Георгий Брянцев. 10 страница

— Дольше, по-моему, ждать нечего, — заключил Беляк. — Обстановка складывается как нельзя лучше. Он с ней поедет куда угодно. Да и Карецкая уже измучилась. Думаю, что вам должно быть понятно ее положение.

— Да… — заметил Зарубин, — ее роли завидовать не приходится. Это не каждому по плечу.

Договорились похищение Шеффера провести в конце следующей недели. Наметили день, час. Поручить эту операцию решили Рузметову и Веремчуку, отрядив с ними пятерых конных партизан. Беляка просили поторопиться с присылкой документов, чтобы Рузметов и Веремчук могли скорее проникнуть в город.

Потом Беляк заговорил о Чернявском. Он нарисовал подробную картину преступной деятельности заместителя бургомистра. Чернявский лезет из кожи, стараясь угнать как можно больше молодежи в Германию. Он отправил группу девушек на фронт для солдатского дома терпимости. Никто другой, как Чернявский, арестовывал подростков за распространение подпольной газеты. Узнав, что большинство газет расклеено невысоко, не так, как наклеил бы их взрослый, Чернявский предложил арестовать всех подростков, живущих в привокзальной части города, — там газет обнаружили больше, чем в иных местах. Он уже дважды ездил в Берлин представляться гитлеровским заправилам и получил награду «за преданную службу». Выдал дочь замуж за фашиста и отправил молодоженов в свадебное путешествие по оккупированным районам Белоруссии. Он окончательно сросся, сроднился с врагами.

— Сволочь! — сказал Пушкарев.

— Ведь он — один из немногих, которым гитлеровцы доверяют, — продолжал Беляк. — Оккупанты уже убедились, что никакой опоры среди населения у них нет. Служит им только разное отребье, отбросы общества, и немцы понимают, что такая «опора» ничего не стоит. Но Чернявского они уже считают своим. А он терроризирует население. Его боятся так же, как комендатуру и гестапо. Он знает все и всех в городе, и оккупанты с ним считаются. Он идет на любое преступление, чувствуя безнаказанность.

— Свое он получит, — твердо сказал Костров.

Все было ясно. Возмездие должно совершиться. Но неотложные боевые дела в отряде и намеченное похищение Шеффера не давали возможности заняться Чернявским в ближайшие дни.

— За каждый день жизни этого мерзавца, — горячо доказывал Беляк, — кровью и слезами расплачиваются десятки наших людей.

— Что ты уговариваешь? — сказал Пушкарев. — Нас убеждать не надо. Знаем, что он сволочь, что его надо убрать. Но рук не хватает. Понимаешь?

— Ты пошли ему пока «задаток», — предложил Добрынин. — Может быть, у него пыла поубавится.

— Правильно, — одобрил Зарубин. — Пусть знает, что он у нас на особом учете.

Под «задатком» имелось в виду предупреждение, которое часто посылали партизаны зарвавшимся немецким ставленникам. «Задаток» иногда оказывал действие. Были случаи, когда, получив предупреждение, предатели устранялись от дел и прекращали свое сотрудничество с оккупантами.

Чернявского включили «на очередь» после Шеффера.

— Как дороги подсохнут, — обещал Зарубин Беляку, — так возьмемся за него.

— Подбирай себе нового начальника, — пошутил Добрынин.

Когда обо всем договорились, Пушкарев вдруг спросил:

— У тебя, Карпыч, дочь есть?

От неожиданности Беляк побледнел. Он растерянно посмотрел на Пушкарева и каким-то не своим голосом ответил:

— Дочь? … Конечно, есть. Так вы же знаете? … Она училась в Москве… А почему вы спросили об этом?

