Душа уходит в дальний перегон 2 страница

Когда я прошла ссылки, этот бесконечный электрический свет в этих тюрьмах, невозможность молиться. Я училась молиться до тюрьмы. Я училась молиться в тюрьме. И не могу сказать, что я сейчас научилась молиться. Но я училась непрестанно молиться в тюрьме. Это было невозможно, это было страшно. Можно было сойти с ума. Так же, как в ссылке. Настолько я защиту Матери Божией чувствовала, что я осталась жива в этих условиях, и молитва мне всегда помогала. И у меня осталось чувство одно – поскорей выключить свет и остаться одной в темноте, закрыть глаза и меня нет.

Вы, я вижу, живёте, так сказать, как бы на проходе. Мимо Вас идут люди, люди, люди. Я, наверное, на много более слабый духовно человек. Я так не могу. Может быть, если бы мне пришлось иметь такой дар, как у Вас, так много, в общем, помогать людям Словом Божиим, то я бы смогла, но я этого не имею, у меня совсем другое.

Может быть, потому что я пишу. Я пишу, но я сейчас уже тоже тягощусь этим писательством, потому что неизменно рождается гордыня, конечно. Она рождается, и её надо побеждать. Потом вырождается страх Божий. А вдруг я кому-то наношу ущерб, вдруг принесу кому-то эту страшную духовную потерю?!

И. Т.: Я о себе не всё рассказал, поэтому тут, может быть, полезно будет пояснение небольшое внести. Прежде чем выйти сейчас, как, например, перед воинскими частями, я рассказывал в милиции, в школах. Сейчас пригласили на серию передач по телевидению выступить с 20 февраля. Но до этого я несколько лет жил в самом настоящем затворе. И я иногда удаляюсь, допустим, когда начитываю, и меня замыкают снаружи на ключ, и я сижу закрытый. И окно единственное бывает матрасами и одеялами завешаю полностью. Как бы студия, в которой я вёл запись. Когда приходило время поесть, то я находил у двери, кто-то открыл, поставил или это какой-то сестре поручили или жена. Потихоньку двери открыли, баночку с супом поставили, а я их и не вижу. Я на улицу выхожу только утром, когда ещё все спят, и на следующее утро опять только выйду.

И когда выхожу на работу. То есть у меня уединённого времени очень много. И то, что я сейчас вышел, а это теперь бывает часто, до этого я как бы набирал силы, где-то сидел, а потом вышел. И после каждой встречи, не знаю, как у других, но меня так тронуло отношение с Сашей Огородниковым, что всё время он был на людях, ему звонки, и он в том же состоянии и ныне находится. Я иногда чувствую полное истощение, и мне нужно куда-то удалиться. И куда бы люди ни звали в воскресенье, желаю уйти в лес, побыть там не кладбище, подумать об этой бренности. И на работе когда бываю, сторожу, много с собой книг наберу, выхожу в коридор, то так же свет чтобы был потушен, и оказывается это всё как бы одинаково.

И здесь я в одиночестве помолюсь или просто хожу и размышляю о том, как это было, или пою «Аллилуия». Здесь начинаю как бы подсоединяться к тому Источнику, который дальше даёт силы. Так что вот этот мой выход в мир, беседы с сектантами, а их было не десятки, а, видимо, сотни со всеми течениями, то они бесследно для меня никогда не проходили. После каждой беседы я возвращаюськак бы опустошённый. И заново опять начинаю собирать помаленьку, помаленьку, а вот чтобы постоянно так быть на народе, говорить и ничего не чувствовать, что сила утекает, я не знаю, мне это совсем не понятно.

