Душа уходит в дальний перегон 3 страница

Это был первый проход, который был очень стремительный. У меня было такое чувство, я не знаю, от чего это может быть, вы поймёте, что я не могла ни вспоминать, ни думать об этом. Мне было важно, что это куда-то заложилось туда. Я не могла прийти (в себя), у меня не было такого свойства моего ума, чтоб мой ум мог вернуться и восполнить. Я запретила себе вспоминать. Это ушло туда, легло на дно, и всё. Я не могла вспоминать, что это было. Мне казалось, что я своим воспоминанием могу осквернить всё это, потому что мой ум не может это познать. Это должна была быть совместная работа ума и сердца, а сердце было зажато, оно было стеснено. Иногда толчки этой радости, ликования. Оно было зажато, оно было замучено.

У меня не было такой сильной концентрации молитвенной. Потом я приходила в келью, где я жила, молилась, плакала, радовалась, просила простить. Покаяние только было, больше ничего. Была большая программа, у меня были встречи, все хотели со мной поговорить, эти монахини, меня просили выступать, и я должна была куда-то спешить. И, в общем-то, у меня почти не было времени остаться наедине с собой.

Только когда уже наступал вечер, я заходила, гасила свет, оставалась одна, но я не всегда могла прийти в себя. Я забыла, когда стала рассказывать о нашем духовном друге, что у него была замечательная черта. Это то, что осталось мне от него. Он мне помогал тогда в трудные времена, о которых я говорила, что он не приехал в ссылку. У него было одно замечательное правило: он никогда не ложился спать до тех пор, пока он не обретёт духовного мира. То есть молитва может долго идти, идти и идти, но ты ещё не спокоен. Пока ты не примиришься окончательно с Богом, не примиришься с тем, что ты, в общем, ничтожество, что ты покаялся и ты больше ничего не можешь, кроме того только чтобы признать это. Если мир не наступит – ты не должен ложиться в постель.

И это, кстати, к тому нашему разговору, я уже отмечала, что я гораздо слабее Игнатия Тихоновича, потому что я очень сильно несу ущерб, когда я разговариваю, когда я говорю о себе и потом мне долго нужно отмаливаться. Этот мир желанный, который должен прекратить мою молитву, а он очень долго не наступает. Но пока он не наступит, я не могу, в общем-то, заснуть. Мне очень тяжело. Там мне было очень трудно, потому что было слишком много впечатлений. Но это свойство, в общем, какого-то духовного моего мира, видимо. Там было очень трудно мне успокоиться, я была возбуждена. А этот признак возбуждения – это признак отсутствия мира. Очень нужно было долго работать, а у меня не было времени. И может быть, это и подавляло моё сердце, потому что оно не знало мира.

И тогда, значит, второй раз я была у гроба Господня, когда была заказана литургия. Эти литургии заказывают церкви за большие деньги. Платят грекам, которые владеют возможностью служить там. Служат у гроба Господня православные ночью. В этот день, когда была заказана литургия, была кончина этой игуменьи Феодосии, которая мне прислала иконы. Это был сюжет. По её, видимо, молитвам Господь привёл на ту литургию у гроба Господня, где служилась панихида. А у меня есть близкая очень, её тоже зовут Зоя Александровна - крёстная дочь моя. И крёстная мать моих детей. И Феликс Григорьевич крёстный отец её внуку. В общем, такая духовная родня.

