Часть третья

Он ничего не говорил. Всякие наши встречи происходили молчаливо и неспешно, как-то томно, совершенно бесполезно. Я долго не могла разгадать причин его опустошения, что так мучили меня, хотя они были просты и, надо сказать, понятны. Постоянно они были на поверхности, постоянно кружили где-то рядом.

С абсолютным, каким-то бесстыдным, бесповоротным пренебрежением он относился к обществу, и как следствие нашего близкого кдруг другу существования, я так же поддалась этой позиции.

Впрочем, так было всегда, с роковой ночи тётиных похорон. Но тогда я боялась скорее общества, ужасалась его безразличия, его холода, обращала свои кровоточащие ( в буквальном и переносном смысле) внутрь себя. Я скрывала их всеми возможными образами, силясь удержать ту здоровую беспечность, безрассудство детства. Но после того, как наши подорванные жизни стали сплетаться, я стала равнодушна. Пустота, эта всепоглощающая пустота породила спокойное, невозмутимое безразличие ко всему вокруг.

С тысячей масок, мечась в вихре жизни, мы сталкивались и расходились, мы теряли собственную сущность, и лишь воспоминания, смутные призраки прошлого, пережитая боль возвращала нас к жизни.

Он любил малое городское кладбище. Он мог сидеть на одной и той же безмолвной могиле часами, как мог часами проводить в комнате с журналами. Он редко подпускал меня к своей лелеемой панацее, к девушке, что уже тысячу раз охладела и разложилась в безмолвии земли.

Ободранное, дешевенькое надгробие полустёртое имя и стеклянные глаза, смотрящие с могильного камня в пустоту… Это была девочка, года на два моложе меня. Совсем только распускающаяся, приобретающая смутную женственность в своих детских чертах.

Ничего не удалось узнать о ней ни у него, ни у одноклассников. Казалось, целая вселенная забыла это имя. Забыла это мрачное детское личико.

Никогда он не произносил её имени, никогда о ней не вспоминал вслух; Мне казалось, это его сестра. И только спустя недели я стала замечать их странное сходство, какая-то мрачность, неуловимая красота черт, сумрачность глаз. Лёжа на крыше, сидя в библиотеке, я стала ещё пристальней, ещё наглее рассматривать его лицо. Но он лишь поднимал глаза и встречал моё любопытство холодным отрешением.

Бывало, он начинал говорить о её привычках, но как-то отрывками, смутными, внезапными воспоминаниями.

Полного образа всё равно в голове у меня не складывалось. Я думала о них по ночам, и мне неизменно казалось, что она точно его сестра.

Иногда фразы его повторялись, и взгляд терялся, бегло скользил по небу, выискивая действительность. « У неё были взрослые мысли, грустные глаза и родинки на спине…» И спустя дни он вздрагивал и повторял. « А ещё у неё были родинки на спине… Она их стеснялась, потому что были родинки на спине… Родинки…»

Такойпоэтизм, такая лирика и чувственность проявлялась в нём крайне редко.

Но была ещё одна вещь, которая могла возбудить в нём отклики прошедших страданий.

Моя астма.

Стоило мне начать кашлять, только болезненно поморщится, как он подбегал, и трепещущими руками выпрямлял мою спину, доставал ингалятор из рюкзака и оказывал помощь крайне профессионально. Будто ему уже приходилось делать это раньше…

Гладил по спине, аккуратно касаясь моих спутанных волос, приносил воды…

Эта противоречивость, этот мятежный вихрь нежности, безразличия и жестокости пугал. Пугал до дрожи в коленях.

Однажды, в обыкновенный, прожженный нами летний день, когда он ушел в свою излюбленную комнату с журналами, я забылась. Странно, я действительно, забылась, как-то равнодушна отнеслась к тому, что его нет рядом, но его вещи всё так же покоятся на его месте.