З. К.: У нас с Феликсом Григорьевичем был друг духовный, который очень поддерживал нас как раз перед арестом. Потом он нас оставил. Он оставил меня, когда я была в ссылке, мне так было важно получить духовное руководство от кого-то. Он был человеком очень высокой духовной жизни, как мне казалось. Может, этот случай будет важно понять, потому что когда я была в тюрьме и мне было так тяжело и я поняла, что, несмотря на то, что я собрала десять «Надежд» (выпускала сборники под таким названием), и это были книги, в которых были аскетика, проповедь духовная, ну, разные, как я уже говорила, духовный возраст, но это было такое – чистая вода православия. Вот Вы меня как-то спрашивали, откуда это возникло, как можно было, прикоснувшись к этому сокровищу, не увидеть грех измены Христу в Церкви. Это было невероятно, там самые разные пласты жизни. Я должна была с этим столкнуться, это «Надежда» меня туда привела, эти тексты.

И тем не менее, оказавшись в тюрьме, я написала тюремные записки и в них у меня есть глава, которая называлась «Ветхозаветная вера». Я долго думала, почему я, которая так долго изучала православие, конечно, мало я изучала, потому что его нужно изучать всю жизнь и никогда не изучишь, как один сказал, христианство – это океан, это как ты можешь выпить? И почему я вдруг оказалась такой бессильной, такой немощной перед зверем, перед сатаной в этой тюрьме КГБ? Что случилось со мной? Я назвала это перекосом в сознании, эту неправду. Я хотела найти эту причину.

И потом я поняла, что, я так объяснила себе, это была ветхозаветная вера. То есть вера, в которой веруют в обряды, в обычаи, в каноны. В ней не было богоприсутствия, вот этой встречи со Христом. Нужно было пойти в тюрьму, которую я считаю великой милостью Божией, чтоб, оказавшись в этой пустыне, в этой жажде, брошенной в никуда, вдруг ощутить божественную любовь, ощущение Его огня и Его любви. Это было для меня вавилонской печью своеобразной, потому что каждый, кто попадает в эти обстоятельства, конечно, переживает этот огонь. И вот это ощущение оставленности, я должна была его преодолеть.

Я, конечно, мечтала и радовалась, что вот у меня будет ссылка и что я останусь одна, я устала от этих пересылок, от этого бесконечного мата, тюремного радио; матерятся женщины, ужасно рассказывают эти свои истории. Это было очень тяжело. И в этой обстановке, конечно, молиться было невероятно трудно.

Молитву может дать только Бог. Человек может только стараться её получить. Он не может никакими упражнениями, никакими келейными правилами, ничем стяжать молитву. Молитва – это дар. И я мечтала, что я окажусь в такой обстановке одна, что наконец-то я погашу свет, останусь одна и не буду никого слышать.

Так оно казалось. Но сначала, когда я отсиделась без света, я поняла, что мне нужна хоть какая-то помощь духовная. И вот я начала переписываться с этим человеком, о котором я говорила, но он ко мне не приехал. И духовник мой ко мне не приехал. И я осталась одна. И тот, и другой бросили и меня, и Феликса Григорьевича. И я вспомнила, что кто-то мне сказал: «У тебя были отношения не с ним, а с Христом». Сказал о разрывах, что бывают такие отношения, когда человек, когда тебя соединяет Христос с ним для того, потому что вы нужны друг другу. Но бывает, когда Христос разделяет. И вот тогда оказалось, что мы были разделены Христом. И когда он не приехал, ни тот, ни другой, я сначала гневалась, плакала, не могла понять, спрашивала у Бога. И вдруг однажды поняла, что какое это счастье, что он не приехал. Я не смогла бы с ним говорить.

Я говорю: «Господи, благодарю Тебя, что ты не пустил его ко мне», - потому, что мы не смогли бы разговаривать. Насколько Бог участвует в каждой нашей встрече, в наших каких-то разговорах, как нужно беречь это. Вот иногда Феликс Григорьевич вспоминает нашего друга. Говорит, что я хотел бы с ним встретиться. Я себе уже не представляю, всё ушло. Это было другое, не то, что Вы рассказываете, но и такой случай бывает.

Бывали ли у Вас такие?

