Часть первая

Часть первая

«В нашей библиотеке много книг. Не правда ли, этот факт звучит необыкновенно обыкновенным? В любой библиотеке много книг, что томятся на оцарапанных стеллажах, испуская великолепный запах бумажной пыли. Запах старых перечитанных историй… 

Но в нашей, в нашей, не столь изысканной и пафосной, библиотеке слишком мало места для всех книг. Слишком мало, хоть и зал большой. Их бумажные, пожелтевшие тела взгромождаются в хаотичные, разваливающиеся стопки, прижимающиеся к стенам, и лишь самые нужные и громкие истории имеют честьстоять на полке, в соседстве с другими важными историями.

Они выглядят, как старые, пафосные аристократы, лишившиеся своего состояния и вынужденные умирать в доме милосердия. Среди других исчерпанных и пустых существ. Перечитанных сотни раз, обнюханных и поглаженных тысячами рук.

Они были исчерпаны как мы, приходящие сюда каждый день чтецы, каждый со своей историей, погружённый неустанно в поглощение текста. Нам было не скучно, нам было никак.

Дочитывая очередную книгу, мы умирали. Эта смерть была отлична от смерти биологической. Она была медленной, её нельзя было осознать или почувствовать. Она просто настигала и поглощала всё наше существо, гасила все процессы в нашем сознании. Мы погружались в удушливую меланхолию, нас сковывала прострация. Мы застывали в единой позе: чуть согнутая спина, руки на столе, всё ещё держат распахнутую книгу, которая словно только что умершее тело, стала остывать.

Мы, да, именно мы, ведь в этом «мы» я живу чуть ли не того самого времени, как глаза стали понимать, что значат буквы, как разум увлёкся историями.  Стоит ли говорить, что с этими людьми, с этими молчаливыми созданиями я живу вот уже четырнадцать лет.  

Они появлялись каждый мой вечер, застывали с восторженной улыбкой, гримасой отвращения или сведёнными бровями над книгой. Они прятались в бесчисленных стеллажах смутными тенями  и шептались. Или обменивались гнусными мокрыми поцелуями, хотя… Нет, не только гнусными. Бывало, случалось у нас зачатие прелестных и возвышенных чувств.

Люди приходили сюда не только читать. Погреться, посидеть в тишине, или поговорить, глухим, еле различимым шёпотом сообщить кому-то что-нибудь невыносимо важное. Случалось, про меж отвесных скал сваленных книг, что вздымались к самому потолку, в маленькой комнатке со скудным освещением, кто-то засыпал глубоким и долгим сном, которое не пробуждало даже ласковое пятно солнечного света, мимолётно проникающие в пыльные стёкла окон.

Никто ни кого не выгонял. Да и кому, собственно, было выгонять? Охранялось это заведение улыбчивым охранником, который добросовестно дремал в своей маленькой будочке и древним библиотекарем с осунувшимся лицом стервятника.  

Посетители часто менялись. Их лица мелькали, исчезали, медленно выветривались из памяти… Но некоторые неизменно появлялись каждый вечер, каждое утро, чтобы прожечь ещё один день своей медленной, неуклюже тянущейся жизни.

Знаю, что в этой самой комнатке, где книги свалены громадными кучами стоят неприметные стеллажи с журналами… Я знала, что там в основном низкопробное порно, что уже пропахло кислотой старого глянца. Так пахнут старые журналы, дешёвые комиксы и брошурры.

Одним прохладным  днём в зал зашёл томный, абсолютно безэмоциональный парень. Сутулый, с вытянутым лицом, в трико и замаранных ботинках.  Кажется, он учился школе, которая находилась по близости. Был года на два меня старше.  

Он прошагал через весь зал и уселся рядом со старой вдовушкой, очень элегантной, но хмурой женщиной. В руках раскрыт новый, глянцевый том Гюго. Со скучающим видом его глаза блуждали по страницам пол часа, потом же он встал, и пошёл к груде бесхозных, наверное, даже не описанных книг, в маленькую комнатку.

