Часть вторая

Шёл четвёртый месяц, как мы были знакомы. Недавно я узнала его имя, очень короткое и звучное, запоминающееся.

Наш день проходил необыкновенно рутинно. Каждый следующий был копией предыдущего. Промозглое утро. Дорога в школу. Молчаливый взгляд. Уроки, перемены, уроки, перемены… Одинаковые, бестолковые. Библиотека. Пустые лица, существа, погружённые в книги. Я делаю уроки. Читаю, читаю, читаю… В запой. Литература была для меня единственной радостью жизни.

Мой молчаливый спутник так же читал, поглядывал на меня и спустя некоторое время отправлялся в свою порочную обитель.

Осознание того, что он там вытворяет, совершенно меня не затрагивало. Этот факт с течением времени стал представляться самым обыкновенным, вроде того, что человек перед едой моет руки, или все без исключения люди, бывает, ходят в туалет.

Бывало, он тоже делал уроки вместе со мной, и когда костлявая его кисть, что зажимала ручку между длинными пальцами, быстро и нервно двигалась вдоль поверхности тетради, я замечала странные багровые следы на полотне его белой кожи. Кругловатые маленькие ранки усеивали его ладонь ближе к переходу к предплечью и всё запястье. Они перечёркивали вены, что выпирали, вздымались из-под его кожи.

Это маленькое самоуничтожение, это сентиментальное членовредительство представлялось мне донельзя поэтическим. Мне нравилось рассматривать каждый участок его истерзанных рук. Угловатые костяшки, длинные, вытянутые пальцы с безобразными заусенцами и запёкшейся меж них кровью. Обкусанные ногти, и эти следы глухого отчаяния, следы самонаказания и самоотречения…

Я тоже обкусывала свои ногти, и бывало, расчёсывала кожу на запястьях от скуки или с художественной целью, но до такого не доходила. У меня не было не лезвий, ни сигарет, которыми он, опустошённый, бездонный меланхолик, прижигал свои прекрасные руки. Да, у меня не было сигарет, ведь курить мне строго воспрещалось. Астма. Да и мне и не особо хотелось-то.

К странному пристрастию своего ( Не знаю, как назвать его ) знакомого ( хотя я почти ничего не знаю о нём) я стала относиться спокойно. Иногда он просил меня смотреть, не пойдёт ли кто, чтобы его, случайного несчастного прохожего, не смутить отвратительным, безрассудным действом.

Я громко и неуклюже покашливала и начинала говорить с этим самым прохожим. « Здравствуйте, мол, как ваша дочурка? О, неужели? Уже? Вот это да…» Два лицемера заводят светскую, абсолютно бессмысленную беседу. Как забавно, но почему-то мне почти всегда удавалось разговорить этого человека, а ему, тому, кто находился в то время за сладострастными утехами, успевал свернуть своё «ремесло» и взять простенький журнальчик « В мире животных».

Ах, это просто омерзительно, но рождает хоть какие-то чувства во мне, и я будто бы жива…

Одним воскресным утром он узнал моё имя, и стой поры перестал называть обезличено.

На балконе, когда ветер разносил горечь табачного дыма и поры его проникали в мою грудь, что уже сконфуженно опадала, он слабо улыбался. Это было великое явление, которое занимало мои раздумья на весь день.

Это было очень странно, неистово, это не соответствовало его образу.

В то роковое утро что-то снова то ли оборвалось, то ли вспыхнуло внутри. Мне захотелось узнать, что опустошило его. Хотелось узнать, как он стал таким, как я.

Было время, он ударился в Достоевского, и походы его в маленькую комнатку с засаленными лампами стали не такими частыми. Но это моральное просветление длилось не долго. Вскоре он снова стал регулярным её посетителем.

Туда, разумеется, ходил не один лишь он. Нетерпеливые парочки, у коих просто нет иного места для обмена жадными ласками.

И вот среди извивающихся силуэтов, среди сладкого шепота и пыльных книг, он стоял один, сгорбленный над своими отвратительными журналами.