И. Т.: Всё, что Вы рассказали, всё точно так же. Но вот этой оставленности друзьями я не испытал. У меня было полное единение. Среди всех, которые были на предварительном следствии, одна только и нашлась, которая показывала и это видно, что со злобой говорила. Следователь устроил с ней очную ставку, и она от всего прежде сказанного ею отреклась, а на суде уже дала показания как есть.

Все единодушно показали только одно – доброе отношение и стремление помочь тем, кто остался здесь. И приезжали, вокруг лагеря ходили, хотя им было это далеко, как матушке Анне Бурдиной. Я испытал совершенно другое – всеобщий восторг. Когда я выходил из машины или из зала суда, они цветами забрасывали меня. И когда я приходил в тюрьму, расположенность какая-то была у стражников, у охранников. Когда и у кого так было, чтобы охранники заходили в камеру, с заключёнными сидели?

У меня было и такое – зайдут, сидят, слушают, беседуют. Или откроют камеру, и офицеры даже с других этажей соберутся и которые охраняют их там, дубаками называли их, и я им проповедую. В камере проповедую обычно полтора часа – Закон Божий преподавал им. Подносит однажды большой кусок сыра охранник, кладёт мне. Спрашиваю, что это такое?

«Ну, это за труды тебе, батюшка». Я испытал вот такое, а о чём Вы сейчас говорите, к этому хотелось добавить. Как только я переступил порог КПЗ, то сразу почти понял, что я умер. И не просто на себя напустил, а реально умер, и теперь я на Суде Божием. И вот с этой позиции началась у меня перестройка. Мне ничего не надо другого искать, я Евангелие знаю. Вот с этой позиции на всё и смотрел. Вы говорите, что православие, «Надежды» Вам помогли и в этом Ваше счастье. У меня же строилось на Евангелии, на непосредственном общении со Христом. И с первого дня, как только я обратился ко Христу, у меня на каждом шагу всё движение вымерялось этим.

Зашёл в православную Церковь. Нет, это не по Евангелию. Нет, Христос учит не так! Библия – вот абсолютнейший авторитет и эталон, по которому я всё с тех пор и сверял. Новый знак, какой я в жизни после встречал, тот час и определял – не подходит, чужое, и я его пинал - это идольское, убери с дороги. Находил Христово, примерял: «это так! »

Только после этого и другому показывал: «теперь идите, здесь не заминировано». Образно выразить так – для меня всё и во всём осталась фраза: «В мире есть одна книга – Библия, и одна Личность – Христос». И когда я понял, что я умер, и буквально сие понимал, что мне никогда не выйти, а внутри какое-то там мерцающее сознание подсказывало, ты не умер, ты счастливей всех умерших, потому что ты можешь покаяться, и вот это и будет действительность. На меня накатила такая виновность, такой дар слёз дал Господь, что мне трудно было даже разговаривать со следователем.

Я плакал, и когда приезжал чин из КГБ- Ниулин Ю. М., то я говорю, что пришло время и мне нужно молиться. «А сколько будете молиться? ». «Ну, полчаса». Он выходил, и меня одного в кабинете оставлял, где я становился на колени и молился. Они уже знали, получали данные обо мне. Я день разбивал примерно на пять частей: по часу у меня молитва, остальное – проповедь. И это ежедневно. У меня было как бы монашеское правило. Я в монастыре. Добром не хотел, а вот теперь ты – монах. Но монах не какой-то, а потусторонний.

Смотри и кори себя! Я себя растерзывал по одной молекуле почти. И перед всеми такой виновный оказался. «Господи, дай мне родственников увидеть хотя бы издали и через стекло поклониться и попросить прощения, не надо мне с ними разговаривать». И нет человека, перед которым бы я не был виновен. Ведь мог бы помягче сказать. Эх ты, что ж ты делал? Потом даже стихотворение вот такое написал: «Толпятся дни, и пальцы тычут в грудь, и некуда мне совесть отвернуть».