— Значит, дочь есть? — не отвечая на вопрос, повторил Пушкарев. — А кто же думать о ней должен? Кто должен ей писать? Ты или я? — Беляк смущенно моргал, не понимая, в чем дело. — Кто ей отец? — продолжал Пушкарев. — Эх вы, родители! На, получай! — И он подал Беляку письмо. — Хотя оно мне адресовано, но я не читал. По обратному адресу вижу, что оно тебя больше касается…

Руки у Беляка дрожали. С минуту он сидел, держа в руках нераскрытый конверт, и о чем-то думал. Потом аккуратно вскрыл его, вынул небольшой листок бумаги и начал читать. Радостная улыбка озарила его лицо, оно сразу посветлело, помолодело. Прочитав письмо вторично, Беляк подал его Пушкареву.

— А ну-ка, вслух… всем! … — попросил он.

— Ты меня в секретаря своего превратить хочешь, — пошутил Пушкарев, но взял письмо и начал читать:

— «Милый, родной, старенький мой папка! Не знаю, как буду рада, если эти строки дойдут до тебя. А я почему-то глубоко верю, что дойдут. Боюсь за тебя и горжусь тобой. Горжусь и твоими боевыми друзьями, подобными товарищу…» — Пушкарев замялся. — Тут, кажется, дифирамбы по моему адресу. Восхваление моей личности… — пробурчал он.

Все единодушно предложили Пушкареву читать от строчки до строчки и без комментариев. Он продолжал:

— «…подобными товарищу Пушкареву. Не знаю, как отблагодарить этого чудесного человека, давшего весть о тебе. Ведь я так долго и тщетно тебя разыскивала. Папка! Расцелуй его за меня…» — Пушкарев вдруг поперхнулся, закашлялся и продолжал опять: «Я не окончила институт, но обязательно окончу. Годы мои не ушли. Сейчас работаю далеко от Москвы. Мы, как и вы, бьемся за победу и отдаем делу разгрома врага все свои силы. У нас здесь тоже фронт, с той лишь разницей, что нашим жизням ничто не угрожает. Дыхание войны чувствуется постоянно. Папка! Если бы взглянул на завод, где работает твоя дочь. А какие здесь люди, папа! Я совсем взрослая, и ты обо мне не беспокойся. Обязательно напиши. Передай горячий привет своим боевым друзьям от меня и моих товарищей по труду. Мы гордимся вами и вашей самоотверженной борьбой, а больше всех я горжусь тобой, мой родной. Обнимаю, целую. Твоя Людмила».

Беляк подошел к Пушкареву, обнял его и расцеловал.

— За дочь и за себя. Спасибо, Иван Данилович!

— Чтобы сегодня же ответ написал, — строго сказал Пушкарев, пытаясь подавить охватившее его волнение.

Письмо взволновало всех. Начали вспоминать о том, как жили до войны, рассказывать о своих семьях, кое-кто доставал и показывал сохранившиеся фотокарточки.

Вынул из кармана фотографию и Пушкарев. Он долго держал ее в руке, не спуская с нее неподвижного, как бы застывшего взгляда, потом передал Кострову. С карточки смотрела миловидная пожилая женщина, а на плечо ей склонил головку мальчуган. Все молча смотрели и передавали друг другу карточку. Все знали о горе Пушкарева. А он сидел как-то неестественно прямо, и глаза его излучали такую тоску, что Зарубин не выдержал, поднялся и вышел из землянки.

Молчал окутанный мраком лес. Сквозь чащу его пробивался легкий низовой ветер. Он был теплый и, казалось, нес с собой весну. Чистое звездное небо предвещало хороший день. Но Зарубин ничего не замечал.

Еще в тот летний день, когда Зарубин стоял перед грудой щебня, похоронившей под собой семьи пограничников, он понял, что жизнь для него уже никогда не будет такой светлой и ясной, как прежде. Гибель жены отчасти повлияла и на его решение остаться в тылу у врага, где, как ему казалось, можно было полнее упиться борьбой, местью. Поэтому он сразу, как в родную стихию, вошел в насыщенную опасностями и лишениями тревожную партизанскую жизнь и жадно искал встречи с врагом.