В мутном, жёлтом свете засаленной лампы скрылась его фигура и не показывалась более часа два.

Я слышала, ( поскольку сидела за столиком, что стоял вплотную к стене этой маленькой комнаты), как он медленно перебирает что-то, слышала красноречивый шелест переворачивающихся глянцевых страниц. Библиотекарь оторвал свои стеклянные, рыбьи глаза от пожелтевшей бумаги и взглянул на вход в маленькую комнату. На сухих губах его дёрнулась саркастичная улыбка.  

Парень листал порножурналы. Ну конечно, этот древний книжный монах не мог подумать ошибочно. Он обладал тонким чутьём и чувствовал всё, что происходило в стенах его владений.

Мне было всё равно, как и всем в этом заведении. Да, он листал их, листал, с таким упоением, что мне казалось, я слышу восторженный выдох.  

Туда же, где-то через минуту пошла парочка влюблённых школьников. В тот вечер больше эту троицу я не видела, ушла домой.  

***

Говорят, великие думы, понимание, знание наносят неизгладимый след на лицо. Его правильные от природы черты сглаживаются или заостряются. Чистый разум искажает невинный, или страстный блеск красоты. Умных людей признано считать уродливыми, а красивых  – прекрасными, нетронутыми миром существами, что никогда и ни о чём не думают. Не правда ли, эта теория довольно двояка?

С одной стороны посмотрите, многие аристократы были умны и красивы, с другой стороны взять некоторых действительно умных женщин… Ну что за бесчувствие обезобразило их прекрасные лица? Или профессора квантовой физики, дипломаты, политики и прочие умники? Как знание может повлиять на лицо?

Мой жизненный опыт весьма мал, и со своими глупыми четырнадцатью годами, я ничего не могу сказать точно. Думаю, никто не может. Всё в этом мире состоит из пыли, облечённой в тело, когда-нибудь разрушающегося. Всё в этом мире хрупкое и иллюзорное.

 Но я думаю, лично я, и не подумайте, господа, что я вам это мнение навязываю, что знание наносит неизгладимый след на душу, а душа в свою очередь на лицо.

 Как и тело, душа имеет свойство разлагаться. Но этого, как и смерти после окончания книги, нельзя ощутить. Оно наступает медленно и нещадно, неизбежно, накатывает нежными волнами, притупляет сознание. Этого нельзя понять. Лишь спустя годы, обернувшись назад, вы посмотрите в глаза прежнему себе и вскрикните. Ваших глаз нет. Лишь зияющие бреши глазниц. Прежний вы мёртв. Настоящий вы другой. Вы, который насыщен знаниями всей прежней жизни.

Знание, поверьте моему скромному опыту, неизлечимо отравляет душу. Любое знание. Оно приводит к нечту новому, к нечту прекрасному, но уводит в итоге в место смрадное и сгнивающее. Вот скажем, вы много чего знаете, много, но не очень. То есть вам кажется, что много, но на самом деле ваша правда лишь вершина айсберга, в то время, как отвратительная и настоящая истинна обнажается лишь под толщей воды, которую вам лишь только предстоит одолеть. Так вот, вы знаете немного, и живёте спокойно, но вот, настоящее, то, что лишено сладкой иллюзии, бесстыдно обнажается перед вами. На раз, одним щелчком.

Оно ломает вас, ведь вы, думали по-другому. Ваше знание не могло предположить подобного. И вот, вы обманутый, отравленный жесткостью внезапности, подвергаете себя дешёвой забаве, как способу отвлечься, способу забыть.

В вас кипит революция, и вы, скажем, курите, и мутный дымок выносит из вас революционера. Нет, какая жестокая ошибка, никакой дым не уничтожит внутреннего революционера, он лишь притупит сознание. Он так же издевается над вашей обманутой душой.