На каждом шагу я видел тех, которых обидел. А больше всего – жену Надежду. Она себя так героически показала. Приехала к лагерю, какой-то кран наняла и по стреле забралась, он поднял её выше зоны, чтоб ей меня увидеть. Прибежали зэки, и она им показывает, крестится – а там же казахи. На стреле крана канаты-тросы, и она там среди них, на верху. Они прибежали в промзону. Она перекрестилась, и они сразу поняли: «иди тебя там женщина зовёт». Я прибежал, а она не дождалась, кричат охранники и стрелу опустили на землю. И сколько раз она вокруг тюрьмы ходила. И там, на прогулочной я наклонился к отверстию, куда вода стекает, и дважды было, что я её увидел. И сделал знак, майку снял, наклонился, где плевки-то и крест сотворил. И она поняла, что я её вижу. И я считал, что я прощён и теперь мне будет легче. Всюду я чувствовал свою виновность. Господи, а если бы я умер, да какое же счастье, я счастливей всех на земле, что я в тюрьме. Лучшее время моей жизни то, когда я был на операционном столе и после в тюрьме. А те люди, которые тонут сейчас, как им тяжело, хотели ли бы они со мной в камере поменяться сейчас? С удовольствием. Кто-то замерзает. Хотел бы он со мной поменяться?

А я лежу в тепле. Как бы ни трудно, но всё-таки я живой здесь, могу молиться. А люди не знают Бога, им тяжело. И мне тяжело, что нет единомышленников. И я во всех рассуждениях находил, что я самый счастливый человек. И от этого делалось мне хорошо. Мои переживания как бы из потустороннего взвешивания. И я нашёл, что тюрьма для меня было одним из самых счастливых времён моей жизни.

Ф. Г.: Заметили, что в болгарском языке, например, слово «килия» означает и келия монашеская, и камера тюремная.

З. К.: Да, да, да, я даже написала первое письмо: «Это мой монастырь». Но теперь я немножко рассказу о святой земле. Меня арестовали в день святой равноапостольной Марии Магдалины. И так случилось, что первый зов оттуда, со святой земли я получила из монастыря святой равноапостольной Марии Магдалины. Эта женщина, которую вы видели сегодня, Оля, это бывшая жена поэта Булата Окуджавы. Я её специально так не представила, чтобы её не смущать. Они с Булатом поехали на гастроли в Израиль, а она обратилась к вере, когда они дружили ещё в той жизни, когда я ещё тоже не была верующей, мы вместе с Булатом работали в литературной газете.

И когда они поженились, мы с ней подружились. Потом нас жизнь развела. И когда я уже стала христианкой, я её очень обращала к вере, хотя она крещена в детстве, но она не шла к вере, а потом, когда я уже сидела, она обратилась. Она мне писала такие коротенькие письма, посылала посылки в ссылку, и когда я приехала, она уже в общем, как говорится, пришвартовалась к одному приходу, вот к этому, и с ними она пытается спасаться. Так вот она поехала на святую землю и привозит мне оттуда маленькую иконку от игуменьи Феодосии, которая, оказывается, знает о нас, они там читали «Надежду», и она мне присылает свои работы или работы какой-то из монахинь, такую маленькую иконку. Потом, если захотите, я её покажу.

Она с таким восторгом рассказывает, как она была в этом монастыре, и про всё. И в следующий раз едет матушка отца Георгия Эдельштейна, и я ей говорю: «Там есть православный монастырь, пойдите к игуменье Феодосии, передайте от меня письмо, чётки я им послала и свечу отсюда. И скажите, может быть, мы когда-нибудь увидимся или мне туда поехать. Она уезжает, и мы узнаём, что игуменья Феодосия скончалась. Я понимаю, что это всё пустое, она скончалась и мечта не осуществится. И вдруг я получаю оттуда от их послушницы открытку, и она мне пишет: «Вот приехала Аня, передала от Вас, а матушки Феодосии уже нет в живых, но мы вас всех здесь ждём в Гефсимании». Когда я прочитала эти строки, моё сердце забилось с невероятной силой. Я даже не знаю, это было даже какой-то толчок в сердце. Это было для меня тем, что казалось невозможным. Но тем не менее матушка говорит, что у них есть прихожане, которые живут в Израиле – они евреи. Он еврей, она полуеврейка, по-моему, это те, которые в 1974 году эмигрировали, и они погибали там. Он погибал, жить уже не хотел, и вдруг счастье – он попал в Гефсиманский монастырь. Его крестили, он стал православным. И это стало их домом.