И совершенно случайно она тоже должна была поехать в Иерусалим, но по приглашению своей подруги, которая эмигрировала туда, не православная, неверующая, просто очень связаны с ней долгими узами дружбы. И так случилось, я знала, что она стоит в очереди, она должна была ехать отсюда. Отсюда уехать очень трудно. Нужно полгода записываться в очереди. Но так получилось, что её приезд оказался в тот день, когда я приехала на Елеон и должна была идти на гроб Господень. Я ей звоню, и в этот день она только приехала. Я говорю: «Зоя, есть возможность побывать у гроба Господня и посмотреть святые места». Она говорить: «Я посмотрю, я не знаю». Оказывается, что это дорого стоит, 300 долларов, по-моему. У неё этих денег нет. И этот начальник миссии, который приглашает меня, узнаёт об этом и говорит: «О, она живёт в Хайфе». Это город, который очень далеко. Четыре часа езды. А завтра в Хайфу идёт машина, мы должны проводить на пароход одну послушницу, которая не хочет оставаться в монастыре.

Она должна, она хочет уехать в Европу, и она уезжает. И я даю адрес этой Зои, и он её привозит. И вот мы с неё встречаемся у гроба Господня, именно у литургии. Причём этот человек очень нам дорогой. Она приезжала к нам несколько раз в ссылку, она помогала нашим детям, она помогала нам в самые трудные моменты жизни. И вот Господь её награждает нашей встречей у гроба Господня. Я спрашиваю разрешения, может ли она пожить у них? Она остается жить в монастыре, и вот перед самым концом уже мы спускаемся в Гефсимнию – последние сутки мы живём с ней в Гефсимании.

Так вот, идёт литургия у гроба Господня. Служат греки. А православные монахини из Гефсимании, там, где была игуменья Феодосия, поют. Хор их замечательный. Там каждый монастырь имеет свой хор и свои распевы. Они поют всю литургию. Но литургия другая. У греков она немножко сокращённая. Они «блаженство», например, не поют. Потом там один грек всё время что-то такое поёт, а иногда только хор вступает. Я греческого языка не знаю, мне было тяжело следить за этой литургией, потому что я привыкла к нашей литургии.

И когда идёт проскомидия, то мы все читаем бумажки – за всех там молилась. В это время вынимают частицы. Там есть вход в гроб Господень через одну комнату. В этой комнате стоит в виде столика обрамлённый кусок Голгофы. На этой Голгофе совершается проскомидия. А потом чашу ставят на гроб Господень. И он произносит возгласы, и пресуществление происходит на гробе Господнем. Потом он выносит и причащает нас. Но это рассказать тоже невозможно. Это была ночь, Голгофа, это был гроб Господень, литургия, причащение, всё, что я могу сказать. После этого мы вернулись в монастырь. И на другой день утром мы должны были поехать на Фавор. На Фавор нужно было ехать довольно долго по иудейской пустыне, заиорданской пустыне. Израиль – это каменистая страна, в которой перемежаются камни, россыпи камней с невероятной растительностью и изобилием её видов. Там собирают урожай трижды в год. Там невероятная система орошений. И страна живёт в изобилии. Хотя там арабы всё время бастуют, а евреи всё время воюют. Нас не пустили в какие-то места, где идёт война.

На Хеврон проехать нельзя, в Назарет проехать было нельзя. Мы подъезжали, и пограничники нас не пускали. Там всё время пограничники ходят с оружием. На Синай мне нельзя было попасть, потому что я советская, а к советским относятся очень плохо. Всюду советский паспорт – это паспорт второго сорта. Значит, мне было нужно получать визу на Синай, но я не могла, у меня было всего 10 дней, так что я там не была. И вот мы едем на Фавор. Фавор – это очень высокая гора, на которую, скажем, владыка Антоний женевский, которому восемьдесят с лишним лет, поднимается пешком. Мы ехали на машине. Как он поднимается по ней пешком, я не знаю. Но я ему задала когда-то такой вопрос: «Владыка, Вы устали? » На что он мне ответил: «Православный архиерей никогда не устаёт». Мне очень понравилось это выражение.

