32 Блог Стефани Близость

32 Блог Стефани Близость

Мамы, привет!

Я могла бы написать, что весь этот блог – о близости. А еще я могла бы рассказать вам историю о близости, связанную с трагической смертью моей лучшей подруги.

История эта запутанная, но вот главное.

Я побывала у матери Эмили в доме, где прошло детство моей подруги, в пригороде Детройта. Я встретилась с ее чудесной внимательной сиделкой, Бернис. Я сидела на старомодном, в розово-белую полоску, шелковом диване, а мама Эмили показывала мне фотоальбом, полный детских фотографий Эмили.

Это трудно объяснить, но когда мы вместе рассматривали детские фотографии, я почувствовала, что мне дарован момент понимания, открылось ясное окно в детство моей подруги. Пока мы с мамой Эмили вспоминали мою подругу и воздавали дань ее памяти, я почувствовала, что поняла все. Я осознала, что история Эмили вдвое интереснее, чем я могла бы вообразить.

И смогла наконец отпустить свою любимую подругу Эмили.

Дорогие мамы, пожалуйста, не стесняйтесь писать здесь о своих самых трогательных и приносящих удовлетворение моментах близости.

С любовью,

Стефани

33 Эмили

Я всегда знала: что-то плохое должно случиться в домике. Может быть, поэтому я так боялась бывать там одна. Мне всегда чудилось, что какое-то злое… присутствие ожидает меня на застекленной веранде, где мы с сестрой провели столько ночей нашего детства, шепчась в темноте: рассказывали истории, выдумывали волшебные королевства (население: два человека), где мы могли бы поселиться навсегда и где взрослые не вторгались бы в нашу веселую жизнь и не указывали бы нам, что делать.

Наша любимая песня была “Сад осьминога”. Мы пели ее снова и снова, все быстрее и быстрее, пока горло не начинало саднить; мы смеялись и не могли остановиться. Сейчас я плачу от этой песни. Что, если одна из нас повстречала осьминога первой?

* * *

В ночь накануне моего исчезновения зазвонил телефон. Мы с Шоном спали.

– Кто это? – пробормотал Шон.

– Деннис, – сказала я.

Звонить в странное время было вполне в духе ДеннисаНайлона. Это означало, что у него снова запой и он на всех парах несется к очередному сроку в реабилитационной клинике. Деннис перебирал все имена из списка рабочих контактов, пока кто-нибудь не ответит. Я отвечала всегда, потому что знала: если никто больше не снимет трубку, Деннис перейдет к следующему списку: газетчиков и работников СМИ. И именно мне придется иметь дело с последующей говнобурей. Проще было утихомирить Денниса, дать ему нести всякий бред, а потом услышать, как он храпит на том конце провода. И тогда можно будет снова уснуть.

– Я поговорю с ним в прихожей, – сказала я Шону.

Я почти со спринтерской скоростью сбежала вниз по лестнице. Я знала, что это не Деннис.

– Вы готовы принять звонок от Эв за счет вызываемого абонента?

Я всегда принимала такие звонки.

Эв и Эм были нисколько-не-секретными именами, которыми мы с сестрой звали друг друга. Никому больше – никому – не позволялось звать нас так. Однажды, в начале наших отношений, Шон назвал меня Эм, и я сказала, что убью его, если он еще раз меня так назовет. Думаю, он поверил. И может быть, я именно так бы и сделала.

Мне пришлось выйти из комнаты, чтобы принять звонок от сестры. Шон не знал, что у меня есть сестра. Никто не знал. Никто, кроме матери, если она еще об этом помнит, Бернис и людей, знавших нас в средней школе. Но кому до них какое дело? Мне пришлось избавиться от множества старых фотографий. В то время я еще общалась с матерью, так что отправила фотографии ей с извинением: я много переезжаю и не хотела бы потерять их.

– Привет, Эв, – сказала я.

– Привет, Эм, – сказала она. И мы обе расплакались.

Не помню точно, когда я перестала говорить людям, что у меня есть сестра. Примерно когда переехала в Нью-Йорк. Меня уже тошнило говорить, что у меня есть сестра-близнец. Чужие люди тут же начинали выспрашивать или думали, что знают что-то обо мне. Неужели они не видят, как утомительно отвечать на одни и те же вопросы? Разнояйцевые или идентичные? Одевались одинаково? Вы близки? У вас был тайный язык? Есть что-то странное в том, чтобы быть близнецом?

Это было странно, и это странно до сих пор. Но совсем не так, как я могла – или хотела – объяснить. Иногда, после того как я начала делать вид, что у меня нет сестры, я почти забывала, что она у меня есть. С глаз долой – из сердца вон. Так было проще. Меньше боли, меньше вины, меньше горя, меньше беспокойства.

Никто на работе не знал, что у меня есть сестра-близнец. Когда мы с Шоном в первый раз играли в нашу игру “чье детство было несчастливее? ”, он сказал мне, что был единственным ребенком, и я ответила: “Ах, бедняжка! Я тоже! ” После этого трудно было бы объяснить, как я могла забыть, что у меня есть сестра. Во всех отношениях проще держать существование Эвелин в тайне. Объявись она у меня дома, меня ждало бы серьезное объяснение. Но этого не случилось. К тому времени моя работа сделала меня экспертом в объяснении необъяснимого: контролировании информации.

Время от времени я испытывала себя, свою удачу и людей вокруг меня, предоставляя им возможность угадать правду. Поинтересовался ли Шон, почему я потратила целое состояние на ту фотографию Дианы Арбус, с близнецами? Почему я так люблю ее? Конечно, нет. Это произведение искусства. Хорошая инвестиция – так он, наверное, думал. Правда заставила бы его задуматься, что за человек его жена. Что означало – ему пришлось бы задумываться чаще, чем он это делал.

В первое время, когда Стефани приезжала ко мне, я настойчиво показывала ей фотографию и говорила, что ценю ее больше всего остального в моем доме. Но она лишь думала, что это доказательство моего очень хорошего – очень дорогого – вкуса. Миллионы людей обожают эту фотографию. Нормальные люди не смотрят на изображение, спрашивая себя: а которая из близнецов – я?