Поскольку все монахини там не могут прислать приглашения, потому что они не граждане этого государства, то они нашли вот этих – Сашу, который мне присылает письмо. Попросили его. Он мне сделал приглашение как брат. Он приезжает сюда в Москву, потому, что у него здесь мама, и он говорит: «Вас приглашают в монастырь, они вам купят билет туда и обратно, только не отсюда». Я уже собралась ехать в Европу, а к ним уже из Европы. Но я уже тогда думала, что этого не будет. Мало ли что, купят, да и не удобно. Так же, как у Игнатия: да с какой стати, я не достоин, это стоит доллары, зачем это всё, простите, я не буду. И когда я приехала в Париж, то жила у этих людей под Парижем, там был монастырь, в который мы ходили, это другой монастырь Константинопольского патриархата. Позвонил владыка, и я ему сказала, что вот такая-то такая -то и через несколько дней, а я там пожила всего несколько дней, и мне взяли билет туда и обратно. И вот я приезжаю на святую землю.

Сначала я решила, что я не могу ничего вспоминать. Я пробыла там десять дней и поняла, что я ничего вспоминать не могу, это вспомнить невозможно и рассказать об этом невозможно, потому что я находилась в таком состоянии, в каком находится душа, когда она молится. Душа молится, отмолилась, и она уже не помнит, какой она была, потому, что она уже вышла из молитвы. Это было состояние прикосновения к тому бытию, которое моя душа должна была знать. Она должна это знать, это было ей присуще. Но она настолько грешная и настолько ничтожная, и настолько огрубевшая и плотяная, что она не может жить в этой жизни. Но это жизнь, которая присуща каждому сознательному христианину.

Симеон новый Богослов – я очень люблю этого святого и часто его читала раньше, – у него есть центральная мысль, что христианин должен быть сознателен, он должен осознанно верить в то, что он получает. То есть у него даже есть такая молитва: «Дай мне сознательно знать Тебя». То есть не подсознательно. Так вот мы очень часто знаем подсознательно. Говорят, что душа – христианка. Есть некоторые состояния души. И самое, думаю, желанное для меня, когда душа осознанно, когда она знает, что вот здесь в сердце моём – Христос. Он это знает со знанием. Не только чувством духовным, не только духом, но знает это сознанием. Есть сознание и подсознание. Подсознание гораздо богаче, но оно и опасней, потому что как кто-то из святых говорил, может, Вы знаете о том, что море, полное гадов. Я забыла эту строчку, но я её вспоминаю. Кто-то сказал, что это трактуется как змей, который должен ругательствовать тебе. Кто-то из святых объяснял, что это есть подсознание наше. Что там есть постоянные гады и там идёт та самая борьба, о которой говорил Пимен Великий: «Спустись в сердце своё и сотвори брань с сатаной». Так вот душа моя была настолько непросветлённой в то время, зажатой.

Потому что кроме того, что я попала в чужой мир, я такая вообще немощная, старая, с больными ногами, вообще ничего нестоящая, и вдруг оказалась в этом каком-то сумасшедшем мире, мне не знакомом. Я не знаю языков, я не умею двигаться и вообще у всех в зависимости, и вдруг я брошена в этот мир. Они очень хорошо меня встретили. Я считала, что я не достойна такой встречи, и это положило на меня какое-то обязательство. И я была зажата. И поэтому я сама, как оказалось, потом у меня такая странность, я не умею видеть внешний мир, я очень плохо ориентируюсь. Это доходит иногда до болезненного состояния, и никогда не могу заметить, даже в комнате, в которой я нахожусь, как у меня всё расположено в ней.