Так, именно так, с побега от знания, начинается внутренне растление, что неизгладимо уродует душу, и, может быть, лицо.

Откуда я это знаю, спросите вы. Нет нужды объяснять. То дешёвые трагедии прежних моих дней, что породили внутри революцию, которую мне пришлось подавить. И повесить, прилюдно распотрошить зачинателей этого гнусного сборища. На пологах своей души я казнила всех, кто к этому был причастен, и разрешила старым добрым бесам захватить власть. Пусть. Это знание меня уничтожило. Оно меня сломило и сделало такой, какая я сейчас. Вам это знать совершенно ни к чему, ведь это совсем другая, отвратительная, пустая история.  

Просто вообразите обыкновенные муки обыкновенного человека… Ничего особенного, просто жизнь.

Собственно, к чему я это… Все мы,  здешние чтецы, пережили революцию в недрах своего разума, и пресыщенные знанием, пресыщенные мерзостью и возвышенностью, стали равнодушны к чему бы то ни было.  

Органы чувств, других, не физических, тех, что заставляют ощущать жизнь с моральной точки зрения, были в нас теперь сожжены.

Мы были пусты, как ни прискорбно.

Поэтому никому не было дела до того, что какой-то идиот придаётся сладостному рукоблудству, и разглядыванию старых, пыльных порно журналов, где-то там, в недрах читального зала.  

Обнаружилось, что этот самый любитель «изощрённой литературы»  живёт в доме напротив. Воскресным утром можно было заметить, как он, в своих трико и джинсовой куртке сидит и читает всё тот же томик Гюго. Не помню, что именно это было за произведение, но мучил он его долго. Он выходил на балкон и курил. Долго смаковал губами одну сигарету и упивался чем-то своим, внутренним. Быть может тем, что самозабвенно читал французского классика, или дерзил тётке, тем, что курил на её балконе. Я не знала.

У меня тоже был балкон, что служил для хранения книг. Там стояло старое кресло из красного дерева, которое пахло бабушкиной помадой. Я часами могла сидеть, утопать в недраг этого глубокого кресла и читать. Это было единственной отрадой, поскольку, мало что могло меня по-настоящему тронуть, разбудить от томительного бесчувственного сна.

Когда мой сосед курил уж очень долго, и дым его в безветренный тёплый день доносился до меня, я поднимала на него холодный взгляд взбешённого человека. Он замирал. Смотрел мне в лицо, и склоняя голову, тушил сигарету о собственное запястье. Идиот.

После он уходил, и через плечо оглядывался сквозь стекло балконной двери.

Мы встречались по пути в школу каждое утро, шли рядом и молчали.

Потом я шла в библиотеку, делать уроки, и встречалась взглядом с ним. Он сидел, оказывается, всё время напротив меня, самозабвенно читал что-то. Вид у него, честно говоря, был, мягко сказать, не читающего человека.

Резкие черты лица, грубый изгиб носа, скулы, взъерошенные тёмные волосы и бледные, какие-то бесцветные, стеклянные глаза. Подвижный, острый кадык, что забавно, как-то яростно ёрзал в его горле, когда он говорил. Вечное трико. Вечная джинсовая куртка. Драные джинсы.

Драные они были только на одной коленке, и я подозреваю, это вышло было сделано не на фабрике, а на улице, во время очередной драки.

Час, посидев над книгой, он шёл в маленькую комнату, к своему излюбленному стеллажу, где придавался молодым грехам. Я опускала глаза.

Мне было ровно до того, что он там делает, и кого рисует в своём воображении. Я читала и бесстрастно проживала свои дни. Мне было хорошо.

По не многу я привыкла к странному его присутствию в моей жизни… Он не был мне другом, не был семьёй или одноклассником. Он просто был. Стоял рядом и молчал. Молчал вместе со мной.