Я потом всегда шутила: «Православный архиерей никогда не устаёт и православный архиерей никогда не болеет». - «Вы не болеете? » – я его спросила. Он человек с юмором. И вот мы приезжаем на машине на Фавор и ночуем на Фаворе. Там есть католическая гостиница, она даёт номера. Сначала ужин, потом завтрак. И мы там ночуем. Рассвет мы встречаем на Фаворе. Это необычайное зрелище, когда солнце, откуда не возьмись, какого-то невероятного цвета вдруг появляется из ничего. Как будто бы оно только что было сотворено Богом. Мы ходим по Фавору, там есть храм Преображения, но нас туда не пускают.

Это всё греческие в основном храмы. Для того чтобы попасть в греческий храм, в котором нерадивые довольно греки и гречанки очень неприветливо принимающие туристов, нужно обязательно платить. Как только даёшь доллары, они сразу же начинают хорошо к тебе относиться, дарят тебе свечи, дарят такие иконки, крестики и иногда даже угощают кофе. На Фаворе мы прожили почти полсуток. Ночь, вечер и утро. Едем, значит, мимо Галилейского озера. Выходим, смотрим на него. Останавливались и всё время служили каждый раз. Вот здесь нагорная проповедь – он начинает служить.

Вот здесь преображение. Вот здесь Галилейское или Генисаретское озеро. Вот здесь Пётр ловил рыбу, начинаем служить. Потом попадаем к Иордану. Иордан – быстрая речка, неширокая. Это всё оплачивается большими деньгами, в общем, за всё нужно платить. Деньги у них – шекели, по-моему, но у нас в Евангелии это сикли. Всё благоустроено. Например, на Иордане есть специальные такие кабинки, где ты можешь принять душ после того, как ты окунёшься в иорданскую воду. Там специальные в виде купален есть, где можно зайти в воду и там показано в какое место. После этого ты можешь раздеться в этой в купальне и одеть соответствующую одежду. У нас были белые рубашки, которые нам дали в монастыре, в которых мы могли окунаться. Специальные белые рубашки, у меня она есть, я её привезла с собой, нам подарили. Надеть эту рубашку и окунуться в Иордан. Но сначала мы пришли, невозможно было искупаться, мы сидели и долго ждали, потому что там было очень много разных туристов, которые смотрели на Иордан, а мы сидели в рубашках, а они всё сидели и ждали, когда это всё произойдёт. Но священник освятил воду, малое водосвятие воды.

Так делает архиерей, который с паломниками. И потом мы трижды с головой должны были окунуться в иорданские воды. Так мы и сделали. Я сделала шесть раз, потому что первые три раза я без головы окунулась. А потом, когда я увидела, что они все с головой окунулись, я ещё и с головой окунулась. Потом мы пошли туда, переоделись и сели. В это время происходило крещение не то баптистов, не то пятидесятников – каких-то протестантов. Такой резвый их проповедник, методист, может быть, я не знаю кто, он им крестил арабов.

И он им говорил по-английски. А наш батюшка, он знает английский язык, переводил и говорил: «Сейчас ты окунёшься в эту воду и ты станешь совершенно другим человеком, у тебя пройдут все болезни, и сразу же произойдёт чудо. Ты поедешь в Америку, женишься на миллионерше и у тебя всё пойдет о’кей». Он нам переводит, мы всё слышим. На берегу сидят те, которые уже крещёные или которые только покрестились. Стоит араб. Этому арабу они зажимают нос, два других стоят, уже крещёных, в плавках, методист-пастырь в плавках, он закрывает уши, они его бросают в Иордан с головой, он быстро выскакивает бледный вообще, и страшно, как бы с ним что-нибудь не произошло. И раздаются аплодисменты на берегу Иордана. (Смеётся). Но мы, конечно, пытаясь не чувствовать своё православное превосходство, на всё это посмотрели и поехали дальше. Дальше мы заехали в храм святого Герасима, который вынул занозу у льва, которому лев служил.

И. Т.: Дайте иголочку. Я у вас на паркете ногу как раз занозил, сейчас буду вынимать.