Он снова встал, отложил книгу и устремил помутившийся взгляд к распахнутой дверце. Я ловлю его за руку. За запястье, в том месте, где кожа покрыта поцелуями сигарет. Пальцы нервно вздрагивают, и он смотрит на меня тем непроницаемым немного недоумённым взглядом. Как в тот раз, когда я поняла, что он пуст. Что он мёртв.

-- Зачем? – Я выдерживаю эту сквозящую в глазах внезапную холодность. – Зачем ты делаешь это?

-- А зачем ты делаешь это? – Он кивнул на мои книги.

Я перевела быстрый взгляд с него на стопку книг и обратно.

-- Ты делаешь это круглыми сутками. – Его подбородок вздёргивается. -- Ты проживаешь чужие жизни, потому что у тебя нет своей.

Он отнял свою руку и опустил рукав на созвездия маленьких багровых следов, будто скрывая от меня свои раны. Раны своей пустоты. Он шагнул наконец к своей вожделенной двери, и вдруг обернувшись, бросил.

-- Как и я.

Мы не обменивались словом целую неделю, пока он вдруг не подсел рядом и не зашептал.

-- Это красиво. – Говорит он. – Я смотрю их, потому что они красивые и приносят мне удовольствие. Я думаю, что видео порно ни сколько не эстетично. А здесь, каждая поза показана в замершем состоянии. Каждый изгиб тела, как слово, как стон и песня. И это очень старые журналы. Их держали десятки рук до меня и делали то же самое, то же, что и я. Это приносит мне упоение от мысли, что вот, я читаю историю, которую перечитали до меня сотни похотливых глаз. И вот я своими такими же голодными глазами понимаю её по-своему. Я проживаю чужие жизни, потому что у меня нет своей. Ты, должно быть, заметила.

Странный книжный выговор, горечь табака, прокуренный, навевающий странное благородство, голос… Так мне запомнился его образ, что с того дня стал преследовать меня в каждой мысли, в каждом неверном изгибе души и сознания.

К нашей библиотеке примыкал маленький кофитерий, в котором так же дозволялось многое. Там мы останавливались, бывало, и брали дешёвый зелёный чай.

Как и все наши встречи, встречи в кофитерии происходили медленно и молчаливо. Мы смотрели в пустоту друг друга, как в зеркала. В его глазах я видела стальные двери, запертые на тысячи замков и темные бездны зрачков, что смотрят внутрь себя. Мне нравилось ощущать эту меланхоличность, эту израненную, опустошённую его душу.

Как будто холод, пожирающий изнутри, становился приятен. Мне хотелось раскрыть тайны его пустоты, так же как и ему тайны моей. Хоть видимых причин на дешёвые трагедии прошлого у меня не было, он как будто понимал, что они были.

Вот он закуривает свою незабвенную сигарету. Кент серый.

И в груди у меня нарастает отвратительный трепет. Астма. Чувствую, что дыхание нежно выскальзывает из моего тела, из моих немощных лёгких. Кажется, будто чьи-то пальцы перебирают теперь мои скользкие бронхи и сжимают их, выдавливая последние скудные остатки воздуха.

Это першение в горле, невыносимый зуд, от которого хочется разорвать свою грудь, выблевать уже, наконец, эти чёртовы бронхи. Мне больно. Мутными глазами смотрю на его лицо в глубокой задумчивости, и сгибаюсь в приступе кашля. Нет, нет, только не это.

В пелене слёз, накативших из-за физического перенапряжения, вижу его неясный силуэт. Чувствую под губами стекло стакана. Медленно раскрываю рот, беру в руки стакан и отворачиваюсь.

Помню, что он ничего не говорил, только был особо лиричен в тот вечер. Должно быть, подумал, что я простудилась. Или поперхнулась.

Тогда мы сменили читательский зал на крышу заброшенного общежития.

В промозглом августовском воздухе я мелко дрожала, почитывая Пруста. Мой спутник же с блаженным видом раскинулся на влажной, замшелой крыше и уставился в небо. Тем глубоким непроницаемым взором, с каким обычно размышляет он о чём-то далёком. Мне страстно хотелось узнать, в каких далях он блуждает, простуженный и охрипший от сигарет, когда смотрит в предсумеречное, дымчатое, мечтательное небо.