Я говорю, ты помнишь, какая у меня люстра? Или ты помнишь, какое у меня было платье? Я не помню. Я не помню улиц, по которым я хожу, потому что я погружена в какую то другую жизнь, наверное. Я не могла внешне видеть то, что я могла видеть.

Но оказалось, что душа моя запоминала. И наступило такое время, когда уже я вернулась сюда, когда я могла вспомнить те вещи, которые я могла вместить. Всё вместить не смогла, у меня не было такого вместилища, чтобы вместить всё, что мне показали. Начальник миссии, который меня принимал, а я была первой паломницей из Советского союза, никакого звания не имеющая. То есть обычно туда архиереи приезжают. Паломники из-за рубежа ездят группами, их возят специальные гиды, или архиереи с ними ездят. Был такой архиепископ Мефодий, который организовывал поездки по святой земле. У него есть специальные путеводители, и он ездил очень долгие годы, он об этом писал. Он выпускал такой журнал «Вечное» очень долго. Он принадлежал Константинопольскому экзархату парижскому.

Мне дали справочники этого Мифодия, но в справочниках я тоже ничего не могла понять, потому что там написаны все географические подробности. И я тогда сказала этому отцу Алексею: «Батюшка, Вы сами составьте маршрут». Потому что я была одна, это была не группа. «Что Вы можете, Вы мне покажите, я полагаюсь полностью на Вас». И он сказал: «Хорошо». Во-первых, я приехала сразу в Вознесенский монастырь. Когда самолёт в Тель-Авиве опустился, я, не зная языка, не знала как мне, в общем-то, пойти, где что, пыталась с кем-то говорить, но там по-русски никто не говорит. Потом, оказалось, что какой-то человек говорит по-русски, и я спросила, а где же здесь встречающие, почему-то я никого не вижу. Он говорит: «Это в следующем зале». И когда я выходила уже со своими вещами, которые проверили после пограничников, то я увидела двух или трёх монахинь. И я поняла, что они ждут меня, у них был плакат в руках, с надписью «Зоя Крахмальникова».

Это были две игуменьи двух монастырей. Один монастырь вот этой святой равноапостольной Марии Магдалины в Гефсиманиии, а один монастырь на Елеоне – Вознесенский. И одна монахиня – шофёр, она села за руль. Эта машина была монастырская, меня посадили, и мы поехали. Всю дорогу я молчала. Это был знойный город, знойный Израиль, хотя это был конец сентября, но была жара, была такая тёмная ночь, и меня везли сначала по Тель-Авиву, потом в Иерусалим, и вдруг мы наконец оказались в монастыре. Мы поужинали, и я очень смущалась, мне было очень трудно с ними разговаривать. На утро они сказали, что завтра день Харитона Исповедника, и они поедут к его пещерам. «Вы поедете с нами? » Я сказала: «Конечно». Вот тогда мы и поехали. Это была пустыня, в которой было очень много камней. И я поняла, почему побивали пророков камнями. Вся земля из камней, как будто бы Бог сотворил камни, чтобы ими расправлялись с Его слугами или с грешниками, напротив. Вот в этой пустыне мы остановились и увидели в скалах такие отверстия, в которых жили подвижники и святой Харитон Исповедник. Остались только какие-то развалины от того места, где он жил. Но там бил поток, поток чистой воды, которая была изведена его молитвой. И вот там, где была вода, по ходу её очень быстрого движения, это чистые воды, росли деревья в этой пустыне.

Мы помыли ноги в этой воде. И тогда я познакомилась с этим начальником мессии. Он служил молебен в этой пустыне. В это время пришли греки православные, которые тоже служили молебен Харитона. Потом пришли такие красивые молодые девушки в таких подрясниках серых, потому что там жарко. Каждый из них пришёл поклониться святому Харитону. Это был первый день. Потом после обеда, когда кончилось богослужение, я ему сказала: «Я очень хочу в Гефсиманию, потому что я связана очень духовно с Марией Магдалиной – она мне очень помогала, она была моей покровительницей и сейчас, и всегда».