* * *

Я была доминирующим близнецом. Я первая вылезла на свет. Я первая пошла и заговорила. Я отнимала у Эвелин игрушки. Я доводила ее до слез. Я защищала ее. Я толкала ее на риск. Именно я показала ей, где мать прячет джин и как заменять джин водой. Я дала ей ее первый косяк, пригласив покурить траву со мной и моими друзьями. Именно со мной она разделила свою (нашу) первую таблетку кислоты, я дала Эвелин ее первую экстази, я взяла ее на ее первую оргию в Детройте.

Откуда мне было знать, что ей понравится балдеть даже больше, чем мне? Или что для нее окажется труднее оставаться трезвой? И что кошмар скуки будет мучить и ее, но иным, гораздо более опасным образом? Она была тем близнецом, который слабее.

* * *

Я принесла телефон на кухню и включила свет. Было холодно, но я боялась надолго отложить телефон, чтобы включить обогреватель. Я боялась, что она повесит трубку или исчезнет. Снова.

– Где ты? – спросила я.

– Не знаю. Где-то в Мичигане. Знаешь что? Я угнала мамину машину.

– Очень мило. Можно расслабиться, мир стал безопаснее.

Эвелин рассмеялась.

– Думаю, мама водила машину не так уж много.

– Ну и слава богу, – отозвалась я. – Помнишь, как она ехала задом по нашей дорожке, съехала в канаву, и нам пришлось вызывать тягач, чтобы вытащить ее оттуда?

– Я не многое помню, – сказала Эвелин, – но это помню точно.

Я тогда подумала, и моя сестра тоже, что мы единственные, кто это помнит. Я посмотрела на руку, держащую телефон, сфокусировалась на татуировке, уже почти невидной. Теперь я смогла увидеть Эвелин: ее запястье, ее татуировку.

Мы сделали татуировки после нашей самой тяжелой ссоры. Я нашла в ящике ее комода комплект – шприц, ватку, ложку, резиновый жгут. Да, и пакетик белого порошка.

Нам было семнадцать.

К тому времени я уже кое-что подозревала. Эв начала носить длинные рукава, а руки у нее всегда были красивые, красивее моих; у меня от солнца веснушки. Я знала, что найду, еще прежде чем нашла это. Но у меня был шок. Все оказалось на самом деле. Моя сестра не шутила.

Я начала орать на нее, вопила, что она не может поступать так с собой. Со мной. Она сказала, что это не мое дело. Мы не один человек.

К этому времени мы орали уже так громко, что я боялась, как бы мать не услышала. Но мать плыла в собственном теплом ватно-алкогольном облаке.

Я ударила свою сестру. Она ударила меня в ответ. Мы в ужасе отшатнулись друг от друга. Мы не дрались с самого детства.

На следующий день мы сделали татуировки. Стащили у матери горсть обезболивающего, чтобы было не так больно. Никто из нас не обещал завязать с кайфом. Обещать такое было бы слишком, мы бы только наврали друг другу. Мы поклялись, что никогда больше не будем так ссориться. И не ссорились. Все это время.

Мать всегда думала, что та ссора была из-за мальчика. Но ни один мальчик не стоил этого.

Мне стало казаться, что происходящее с моей сестрой – моя ошибка. Моя вина. Мы уехали из дома – Эвелин на Западное побережье, я на Восточное, и я переросла наркотики, а она нет. А благодаря расстоянию стало проще верить, что ее проблемы – не моя вина. Я скучала по ней – и заставила себя прекратить скучать по ней.

Мы можем контролировать свои мысли и чувства.

Мне хорошо удавалось не скучать по людям. По матери, например. В последний раз я видела мать на похоронах отца. Эвелин до дому не добралась. Мать изумительно (даже для нее) напилась и устроила мне разнос, говоря, что проблемы моей сестры – результат моего бессердечного эгоистичного доминирования. Я ответила: нечестно обвинять меня в чем-то, что началось еще до моего рождения. В этом бою я никогда не могла победить. Я прекратила разговаривать с матерью. Мне не обязательно было слушать, как она говорит то, чего я боялась.

Не то чтобы я не пыталась помочь Эвелин, спасти ее. Я имела дело с массой разных реабилитационных заведений. Работа на ДеннисаНайлона многому меня научила. Я потеряла счет своим полетам на Запад, выдумывая командировки, чтобы обмануть Шона, выдумывая какие-то семейные обстоятельства, чтобы обмануть народ на работе. Но это и были семейные обстоятельства.

Я находила Эвелин, где бы она ни оказалась. К счастью, она всегда хотела, чтобы ее нашли, – вот почему она звонила мне среди ночи, всегда перепуганная. Конца этим полетам не предвиделось. Я находила Эвелин в каком-нибудь грязном мотеле, обычно в компании случайного любовника – парня, которого она едва знала. Я записывала ее в реабилитационную клинику. Мать платила за курс. Это было то немногое, что она могла сделать. Выйдя из клиники, Эвелин регулярно звонила. Рассказывала мне, как чудесно ощущать себя трезвой, насколько вкуснее стала еда, как она наслаждается солнечным деньком – и глаза не болят.

Потом звонки прекращались.

Каждый, кто когда-либо любил аддикта или у кого в семье были аддикты, знает, как это происходит: надежда и разочарование, сюжет закольцовывается, возвращаясь к одному и тому же. И ты устаешь от этого.

Последней весточкой от Эвелин стала открытка из Сиэтла, на которой не было ничего, кроме моего адреса в Коннектикуте, а на лицевой стороне – ярко раскрашенное туристическое фото рыбы, красиво уложенной на лед на рынке на Пайк-стрит. Мертвая рыба: чувство юмора Эвелин.

– Ты еще здесь? – глупо спросила я.

Я слышала, как сестра всхлипывает на том конце.

– Более или менее.

– Не клади трубку. Пожалуйста.

– Не буду.

– Ты под кайфом?

– У меня голос, будто я под кайфом?

Да.

– Куда ты едешь? – спросила я. – В материной машине?

– Думаю, что в домик. На озеро.

Я слегка воспряла духом. Может, Эвелин сделает попытку завязать. Оставить старую жизнь, начать все заново. Озерный домик был нашим пристанищем, нашим островом безопасности. Нашим личным убежищем души.

– Собираешься туда, чтобы остыть?

– Можно и так сказать. – Она горько рассмеялась. – Я собираюсь покончить с собой.