Ему трудно было смириться с мыслью, что он остался одиноким, что навсегда, на всю жизнь ушел человек, принесший ему столько радости и счастья. Он старался отогнать от себя эту мысль, но она появлялась снова и снова, особенно, когда товарищи заговаривали о своих семьях, о прошлом.

Зарубин вышел за черту лагеря, сел на мокрый пень и поник головой.

Когда полчаса спустя он вернулся в землянку, там ужинали. Беляк и Добрынин состязались, рассказывая охотничьи истории, веселившие всех.

— А мою последнюю собаку звали Норка, — говорит Беляк. — И до чего же умный был сеттер, все диву давались. Подведет, станет в стойку, и я сразу определял по ее виду, что у нее перед носом: куропатка, перепел, тетерев… И стоит, не шелохнется, пока не подам команды. Бывало так: она станет, а я сяду, выну чарку, выпью, закушу, в зубах поковыряю, а она, как статуя, не шелохнется. Ну и псина была! … Но я хочу рассказать один эпизод…

— Только не привирай, — предупредил Пушкарев.

Зарубин сел за стол и внимательно посмотрел на Пушкарева. Глаза его смотрели грустно, даже когда он улыбался, а на лице, казалось, появились новые морщинки.

«Наверное, после болезни», — подумал Зарубин.

А Беляк продолжал:

— Расскажу сущую правду. Как-то после удачной вечерней зорьки сидим мы с Норкой у костра. Впереди озерцо. Перед сном мы решили поужинать. Вынул я хлеб, мясо холодное… Хватился, а ножа нет. А нож от отца остался. Отец тоже охотник был. Я туда, сюда, в ягдташ, за пояс, за голенище — нигде нет. Пропал! «Норка», — говорю. — «Чего? » — отвечает она. «Ножа-то нет! » — «Ну? »…

— Довольно! Довольно! Опять выдумываешь! — закричал Пушкарев.

— Без ножа зарезал, окаянный! … — хохотал Добрынин.

Смеялись все.

— В чем дело? — спросил Беляк недоуменно, будто он действительно не понимал, в чем дело.

— Выходит, что Норка заговорила человеческим языком, — отвечал ему Костров.

Вновь все захохотали.

— Заговорился… — Беляк с хорошо разыгранной досадой махнул рукой.

— Ну, хватит, — сказал Пушкарев. — Пойдемте, народ уже собрался. — И все отправились в окружкомовскую землянку.

Там уже были Бойко, Снежко, Рузметов, Селифонов.

Пушкарев открыл заседание бюро окружкома.

Сначала рассматривалось решение партийной организации отряда, принявшей в свои ряды кандидатом Дмитрия Карповича Беляка. Докладывал секретарь парторганизации Бойко.

О Беляке говорили Пушкарев, Добрынин, Рузметов.

Подпольная организация в городе, во главе которой стоял Беляк, насчитывала когда-то шесть человек, а теперь в ней двадцать два подпольщика. Организация патриотов собрала среди горожан и доставила в отряд полмиллиона рублей на постройку танковой колонны «Народный мститель». Подпольщики регулярно выпускают завоевавшую любовь у народа газету «Вперед». Они имеют свой боевой счет: взрыв гостиницы, уничтожение предателя Брынзы. Отряду и Большой земле подпольщики добывают ценные разведывательные данные.

— Подпольная организация, — сказал Рузметов, — крепка, сильна, боеспособна. Оккупанты знают ее силу и боятся ее. Сам Беляк — верный сын народа, и ему давно надо быть в наших рядах.

Беляка приняли кандидатом в члены партии.

— Будешь так же работать, — предупредил Пушкарев, — через шесть месяцев примем в члены партии.

Потом обсудили содержание очередного номера газеты «Вперед». Докладывал редактор газеты Костров. А когда кончили с этим вопросом, Пушкарев сказал:

— Теперь отпустим Дмитрия Карповича. Остальное без него рассмотрим.

В субботу Карецкая позвонила на службу к Шефферу и сказала, что ждет его. Тот ответил, что через несколько минут приедет. Позавчера они договорились, что совершат очередную прогулку на машине, а потом заедут на квартиру Шеффера и поужинают.

