Внимание! 1 страница

Гертруда Стайн

ПАРИЖ ФРАНЦИЯ

ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Имя американской писательницы и деятельницы культуры Гертруды Стайн (1874–1946) известно даже тем, кто никогда не читал ее произведений. Это она окрестила молодых людей, вернувшихся с Первой мировой войны, потерянным поколением. Это она сказала, что художнику нужны не критики, а ценители. Сама же она стала одним из первых и крупнейших знатоков и коллекционеров новой европейской живописи, а ее парижский салон сыграл роль колыбели для многих из тех, кто впоследствии приобрел статус мэтров искусства XX века, — таких, как Пикассо, Матисс, Брак, Хемингуэй, Фицджеральд.

В этой атмосфере сложилась как писательница и сама Стайн.

Задачу своего письма она видела в том, чтобы разрушить автоматизм и поверхностность читательского восприятия, вернуть слову его глубину. Над этим, каждый по-своему, бились и другие ее современники — писатели и теоретики искусства: Джойс, футуристы, ОПОЯЗовцы, обэриуты и многие другие. Но Стайн была одной из самых радикальных, и неслучайно она приобрела славу родоначальницы модернизма.

Добиваясь более активной позиции читателя, Стайн выработала особую манеру письма, рассчитанную как бы на чтение вслух, а не глазами. Сама она называла свой стиль «автоматическим письмом», придавая этому термину шутливый смысл, так как нередко писала в своем автомобиле. Но смысл был отнюдь не только шутливый. «Еще во время учебы в колледже она создала теорию, что у человека есть неосознаваемая им вторая личность, которая проявляется в полубессознательном состоянии: так, она совмещала письмо с разговорами на совершенно посторонние темы… Она отказывалась учиться печатать, предпочитая писать от руки. Работала с бешеной скоростью, выдавая две страницы за пять минут… Исписанные страницы падали на пол, откуда их потом доставала машинистка»[1].

Хотя Гертруда Стайн настаивала на естественности своего подхода, стиль ее был тщательно продуман и сконструирован: он воспроизводит определенные особенности устной речи, и в первую очередь — повторы. Кому не встречалось ее знаменитое «роза это роза это роза это роза»? Трудно не вспомнить тут В. Б Шкловского: «Слово не живет одиноко, слово живет повторениями… Самая главная судьба слова в том, что оно живет во фразе. И живет повторениями»[2]. В манере Г. Стайн обращают на себя внимание и другие черты устной речи: сравнительно ограниченный лексикон, довольно простой и однотипный синтаксис. Однако самая заметная стилистическая черта Стайн — почти полное отсутствие пунктуации внутри предложения. Если запятая и попадается в ее тексте, она нередко стоит там не «по правилам», просто автору нужно выделить некую часть фразы, указать на паузу. Убежденность писательницы в ненужности, даже вреде знаков пунктуации проясняет следующий отрывок из «Автобиографии Алисы Токлас»: «Люди думают без знаков препинания. Да и общепринятый порядок слов и грамматические времена — не что иное, как удобный самообман. Сознание, предельно сосредоточенное на своей истинности, отчаянно ищет личных речевых средств…» И оттуда же: «Издатель Хавейс читал «Становление американцев» в рукописи и пришел в восхищение. Вот только очень просил добавить запятых. Гертруда Стайн сказала, что запятые ей без надобности, «текст должен быть внятен сам по себе и не нуждаться в том чтобы его поясняли с помощью запятых и вообще запятая это просто знак что нужно сделать остановку и перевести дыхание но человек он и сам должен знать где ему лучше остановиться и перевести дыхание».

Бо& #769; льшую часть жизни Гертруда Стайн прожила во Франции, которую она описывает в целом ряде мемуароподобных и собственно мемуарных произведений, таких, как упомянутая уже «Автобиография Алисы Б. Токлас», «Автобиография каждого», «Войны, которые я видела». Сюда же следует отнести и книгу, которую вы сейчас открыли, — «Париж Франция» (разумеется, без запятой). В ней Стайн описывает жизнь на юге Франции в начале Второй мировой войны — еще в ту пору, когда писательница надеялась, что до общеевропейской войны дело не дойдет, — перемежая свой рассказ неожиданными обобщениями, описаниями различных происшествий и парадоксальными умозаключениями.