– Смеешься?

– Нет, – сказала сестра. – Я серьезна как никогда.

И я поняла, что так и есть.

– Пожалуйста, не надо, – сказала я. – Подожди меня. Не наделай глупостей. Я тебя там найду. Прилечу как можно скорее. Обещай мне, что ничего не сделаешь. Нет, поклянись мне.

– Обещаю, – сказала Эвелин. – Обещаю, что не сделаю ничего, пока ты не приедешь. Но вообще собираюсь. Я приняла решение.

– Дождись меня, – повторила я.

– Ладно. Но приезжай быстрее.

* * *

Я не спала всю ночь. К утру я знала, что сделаю и что произойдет. Я знала и не знала.

Моя сестра владела ключами, которые отпирают двери темницы, магическим заклинанием, которое умертвит наших драконов. Она – тот тайный игрок, что поможет нам с Шоном выиграть в нашей маленькой игре. Я не хотела, чтобы моя сестра умерла. Я не собиралась помогать ей в самоубийстве или подталкивать ее к нему. Я любила ее. Но я собиралась сделать то, чего она от меня ожидала, даже если это означало потерять ее. Даже если это означало принять свершившееся.

Нельзя было терять времени. На следующее утро я встала рано и уложила вещи. Забронировала билет на рейс до Сан-Франциско, которым лететь не собиралась. Я надеялась, что такой ход ненадолго собьет со следа тех, кто станет меня искать.

Я позвонила Стефани и попросила оказать мне услугу. Простую услугу. Можно, Ники останется на вечер у нее дома? Я заберу его, когда поеду с работы. Конечно, я могла бы сказать ей, что собираюсь отсутствовать несколько дней. Но я хотела, чтобы она дошла до абсолютной паники как можно скорее. Это сделало бы мое исчезновение более достоверным, более тревожащим, более актуальным. А когда страховая компания вникнет в случай, начнется полицейское расследование.

Может быть, будет тело. Женщина, похожая на меня и с моей ДНК.

* * *

В то утро я высадила Ники у школы на пять минут позже, чтобы не столкнуться со Стефани, которая всегда появлялась рано. Мне не хотелось, чтобы вечно всюду сующая свой нос Стефани расспрашивала, почему я плачу, целуя Ники на прощанье.

Я знала, что очень долго не увижу его, и сердце у меня разрывалось. Я обняла его так крепко, что он пискнул:

– Осторожней, мам, больно!

– Прости. Я люблю тебя.

– Я тебя тоже. – И он побежал в школу, даже не оглянувшись.

– Увидимся, – сказала я, так что мои последние (на ближайшее время) слова не были ложью.

Я твердила себе, что потом Ники скажет нам спасибо. Кому не хочется провести детство в самом красивом месте Европы? У Ники будет детство получше, чем у его родителей, выросших в скучном пригороде Детройта и на унылом севере Англии. Коннектикут, по идее, достаточно хорош, и не знаю, почему он таким не был. Я полагала, что Коннектикута недостаточно.

Мне хотелось сделать что-нибудь будоражащее. Хотелось почувствовать себя живой.

Я заехала домой за Шоном. Мы доехали до станции “Метро-Норт” и сели на поезд до Нью-Йорка. Там взяли такси от Центрального вокзала до аэропорта. Нам надо было, чтобы Шон оказался на борту летящего в Лондон самолета до того, как я пропаду без вести. Я от души попозировала на дорожке перед международным залом отлета, целуя Шона на прощание – на случай, если полиция выследит таксиста, который вез нас в аэропорт Кеннеди. Но полицейские даже не пытались найти ту машину – еще одно доказательство того, что они не слишком усердно искали меня. Я попросила таксиста подождать, пока мы, любящие муж и жена, прощаемся друг с другом. Мы должны были остаться на камерах видеонаблюдения: беззаветно преданные друг другу супруги, с грустью расстающиеся даже на несколько дней.

– Ну все, – прошептала я Шону. – Ты знаешь, что делать.

В Лондоне у него были намечены встречи с клиентами, с которыми у него в прошлый раз ничего не вышло. Шон им искренне нравился, и они огорчались, что не могут инвестировать миллионы своей компании в риелтерские проекты Шона. Они согласятся выпить с ним – и обеспечат ему алиби.

– Куда ты собираешься? – спросил он. – Что, если мне понадобится связаться с тобой? Что, если возникнет что-то срочное? – Голос у него был испуганный, как у ребенка. Мне стало неловко.

– Не беспокойся, – сказала я. – Вот это и есть что-то срочное. Неважно, что ты услышишь… Я не умерла. Я вернусь. Поверь мне. Я не умру. – Мне надо было, чтобы он в это поверил.

– О’кей, – нерешительно согласился Шон.

– Скоро увидимся, – сказала я – очень громко, на случай, если кто-нибудь нас слышит. Никто нас не слушал.

– Скоро увидимся, дорогая, – сказал Шон.

Я снова села в такси и поехала брать машину напрокат.

Я поймала волну. У меня появилось пьянящее ощущение себя как плохой девчонки, ветер в волосах: мой план может сработать, план, гораздо более крутой, чем моя нынешняя жизнь, более крутой, чем работа, которую многие люди сочли бы достаточно крутой. Я хотела большего.

Я не собиралась порывать с Шоном. Можно было взять тайм-аут на берегу озера. Разве все это затевалось не для того, чтобы выйти из нашей переполненной обязательствами жизни, разорвать соединение и определить, что для нас важно? Множество людей лелеют эту мысль. Но далеко не каждый работает над ее воплощением. Цивилизация бы рухнула, начни люди претворять эту мысль в жизнь.

Я правильно тревожилась насчет трудностей разлуки с Ники и – как оказалось – уверенности в том, что Шон будет придерживаться нашего плана. Мне и в голову не приходило, что Шон способен трахаться с рыбой. Я не думала, что Стефани проследит весь мой путь вплоть до дома моей матери.

Жизнь полна неожиданностей.

Я привезла книги. Полное собрание сочинений Диккенса, “Серенаду” Кейна. Какой-то роман Хайсмит – не помню, чтобы я его читала, или, может быть, читала и забыла. Я купила достаточно еды, чтобы продержаться какое-то время, и новый CD-плеер. Я могла слушать свою любимую музыку, а не кошмарных визгливых британцев Шона времен его юности.