З. К.: (Смеётся). Я сказала, надо тапочки надевать. Ну, вот мы там в этом храме смотрим, проезжаем. Потом ещё по дороге, я не помню, заезжали или не заезжали. Да, нас угощают в этом храме потому, что мы даём деньги, и мы возвращаемся. Вот такие переживания такие встречи с такими святынями. И для того, чтобы не занимать ваше внимание дольше, я вам расскажу ещё одну замечательную встречу, я даже её записала, если будете читать мою последнюю статью «Между страхом и надеждой», там кое-что написано об этом. Это третья статья о сладком плене, там записаны некоторые впечатления о святой земле.

Статья как раз заканчивается моим впечатлением, о котором я сейчас расскажу.

Однажды мы поехали в монастырь святого преподобного Георгия Хозевита. Это монастырь, который находится тоже в заиорданской пустыне. Там невероятная жара, там субтропики. Когда мы выехали из Иерусалима и попали в раскалённую пустыню, это переход был совершенно неощутимый. Вот только что мы ехали, нормальная, терпимая атмосфера, и вдруг вы попадаете в зной, в жару, действительно пустыня. А по дороге вы видите бедуинов, которые живут в этой пустыне в палатках, они пасут скот. Верблюды. В общем, всё это никогда невиданная, не представляемая реальность. И вот пустыня, совершенно вся выжженная, ничего нет. Как живут бедуины, не знаю.

Ни растиночки, ни травиночки, ничего абсолютно. Камни, зной, холмы набросанных камней. И вдруг за поворотом вы видите какой-то невероятный оазис. Пальмы, какие-то финиковые деревья, розы. Где-то вдалеке сначала остановились, но машина туда не идёт, нужно остановиться. Мы идём уже по дороге, которая вымощена. Видимо, туда каким-то образом машины проходят, но мы не могли на машине проехать. Машина оставлена, и мы идём поднимаясь в гору, в гору. И в горах, в таких скалистых, каменистых горах монастырь. Это монастырь Георгия Хозевита, который спасался там. Явно он был человеком невероятной молитвенной силы, потому что по его молитве, по молитве братий, которая там жила, это монастырь теперь общежительный, вырос рай посреди пустыни.

Это рай. Они собирают три урожая каждый год. Показывали овощи, картошку, всё что угодно. Живёт там пятеро монахов. Значит, им мы принесли хлеб и какие-то дыни. К ним ходят паломники, которые хотят посмотреть на это чудо, потому что это чудо, явное божественное чудо. У них в основном там туристы. Паломников тогда не было. Туристы: например, девушки в шортах и молодые люди. Они их не пускают. Для них есть юбки приготовленные. Они надевают юбки, одевают платочки, тогда они их только пускают в монастырь. Пять монахов. Я увидела в скале балкончик и там корзина. Может быть, там живут схимники, в корзину им что-то кладут. Но нам неудобно было спросить. Они нас очень хорошо приняли, потому что они знали нашу проводницу, эту монахиню Марию, которая была шофёром и она нас привезла. Они нас напоили кофе.

И очень были любезны с нами, добры. Там, в этом монастыре я увидела тоже ещё одно чудо, но это чудо меня смутило. Они в этих пещерах, которые окружают этот монастырь, нашли нетленного монаха, Румыном они его называют. И этого нетленного монаха они облачили и положили под стекло. И видны все волоски его бороды, его ресницы, его кожа. Он лежит, нетленный человек. Они считают, что это 19 век, не так долго он лежит. Но я испытала некое смущение, потому что я считаю, что всё-таки монаху надо покрывать лицо. И вообще мощи выдавать на осмотр, а осматривали и туристы, и как-то, в общем, это не благоговейно. Но всё-таки это тоже ещё одно чудо. Потом там очень много у них лежит костей, мощей в открытом виде. Это те, которые от персов избиенные. Они нам тоже подарили частицы этих убиенных персами монахов. Их пятеро. Они живут молитвой, они очень интересовались Россией, но я, к сожалению, не знаю языка никакого, поэтому я не смогла с ними говорить. То, что они спрашивали, я им отвечала.