Вчера в десять часов вечера Беляк зашел к Карецкой, чтобы окончательно условиться обо всех деталях, учесть каждую мелочь, рассчитать время до минуты, предусмотреть, что и когда надо сказать, как быть в случае, если Шеффер заупрямится и не захочет ехать туда, куда она предложит. В заключение Беляк спросил:

— Какие-нибудь личные вещи у вас есть?

— Да, но очень немного. Самые необходимые…

— Тем более. Уложите их в вещевой мешок.

Карецкая растерянно улыбнулась.

— Но у меня мешка нет… есть небольшой чемодан…

— Чемодан не подходит, нате мешок, — и, развернув принесенный с собой сверток, он подал ей изрядно потертый армейский вещевой мешок.

Укладывая в него свой нехитрый гардероб, Карецкая с благодарностью думала об этом заботливом человеке, не забывшем даже о мелочах. Уложив все, она спросила:

— И что же мне с ним делать?

— Об этом уж я побеспокоюсь. Он будет у меня на хранении.

— Вы так уверены в благополучном исходе, что оставляете мне единственное платье?

— Иначе не может быть, Ксения Захаровна. Мы действуем наверняка. Ну, а теперь — до счастливого свидания. Не волнуйтесь, будьте осторожны. Действуйте уверенно, но рассчитывайте каждый шаг, взвешивайте каждое слово. Я за вас отвечаю своей совестью, своей головой.

— Перед кем? — удивилась Ксения Захаровна.

— Перед… Пушкаревым, Добрыниным, Костровым… Перед всеми.

— Ну, я пойду. — Беляк подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб. — Будьте умницей…

Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.

Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка? Что отвечать? … С этими тревожными мыслями она заснула уже под утро.

…Сейчас, стоя на веранде госпиталя в ожидании Шеффера, Карецкая успокаивала себя: «Если Беляк так уверен, то все будет хорошо. Он сказал: " Мы действуем наверняка". Значит, все будет хорошо…»

У ворот прозвучал сигнал автомашины. Шеффер на «оппеле» с шиком вкатил во двор, круто развернулся и резко остановил машину у самых ступенек террасы.

Он вылез из машины, щеголеватый, самодовольный, усадил Карецкую и сел рядом с ней, за руль.

— Куда? — спросил он.

— Сначала по городу, а потом на кладбище…

— Куда?

— На кладбище…

Шеффер пожал плечами.

— Это вам доставит удовольствие?

— Не только мне, но и вам… Там чудесно…

— Посмотрим, — проговорил Шеффер и тронул машину.

Стоял теплый вечер. На кладбище было тихо. Кудрявилась зелень на деревьях, и лишь легкий ветерок осторожно шелестел в молодой листве. Сквозь верхушки деревьев проглядывал резко очерченный, словно омытый дождем, месяц.

Десять часов. Сверкая огнем больших фар, «оппель» вкатил на аллею и остановился около церкви.

Вышли из машины, огляделись.

— Вы правы, здесь действительно хорошо, но уж очень тихо и мертво. Пройдемся, — предложил Шеффер.

— Обязательно, — согласилась Карецкая, — но я ужасно хочу пить. Зайдемте попьем. — И она указала на кладбищенскую сторожку.

— Там есть люди? Попробуем, — сказал Шеффер.

— Один старичок сторож.

Они направились к жилищу Микулича. Карецкая искоса взглянула на Шеффера, — пистолет, как всегда, висел на левом бедре, в кобуре. И радость, и страх теснили ее грудь, сердце билось тревожно, лицо пылало, ладони сделались влажными, а ноги ступали как-то неуверенно, точно чужие.

«Скорее надо… Скорее! — жгла ее мысль. — Почему он так тихо идет? Неужели он что-нибудь подозревает? …»

Но вот и сторожка. Шеффер сапогом грубо стукнул несколько раз в дверь.