В домике не было интернета. К счастью.

Я предприняла некоторые усилия, чтобы замести следы. Я останавливалась в магазинчиках на автозаправках, где, по моей мысли, отсутствовали новейшие камеры видеонаблюдения. И все же, когда меня начали искать, выследить меня можно было бы без особого труда. Видимо, меня искали не слишком ревностно, как бы полицейские ни изображали бурную деятельность и что бы ни говорили Шону.

Я не знала, как обстоят дела, до самого последнего момента. В домике на озере не было ни интернета, ни телевидения.

* * *

Я и не предполагала, что в наш план окажется вовлечена моя сестра. Теперь, думая о произошедшем, я понимаю: сестра была необходима, чтобы план сработал. Она была нужна мне, как бывала нужна мне всегда, даже когда я пыталась избежать ее, отвергнуть или игнорировать. Мне с самого начала следовало понять, что Эвелин – часть плана. Я не хотела, чтобы события развивались так, как они развивались.

Я должна была знать. Мы с сестрой всегда знали то или иное друг о друге, не будучи в состоянии объяснить или понять, откуда мы это знаем.

По дороге в Мичиган у меня было достаточно времени, чтобы подумать. Иногда я думала, как порядочный человек, которым хотела быть. Иногда я думала, как коварный маньяк, которым на самом деле была. Я провела ночь в мотеле в Сандаски. В “МотелСикс”, где заплатила наличными.

Я добралась до домика на следующий день. Мамин “бьюик” восемьдесят восьмого года стоял на подъездной дорожке. Как бы я хотела, чтобы это оказалась просто машина! Но это была та машина, в которой мы в детстве столько раз чудом избежали гибели. После того как у матери временно изъяли права за вождение в нетрезвом виде, машина оставалась в гараже. Бернис иногда брала ее, чтобы сохранить на ходу, но вынужденная отставка спасла машину от щербин и вмятин, которые наверняка наставила бы ей мать. Я сказала себе, что теперь это машина Эвелин, но от этого мне стало только хуже. Потому что я осознала, что довольно скоро – слишком скоро – эта машина может стать моей. Но что мне с ней делать? Моя сестра умрет, а я буду в другой стране мультимиллионершей, которой ни для чего не нужен побитый мамин “бьюик”.

Дверь домика оказалась заперта. Я постучала. Никто не ответил. Никто не закрепил порванный экран на веранде, и я перелезла через перила. В доме пахло так, словно в нем кто-то умер. В детстве, если такое случалось, мы с Эвелин пугали друг друга, что в стене замурован мертвец. Эдгар По был нашим любимым писателем.

Обычно у стены оказывалась дохлая летучая мышь. Все летучие мыши теперь дохли. ДеннисНайлон сделал взнос в фонд исследования болезней летучих мышей, чтобы запустить наш Бэтгёрл-стиль. Это была моя идея. И, как теперь пришло мне в голову, именно этим я и занималась на работе: спасала жизнь умершим летучим мышам.

Господи, как я ненавидела бывать одной в этом доме. Неужели Эвелин передумала? Хоть бы она была здесь. И не мертвая.

На кухонном столе я увидела бутылку апельсинового энергетика, упаковку печенья с маршмеллоу и картофельные чипсы, которые Эвелин ела, когда бывала под кайфом – в такие дни она ела все время.

– Эвелин?

– Я здесь.

Я вбежала в комнату, где она спала, когда становилось холодно спать на веранде. Годами мы делили одну комнату, потому что так здорово было болтать, рассказывать истории и пугать друг друга. Потом годами спорили, какая комната наша. Наконец мы пришли к соглашению, кто где будет спать: первая стадия нашей сепарации.

Я открыла дверь.

Видеть своего двойника – всегда потрясение. Это как смотреть в зеркало – но гораздо, гораздо причудливее. Самое странное теперь было, что мы выглядели настолько одинаково – и настолько по-разному. Волосы Эвелин были всклокочены, словно какая-то мелкая зверушка устроила в них гнездо. Лицо неравномерно одутловатое, кожа прозрачно-голубоватая, как обрат. Когда она улыбнулась мне, я заметила, что у нее не хватает переднего зуба. На Эвелин было несколько свитеров, один поверх другого. Она свернулась под одеялами – и все-таки мерзла.

Эвелин выглядела чудовищно. Я любила ее. Всегда любила и всегда буду любить.

Сила этой любви стерла все. Годы ссор и беспокойства. Безумные полуночные звонки, попытки разыскать сестру, реабилитационные клиники, разочарования и ужас. Все обиды, безысходность и страхи без следа сожгло счастье быть с ней в одной комнате. Счастье от того, что она жива. Как я могла забыть самого важного человека в моей жизни? Я никого не любила так, как свою сестру. Никого, кроме Ники. Было почти непереносимо больно оттого, что моя сестра его не знает. Что Ники не знает ее. И, может быть, никогда не узнает.

Я подбежала, обняла Эвелин. Сказала:

– Тебе нужно помыться.

– О, начальство явилось. – Эвелин выволокла себя из кровати. – Что мне нужно – так это порция бурбона, пиво и две таблетки викодина.

– Ты под кайфом. – Я присела на край кровати.

– Ты так хорошо меня знаешь, – вяло заметила Эвелин. И добавила: – Я хочу умереть.

– Не хочешь, – сказала я. – Не можешь.

Я с ума сходила от мысли, что ее смерть поможет нам с Шоном. Я же забыла, как любила ее, как хотела, чтобы она жила. Я придумаю что-нибудь еще. Я привезу ее к себе домой, расскажу Шону и Ники правду…

Эвелин сказала:

– Не как в той пьесе, где девочка всю дорогу говорит маме, что убьет себя. И убивает. Или не убивает. Не помню. Ничего такого не будет.

– Скажи мне, что ты это не всерьез, – попросила я.

– Всерьез. – Она указала на полку у меня над головой – там дюжина пузырьков с таблетками выстроились в ряд, как готовые сдетонировать прозрачные цилиндрические бомбы. – И я не какая-нибудь дилетантка. От меня грязи не будет, обещаю.

– Мне нужно, чтобы ты была со мной, – сказала я.