Я, последовав его примеру, отложила книгу, дав её страницам напитаться влагой сумерек. Откинулась на мокрую черепицу и медленно вдохнула этот опьяняющий запах позднего лета. Запах меланхолии и любви.

Не могу описать точно своих ощущений. Мне по-прежнему не хотелось домой, или ещё куда-либо. Не хотелось видеть людей. Но я не задавалась вопросом, зачем я завтра проснусь и зачем завтра не умру от очередного приступа удушья.

Вдруг его ладонь, большая, вытянутая, истерзанная ладонь легла на мой живот. Тело моё болезненно содрогнулась от мерзости прошлых дней, внезапно всплывшей. Меня замутило, но, кажется, этого не был видно внешне.

Его рука не двигалась, так же странно и безрассудно покоясь на животе, который инстинктивно втянулся. Небо, внушавшее ощущение бесконечности, казалось, пыталось поглотить меня. Мне стало мерзко.

Почувствовала, как дыхание соскользает с моих губ, почувствовала, как тщедушная сердечная мышца нервно сжимается. Он улыбнулся, ощутив под пальцами пульс, что бил в животе, чуть вздымая его на манер нервного дёрганья.

Образы грязных рук, сжимавших моё голое тело прежде, заслонили бесконечность неба. Громоздящиеся плоскости крыш. Всё, что было сущего и прекрасного передо мною.

-- Откуда этот шрам под пупком?

Его хриплый баритон тихо проникает в сознание, вспарывает гнилое нутро отвратительного воспоминания. Я очнулась. Обожженная, отворачиваюсь. Рука его медленно и недоумённо сползает на плоскость крыши.

Я не хотела, чтобы он касался моих ран. Но хотела коснуться его. Открытых, кровоточащих, не желающих закрыть свою тёмную брешь.

-- Ты любишь раздеваться перед окном. – Продолжает он шептать в сумерки.

-- Внушает чувство свободы.

Немного погодя встаёт. Подходит и садится рядом на корточки. Заглядывает в лицо. Отвечаю непроницаемо-пустым взглядом. Я смотрела на небо в его зрачках.

-- У тебя ведь есть книги, как лекарство. От чего?

Вздыхаю. Тихо, почти неслышно. Да, у нас у всех есть дешёвая трагедия из низкопробного бульварного романчика. Но какое действо совершило оно с нами…

-- Я упала на деревянный кол. – Коротко отвечаю я чистую правду.

-- Насколько тонкой была твоя одежда, и насколько острым был кол, чтобы так случайно распороть кожу?

-- Для тебя так волнительна тонкость моей одежды? – Язвлю я. И мне хорошо немного.

-- Для меня волнительно то, что её не было. Её ведь не было?

Закрываю глаза. Нет, мне не больно. Нет. Смеюсь. Ах, он возомнил, что разгадал меня… И как горько, что то было правдой. Ведь мы были пусты, и разгадывать нечего. Две уныло дрожащие твари в предсумеречном пламени. Две дешёвые трагедии.

Чуть отстраняю его. Встаю. Бреду к краю крыши. Нет, мне не хотелось умирать. Не хотелось жить, дышать и придаваться отвратительному унынию. Мне хотелось просто исчезнуть. Оставить от себя тонкую нить волоса и придать себя воздуху, что так жестоко оставляет меня в пору терзаний.

И резко, так грубо он хватает за локоть и утягивает назад с такой силой, что я падаю напротив его выпрямленных ног с нервно сокращающимися мышцами колен.

-- Не хочу, чтобы твои мозги брызнули на этот пыльный асфальт.

-- Почему же?

-- Прекрасный вечер.

Меня трясло мелко, от неистовой какой-то туманности происходящего. От томной медлительности и холодной грации вокруг. Всё было подобно действию во сне.

Он, по-видимомузаметив моё престранное состояние, опять присел рядом. Погладил ушибленные ладони.

Вдруг рука его скользнула в карман куртки и достала зажигалку с парой сигарет.

Протягивает, брови его вопросительно поднимаются. Безрассудно принимаю смертельный подарок. Ухмыляюсь над реальностью. Я могла себе позволить эту роскошь только раз.

Сую аккуратно тонкую сигарету между зубами, чуть вздёргиваю подбородок.