Т. Казавчинская

ПАРИЖ

ФРАНЦИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Париж, Франция интригует и умиротворяет. Мне было всего четыре года когда я впервые приехала в Париж и говорила там по-французски и фотографировалась там и ходила там в школу и ела суп на завтрак и баранью ногу со шпинатом на обед, я всегда любила шпинат, и черная кошка прыгала маме на спину. Это скорее интриговало чем успокаивало. Я не против кошек но не люблю когда они прыгают мне на спину. В Париже и во Франции очень много кошек и им все разрешается, сидеть на овощах и среди круп в лавке, оставаться в помещении или выходить на улицу. Учитывая какое там множество кошек просто удивительно что они так редко дерутся. Во Франции домашние животные не делают двух вещей: кошки почти никогда не орут и не дерутся и куры опрометью не выскакивают на дорогу, уж если они ступают на дорогу, то двигаются чинно точь-в-точь как сами французы.

Это должен знать каждый кто садится во Франции за руль. Все кто ступают на мостовую чтобы перейти улицу или просто идут куда-нибудь двигаются в определенном ровном темпе и ничто их не пугает не заставляет вздрогнуть прибавить или убавить шаг даже при внезапном резком шуме они не дергаются не ускоряют шаг и не сворачивают с пути. Если на улицах Парижа кто-нибудь отскакивает в сторону или просто вздрагивает не сомневайтесь это не француз а иностранец. Это успокаивает и интригует.

Словом я прожила в Париже год в возрасте от четырех до пяти лет и вновь уехала в Америку. Ребенок ничего не забывает просто случается много всего другого.

Немного позже в Сан-Франциско было продолжение французского.

В конце концов, всякий человек, вернее, всякий пишущий следит за тем что происходит у него внутри чтобы рассказать о том что происходит там внутри. Вот почему писателям нужны две родины та где они родились и та где они живут на самом деле. Вторая романтична и не связана с ними, она не настоящая но на самом деле там внутри.

Для англичан-викторианцев такой страной была Италия, в начале девятнадцатого столетия американцы относились так к Испании, американцы в середине девятнадцатого столетия относились так к Англии, мое поколение американцев теперь в конце девятнадцатого столетия относится так к Франции.

Порой конечно люди и в своей стране находят ту другую пример тому Луи Бромфилд недавно открывший для себя Америку, и англичане такие тоже были, к примеру Киплинг открыл Англию, но все же чаще страной которая нужна вам чтоб раскрепоститься становится другая страна не та где вы родились и выросли на самом деле.

В Сан-Франциско было ясно что такой страной должна стать Франция. Конечно то могла бы быть Испания или Китай, но дети в Сан-Франциско на самом деле слишком много знали о Китае или об Испании, а Франция вызывала любопытство, в то время как Испания и Китай казались знакомыми и обыденными. Франция не была обыденной, она появлялась вновь и вновь. Сначала она появилась в таких непохожих книжках как Жюль Верн и Альфред де Виньи и в маминых платьях и перчатках и котиковых шапках и муфтах и картонках в которых все это доставляли.

От всего этого пахло Парижем.

А потом было очень легко довольно долгое время на самом деле не вспоминать Францию.

Следующее что я помню о Франции это Анри Анри и Сара Бернар, Панорама битвы при Ватерлоо и Крестьянин с мотыгой Милле[3].

Панорама битвы при Ватерлоо.

Самое приятное в нас тех кто пишет пером и красками это чудеса которые ежедневно с нами происходят. Происходят на самом деле.

Мне было восемь лет от роду и такое произошло у Панорамы битвы при Ватерлоо.

Ее нарисовал французский художник, я спрашиваю себя хотела бы я увидеть что-нибудь такое снова одну из этих гигантских панорам, когда ты стоишь в центре площадки а вокруг тебя по обе стороны от тебя тянется расписанный масляными красками холст. Когда ты со всех сторон окружен расписанным масляными красками холстом.