Эвелин ответила:

– Мы уже потеряли связь друг с другом, если ты вдруг не заметила.

– Это можно изменить. Прямо сейчас.

– Все можно изменить. Например, я теперь стала аккуратной. Собираюсь прибрать на кухне. Заправлю кровать. Я не убью себя в доме, тебе не нужно будет возиться с моим телом. Я планирую сделать это вне дома и предоставить матери-природе выполнить всю грязную трудную работу.

– Все еще страдаешь, чья очередь убирать?

– Погоди, – перебила Эвелин. – Мысль такая: присоединяйся ко мне. Последнее купание в озере. Две мертвые сестры-близнеца снова становятся элементами, из которых когда-то произошли. Нам не надо будет больше беспокоиться друг о друге. Или страшиться старости и умирания. Вообще думать друг о друге. Не будет больше полночных ужасов. Знаешь, как это прекрасно? Ни беспокойства, ни гнева, ни скуки, ни ожидания, ни печали, ни…

– Очень соблазнительно, – сказала я.

И долю секунды это действительно меня соблазняло. Умереть вместе с Эвелин было бы финалом великого приключения, отчетливое “подите к черту” в адрес монотонности и скуки. Разбирайтесь с этим сами, Шон, Стефани и Деннис! Но ведь Ники тоже придется разбираться с этим.

– Спасибо, но – не могу. У меня есть Ники. – Я тут же пожалела о своих словах.

– А у меня нет, – сказала Эвелин. – Нет у меня классного маленького человечка, которому я была бы нужна. Племянника, к которому ты никогда меня не подпустишь.

– Я не могла… ты была такая… я не знала…

– Не заморачивайся, Эм. Время уже ушло. А без классного маленького человечка мне остается только большая гадкая смерть и желание умереть.

Она приложила свое запястье к моему. Два вытатуированных браслета из колючей проволоки образовали смятую восьмерку. Моя сестра всегда обожала театральные жесты.

– Больше никаких ссор, – произнесла она.

– Больше никаких ссор, – повторила я. – Слушай. Мне надо тебе кое-что сказать.

– Ты больше не любишь Шона. Какая неожиданность.

– Я не о нем. Или, может, о нем. Немного. Слушай. Я пропала без вести. Инсценировала свою смерть, чтобы получить страховку.

– Как в кино с Барбарой Стэнвик и Фрэдом Максмюрреем, – заметила Эвелин. – Мне нравится.

Никто больше не сказал бы так. Ни Шон, ни, разумеется, Стефани. Может быть – Ники, когда-нибудь. Но еще не скоро.

– Ты совсем рехнулась, – сказала Эвелин. – Но подожди, подожди секунду. Кажется, улавливаю. Поймала сигнал… Тебе будет на руку, если я умру. Ты сделаешь вид, что покойница – это ты. Беспроигрышная ситуация. Мы обе выиграем. Верно?

– Как тебе такое вообще в голову пришло?

Моя сестра была единственным человеком, который знал меня по-настоящему.

– Потому что я знаю, о чем ты думаешь. – Она рассмеялась. – Мне страшно нравится идея умереть для тебя.

– Неправда.

– Шучу, – сказала Эвелин. – Почему ты всегда считала, что чувство юмора есть только у тебя? А идея и правда богатая. Великолепная. Мы обе получим, что хотим. В первый раз в жизни, может быть.

– Тебе известно, что пятьдесят процентов близнецов умирают в первые несколько лет после смерти брата или сестры? – спросила я.

– Конечно, известно. Мы вместе читали это в интернете, у тебя в общежитии. И – мне жаль. Ты выживешь. Одной из нас вполне достаточно.

– Я всегда вытаскивала тебя, – сказала я. – Всегда пыталась помочь. Ты могла найти нужную группу, очнуться от наркотиков, прийти в себя…

– Да пошла ты… Это тебе надо загладить вину. За то, что ты вечно отпихивала меня в сторону. Еще до рождения.

– Господи, ты как мама. Обвиняешь меня в том, что случилось до нашего рождения.

– Не прикидывайся дурочкой.

Повисло молчание. Эвелин хотела сказать что-то еще. Она выгнула запястья, выставила ладони, словно упираясь во что-то, и слегка дернулась назад. Это был наш девчачий условный знак. Мы могли послать сигнал SOS через всю комнату. Спаси меня от матери, от отца, от этого гостя, от этого парня.

– Если бы у меня был какой-нибудь страшный рак или амиотрофический склероз, – проговорила Эвелин, – и я попросила бы тебя помочь мне умереть, я знаю – знаю – ты бы помогла. Ну, а эта болезнь так же сильна. Просто ее не видно на МРТ.

– Ладно. Хватит. Я устала. Обещай, что не выкинешь какой-нибудь глупости вечером.

– Глупости? Я не утоплюсь, если ты об этом.

– Я люблю тебя. Но мне надо поспать.

Я толкнула Эвелин в кровать и сама легла рядом с ней. От нее немножко пахло конюшней и немножко так, как она пахла в детстве.

Я не спала. Или, может быть, спала немного, постоянно просыпаясь и кладя руку ей на грудную клетку, как клала руку на грудь новорожденному Ники, чтобы удостовериться, что он дышит.

Я скучала по своему ребенку. Если бы у Эвелин был ребенок, она не говорила бы таких вещей. Но и матери нередко кончают самоубийством.

Эвелин слегка похрапывала: полуумиротворенное, наполненное алкогольными парами похрапывание. Она дышала равномерно и поверхностно, время от времени икая во сне.

Многие годы все чувства, которые я испытывала к своей сестре, сводились к страху. Я словно готовилась, репетировала. Я все думала о нашем детстве и о ее словах – что я помогла бы ей, будь она смертельно больна. Я старалась не зацикливаться на том факте, что ее смерть – то, что нужно для исполнения нашего безумного плана.

Проснулась я уже утром. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, где я. Я вытянула руку, ища Эвелин. Похлопала по кровати. Эвелин не было.

Я побежала на кухню. Эвелин уже проснулась; она сидела в гостиной и грызла печенье.

– Ты хоть представляешь себе, как ты храпишь? – спросила она. – Ты всегда была шумнее. Ладно. Хорошая новость, плохая новость. Самое интересное – она и такая, и такая. Хорошая новость: я передумала. Я решила жить. Плохая новость: я передумала и решила жить.