Было очень сильное переживание, потому что я увидела, что может сделать молитва. И поняла, что мы очень плохо молимся. Потому что если бы мы все молились, мы бы тоже могли превратить нашу землю в цветущий сад.

И. Т.: У меня несколько вопросов будет. Вот когда вы там были, смотрели на веру людей, вспоминали, конечно, и Россию. Делали какое- либо сравнение? Что же так, там такая свобода, можно покупать десятки Библий, вообще завалиться Священным Писанием или каждый день быть на литургии. И вдруг сумочку надо прятать, монаху куда-то подмышку, чтоб не обокрали. В чём же дело?

З. К.: Ну, сумочку это он прятал тогда, когда мы шли через торговые кварталы, где в общем, не были верующие люди. Там были торговцы, которым было абсолютно наплевать на остальное. Там воруют, торгуют, делают то, что, в общем, безбожники во всех концах земли творят. Но дело в том, что христианство в том понимании, в том переживании, в котором нам позволено иметь, совсем другое, чем то, которым сегодня живёт мир. Я бы назвала это «уставшее христианство». Дело в том, что все те переживания, все те страдания и гонения, которые пережила Россия и Русская Церковь, они эхом отразилитсь на всём мировом христианстве. Гонения были беспощадные, длительные, изнурительные, они истощили мировое христианство.

Христианство – это смерть миру. И как я писала уже – это грандиозная работа по воскресению. Мы должны добиваться воскресения здесь. Понимаете, когда мы говорим о христианстве, мы всегда очень часто упускаем перспективу вечности. Вечность, понимаете, это стремление пребывать сегодня уже в вечности, в Царстве Небесном. Поэтому, для того, чтобы достигать этого, нужно приносить всё время в жертву себя. Христианство – это жертва. Там, где мир находится в состоянии невероятного материального рассвета, где вещество царствует над духом, оно подавляет и утомляет дух христиан гораздо больше, чем там, где этого не достаёт.

И. Т.: Мне хочется на такой момент обратить внимание. Когда с Испанией воевали, советские помогали, всюду звучало «но пасаран», и все эти испанки носили. Какое-то сострадание вызывает в человеке страдание другого человека. Это было заметно, когда гнали Аввакума и все ему сочувствовали. Но вот подхватила и понесла волна гонения Никона, и тот же народ, который ещё кричал на Никона, тут же побежал ему кланяться и у ворот городских встречать его. Все знают, что верующие в Советском союзе претерпели невиданные гонения. Вы отсюда, как одна из этих пострадавших, тем более сидевших, и вдруг такой вам приём. Ведь должны были бы не лампады эти украшать, которые там висят, а вас могли лампадами увешать со всех сторон по правильному отношению к человеку, даже по чувству сострадания, помня, откуда Вы пришли. Вы страдали не как преступница, всё же было ясно. Не могли там этого не знать люди и могли бы сделать неочевидным. Почему Вас деньгами не забросали, а могли бы даже камнями забросать. Говорите, что с насторожённостью к советским относились.

З. К.: Нет, насторожённо относились к советским власти израильские. Израиль, во-первых, как я записала, духовно борется с христианством и продолжает бороться с христианством. Там не разрешают священникам крестить евреев. И говорят, что их даже подвергают уголовному наказанию. Так что, когда я ехала обратно, меня 50 минут допрашивала сотрудница еврейской госбезопасности, что я делала в монастыре. И не только потому, что я была советская, потому что я ещё была как-то связана с христианством. Я написала в той анкете, что у меня не было под рукой адреса человека, который меня вызвал, и я написала, что буду находиться в монастыре. Это её очень сильно заинтересовало, когда она меня допрашивала. И в основном, я думаю, не из-за меня, а из-за того человека, который, будучи евреем, и в то же время православным, меня пригласил. Я до сих пор боюсь, как бы я ему не нанесла вред.