А во-вторых, там мощи преподобной мученицы Елизаветы и преподобной мученицы Варвары, этой великой княгини и её инокини. Там покоятся их мощи, которые были извлечены из шахты, когда их убили. И я молилась им тоже, чтобы попасть на эту землю. Я почитаю обеих этих святых и преклоняюсь перед их подвигами, и она для меня очень дорога, и мне бы очень хотелось туда попасть. И я стала ему говорить: «Давайте туда пойдём! » Он говорит: «Подождите». Потом он мне сказал: «Мы поселили Вас на Елеоне, потому что здесь лёгкий, вознесенский дух и здесь легко дышится». И он оказался прав, потому что только за сутки до отъезда он спустил нас в Гефсиманию. Гефсимания – это ниже Елеона – гора высокая. И когда мы попали в Гефсиманию, я объясню, потому что там была со мной ещё одна женщина, с которой была необычайно чудесная встреча. Попав в Гефсиманию, я почувствовала невероятную тоску и печаль. Действительно, там был лёгкий вознесенский дух. Здесь была печаль, и казалось так тяжко и так невыносимо находиться там. Этот священник раскопал там пещеру – он иконописец, и он в этой пещере поставил свои иконы. Вот «Моление чаши». Как раз именно на том самом месте, где молился Господь.

И вечером там читают вечернее правило и поучение игуменьи. Игуменья молодая, 26-летняя игуменья Анна, она из Австралии. Этот начальник миссии тоже из Австралии. Это новые люди, которые туда только что пришли с его прихода. И там, как они говорят, у них перестройка, там игуменью в Елеонском монастыре сместили, он привёз двух игумений из Австралии. И только на утро, после того, как прошла ночь в Гефсимании, оказалась надежда и радость, как будто Бог испытывает эту тяжесть. Я всегда вспоминаю, почему ученики заснули, когда Он молился в Гефсимании. Им это было так тяжко. Я всё время думала об этом. Вот они здесь спали, а Он плакал и томился, а нас с Ним не было. А утром была радость.

И какая-то светлость уже. Тяжко было уезжать. Провожали с невероятной такой любовью, хотели чем-то одарить. В Гефсимании другое Богослужение, другой храм. Значит, преподобная мученица Елизавета и великий князь, её муж Сергей Александрович, когда в первый раз посетили святую землю, то она сказала: «Я хочу быть здесь похороненной, в этом храме». И вот Господь ей даровал это, там лежат её мощи. Я, конечно, прикладывалась к ним. Вот сейчас недавно мне звонили из святой земли и сказали, что отец Алексий произвёл омовение мощей, и они будут раздаваться, как обычно одаривать ими будут. И вот на другой день после того, как я приехала, после посещения места святого мученика и исповедника Харитона, он сказал: «А сейчас мы пойдём, начнём паломничество». И мы вышли из монастыря, подошли к парапету. Перед нами открылся Иерусалим. И вот он стал мне рассказывать, как Господь входил в Иерусалим. Он раскрыл план, показывал по этому плану, как Он шёл. Оказалось, что это очень короткий путь.

Это был маленький, не очень большой город, и видно, как Он шёл. Потом мы пошли этим путём. Мы спускались, у него было в руках Евангелие, он был в облачении, и шапочка, и крест. И когда мы подходили к тому месту, где что-то происходило, он зачитывал это место из Евангелия, потом пели тропарь, акафист, вспоминали какие-то строки и молились на каждом таком месте. Но, конечно, самое поразительное – это гроб Господень. Невозможно передать словами, как невозможно передать духовные переживания. Я была три или четыре раза у гроба Господня. Первый раз, конечно, мне было тяжело смотреть на всё это, мне было тяжко. Внутреннее состояние было не явлено. Я всё время ставила себе задачу, что я не турист, я не могу смотреть, я должна этим жить. Но представьте себе – огромные толпы туристов, огромные толпы людей, которые всё фотографируют, которые всё осматривают, которые бесконечно торгуют.