Моим первым чувством была чистая радость. Моя сестра останется жива! Я помещу ее в клинику, на этот раз – правильную. Я все устрою как следует. Я познакомлю с ней Шона и Ники. Шон, это твоя свояченица. Ники, это твоя тетя.

– Как же я рада. – Я обняла ее.

Эвелин не размыкала руки дольше, чем я.

Тогда-то у меня и возникло чувство, которого я до сих пор не могу объяснить. Я была как будто, почти как будто, разочарована. Меня обманули. Ники больше всего, чуть не до истерики, огорчался, когда ждал чего-то, когда у него в голове все уже было распланировано. Он представлял себе сценарий целиком. Он уже практически проживал его. А ничего не случилось.

Вот это я сейчас и испытала по поводу смерти своей сестры. Я представила себе сюжет целиком, что я сделаю и скажу, даже что почувствую. Я все продумала.

А теперь ничего не будет.

Не надо было мне говорить ей про схему со страховкой. Мы сестры, в конце концов. Она бы ввязалась в это, просто чтобы подшутить надо мной, с нее сталось бы. Она знала как. Она моя сестра.

– У меня предложение, – сказала я.

– У тебя всегда есть предложение.

И тут словно заговорил кто-то другой, а я просто слушала. Кто-то, кто хотел того же, что и я, но не боялся говорить об этом. Этот другой человек сказал:

– Давай устроим последнюю основательную попойку перед тем, как завяжем навсегда. Ты и я. Сестры. Как в добрые старые времена.

Эвелин иронически улыбнулась мне. Да, я любила ее, но щербатый рот сестры выглядел скверно. Если она останется жива, мне придется заняться и ее зубами.

– В последний раз, – сказала я. – Давай оторвемся как следует. И навсегда изгоним из себя этого демона.

– Вот это предложение, – сказала моя сестра.

Когда я подумала, что сестра зовет меня, чтобы я облегчила ее последние часы (а не чтобы обнаружить, отчасти благодаря мне, резон жить дальше), я прихватила с собой три дизайнерские бутылки мескаля.

Я нашла две рюмки, кружевные от паутины и в пятнышках от мышиного помета. Прошлой ночью я спускала воду в туалете, не задумываясь, но – как и прошлым летом, когда мы приезжали сюда с Шоном – меня поразил тот факт, что водопровод функционирует и есть электричество. Неужели мать – в смысле, Бернис – оплачивала счета и нанимала кого-то, кто не давал трубам замерзнуть? Я промыла стаканчики.

– Давай сядем на кухне, – предложила я.

Кухня была полна привидений. Я правильно думала, что в домике водятся призраки. Бабушка и дедушка, папа и мать – все они присутствовали на кухне, наблюдая, как мы с Эвелин наливаем себе по рюмке и пьем в восемь часов утра. Если это не плохое поведение, то что тогда плохое поведение? Эвелин была счастлива, что у нее в руках рюмка чего-нибудь – все равно чего, – и едва ли заметила, что себе я наливаю всего каплю. Или, может быть, она думала как близнец: чем меньше ей, тем больше мне!

После четырех или пяти рюмок Эвелин сказала:

– Ты помнишь что-нибудь из времени до того, как мы родились?

Так я поняла, что моя сестра на пути к опьянению. Она часто задавала мне этот вопрос, когда напивалась. Забывала, что уже спрашивала об этом.

Я сказала, что не помню. Она сказала, что помнит, как ее пинали.

– У-упс. – Она выдала утомленно-подвывающий звук. – Поговорим о чем-нибудь более приятном?

– Какие у тебя таблетки? – спросила я.

– Желтые, оранжевые и белые.

– Давай примем, – предложила я. – По штучке. И все. Не больше.

– Ты меня просто вынуждаешь, – пожаловалась Эвелин. – Доктор, я не виновата! Это все моя сестра придумала.

Я пошла за ней в спальню. Эвелин всегда ходила слегка враскачку и запинаясь. Она взволнованно помедлила перед выстроившимися на шкафу пузырьками с таблетками, словно фармацевт или как бармен с амбициями миксолога. Наконец решилась и вытряхнула из пузырька две бледно-желтые таблетки, одну из которых дала мне, а вторую оставила себе.

– Я свою приберегу, – сказала я.

– А я свою приму сейчас. Если не возражаешь.

– Действуй.

– Лучше отнесу моих малюток на кухню. Меньше гулять туда-обратно. Обеспечим сохранность.

Я могла остановить свою сестру, но не остановила. В конце концов, это одно и то же: я не убивала ее, но я не остановила ее.

Эвелин выстроила пузырьки на кухонном столе в ряд и сказала:

– Вообще, мне не стоит… – Сестра помолчала, словно давая этой мысли время окатить ее и отхлынуть. – Моя схема приема лекарств. – Она открыла первый пузырек и вытряхнула леденцово-голубую таблетку в форме сердечка.

Сестра смягчилась, стала даже сентиментальной. Через какое-то время у меня возникло ощущение, что на самом деле она говорит не со мной. Эвелин коротала время, ждала. Она уже была в пути.

– Первое воспоминание? – спросила я.

– Наволочка с лошадками.

– Обои, – сказала я. – Обои с ананасами возле нашего манежа.

– А я? – спросила сестра. – Меня ты помнишь?

– Я помню, что мое имя было твоим первым словом.

– Похоже на правду, – сказала Эвелин. Налила себе еще и взяла другую таблетку. – У меня довольно высокая толерантность.

– У меня тоже была, – сказала я. – Как тебе известно.

– Молодец. – Эвелин чуть подняла рюмку, словно произнося тост, и сердито дернула головой – движение, унаследованное от матери. – За мою потаскуху-сестрицу.

– Я люблю тебя, – сказала я.

Мне нужно было донести до нее эту информацию – чем скорее, тем лучше.

Эвелин не сказала в ответ, что любит меня. Она закрыла глаза. И сидела с закрытыми глазами довольно долго. А потом произнесла:

– Я могу снова передумать? На самом деле я страшно хочу умереть.

Я могла бы ответить: “Это говорят алкоголь и таблетки. Подожди, протрезвей сначала”. Поверила бы мне моя сестра?