Потому что у них такое же гонение на христиан, которое у нас существует, потому что это другая религия. У нас религия – коммунизм; у них религия – иудаизм. Поэтому речь шла об этом. Что касается православных, то меня принимали очень хорошо и я, наоборот, говорила только перед этим, что я считала себя недостойной такого превышения. Это меня смущало. Я думаю, что если Вы поедете, то Вы будете переживать тоже такое ощущение. Потому что это христианину очень тяжело переживать. При своём ощущении своего недостоинства ты не почести должен принимать. Тут уже нужно иметь бесстрастие. Я им не обладаю.

И. Т.: Когда Вы шли по святым местам и говорите, что такая толпа окружала, давила со всех сторон, то я понял, что трудно Вам было вспомнить дословно то, что написано в Евангелии, как тогда там дело было. Я правильно понял?

З. К.: Да, но я и сказала, как здесь тяжело, я плакала, когда шла по крестному пути Христа. А он мне сказал, что так было и тогда. Так было и тогда: «Распни Его, распни! » - кричал народ. Такой же народ. Иисус шёл по тем же камням, и те камни сохранились. Там есть, где Он прислонился рукой к камню и рука прожгла камень, там есть вмятина от Его руки. Там было страдание. Именно страдание было. И я испытывала, конечно, не такое страдание, может быть, было это воспоминание Его страданий, меня слёзы душили, что здесь шёл Спаситель мира. Это святыня, это всё должно быть полито слезами, а здесь плюют, здесь торгуют, мне было больно от этого. А священник мне сказал, что и тогда точно так же было. До тех пор, пока существует этот мир, всегда будут распинать Христа, всегда будут плевать Ему вслед те, которым Он не нужен. Даже тем, которым Он дал эту землю.

И. Т.: Когда Вы там были среди своих русских людей, они понимают ли, что там будет антихрист и участь их будет та же, что постигла жителей ГУЛАГа?

З. К: Да, они без конца об этом говорят. Перед моим отъездом, отходом из Елеона меня пригласил священник, который там служит, отец Нектарий. Он мне два часа зачитывал свидетельство о том, что в 1992 году наступит конец мира. Он мне дал с собой эти листочки, но я их ещё и здесь читала, они и здесь распространяются. Иудеи заложили камень на строительство храма рядом вот с этой мечетью, и они считают, что вот-вот придёт антихрист. Но я, может быть, по легкомыслию своему, но скорее всего я думаю, что я хочу верить Евангелию, потому что сказано, что о сроках мы знать не можем. Я его слушала, конечно, мне хотелось ему сказать, но я молчала. Он священник, он читал массу таких вещей, что кому-то видение пришло, тогда-то, там записи какие-то, там числа какие-то. Всё сходится – 1992 год.

И. Т.: Я хотел спросить про греков, которые там торговлей занимаются и прочее. Арабы - это арабы. Я вот слышал, что из Греции люди вернулись. Буквально всё, говорит, за деньги, за деньги и везде, и так говорят те, которые были на Афоне. Неужели они не понимают, чем это кончится?

Пс. 9: 24 - « Ибо нечестивый хвалится похотью души своей; корыстолюбец ублажает себя ».

Между ними нет ли тех, которые понимают о приближении катастрофы? Есть ли подобные этому рассуждения?

Евр. 10: 25 – « будем увещевать [друг друга], и тем более, чем более усматриваете приближение дня оного ».

Надо думать, что речь идёт не только о христианах и быть свидетелями. Сидят ли они в монастыре, молятся с экскурсантами, но среди этой враждебной власти являются ли они свидетелями Иисусовыми?

З. К. : На Западе нет свидетельства Иисусова в том Евангельском смысле, в котором мы жаждем здесь в России, жаждем в мире. Я не знаю, как бы мы смогли там свидетельствовать. Я думаю, что Россия избрана для свидетельства перед миром. Ещё когда я не ездила туда, я думала и даже иногда писала, почему бы вам не пойти по миру с благой вестью?