— Входите! Не заперто! — раздался голос.

Карецкая перевела Шефферу эти слова, он потянул дверь на себя, и они оказались в совершенно темной передней.

— Толкайте! Тут вторая дверь, — сказал тот же голос, и она снова перевела это на немецкий.

Шеффер впотьмах нащупал дверь, толкнул ее, пригнувшись, вошел в освещенную комнату и остановился. С обеих сторон на него глядели стволы двух пистолетов. Невысокий курносый паренек с рыжими волосами четко скомандовал:

— Хенде хох!

Это был Борис Веремчук.

Шеффер исполнил команду, перевел глаза на лампу, которую сейчас неплохо было бы потушить, и попытался попятиться назад к двери. Но кто-то не особенно вежливо пнул его коленом пониже спины. Быстро обернувшись, Шеффер увидел третьего человека с черными, обжигающими глазами. Делать было нечего.

Карецкая со вздохом облегчения опустилась на скамью.

— Обезоружить… Снять мундир… Связать и в рот — кляп, — спокойно сказал Рузметов.

В комнату вошел четвертый человек — Микулич, дежуривший у ворот кладбища. Убедившись, что все идет нормально, он удалился.

С Шеффера быстро стянули мундир, завернули руки назад и прочно связали телефонным проводом, всунули в рот индивидуальный пакет и посадили на пол возле сундука. Он тяжело дышал. На прозрачно-белом лице злобно блестели налитые кровью глаза.

Мундир майора был уже на Веремчуке. Лейтенант, посмеиваясь, затягивал ремень с пистолетом. Беляк с Рузметовым, чтобы уменьшить размер фуражки майора, накладывали в нее бумагу.

— Вот так хорошо будет, — сказал Рузметов, — а теперь иди, осваивай технику.

— Есть освоить технику! — весело бросил Веремчук и выскочил из комнаты.

— Ну как? — спросил Беляк, подойдя к Карецкой. — Успокоились?

— Не совсем, — ответила та откровенно.

— Самое главное сделано. Можно не волноваться. Я же вам сказал, что мы действуем наверняка. Познакомьтесь… Это начальник штаба партизанского отряда товарищ Рузметов…

Карецкая протянула Рузметову руку.

— Очень рада… Я просто не верю, что все произошло так, как наметили.

— План — это все, — многозначительно сказал Рузметов и улыбнулся.

— А мешочек ваш на месте. Здесь, — хитровато подмигнул ей Беляк. За окном затарахтел мотор, и в комнату стремительно влетел Веремчук.

— Техника освоена, — доложил он. — Прошу сниматься с якоря.

Начали усаживаться. Шеффера положили около заднего сиденья, внизу, и Рузметов, усевшись, положил на него ноги. Веремчук занял место шофера, а рядом с ним устроилась Карецкая. Распрощались с Беляком и Микуличем.

— Ни пуха ни пера! — пожелал Беляк. — Привет всем, особенно командиру отряда! …

Захлопнули дверцу.

— Не машина, а зверь, — сказал Веремчук, трогаясь с места. — Вы будете за штурмана, товарищ Карецкая. Нам надо к мосту.

Карецкая хорошо знала, что в городе всего один мост, дорогу к которому она изучила отлично во время поездок с Шеффером.

Машина на большой скорости промчалась по тихим улицам города и через несколько минут очутилась на окраине. Веремчук, пригнувшись к рулю, сосредоточенно смотрел вперед. Фуражка майора то и дело наползала ему на лоб, и он поправлял ее. Впереди оставалось единственное и главное препятствие — мост. Его охраняют, и там обязательно остановят машину. Другой дороги нет. Пробиваться придется с боем.

Вот в полосе света вырисовался мост. Железная рельсовая балка преграждала путь.

Веремчук собрался было ударить с ходу в балку, но тотчас отказался от этой мысли.

«Ничего не выйдет, — решил он, — разобьемся».