Но на самом деле я сказала:

– Иногда нужно внять голосу сердца. Ты сама знаешь, что для тебя лучше всего. Делай, что тебе нужно. Обо мне не беспокойся. Мне будет тебя не хватать, но я выживу.

Бледное личико моей сестры побелело от потрясения. Она уставилась на меня. Неужели я даю ей добро? Неужели я хочу, чтобы она умерла? Я не сказала ей – живи. Не предложила ей защиту.

Эвелин закрыла лицо руками. Потом отвернулась от меня, посмотрела в сторону веранды и сказала:

– Знаешь что? Пожалуй, пойду поплаваю… Холодная вода приведет меня в чувство… Я вернусь через пять минут.

– Не ходи, – сказала я.

– Не беспокойся, – ответила сестра.

Предполагалось, что я перехвачу ее и удержу в комнате?

Мне хотелось верить, что шок от холодной воды отрезвит ее и даст понять, что она не хочет умирать. Она вернется в дом и попросит меня о помощи. Я заверну ее в полотенца, обниму, и мы начнем сначала. Я отвезу ее куда-нибудь, где ей промоют желудок. От меня потребуется только переодеть сестру в сухое и посадить в машину.

Забыть про деньги от страховки. Моя жизнь станет лучше. Пусть сестра живет с нами. Они с Ники полюбят друг друга. Шон привыкнет к ее присутствию. Я устрою Эвелин на работу в “ДеннисНайлон”. Мы с ней станем вместе ездить на работу и обратно. Деннис мог бы быть ее спонсором. Ему бы понравилась такая безумная ситуация.

Эвелин проглотила еще одну таблетку и осушила еще одну рюмку.

Она постояла, колеблясь, прежде чем дойти до двери.

– Подожди, – сказала я. – Я хочу дать тебе кое-что.

Я сняла бриллиантово-сапфировое кольцо Шоновой матери и надела ей на палец. Рука у сестры отекла от алкоголя, так что пришлось потрудиться.

– Ух ты, – сказала Эвелин. – Это что?

– Хочу, чтобы оно у тебя было.

На самом деле я имела в виду – я хочу, чтобы кто-нибудь нашел его. Потом. Эвелин тоже это понимала. Умение читать в мыслях до конца. До самого конца.

– Бриллиант, – заметила она. – Спасибо.

– Будь осторожна, – сказала я, когда моя сестра пошла умирать, а я не остановила ее.

Я действительно верила, что она вернется. Или наполовину верила. Или хотела верить. Еще меня клонило в сон. За разговорами я выпила больше, чем мне казалось. Я мало спала. Я ничего не ела. Я потеряла навык. Я забыла, как поддерживать старые дурные привычки.

Я легла на веранде и отключилась на полчаса.

Проснувшись, я вышла искать Эвелин. Пробежалась по кромке воды, зовя сестру. Мне никто не ответил. Ничего я не могла сделать.

Я вернулась в домик. Приняла две таблетки своей сестры, запила их мескалем и уснула на тридцать шесть часов.

Я проснулась трезвой, зная, что убила свою сестру, все еще пытаясь убедить себя, что я ее не убивала. Она хотела умереть. Заставлять ее жить было бы эгоистично. Может быть, впервые в жизни я помогла Эвелин – по-настоящему помогла – получить то, чего ей хотелось.

* * *

Я больше не боялась оставаться в домике – может быть, потому, что худшее уже произошло. Я радовалась, что у меня есть время побыть здесь одной, время привыкнуть к смерти Эвелин. Время вспомнить, как мы жили. Время подумать, кто я, кем была она, кем я стану без нее. Надо было сразу позвонить в полицию, но я говорила себе, что сестра не хотела бы этого. Она хотела бы, чтобы я осталась в доме, пришла в себя и выждала какое-то время.

Я жила на бутербродах с колбасой и майонезом. Диета десятилетнего ребенка. Ники я бы такого не позволила, но это было то, чего я хотела. Питаясь таким образом, я словно делала вид, что нам с Эвелин по десять лет и мы проводим лето в домике на озере.

Я мерила дом шагами. Я боялась выйти к озеру, боялась того, что могу там увидеть. Ранним вечером я без сил падала на кровать и засыпала до утра. У меня бывало что-то вроде бессонницы, когда я жила с Шоном, хлопотала с Ники и работала на ДеннисаНайлона, но теперь я проваливалась в сон моментально.

Прошла неделя, потом другая. Я потеряла счет времени.

Я вычистила дом, еще один – последний – раз убрала оставшийся после Эвелин бардак. Или его часть. Я оставила таблетки и бутылки с выпивкой. Отогнала арендованную машину в лес, пешком вернулась к дому и села за руль маминой машины.

Я доехала до Адирондакских гор и на какое-то время осталась там.

Наверное, это было не лучшее место для меня. Я хотела спать в своей собственной постели. Ники не выходил у меня из головы. Как мне хотелось слышать его голос, его прекрасные глупые разговоры! Я хотела вдыхать молочный запах его волос. Я хотела пройти по улице, держа его за руку. Я хотела видеть его лицо, когда он замечал меня, дожидавшуюся его после уроков. Вскоре я так истосковалась по нему, что обезумела. И от горя – как будто умер Ники, а не моя сестра.

Я покинула горы и уехала в Дэнбери, который казался безопасным – большой город, в котором никто никого не знает. Поселилась в мотеле. Именно тогда я снова вставила себя в розетку, законнектиласьпо новой. Именно тогда я вышла в интернет – и обнаружила, что Стефани угощается моим мужем.

Мне на руку оказалось желание моей сестры умереть. Но теперь я задавала себе вопрос, не попыталась бы я отстоять ее всерьез, знай я, что Шон – слабак и предатель, а весь наш план обернулся балаганом. Он живет со Стефани. А я одна.

Теперь Стефани взялась преследовать мою мать, вовлекая всех, кого я знала, в свой нездоровый план сделаться мной. Но Стефани вымарала из своего поста, что именно она увидела, когда сидела на диване в розово-белую полоску и рассматривала мои детские фотографии, сделанные матерью.

Две меня. Эмили, помноженная на два.

Вот так неожиданность: я – одна из двух близнецов!