Почему вас не слышат? Мне рассказывали, что в Америке есть все абсолютно пророки всех религий. Они идут и свидетельствуют. А мимо мир идёт, и смотрят на них, как на безумцев. Кто обращается, я не знаю. В церкви комфортно, понимаете, они не свидетельствуют. Единственное упование здесь, в России, единственное упование на нас. Их свидетельство – они свидетельствуют о нас, о нашем опыте. Сами о своём опыте они не свидетельствуют. У них комплекс вины перед нами, что они так сыты.

Мария Тереза – это не свидетельство, она исполняет дела милосердия. Свидетельство – это исповедничество. Исповедничества нет там, потому что, видимо, должны быть какие-то другие условия открыты. Я не знаю о таких, может быть, Вы знаете каких-то исповедников, может, среди каких-то протестантов есть, но среди православных я не знаю. Единственное, что они делают: совершают дела милосердия, они помогают деньгами, они выпускают книги, они соблюдают свои святыни, сохраняют богослужение в его чистоте, благочиние. В храме там совершенно по-другому люди себя ведут, чем у нас.

Там нет таких любопытствующих, там даже ритмы другие. Как они кланяются, как они прикладываются к иконам! Всё совершенно не похоже на наше, у нас ничего этого нет. У нас толпа, базар. В храме никто не знает, что там делается безо всякого смысла. Там во всём этом есть смысл. Но там нет ни исповедничества, ни свидетельства. А тут мир нуждается в этом не менее, чем российский мир. Почему – я не знаю. Сказать им я не могла. У меня нет такого чина и нет такого дерзновения сказать: «Почему вы не идёте умирать за Христа? » Как они будут за Него умирать? Они скажут: «Здесь всё позволено». Я не знаю, может, есть другие формы какие-то?

И. Т.: Вот это не правда, что нельзя умирать за Христа. Иоанн Златоуст говорит так: «Хочешь быть мучеником, иди обличи тирана, как обличил Иоанн Креститель». Того никто не выгонял из пустыни, а он пришёл и обличил. Его никто не заставлял отрекаться от Бога, приносить жертву идолам. Вот я об этом и хотел сказать. Вот Савонарола восстал или Франциск Асизский, и казалось в то время, что все верующие, как им быть неверующими. И вдруг люди начинают каяться в том, в чём они и не думали каяться. Они ходили всегда на исповедь, всё казалось нормально. И вдруг открылись у всех глаза.

Иер. 11: 18 - « Господь открыл мне, и я знаю; Ты показал мне деяния их ».

Совсем ненормально, оказывается, живём. И ведь в русском народе такое же было, и было не раз пробуждение. Тем более там. У них нет государственного закона, чтобы не говорили о том, что тот уготованный им мессия, которого они ждут, а они ведь его ждут, что он будет антихристом на самом деле. И если православные будут говорить, что вы дождётесь антихриста, говорить открыто, то почему-то не думаю, что это пройдет мимо них. Говорят ли они о том, что тот, кого они воцарят, будет антихрист?

З. К.: Они говорят об этом, но они считают, что это не их правители. Антихрист где-то будет, а не здесь. В Израиле будет антихрист, это нам так предсказано, потому что он должен воцариться в храме в Иерусалиме, да? Но на Западе об этом не говорят. Но они шепчут что-то там, переговариваются, но я не слышала таких проповедей. Может быть, я мало там была. Но я думаю о других формах исповедничества и пророчества, которые могли бы быть для Запада полезны, потому что, понимаете, даже среди христиан я заметила, что это уставшие христиане, многие утомлённые. Скажем,

