слабо освещая взволнованное, радостное лицо Топоркова. Торопясь, он трясущимися руками закреплял концы провода на маленьком репродукторе, которым часто пользовались, коллективно слушая радиопередачи.

В землянку набилось так много народу, что можно было только стоять не двигаясь. Все напряженно молчали, слышалось лишь взволнованное дыхание нескольких десятков людей.

— Сейчас… сейчас, товарищи, только тише, — предупреждал Топорков. — Вот… слушайте. — И он усилил громкость.

Из репродуктора послышался знакомый голос диктора: «В последний час…» Нервная дрожь, точно электрический ток, прошла по людям. «На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда…»

— Ура! … Победа! … — не выдержал кто-то из партизан.

— Цыц, непутевый!

— Тише! — оборвали его.

«…обе железные дороги, снабжающие войска противника, — продолжал диктор, — расположенные восточнее Дона, оказались прерванными. В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери…»

— Братцы! Да что же вы молчите… — раздался все тот же ликующий голос.

— Да дай же дослушать, а тогда ори, сколько влезет!

— Замолчите же, ради бога!

«…Захвачено за три дня боев тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий».

— Ур-ра-а!!!

Теперь никто не был в силах сдержать ликование. Многоголосое «ура», возникшее в землянке, как порыв могучего ветра, выплеснулось наружу, понеслось по лесу, прогремело, как победный салют, и подняло на ноги весь партизанский лагерь.

— Ты записал? — спросил Добрынин Топоркова, когда в землянке остались одни командиры.

— Все записал, слово в слово, — ответил тот.

— Давай сюда! — потребовал Добрынин. — Командиров и парторгов в землянку… в штабную… там места хватит…

— Может быть, бюро созовем? — предложил Пушкарев.

— По-моему, не стоит, Иван Данилович, — улыбаясь, сказал Зарубин, — решать-то нечего. Без нас решили. А вот с народом побеседовать надо.

— Как без нас? — спросил Пушкарев. — Нет, батенька, в этой победе и наши труды заложены! Сколько мы эшелонов за один только ноябрь под откос пустили? А?

— Восемь! — твердо сказал Зарубин.

— А последний, со снарядами? …

— Я его не считал.

— То-то! А сколько раз рвали полотно? …

— Много.

— А фашистов сколько перебили? Нет, батенька мой, тут и наши труды есть! Так сейчас и надо рассказать людям.

— Да, согласен, это, пожалуй, правильно, — сказал Зарубин.

Около штабной землянки уже собирались командиры, парторги. Дедушка Макуха, кряхтя, закреплял на ногах лыжи.

— Сколько тебе лет, папаша? — спросил его Толочко.

— Двадцать пять, вот сколько, — ответил старик, притопывая ногами и пробуя крепление.

Все дружно расхохотались.

— Когда же ты изволил на свет появиться? — поинтересовался Веремчук.

— В Октябрьскую революцию. От нее и счет веду. Так что тебе ровесник.

Вновь раздался смех.

— Ты куда лыжи навострил? — недоуменно спросил старика Пушкарев.

— На передовую заставу.

— Зачем?

— Новость понесу… насчет победы…

— Что же это, никого моложе не нашлось? — вмешался Зарубин. Бойко объяснил, что он хотел отправить ординарца на заставу, но Макуха очень просил послать его.

— Товарищ майор, — взмолился дед, — ты уж по старой дружбе уважь старика, я сам хочу рассказать. Ведь на заставе ребята из нашего отряда.

— Ну что ж, раз сам назвался, иди.

Макуха резко оттолкнулся палками и бодро зашагал вперед.

Как-то днем в конце декабря Костров и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз. Сначала шли просекой, ровной и широкой, а потом свернули в лес. Путь держали строго на юг. Примерно через час выбрались на покрытую снегом проселочную дорогу. И хотя последний снег выпал дня три назад, на дороге не было заметно никаких следов движения. Это позволяло партизанам идти не задерживаясь, без особых предосторожностей.

Снежко шел впереди крупным, размашистым шагом, и капитан Костров с трудом поспевал за ним.

«Лыжи у него, что ли, легче? » — думал Костров, следя за быстрыми, стремительными движениями товарища, но, всмотревшись, убедился, что лыжи у них одинаковые. Потом Кострову показалось, что на лыжах Снежко крепление лучше. И вдруг он понял: «Это возраст. Снежко двадцать пять, а мне сорок. Вот в чем причина».

— Убавь шаг, Трофим, — не выдержал Костров.

— Есть убавить шаг, — весело отозвался Снежко. Он остановился, повернулся к приближающемуся Кострову и рассмеялся. — Это, товарищ капитан, на первых пяти-шести километрах трудновато будет, а как придет второе дыхание, ни за что от меня не отстанете.

— Все-таки спешить нам, дружище, некуда, — сказал Костров, — выспаться успеем. Пойдем нормальным шагом.

Когда в студеном чистом небе зажглись первые звезды, они подошли к леспромхозу. Костров остался за речушкой, в сосновом подлеске, а Снежко, знавший здесь все ходы и выходы, отправился вперед.