— Держите пистолет на всякий случай, — сказал Рузметов Карецкой. — А ты пробуй поговорить, — обратился он к Веремчуку, — может быть, так обойдется. Если нет — у меня все готово…

— Положи около меня пару гранат, — попросил Веремчук.

В этот момент раздался свисток и крик:

— Хальт!

В свете фар показался часовой. Шеффер зашевелился, но Рузметов крепко надавил на него ногой, и он затих. Карецкая с дрожью ожидала дальнейших событий. Веремчук остановил машину и выключил свет.

Часовой подошел поближе, засветил карманный фонарь и тут же, к удивлению всех, вприпрыжку возвратился к мосту и поднял балку.

— Битте! Битте! — пригласил он.

Не раздумывая ни секунды, Веремчук включил скорость и свет, дал газ, пролетел мимо козырнувшего часового и выскочил на шоссе.

— Ничего не пойму, хоть убейте, — проговорил он, развивая скорость.

— Я тоже, — сказал Рузметов.

Поняла только одна Карецкая, и от радости она так звонко рассмеялась, что Шеффер вздрогнул всем телом.

— Ну как же… — произнесла она. — Я ведь совершенно забыла. У него постоянный пропуск, — и она показала на лобовое стекло, где был прикреплен прямоугольный листок картона.

— Ну, здорово! Просто везет, — восхищался Веремчук. — А я уже собрался прихватить часового с собой.

— Удача! — коротко резюмировал Рузметов.

Впереди уже угадывались черные контуры леса, за который уходил молодой месяц. Пересекли узкоколейку. Веремчук сбавил скорость и свернул налево, на проселочную дорогу. Ехать стало труднее, земля после вчерашнего дождя была вязкая. Задок «оппеля» ежеминутно закидывало, колеса буксовали. Веремчук выключил свет, остановил машину и вздохнул. Впереди показались два темных силуэта. Ксения Захаровна встревожилась и подняла пистолет, но Рузметов успокоил ее, сказав, что это свои.

— Разгружаться! — объявил он и первым вышел из машины.

Подбежали два партизана.

— Быстро лошадей! — приказал Рузметов.

Один из партизан присел на корточки, вглядываясь в сторону леса, и коротко свистнул.

— По коням! — скомандовал Рузметов. — Вытащите из машины немца, проверьте руки и тоже в седло. Только не мять его, — предупредил он партизан.

Шеффера вытащили из машины и усадили в седло. Рузметов помог сесть Карецкой. Она сильно продрогла, зубы ее постукивали.

Подъехал Веремчук и предложил ей шинель, но она поблагодарила и отказалась. Тогда Веремчук бросил шинель на холку ее лошади и грубовато сказал:

— Отставить разговорчики! Одевайтесь!

Карецкая надела шинель. Сразу стало тепло.

— Готовы? — спросил Рузметов, видя, что свободной осталась только его лошадь.

— Готовы, товарищ начальник штаба, — ответил Веремчук.

Рузметов подошел к «оппелю», проколол в нескольких местах шины и раскрыл настежь все четыре дверцы. Разбросав по сиденьям зажигательные пакеты, он вскочил на коня.

Девять всадников шагом проехали назад по следу, оставленному машиной, выбрались на шоссе и перешли на рысь. Уже в лесу они свернули на мягкую, заросшую травой дорогу. Впереди ехал Веремчук, рядом с Карецкой — Рузметов.

Когда дорога стала суживаться, Веремчук сказал кому-то:

— С немцем поосторожнее, а то еще напорется на ветку, чего доброго. Тогда тебе майор покажет! …

— А майор у вас очень строгий? — спросила Карецкая.

— Будьте здоровы! Дает жизни! … — ухмыльнулся Веремчук.

Утром, чуть свет, весь лагерь поднял на ноги Сережа Дымников. Он носился по землянкам и объявлял новость:

— Орлы, вставайте! Возвратились Рузметов и Веремчук. И вы только посмотрите, кого они приволокли — какого-то плешивого фашиста и замечательную дамочку! Чудо, а не женщина! Где они такие родятся только? … Я…

— Цыц! Не болтай! — прервал его дед Макуха, натягивая сапоги. — Запомни, что болтливый человек всегда с дыркой…

— Где же она, по-вашему?