Мне понадобилась книга, которая, вероятно, была свалена в кучи безымянных и не описанных книг.

Я зашла в узкое нутро этой коморки под нервную насмешку библиотекаря. Повернулась к горе томящихся книг и услышала частое дыхание. Нервно сглотнула. И дыхание, дыхание знакомого существа досадливо остановилось.

Как я могла забыть, я должна стоять на стороже?

И вот он подошел, так быстро и стремительно со спины и прижал свои грубые губы к моим острым лопаткам. Моё тело неуютно дёрнулось, вспоминая ужас прошедших дней.

Он заговорил, и эти странные слова вожделённого восхищения, нежного смятения разлились медленно по моей коже. « У тебя родинки на спине… Как россыпь звёзд особо тёмной ночью. »

И тогда меня пронзило верной мыслью. Ну, конечно, это странное, дикое сходство его лица и лица той девочки, его умение работать с ингалятором, его трепетное отношение к астме и любовь к родинкам…

В моём лице он воскресил умершую сестру.

Его юношеская щетина оцарапала кожу. Я замерла, как тогда, в ту омерзительную ночь, в смятении, но не знаю, в ужасе, или томительном, сладком и горячном смятении, в каком замирают героини в предвкушении чего-то страстного на страницах дешёвых романов.

Сжимает плечи, вжимает в стопку книг, и вот я, как тысячу раз перечитанная, испытавшая сотни рук, взгляды сотни глаз, позволила открыть себя. Не содрогнулась.

Я прервала его здоровую юношескую утеху. И сама должна была теперь стать её объектом.

Надлежало использовать меня во второй раз. Второй раз исчерпать моё тело. Побледневшее, чуть задрожавшее в смутном страхе. Но я не двигалась, всё глубже и глубже теряя себя в прострации.

« Как россыпь звёзд особо тёмной ночью …» -- носилось у меня в голове, сжимало сердечную мышцу в клетке костей.

Особая нежность, неторопливость мелких поцелуев, и внезапная суровость, грубость, пошлость. По изгибу позвонков блуждает его рот.

Впадаю в неистовство. Часто дышу и сдерживаю нервное дёрганье коленей. Пытаюсь найти злосчастную книгу, но подступающий приступ удушья сковывает опять дрожащую мышцу горла.

Молча падаю на колени и задыхаюсь.

От ужаса.

От тоски.

От любви.

От нервной дрожи в каждом изгибе души, в каждом контуре тела.

И вот этот тревожный вздох над головой. Берёт на руки бережно; часто дышит и шепчет в горячем бреду слова раскаяния. Что тронул моё испуганное тельце.

Усаживает на стул, мягко поддерживает голову и ловит мой мутный взгляд.

-- Дыши, дыши, дыши…

Выбегает и прибегает обратно с ингалятором, дрожащими руками подносит к моему рту.

-- Дыши, дыши, дыши…

Я слабо улыбаюсь и вдыхаю жадно покидавший меня воздух.

-- Дыши…

***

« Да, ты угадала. Она была больна астмой… Умерла у меня на руках, я принял последний её выдох» Нервно закуривает. Смотрит в небо своим безразличным взглядом. Ностальгия. « Она была не просто сестра. Она была сестра-близнец. Точное повторение моей внешности, абсолютная противоположность моей души. Моя единственная любовь. Как и полагается одному из близнецов, ещё в яйцеклетке я нещадно стал отбирать её жизнь. Это был инстинкт животный, инстинкт бессознательный, направленный на выживание. Ей предстояло родится с астмой, в то время как я родился здоровым, крепким и гиперактивным ребёнком.

Мы всегда были бандой. Мы были товарищами. Проживали свои дни вместе, были невероятно близки. Но я мог бежать бесконечно, вдоль мелькающих на обочине фонарей, а она останавливалась на середине. Задыхалась и смотрела в небо. Эта её близость к смерти научила меня оберегать её. Оберегать так сильно, что, кажется, сама она не пеклась о своей жизни, как о ней пёкся я. Ей нельзя было бегать, но из слабости, из любви, большой, бесконечной, братской любви я не мог ей противится, позволял бегать за ветром, гулять по крышам, есть всякую дрянь.