Впервые Снежко побывал в леспромхозе еще летом с покойным Герасимом Багровым. Багров взял его себе в помощь для переброски газеты из города в отряд. Смелый и осторожный, хладнокровный и энергичный, Снежко зарекомендовал себя отлично. После гибели Багрова командование бригады неоднократно посылало его и в город и в леспромхоз, и он всегда успешно справлялся со всеми опасными поручениями.

Из зарослей молоденького сосняка Костров видел, как Снежко перешел замерзшую речку, легко взбежал на крутой противоположный берег и скрылся за строениями маленького поселка.

Снежко должен был выяснить, нет ли в поселке посторонних и дома ли староста Полищук, у которого он обычно останавливался.

«Начал служить нам за страх, а продолжает служить за совесть», — говорил про Полищука покойный Багров. В самом деле, Полищук за это время стал верным помощником партизан, не раз доказывая свою преданность на деле. Партизанам часто приходилось укрываться в леспромхозе, пользоваться услугами и гостеприимством старосты, ночевать в его доме.

У немецкой администрации Полищук продолжал числиться на хорошем счету, и это было очень удобно. Правда, после похищения Бергера, произведенного недалеко от леспромхоза, у Кострова возникли опасения: не пострадает ли Полищук? Но этого не случилось. Видимо, Бергер и в самом деле никого не предупредил о своем отъезде. Так или иначе, но Полищука не трогали. С обязанностями старосты Полищук успешно справлялся, и оккупанты никаких претензий к нему не предъявляли. Иногда, правда, возникали трудности, но в таких случаях старосте приходили на помощь партизаны. Как-то в начале декабря Полищук получил от управы сразу два срочных наряда на доставку дров для комендатуры и для психиатрической больницы. Второй наряд удивил и Полищука и партизан. Они отлично знали, что психиатрической больницы уже давно не существует и под ее вывеской скрывается какое-то иное учреждение.

Эти два наряда поставили старосту в затруднительное положение. Для заготовки дров требовались рабочие руки, а их в леспромхозе было совсем немного, Полищук написал в управу, что для комендатуры он доставит дрова в декабре, а для больницы — только в январе. «Все доставить в декабре. Не выполните — в тюрьму», — ответили ему.

В дело вмешались Пушкарев и Зарубин. В их планы не входило ссорить старосту с оккупантами, а тем более, терять этого человека, уже проверенного на практической работе и оказавшего партизанам много услуг. В леспромхоз направили группу партизан, и через несколько дней Полищук доставил дрова одновременно и в комендатуру и в больницу, за что получил от управы благодарность.

В ожидании Снежко Костров топтался на месте и тоскливо поглядывал на зовущие, приветливые огоньки, мерцавшие по ту сторону реки в домах поселка. Хотелось скорее попасть туда, в тепло и уют жилья, где можно отогреться, выпить кипятку, отдохнуть.

«Хоть бы все оказалось в порядке, — подумал Костров. — Что-то Трофим задерживается».

В это время из-за реки раздался условный сигнал — легкий посвист.

Костров перебрался через замерзшую, занесенную снегом речушку. Снежко стоял на краю поселка, около бани, и огонек цигарки смутно освещал его лицо. Все было хорошо — в поселке спокойно.

— О нас уже соскучились, — рассказывал Снежко. — В доме Полищука хлеб пекут, такой дух стоит — красота! Пойдемте скорей.

Поставив лыжи в пустой холодной бане, Костров и Снежко направились к избе Полищука.

Жителей поселка, преимущественно стариков и женщин, партизаны не опасались, да их и было всего девятнадцать человек. А сейчас на улице совсем никого не было видно. Только в отдельных домиках мерцали огоньки.

В трехкомнатной избе старосты было тепло. Пахло горячим, свежевыпеченным пшеничным хлебом. Гости, как всегда, расположились во второй комнате, половину которой занимала только что вытопленная большая русская печь. В полу этой комнаты было творило, ведущее в подвал и прикрытое домотканым ковром. Подвалом этим, в случае надобности, всегда можно было воспользоваться.

На лежанке, куда Костров и Снежко тотчас же забрались, было жарко, точно в парной. Решили сначала раздеться и отогреться, а потом уже ужинать.

Пока жена Полищука, энергичная подвижная старуха, хлопотала насчет еды, Костров и Снежко, вытянувшись на лежанке, беседовали с хозяином о делах.

Широкоплечий, толстый, с большим, выпирающим вперед животом, староста сидел на скамье, широко расставив колени и упершись в них руками. Его белое, с аккуратно подстриженной бородой лицо и грузная фигура, казалось, выдавали в нем человека, не привычного к физическому труду. На самом же деле было не так. Несмотря на свои шестьдесят два года, Полищук владел топором и пилой не хуже молодого, так как всю свою жизнь провел в лесу. Родился он в лесу в шалаше смолокура, в лесу собирался и умирать. Он начал свою самостоятельную жизнь лесорубом, работал трелевщиком, каталем, потом освоил полюбившуюся ему профессию сплотчика, вязал плоты и водил их по рекам. А начав стареть, Полищук вернулся в лес и уже более пятнадцати лет служил в этом леспромхозе на разных должностях. Когда его в шутку спрашивали, что надо есть для того, чтобы отрастить такой живот, как у него, он обычно отвечал, что надо пять раз в день пить чай по десять стаканов сряду, а съестное употреблять лишь раз в сутки, в завтрак.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