Зарубежная Церковь не участвует в экуменизме. Все остальные христиане и протестанты, и католики, и константинопольские православные, и православные американской церкви, они с утра до вечера только и занимаются экуменизмом. С утра до вечера. Бесконечные конференции. Пока я там была, всё они куда-то, то в Рим, то ещё куда-то едут. Всё они друг с другом соединяются, решают, какие-то общие богословские собеседования, богословские вопросы. Всё это размывает вообще всю догматику. Это всё уж стало обмирщено, понимаете, в чём дело? Это всё никому не нужно, это говорильня и притом невероятное изобилие вещества. И это угнетает душу. Душа измучена. Хотя, конечно, я хотела бы, чтобы мои соотечественники были не столь голодными, как у нас есть. Я бы хотела, чтобы они поделились с нами, чтобы у нас это было. Но, наверное, Бог сам знает, что кому посылать. Может быть, у нас и процветёт наконец христианство, если совсем уже мы затянем свои пояса.

И. Т.: Вы слышали, наверное, что есть такие люди, как Карп Осипович - беглопоповцы, что у них не выпросишь напиться. А если дадут, то только из другой черепушки. Не разрешат они мирскому человеку пить именно из их посуды. Целые селения есть. Я как будто не по делу спрашиваю, а потом оберну на это. Как Вы на то смотрите? Осуждаете их, или пытаетесь понять, почему они так делали?

З. К: Ну я жила когда в Горно-Алтайских сёлах, мы с Феликсом Григорьевичем жили, там было много кержаков. И я с этими людьми имела общение и встречалась с ними. И я видела, что это уже неправославные люди. У них нет уже Евангельского понимания. Там сказано, что вы блюдёте чистоту чаш, смотрите себе в сердце. Она может свою дочь загрызть, заесть, не дать ей ничего за то, что ты это поганое ведро не туда поставила. Как можно к этому относиться? Умерла вот у этой Надежды, про которую я рассказывала, мать Матрёна, праведница была. Она была кержачка. Я когда за ней ходила, она говорила: «Мы не церковные (я ей читала Псалтирь, когда приходила). И вот они пришли отпевать её, читали над ней Псалтирь. Но сами они не сели. Там женщины-попы, они принимают исповедь. Ты ещё жив, а у тебя уже за сорокоуст возьмут не то триста, не то четыреста рублей и за отпущение грехов. Так вот, когда они сели на поминки, они не пришли с народом есть, потому что это народ-то нечистый. Чаши нечистые, еда нечистая. Я говорю, Христос ел с грешниками, с мытарями, а вы что вообще?

И. Т.: Тут я хотел бы обратить на что внимание. Люди жили, были они оторванные от мира. И вот проходит через них человек, сбежал каторжник или кто-то, который до этого в городе пользовался всеми сладостями мира. Извините, сифилитик какой-то. И вот теперь от него кто-то заразится, то, не имея врачей, практически вымирает всё селение. Мера предохранительности, она единственная, может быть, была для них. Так и сейчас, где появляется какой-то со СПИДом, его с работы стараются выгнать в Америке, блокируют со всех сторон. Этих людей можно было бы в то время понять, если бы это у них не было возведено в религиозный догмат. Так вот те люди, которые православные там на Западе, у них есть какие-то блокирующие со всех сторон правила, которые бы не давали им заражаться этим богатством, что ли, или безразличием, или усталостью этой. Чтобы кто-то встал и сказал: «Вот это вам нельзя, а вот врата открыты, идите обличайте мир и говорите. Всё это ваше богатство, вся эта компромиссность с миром, все эти ваши должности приведут именно к воцарению антихриста». У них что-то есть – какие-то чашки, ложки, на которые бы они сказали: «Это чужое, это нельзя? Ваша задача в том, что вы здесь находитесь, знаете истину, потому, что всемирный губитель придёт сюда». А никем не обличаемый Ефрем Сирин прямо показывал, что антихрист свободно воцарится и в храме, и в сердцах. Есть там желающие потрудиться в этой области у них? Никого не встречали? З

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