— В башке, сынок, в башке, — ласково добавил Макуха, — хоть и небольшая дырочка, но есть…

Партизаны хохотали.

Весть о возвращении Рузметова быстро долетела до штабной землянки, где спали Зарубин и Добрынин. Пушкарев и Костров отсутствовали. Они поехали но деревням, чтобы доставить в отряд деньги, собранные крестьянами на постройку танковой колонны.

— С кем будем знакомиться прежде? — спросил Зарубин, торопливо одеваясь.

— Пригласим сначала Карецкую, ты же давно хотел повидать ее, — ответил Добрынин, заботливо заправляя свою постель.

— Ну вот, вспомнил, — неопределенно сказал Зарубин. — Я думаю… — но что он думает, сказать не успел. В землянку вошел Рузметов в сопровождении Карецкой.

— Разрешите доложить, товарищ майор… — начал было Рузметов, но голос его неожиданно сорвался. Карецкая вдруг схватила его за руку. Хриплый стон вырвался у нее. Майор Зарубин секунду молча, широко раскрытыми глазами смотрел на женщину. Потом он провел рукой по лицу, как бы не веря своим глазам.

Вмешался Добрынин.

— Ксения Захаровна Карецкая, она же Наталья Михайловна Зарубина. Прошу любить и жаловать. — Он улыбнулся, закусил седой ус, махнул рукой и вышел.

— Наташа!

— Валька! Родной!

Прижавшись к груди мужа, Наталья Михайловна тихо плакала, а он молча гладил ее волосы, целовал лоб, глаза…

Через час в штабной землянке за столом собралась большая компания. Подоспели к этому времени и Пушкарев с Костровым.

— Значит, вы все время знали, что она так близко от меня? — с легким укором спросил Зарубин, обращаясь к Пушкареву и Добрынину.

— Нет, Валентин, — сказал Пушкарев. — Когда секретарь горкома познакомил нас с Натальей Михайловной, он не сообщил нам ее настоящей фамилии. Мы знали только Ксению Захаровну Карецкую.

— Это Беляк открыл правду, — добавил Добрынин.

— Да, — подтвердил Пушкарев. — Наталья Михайловна как-то попросила его послать запрос на Большую землю о ее муже. Она написала ему твою фамилию, имя и отчество. Вот тогда все стало ясно.

— Ах, хитрец! — рассмеялась Наталья Михайловна. — А ведь он и виду не показал, что знает Валентина.

— Беляк — человек выдержанный, — одобрительно сказал Пушкарев. — Но он в тот же день послал мне секретное донесение об этом. Мы с комиссаром и Костровым даже поспорили — сказать тебе или нет, — обратился он к Зарубину.

— Нельзя было сказать, — пояснил Добрынин. — Ваши нервы поберегли… Особенно Натальи Михайловны. Она ведь как раз Шеффером занималась. Да и ты бы волновался за нее. Решили подождать, пока все будет сделано, и… представить вас друг другу.

— Зато Беляк оберегал Наталью Михайловну пуще глаза своего, — добавил Костров.

Добрынин взял со стола большую кружку, наполненную сладкой хмельной брагой.

— За боевую подругу нашего командира! За русскую женщину!

— За Наталью Михайловну! — добавил Рузметов.

— И за Ксению Захаровну! — крикнул Веремчук.

Шеффера допрашивали Костров и Веремчук. Он рассказал подробно свою биографию, сообщил все данные о своей службе в армии, где он в течение ряда лет занимал руководящие должности в разведывательных отделах.

Шеффер держал себя непринужденно, на все вопросы отвечал охотно и исчерпывающе. Но как только по ходу допроса упоминалось имя Карецкой, он мрачнел, хмурился и умолкал.