Мы шли крестным путём Иисуса, а там торговля идёт. Бесконечная торговля, крики, тебе предлагают товары, тут же плюют, тут же торгуют, тут и обманывают. Потом говорят, держите сумочку ближе, здесь выхватывают сумочки. Он сам взял, под подрясник спрятал, у меня забрал, потому что были такие случаи. Это сумасшедший, безумный мир, это город, которому абсолютно нет никакого дела до креста Христова. Эта обетованная земля забыла Того, Кто её им обещал, и она живёт Его жизнью, Его обещанием, Его силой, Его благодатью, Его любовью безразмерной, но она торгует, она живёт совсем другой жизнью. Это предметы туризма для этого государства, вернее, предметы наживы. Наживы, скажем, бизнеса, потому что это даёт приток валюты. Если бы этого не было! Они просто равнодушны к небесному, понимаете. Им всё равно.

Арабов много православных в тех кварталах, которые прилегают к Голгофе; это всё значит Голгофа, гроб Господень, камень бичевания, камень помазания, где Господа помазывали, это всё святая равноапостольная Елена раскрыла, как один храм. И этот храм, в котором каждый сантиметр, каждая капля принадлежит кому-то. Гроб Господень христианам не принадлежит. Это смирение Господнее. Он принадлежит почему-то туркам каким-то, как мне сказали. Всё расписано, из-за всего там идёт война. Но если выбита форточка где-то и сквозняки, то никто не починит. Всё находится в таком бесхозяйственном положении, потому что это принадлежит кому-то другому. Всё расписано по капельке, там постоянно торгуют, там постоянно жертвуют невероятные сокровища. Всё время лампады, лампады, лампады, над всем абсолютно лампады, им просто нет места, всё уставлено лампадами. Лампады золотые, лампады дорогие, бросают деньги, всюду деньги. На гроб Господень – деньги, всюду деньги. Всюду в основном католический мир. Неблагоговейный. Неблагоговейно всё это. Сосредоточиться и войти в эту молитву – невозможно. Душа изнемогает, она плачет, она скорбит, но ты должен идти. И вот когда находишься в этом храме и что здесь Голгофа и ко всему этому можно прикоснуться, приложиться, но у тебя нет времени. Тут очередь, за тобой толпы, ты должен быстро проскользнуть и быстро выйти, потому что за тобой люди стоят, они идут, что-то лопочут, тут же проповедуют – тут очень много протестантов. Я потом расскажу, как протестанты крестят в Иордане. Значит, мир наступает на это.

И поэтому православным людям, которые переживают это всё, очень трудно. Ты даже перестаёшь переживать. Это загоняется в такие глубины, только ликование, только радость остаются. Радость и изумление: «Неужели я здесь?! За что мне?! » И у меня было такое чувство, видимо, мне предстоят страшные скорби, потому что Бог дал мне такую милость, видимо, Он меня к чему-то готовит. Потому что этот праздник, эту радость, этот свет я не заслужила. Ни такого приёма – это не моё, это я случайно получила. Когда во гроб Господень вы проходите, то православные идут на коленях лицом к гробу и выходят на коленях, тоже лицом к гробу, как спиной.

Католики по-другому проходят. Это было первый раз, когда мы прошли крестным путём и заходили во все храмы, в эту темницу. Если б вы знали, в какой темнице содержался Христос. Наши тюрьмы – это курорты. Это страшные колодки в камнях, ужасные условия. Он рассказывал, мы заглядывали; яма вся каменная. Ужасные условия. Это самое тяжёлое на меня произвело впечатление. Темница, столб бичевания, на котором Его бичевали. Всё это сохранено с благоговением – всё это есть.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