Воображаю себе смятение Стефани, когда она обнаружила это чудовищное надругательство над ее верой в крепкую девичью дружбу, в то, чтобы рассказывать друг другу всё-превсё. Как я могла упустить такую деталь о себе?

Шон верил, что я мертва. Но это означало только, что он не поверил мне, когда я прощалась с ним в аэропорту. Необходимо было поговорить с Шоном, посмотреть на него, выяснить, что у него на уме. Как будто его ум был той частью Шона, которая решила спать со Стефани.

Я позвонила Стефани еще раз. Как обычно, дождалась, когда она останется одна.

– Если ты расскажешь Шону то, что узнала от моей матери, я тебя убью, – пообещала я. – Убью и тебя, и Майлза, вас обоих. Или, может быть, убью Майлза, а тебя оставлю жить.

– Честное слово, не расскажу. – У Стефани был перепуганный голос. – Клянусь.

Ну и дура. Она знала, сколько раз я врала ей – и все равно мне поверила.

* * *

Мы с Шоном придумали кодовое слово, которым будем пользоваться в экстренном случае; теперь я написала ему это слово, и он написал мне в ответ.

Кодовое слово было: подглядывающий.

Я назначила Шону встречу за ужином в ресторане, куда мы ходили, когда начали встречаться, – итальянский ресторан в Гринич-Виллидж, в котором платишь за пространство между тобой и следующим столиком. Туда ходили не за едой, а за тишиной. Люди ходили туда заключать сделки, помолвки – и расставаться.

Шон уже был там, когда я приехала. Я не знала, что почувствую, когда снова увижу его. Теперь знала. У Шона открытое глупое лицо. Я ощутила раздражение, потом гнев. Вся любовь, которую я к нему чувствовала, умерла – и была холоднее, чем моя сестра.

Когда я входила в ресторан, Шон уставился на меня, как на живую покойницу. А как он думал, кто отправил ему сообщение? Мой призрак?

Шон поднялся, словно чтобы обнять меня.

– Не вставай, – сказала я.

Я села. Хорошо, что похожий на вулканическое облако букет наполовину заслонял мужа. Я не могла смотреть на него. Я убила не того человека. Спокойно, сказала я себе. Выслушай его. Ты не знаешь, о чем он думает.

– Я думал, ты умерла, – выговорил Шон. – Я правда думал, что ты умерла.

– Очевидно, что ты ошибся, – холодно ответила я. – Когда я говорила “не верь, что я умерла”, какое из этих пяти слов ты не понял?

– А как же тело? Кольцо?

– Тебе не обязательно знать детали. Лучше не знать. Разболтаешь Стефани.

Я услышала в своем голосе ярость. Это ошибка. Надо оставаться спокойной – выглядеть спокойной.

– Я читала ее блог, – сказала я. – Она описывает ваше семейное счастье. Идиот.

– Стефани для меня ничего не значит.

Он сам-то себя слышал? Понимал, что его слова звучат как реплика из наидешевейшей мыльной оперы?

– Докажи.

– Как? – Шон встревожился еще больше, чем когда увидел меня.

– Разбей ей сердце. Помучь ее. Убей.

Вряд ли Шон действительно убил бы Стефани. Я ее ненавидела, но убить – не поможет. Я просто хотела посмотреть, как он среагирует.

– Да ладно, Эмили, – сказал Шон. – Будь благоразумной. Она хорошо относится к Ники. Она очень полезна. Ники нравится, когда она дома. И ты была права. Она великолепная няня. Мы выкинем ее, как только получим деньги.

И он говорит мне – “будь благоразумной”?

Хотеть увидеть его было громадной ошибкой. Мне захотелось уйти, и все же я сказала:

– Нам надо поесть.

Я проголодалась. А после разговора мне еще ехать назад, в Дэнбери.

Шон заказал хорошо прожаренную телячью отбивную. Я покривилась на эту издающую запах крематория обугленную подошву. Стефани готовила ему еду в соответствии с его вкусами. Меня затошнило от злости и омерзения.

Я заказала пасту, выбрала что помягче. Нож я бы сейчас себе не доверила.

– Ну хватит тебе, Эм, – сказал Шон.

Он никогда не называл меня Эм. Я говорила ему, чтобы он никогда меня так не называл. Так меня звала Эвелин. Теперь моя сестра мертва. А этот идиот – мой муж – даже не знает, что у меня была сестра. Стефани знала, но я хорошо пуганула ее, и она наверняка держит про Эвелин в секрете. Шон сказал:

– Наш план работает… может сработать… денег нам не придется ждать слишком долго.

Как только он это произнес, я поняла, что не хочу никаких денег, если ради них придется провести остаток жизни с Шоном. Оно того не стоило.

– Твоя гребаная Стефани никогда не была частью нашего плана, – сказала я.

– Я скажу ей, чтоб уезжала. Скажу, что ничего не вышло. Мы с тобой снова соединимся, и все будет, как было, ты, я и Ники…

– Никогда ничего не будет, как было, – сказала я. – Уж будь уверен.

– Но мы были так счастливы!

– Правда?

Моя сестра умерла. И хотя я знала, чисто логически, что в смерти Эвелин Шон не виноват, я не могла избавиться от чувства, что винить следует его. Я сказала:

– Я никогда тебе этого не прощу. Ты очень пожалеешь.

– Это угроза? – спросил Шон.

– Может быть. Кстати, об угрозах. Не смей говорить Стефани, что я жива и что ты меня видел. Последнее, чего мне хочется, – это чтобы вы обсуждали меня и пытались разобраться в моих намерениях. Вы со Стефани недостаточно сообразительны.

Я встала и вышла.

Я ненавидела Шона даже больше, чем ненавидела Стефани. Несмотря на ее гордость своими темными секретами, несмотря на свой глупый блог, Стефани была таким простым созданием, что я не могла винить ее в произошедшем. Она напоминала мне спаниеля, плывущего против течения. Или не слишком яркого ребенка, который просто хочет заводить друзей и нравиться людям.

Шон был другим. Он был единственным человеком, за исключением моей сестры, которого я хоть немного, но подпустила к себе. Единственным человеком, которому я доверяла. Не считая Ники.

Шон предал меня. Это я и имела в виду, когда говорила, что он пожалеет.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