***

Трудно изображать эмоции, когда ты пуст. Здесь, в библиотеке, все мы были как братья одной веры, как сектанты. Мы понимали пустоту друг друга и не тревожили её. Но каково это чудовищное время, когда ты лицемерно улыбаешься, лицемерно рыдаешь, лицемерно благодаришь, не чувствуя благодарности.

Величайшее преступление, показывать чувства, которых нет. Будь то жалость, или страх быть наказанным, это мерзко, одаривать безнадёжного надеждой. Улыбаться тем, кто отвратителен, целовать незнакомцев… Зачем, зачем черти во мне заставляют вытворять подобное?

О право, так удобнее. Удобнее жить, думая, что никто не раскроет твоей величайшей тайны. Тайны душевного запустения. Причины твоей пустоты.

***

Однажды в пятницу я снова встретила его в библиотке, сидящего напротив себя и посмотрела ему в глаза. Не знаю, что сподвигло меня на столь близкий контакт…

Он поднял взгляд своих прозрачных глаз и так же заглянул в мои. Дешёвая, пафосная драма, как отвратительно.

Но он не отводил взгляд, выдерживая наш немой разговор. И вот, вот, что навлекло, родило во мне новую, чудовищную революцию.

Эти чёртовы глаза, как хотела я выцарапать их, лишь бы не переживать эти муки снова. Но странное дело, восстание резко вспыхнуло, ослепительно сверкнуло, должно быть, в моих глазах и исчезло… Истлели последние искры яростного пламени и я поняла, что было не так с его чёртовыми глазами. Они были пусты.

***

Пусты, как гладкие осколки стекла, омытые морем. Пусты, как мои, к слову, такие же бесцветные, неопределённого светлого оттенка глаза. Я узнала его, как злостного убийцу в толпе жертв, в толпе обыкновенных людей. Он был пуст, пустота зияла в нём. Я узнала его, себе подобного и содрогнулась, будто бы заглянув в свои собственные глаза. Пустые. Внутри меня моральное запустение стало подобием преступления, смертельной заразой, какой-то постыдной венерической болезнью, которую следует упорно скрывать. Как два заражённых, два заражённых бездушием существа мы узнали друг друга, поняли и раскрыли.

Это неизъяснимое, мимолётное прикосновение к чужой ране, и осознание собственной. Снопом искр оно взвивается в голове, пронзает всё тело короткой судорогой ясности.

И всё до этого момента показалось сном. Я нашла существо, такое же отвратительное, как я. Прелестно.

Потом мы с минуту сидели и изучали друг друга. Пристально, холодно, несколько боязливо. Он почувствовал то же, что и я. Поднялся, напряжённый, чуть вздрагивающий, и пополз, жалкое, похотливое животное, к маленькой скудно освещённой коморке.

Всё, казалось, стало на свои места. Я перестала удивляться тому, что взрослый, сознательный человек, юноша лет шестнадцати ходит и рассматривает порно журналы в библиотеке. Там же и удовлетворяет себя. Зачем? Зачем, спросит нормальный человек, заниматься такой грязью в библиотеке? Зачем?! Какая мерзость! И правда, мерзость, но нормальный человек так же не поймёт нашего истощения. Не ощутит глухой боли прошедших наших дней, нашего утомления всепоглощающей, вселенской пустотой.

Мы, в чьих жилах искоренили всякое чувство, всякое ощущение порой вытворяем отвратительные вещи. Да, это явление глупости есть желание снова ощутить, снова почувствовать себя живым.

Конечно, это кажется несуразным, особенно со стороны. Что, казалось бы, может заставить такого молодого человека, такое нетронутое жизнью существо сделаться пустым? Что за бред? Это зелёные подростки, диоты, воспевающие суицид и депрессию… Что они могут знать? Много чего, просто поверьте. Просто поймите.

Так, этот сутулый бесстыдник стал частью нашего братства, нашей секты, нашего библиотекарского, молчаливого « мы»