Тогда я впервые осознала разницу между картиной и пространством. Я поняла что картина это всегда плоская поверхность а пространство никогда не бывает плоским, и пространство все состоит из воздуха а в картине нет воздуха и вместо воздуха плоская поверхность, и все что в картине изображено как воздух это подделка а не искусство. Кажется я все это поняла пока стояла на площадке окруженная со всех сторон расписанным масляными красками холстом.

А потом была Сара Бернар.

В Сан-Франциско было много французов и французский театр, и конечно были знакомые девочки и мальчики которые дома конечно говорили по-французски. Поэтому когда французский актер или актриса приезжали в Сан-Франциско они жили там подолгу.

Им нравилось там и конечно когда актрисы или актеры задерживаются где-нибудь они всегда выступают и в театре конечно часто звучал французский язык.

Вот тогда-то я конечно узнала что по-французски говорят а по-английски пишут.

Во Франции когда кто-нибудь что-нибудь напишет и хочет узнать что получилось это читают вслух. Если же это написано по-английски рукопись конечно посылают на прочтение но если рукопись написана по-французски ее конечно читают вслух.

По-французски говорят а по-английски пишут.

А благодаря Саре Бернар я заметила какие тонкие руки у француженок. Когда я приехала в Париж я увидела что у молоденьких швей и обитательниц Монмартра у них у всех такие руки. Лишь много лет спустя когда изменилась мода, в ту пору они ходили в длинных юбках, я заметила какие крепкие икры у обладательниц этих тонких рук. Благодаря такому же сочетанию из французов получаются очень хорошие солдаты с крепкими икрами, тонкие руки и крепкие икры, если вы понимаете, что я хочу сказать, это успокаивает и интригует.

Поэтому все французы и катят на велосипедах по горам, как умеют одни только французы, для них не существует слишком крутых склонов медленно крутятся педали все выше и выше забираются велосипедисты, мужчины девушки и маленькие дети с крепкими икрами и тонкими руками.

Что еще было французского в Сан-Франциско это семья Анри Анри. Таких звали.

Там были отец и мать известные как месье и мадам Анри и еще пятеро детей старший Анри Анри играл на скрипке. Мы обычно приходили к ним днем и оставались обедать и потом обычно танцевали, все дети Анри и мы под французскую скрипичную музыку.

И на обед там всегда подавали жареную баранину, она называлась gigot, приготовленную так же как когда я ходила в Париже в школу, и картофель с маслом, очень чистый на вид а не потемневший как когда его готовят американцы. Но самым интригующим были ножи и вилки. Ножи были острые-острые и лезвие тонкое как у кинжала со слегка скругленным кончиком и вилки такие легкие что стоило чуть-чуть нажать и они гнулись. Ножи и вилки были самой фантастической французской вещью из всех какие я знала какие я когда-либо знала могла бы я прибавить.

Потом еще был Крестьянин с мотыгой Милле.

Мне никогда не хотелось иметь репродукцию какой-либо картины до тех пор пока я не увидела Крестьянина с мотыгой Милле. Мне исполнилось лет двенадцать или тринадцать, я прочла Евгению Гранде Бальзака и у меня уже было ощущение что это за страна но Крестьянин с мотыгой изменил его и Франция превратилась из страны в землю, почву, с тех пор она такой для меня и осталась. Франция это земля, почва.

Когда мне посчастливилось достать репродукцию этой картины и я привезла ее домой мой старший брат глянул и спросил что это такое и я ответила Крестьянин с мотыгой Милле. Это ужас что такое, а не мотыга сказал брат.

Но такова эта страна, такова ее почва и обрабатывают ее именно такой мотыгой.

Вот и все что мне было известно тогда о Париже Франции и потом я очень надолго забыла о Париже и Франции.

Потом однажды когда я училась в Рэдклиффе штат Массачусетс, я ехала в поезде и рядом со мной сел француз. Я его узнала это был приглашенный профессор из нашего колледжа и заговорила с ним. Разговор зашел об американках студентках колледжей. Замечательные сказал он очень интересные но, и тут он серьезно посмотрел на меня, ни одна из них, вы должны это признать, не скажет вместе с Альфредом Мюссе le seul bien qui te reste au monde c ‘est d’avoir quelque fois pleur& #233; [4]. Я была тогда молода но поняла это означает что они не могут так чувствовать. Это да еще интерес к Золя как к реалисту но все же меньший чем к русским писателям-реалистам вот и все чем был для меня Париж до тех пор пока по окончании медицинского колледжа я не поселилась в Париже Франции.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Алиса Токлас сказала мне, жена моего троюродного дедушки рассказывала что ее дочь вышла замуж за сына инженера того самого который построил Эйфелеву башню но у него другая фамилия.