-- Дома будут орать? – Учтиво осведомляется он. Коротко киваю. – Хорошо, я подержу. Ты курила раньше?

Отчаянно киваю. Да, если только во снах. Нам, астматикам курение не грозит.

Подносит зажигалку. Раздаётся короткий щелчок, возникает трепещущий пламень.

Мне показалось, вот сейчас я исчезну. Навсегда. В руках этого человека. На крыше под небом, что взорвалось прощальным поцелуем. Осколок солнца полыхнул в последний раз и неспешно растаял на горизонте, когда я медленно вдохнула горечь табака.

Он держал сигарету двумя своими тонкими пальцами и заглядывал в лицо. Пристально. Неистово.

Моя грудь резко вздымалась, стремилась вверх, и наконец резко опала в приступе удушья. Умопомрачительная боль. Я раскрываю рот и не могу дышать.

Не могу дышать.

Глохну от собственного кашля.

Я не могу дышать.

Чувствую влагу на щеках и бьюсь в судороге. Кажется, он стал метаться вокруг в ужасе, в недоумении.

Отползла. Кислородное голодание смазало резкость контуров.

Не могу…

***

…

***

Что-то грубо разжало мою сомкнутую челюсть. Ворвалось в рот и прижало язык. Ингалятор.

Жадно, жадно и отчаянно хваталось за жизнь моё немощное тело. Яростно и страстно, оно, уязвлённое, боролось со смертью.

Он молчал. Молчал и держал ингалятор около моего рта, жадно обхватывающего горлышко препарата. Какая мерзость… Кого я пыталась обмануть? Ведь я хочу жить. Я хочу жить.

Мне было немного смешно, что он, наконец, понял, что я – астматик.

-- Идиотка, -- бросил он, жестоко вставляя ингалятор всё глубже, так, что стало больно. – Дыши, бля, не смей умирать!

Он затрясся в рыданиях, сдавив меня до хруста моих тщедушных позвонком. Я замерла. Его хриплый взывающие всхлипы

-- Дыши, -- Бормотал он в бреду. И втыкал ингалятор с такой яростью, будто хотел убить. – Дыши, дыши…

Я слабо дёрнулась в его руках, пытаясь привести в чувства. Со стороны он выглядел, как припадочный псих. Особенно смоей, ведь я видела на его лице невозмутимую, бесстрастную непроницаемость. И вот, вдруг, такое лирическое сумасшествие.

-- Отпуфти (отпусти) – Мямлю я. – Ты делаешь мне больно.

И он отпустил. Посмотрел мутными глазами в лицо, возвращая свою непоколебимую сдержанность. Но примешалось к ней что-то чувственное, однако, едва уловимое. Какая-то смиренная тоска, опустошение.

В тот день я коснулась его открыто подгнивающей раны – взрастающих семян шизофрении.

***

Когда-то я нашла его на городском кладбище. Фигура его была сгорблена. Он припал к надгробию. И среди других, безымянных и пустых могильных плит блуждало эхо его тихого и бессмысленного « Дыши…»

***

Признаки астмы выявили у меня ещё в детстве. Я была подвижным, но хрупким ребёнком, и поэтическая близость к смерти научила меня ценить жизнь. Воистину любить каждый вдох свой и каждый выдох.

Я жила с тётей и дядей, поскольку мама уехала на работу в столицу. У меня было счастливое детство. Безрассудное, искреннее, исполненное неистовой жаждой познания.

Тётя нежила меня материнской любовью, и я росла одна, единственная, лелеемая лаской и опекой. Своих детей у них не было, и они заботились обо мне.

У меня были красные бархатные башмачки, маленькая библиотека, состоящая из десяти стеллажей, где томились перечитанные по нескольку раз томики самых различных стилей и направлений литературы. У меня была блестящая помада и колготки каждую неделю новые. Потому что я постоянно рвала их, залезая на очередную многоэтажку. У меня были друзья, такие, какими их понимают в детстве. Друзья, с которыми ты строишь шалаши и делишь свои заброшенные дома, сворованную сухую лапшу.