Веремчук шутя сказал Зарубиной:

— Он вас любит безумно. Как только назовешь вашу фамилию, у него отнимается язык.

Наталья Михайловна смеялась.

На одном из допросов Шеффер между прочим сообщил, что гестаповец обер-лейтенант Бергер его близкий друг. Оба они родом из Франкфурта-на-Майне. Они должны были даже породниться. Последний отпуск они проводили вместе. Бергер ухаживал за младшей сестрой Шеффера, сделал ей предложение. После войны должна была состояться свадьба.

Капитан Костров тотчас же обратил внимание на эти подробности. Если Шеффером интересовалась Большая земля, то для отряда не меньший интерес представлял «специалист» по партизанским делам гестаповец Бергер.

У Кострова созрел план. Он составил «проект» письма на имя Бергера, ознакомил с ним Шеффера и предложил майору переписать его своей рукой и подписать.

Шеффер заупрямился.

— Мой моральный кодекс не позволяет идти на подобный шаг, — с достоинством заявил он.

— Ах, вот как! — возмутился Костров. — А по нашим понятиям, в моральный кодекс не должны входить такие мероприятия, как массовое истребление мирного населения, стариков, женщин, детей, расстрелы безоружных, насилия над женщинами, которые широко практикуют ваши молодчики.

Шеффер пожал плечами. Видимо, эти доводы казались ему неубедительными.

— Ну, хватит, — резко сказал Костров. — Выбирайте! Или-или…

Шеффер согласился.

— Дошло! … — сказал Веремчук, делая серьезное лицо. — Вот что значит правильно подойти к человеку! …

Шеффер прочитал письмо, внес резонные поправки, переписал и подписал его.

Содержание письма было таково:

«Дорогой Альберт! Подательницу этого письма не задерживай и ни о чем не спрашивай. Во-первых, она не в курсе дела, во-вторых, нужна мне. Отпусти ее. Я с Карецкой нахожусь в леспромхозе в доме старосты Полищука. Ты, как я полагаю, меньше, чем кто-либо, заинтересован в том, чтобы меня скомпрометировать, а потому ни обо мне, ни об этом письме пока никому не говори ни слова. Потом вместе расскажем и моему и твоему шефу. Тут очень интересные дела, и мне хочется думать, что типография, выпускающая газету и доставляющая тебе столько неприятностей, в наших руках. Если хочешь, чтобы дело увенчалось успехом, не болтай. Возьми с собой двух ребят, знающих русский язык, и срочно приезжай сюда. Твой Пауль.

P. S. Воображаю, что вы подумали, когда нашли мою сгоревшую машину! До чего доводит русская водка! Ожидаю тебя. Шеффер».

Багрова посадили на зарубинского жеребца и отправили с письмом в леспромхоз.

— Аллюр три креста, — напутствовал курьера Зарубин. — Прикажи Полищуку, чтобы он подбросил Анастасию Васильевну до города на подводе. Обратно выедешь после возвращения Анастасии Васильевны.

Багров пустил коня быстрой рысью и скрылся в лесу.

— Думаешь, из этой затеи что-нибудь получится? — обратился Зарубин к Кострову.

— Уверен! — твердо ответил тот. — Даже больше чем уверен.

Зарубин нервно передернул плечами и закурил.

— Плохо, что мы привыкли считать врага глупее себя. А ведь так не всегда бывает? — спросил он Кострова. Тот наклонил голову в знак согласия.

— Я не против риска, не против подобных экспериментов, — продолжал Зарубин. — Я даже, как видишь, содействую… Но в душе не верю. Неужели этот Бергер так глуп, что пойдет на эту удочку? Это же примитив!

— Товарищ майор! — возразил Костров. — Если бы Бергер не был другом Шеффера и не был бы нареченным его родной сестры, я бы сам не пошел на эту комбинацию. Представьте себе, что вы получили бы такое приглашение от своего шурина. Я уверен, что вы тотчас бы выехали…

— Затрудняюсь сказать, — прервал его Зарубин.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