Когда нам прислали напечатанную во Франции книгу мы посетовали на плохой набор. Ну объяснили нам это потому что теперь все делают машины а машины на то и машины чтоб допускать ошибки у них нет разума, человеческий ум исправляет то что делает рука а машина не может исправить свои ошибки. Само собой все мы переехали во Францию потому что во Франции применяют научные методы, машины и электричество, но никто всерьез не верит что это и в самом деле связано с реальной жизнью. Традиция и человеческая натура вот что такое жизнь.

Поэтому когда в начале двадцатого столетия нужно было прокладывать новые пути естественно потребовалась Франция.

Французы и впрямь, и в самом деле не верят что на свете есть что-либо важнее повседневной жизни почвы которая ее порождает да еще защиты от врагов. Правительство может быть каким угодно лишь бы справлялось со всем этим.

Я очень ясно помню как во время Первой мировой войны французы а вокруг были одни французы говорили об избирательном праве женщин и одна прислушивавшаяся к чужим словам француженка сказала: Боже мой и так за всем на свете очереди за углем сахаром свечами мясом Боже мой только избирательного участка еще не хватало.

В конце концов от этого ничего не зависит и они знают что от этого ничего не зависит.

Когда я в первый раз жила в Париже у меня много лет была служанка, мы были добрыми друзьями звали ее Элен. Однажды совершенно случайно, не знаю как это вышло потому что меня это совершенно не интересовало, я спросила, Элен в какой политической партии состоит твой муж. Она обычно мне обо всем рассказывала даже об очень личном о трениях в семье и с мужем но когда я ее спросила в какой он партии у нее появилось отчужденное выражение лица. Ответа не последовало. Что с тобой Элен удивилась я, разве это секрет. Нет мадемуазель ответила она не секрет но говорить об этом не принято. Люди не говорят в какой они партии. Если я и в партии я все равно не скажу в какой.

Я уже давно жила во Франции и это меня удивило я стала спрашивать самых разных людей и все они вели себя так же. У них появлялось точно такое же выражение лица. Да, не секрет но об этом не говорят. Сын ничего не знает о партии отца а отец сына.

Именно поэтому новый front commun[5] просуществовал совсем недолго. Все выступали и говорили и говорили, всем им приходилось объяснять с утра до вечера какая у них партия и так конечно не могло быть долго. Просто не могло.

Нет, публичность и впрямь не важна для Франции, традиция частная жизнь земля которая всегда дает плоды вот что имеет цену.

В Париже побывала миссис Линдберг[6] и у нас был разговор. Конечно в Америке она страдала все они страдали от известности. В Англии на них никто не обращал внимания но Линдберги понимали что Англия про них знает. Французы при встрече окружают вас вниманием а потом предоставляют самому себе ибо никто не помнит между двумя встречами что вы еще во Франции.

Когда Фаня Маринофф приехала в Париж она стала перечислять имена: с такими-то и такими-то она хочет познакомиться. Очень жаль ответила я но я их не знаю. Но ты же знаешь кто они, о да, сказала я, правда довольно смутно. Тогда она мне назвала других. Кое-кого я знала остальных нет. Ей это было непонятно. В Нью-Йорке, заявила она, раз я знаю тебя, я все равно что знаю их. Да-да, в Нью-Йорке, согласилась я, но не в Париже. Можно не знать парижских знаменитостей и не считать себя безвестным, ибо в Париже никто не знает тех с кем вы не познакомились.

Почти по всем а может и по всем этим причинам Париж был местом где пребывало двадцатое столетие.

Немаловажно было и то что в Париже создается мода. О да порой казалось что в Барселоне или в Нью-Йорке одеваются лучше но нет это не так.

Так повелось что мода создается в Париже, а в переломные моменты когда все меняется мода всегда очень важна, потому что благодаря ей вздымается вверх спускается вниз носится вокруг нечто особенное ни с чем больше не связанное.