Никогда и ни в чём мне не отказывал дядя. Покупал фарфоровых кукол и рогатки, леденцы и ботинки. Катал на спине, щекотал, поучал, как и всякий нормальный отец. Он меня обожал, нежил в своих объятиях перед сном. Спал со мной, когда я не могла уснуть от детских своих необъяснимых кошмаров. Он заставлял меня забыть о моей астме. Возил в сосновые леса, на озёра и тому подобное.

У меня было всё, я росла счастливым эгоистичным ребёнком, которого почти не касались реалии жизни. Единственное, что омрачало моё беспредельное, невинное счастье был ингалятор, который всегда неотступно следовал за мной, покоился на дне рюкзачка и ждал своего часа.

Мне стукнуло десять и я начала замечать вещи, коих раньше не замечала. В выходные меня всегда отсылали к бабушке, которая тоже, надо сказать, безумно меня любила. По возвращении я замечала, как странно прихрамывает тётя, какой измождённой улыбкой она меня встречает.

Дядя был слегка поддатый и донельзя счастливый. Сажал меня на колени к себе и начинал рассказывать об историях своей жизни. Улыбка его была так по-отечески нежна, так ласкова и бесконечно лучезарна. Я отдавалась прослушиванию самых интересных рассказов моей тогдашней жизни.

В одиннадцать у меня начали проявляться первые, девственно-неуклюжие признаки женственности. Признаки взрослости. Начала смешно вздуваться грудь, опушились подмышки, нарисовался откуда-то еле заметный изгиб талии. Дядя всегда подтрунивал надо мной, наказывал тёте варить сытные борщи, дабы заставить мою скудную по объёму детскую «грудочку». Он стал покупать мне топики, трусики. Не квадратные, как раньше, а треугольные, что мне, конечно, очень льстило. Он хвастался и выставлял напоказ меня своим друзьям в красивых ситцевых платьицах.

Я была очень образованным ребёнком, чем восхищались, конечно же, мои опекуны. Знание чего-либо всегда меня влекло за собой, и оно у меня было. Действительно было. Однако, не в том количестве, чтобы заставить томится ночами о тщетности всего человеческого бытия.

Вечерние, маленькие откровения мои перед ним о страхе перед взрослой жизнью, о тупых мальчиках, о всяком прочем, его трогали чуть ли не до слёз. Уже тогда я видела какое-то странное, вождёлённое умиление в его глазах, что граничило с восхищением.

Я тоже дядю очень любила и восхищалась им, за его статность, но и за живость. За искренность и за красивое, умное лицо.

Тётя как-то раз отправилась в другой город. Не помню зачем. Эта ночь стала для меня роковой.

Легла я спать с дядей из страха перед ночными сновидениями.

Я ужасалась виду престранных теней, что бродили в моём воображении по комнате, блестящим яблокам глаз и трепещущим ресницам, смутному шёпоту. Всё это в моём детском представлении выглядело, как сущее воплощение зла, жестокости и низменности.

Но этот ужас детских моих грёз, он всегда таился рядом в смутной улыбке и ласковом шёпоте.

В ту ночь я долго не могла уснуть, и спиной придвинулась к дяде, согнувшему колени и мило посапывающему. Рука его легла на моё острое плечико, и мне стало хорошо, как-то уютно. Потом руки его объяли мои мальчишеские бёдра, и, кажется, я уже была на грани сна в абсолютном покое и защищённости.

Рука его легла на живот. Это было как-то странно. Что-то смутно неприятное медленно возникало у меня в голове, но я пыталась не думать об этом. Ощущение моей дочерней влюблённости на миг рассыпалось и перед глазами развернулась отвратительная, пошлая инцест-сцена. Я поспешила устранить её из своего сознания, но рука его, подобно змее медленно проползла под мою ночную сорочку.

Я замерла, ощущая что-то мерзостное, не могла и дрогнуть. Я застыла в дичайшем смятении, чего ранее никогда не испытывала.

Человек высокой мысли, человек религиозный, заядлый коллекционер икон, человек, которого я всю жизнь считала гордым и сильным, стал отвратительно тихо, немощно как-то стонать. Похоть, неумолимая и нещадная похоть обвила его руки, превращая его в низменного посредственного примата.

Горло моё дрожало, мне захотелось блевать. Выблевать всё, что нервно содрогалось у меня внутри.