С возрастом её приступы становились всё чаще. Она стала увядать, и я, конечно, не позволял себе не увядать рядом с ней. Так я полюбил читать. Она говорила, что боится, что умрёт, так и не полюбив… И улыбалась. Но потом говорила, что любит меня. Так сильно, что никто ей больше не нужен. Никто. У неё были свои маленькие мечты, свои откровения, которые она обнажала передо мной не стыдясь и не беспокоясь о непонимании. Она хотела переночевать в лесу. Хотела попробовать тирамиссу. Хотела написать книгу. Хотела сходить с парнем на свидание. Хотела увидеть солнечное затмение; её мечты были необычайно чисты, девственны, нетронуты мерзостью внешнего мира. Она непременно хотела воплотить их в реальность, бесконечно любя свою короткую жизнь. Она боялась умереть и не исполнить хотя бы одной своей мечты.

На наш двенадцатый день рождения я устроил ей свидание. Сводил её в ресторан. Поцеловал её в самые губы, и она разрыдалась у меня на плечах. Сказала, что это самый прекрасный первый поцелуй, который только может себе вообразить любая девчонка. Мы были бесконечно счастливы.

Потом, где-то через неделю, друзья дали мне попробовать покурить. Первое впечатление было ужасным, но впоследствии я пристрастился к этому яду. Конечно, скрывал от сестры. Но как-то раз она увидела в моём рюкзаке пачку сигарет и более со мной не говорила. Это настолько пошатнуло, укололо её чуткую душу… Что она сочла меня предателем.

Она много рыдала в последнее время. Умоляла меня, чтобы я бросил. И меня это стало раздражать. Как я не мог сообразить, что гроблю своё чистое дыхание, за каким она упорно гналась, без коего погибала ночами.

Однажды я заболел, узнав, что тяжело заболела моя сестра. Она же восприняла мою болезнь, как следствие курения.

Я, с температурой под сорок завалился в тот самый ресторан, купил десять этих самых тирамиссу и счастливый погнался домой.

Я открыл дверь нашей с ней комнаты и замер. С мокрыми щеками, со слипшимися ресницами, она держала между пальцами сигарету и яростно вдыхала её горькие поры.

Я бросился к ней, и она упала ко мне на руки, в приступе удушья. В своём последнем приступе удушья.

В ужасе я обнаружил ингалятор раздавленным на полу.

Подхватил её на руки, помчал к родителям, пока она глотала судорожно ускользающий от неё воздух.

Она приказала сквозь кашель поцеловать её и извиниться за свой ужасный поступок.

Поцеловал, торопливо, нежно, крепко, разрыдавшись на ходу.

Стал бормотать слова раскаяния, но она, не дослушав, умерла. Задохнулась…»

Он говорил отрешённо, задумчиво, безо всякой страдальческой гримасы. Все его слёзы выплаканы. Все бессонные ночи забыты. Он опустел.

И теперь, как проявление вечного бремени самонаказания тушит сигарету о собственную кожу. Все руки в ранах, дрожат, вспоминая, быть может, последнее прикосновение к умершей.

« Оказывается, она узнала, что просто не доживёт до следующей недели… Решила уйти красиво»

Мы долго молчали, пока сумерки не пропитали холодом висевший вокруг нас тёплый воздух.

« Когда она умирала у меня на руках, я увидел самый прекрасный в своей жизни закат. »

-- Стоит ли мне плакать, чтобы поддержать тебя? – Спросила я тихо спустя минуту.

-- Это было бы оскорблением.

Мы обнялись тогда слабо и уснули с видом на скорбно-фиолетовое небо.

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