Почувствовала, как в зад мне уперлось что-то со строгой напористостью, и оно продолжало расти, пробуждаться…

Я хотела рыдать от этой мерзости, но не могла. Он мой отец. Отец, боже, святой человек! Что вытворяют его похотливые руки?

Таз его стал отвратительно двигаться, издевательски упираясь мне в зад. Грязный нечестивый пёс, он так часто дышал, изучал мои неразвившиеся изгибы так жадно, что хотелось умереть. Мне можно было умереть. Так я думала тогда.

В сознании у меня возникал самый яростный мат, который только могла себе представить девочка одиннадцати лет. Но какая-то покорность, незыблемая робость перед этим отвратительным извращенцем не позволяла мне двинуться.

Я чувствовала, как спазмы астмы сдавливают мне горло.

Вот он сжимает мою маленькую грудь, ощупывает, исследует, перебирается по впалому животу к трусам и бесстыдно проникает в моё маленькое, не созревшее тело.

Непонимание и обида сменились в мозгу животным ужасом. « Бля! » -- думала я. « Бля, бля, бля! » Это краткое, такое глубокое, чувственное слово я выкрикивала внутри себя подобно словам молитвы. Но мои молитвы не были услышаны.

Пальцы его, жестоко вдалбливающиеся куда-то, куда не следовало, причиняли неистовую боль. Мне казалось, он уже порвал мою плоть.

Волнение моё достигло наивысшей точки и извергнулось из меня судорожным кашлем. Он на миг отпрянул, и я сжалась на кровати в маленький, дрожащий калачик.

Я вскочила с кровати, и со слезами боли предательства бросилась к двери, но он настиг меня у неё, бросив обратно.

Лицо его, прекрасное, аристократическое лицо исказилось яростью и мукой возбуждения.

Я сжала ноги, прикрывая свою осквернённую плоть, и разрыдалась сквозь судорожный кашель.

-- Не трогайте меня, дядя – Умоляюще всхлипывала я. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Но он бросился на меня, подобно голодному зверю и сдавил моё дрожащее в приступе астмы горло. Он стал душить, пока я металась на постели и жадно раскрывала губы.

Одна рука его держала меня. Другая потянулась за сигаретами. На миг он разжал ладонь, дозволяя мне попытаться вдохнуть и у меня получилось. Но он закурил. Отстранив сигарету, припал к моим губам, выдыхая дым в мой упорно сопротивляющийся рот.

Снова рука его сжалась на горле, и порочные губы обдали меня горечью табака.

В удушье я дёргалась под его жадно нависающим телом и плакала.

Он слизывал слёзы с трепещущих ресниц, разжимал руку на горле и тушил сигарету о ключичную ямку.

Вскрик. Кричу и глохну от собственного крика.

Обожжённая сигаретой плоть пульсировала под его пальцами.

Он снова заставлял рыдать, душил, и слизывал мои слёзы. Вторгался пошлым языком в мой рот, царапал щетиной мои мокрые щёки.

И вот его бренная, твёрдая плоть врывается в моё дрожащее тело.

Кричу, задыхаюсь, мечусь на простыни.

Снова сигарета, снова тушит о кожу.

В невыносимой боли я потеряла сознание, и он продолжал осквернять меня уже недвижную.

Очнулась я на койке больницы, узнав, что чуть не умерла от потери крови.

Тем же вечером мне сообщили, что тётя мертва. Её нашли закопанной в саду за домом.

Трудно описать, что я чувствовала в тот момент.

Я чувствовала много чего, и это разрывало меня, мою грудь, что вздымалась в рыданиях, каждую подрагивающую частичку моего осквернённого, маленького не развившегося тела...

На её похоронах я увидела на лице и руках багровые раны, что остались и у меня на ключицах и бёдрах. В тот день я перестала быть ребёнком.

Прошу извинитьменя за столь отвратительные подробности. Но вообразите себе, как томилась я с этой мерзостью внутри своего маленького разума.

Мой насильник оказался изощрённым садо-мазохистом и умер от кастрации самого себя.

Вот так вот и кончилась моя счастливая жизнь.

***

И потом, понемногу мелкими и смутными деталями этой омерзительной истории делилась я со своим… другом, ночью на крышах многоэтажек.

***

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