Мода реальная часть абстракции. Это единственное что не связано с абстракцией прагматически, поэтому вполне естественно в 1900 году все съехались в Париж где всегда создается мода. Они искали почву для традиции для веры в неизменную природу мужчин женщин и детей и в то что наука хоть и интересна но не имеет влияния на жизнь и что демократия конечно существует но правительство если только оно не слишком усердствует с налогами и не заставляет вас проигрывать войну решительно ничего не значит. Вот в чем все хотели убедиться в 1900 году.

Непонятно как это происходит в литературе и искусстве, мода ведь и его часть. Два года тому назад все только и говорили что Франция в упадке становится второразрядным государством и так далее и тому подобное. А я говорила не думаю потому что за все последние годы с начала войны шляпки еще никогда не отличались таким разнообразием прелестью и французским изяществом как сейчас. И выставляют их не только в дорогих магазинах а повсюду в любой мастерской где есть хорошая мастерица есть и прелестные французские шляпки.

Я не верю что национальное искусство и литература могут дышать силой и свежестью а сама страна переживать упадок не верю. Чтобы судить о состоянии страны нет более надежной лакмусовой бумажки чем произведения ее национального искусства что никак не связано с ее материальным статусом. И потому если шляпки в Париже прелестны изящны по-французски и продаются на каждом шагу значит во Франции все идет как положено.

Поэтому вполне естественно что тем из нас кому предстояло создавать литературу и искусство двадцатого столетия нужен был Париж. По очень многим причинам. Здесь так легко меняют профессию, тут очень консервативны очень традиционны но очень легко меняют профессию. Можно сначала быть пекарем затем агентом по недвижимости затем банкиром и все это проделывает один и тот же человек за какие-нибудь десять лет и затем удаляется на покой.

Забавно также что для любого дела всегда требуется примерно семь человек: построить целиком дорогу врыть три телеграфных столба открыть ярмарку или повалить дерево. Всегда и во всех случаях нужно семь человек и семеро или около того участвуют в любой работе, два-три нужны чтобы поговорить два-три чтобы посмотреть и один-два чтобы сделать дело, каким бы оно ни было всегда требуется примерно одинаковое число работников. Что ж это было очень важно ибо в свою очередь возводило нереальность в принцип совершенно необходимый для всех кому предстояло создавать двадцатое столетие. Девятнадцатому точно было известно что делать с каждым человеком двадцатому поневоле не дано было этого знать поэтому Париж и стал самым подходящим местом.

И потом это их отношение к мертвым, такое дружеское просто очень дружеское и при том что неотвратимое не вызывает горя и при том что не вызывает потрясения. Во Франции нет разницы между жизнью и смертью и поэтому она должна была стать почвой для двадцатого столетия.

Но конечно именно иностранцы создавали ее тут во Франции ведь поскольку все эти особенности французские Франция поневоле превращала их в традицию а то что стало традицией не может служить почвой для двадцатого столетия.

Иностранцев всегда и везде много но больше всего во Франции.

Как-то раз мы шли с Джералдом Бернерсом и он сказал хорошо бы собрать все ложные сентенции получилась бы хорошая книга.

Мы перебрали их великое множество и среди них такие: чем ближе знаешь человека тем лучше видишь его недостатки и трудно быть героем для своего лакея. И пришли к выводу что уж наверное в девяноста случаях из ста дело обстоит как раз наоборот.

Неверно что чем ближе знаешь что-нибудь или кого-нибудь тем лучше видишь недостатки. Напротив чем ближе знаешь то или иное место тем оно краше и неповторимей. Возьмем к примеру ваш жилой квартал, как там чудесно, это редкое прекрасное место и уезжать из него тяжело.

Помню я как-то слышала разговор на парижской улице кончился он как раз тем что делать нечего придется уезжать. Вот оно и случилось, ничего другого не остается придется покинуть лучшее место в мире. Лучшее потому что оно то где они изо дня в день жили.

Такими казались все парижские кварталы, у всех у нас были свои кварталы и уж конечно если мы оттуда уезжали а потом снова возвращались они и впрямь казались нам унылыми и совсем непохожими на те чудесные места где мы живем сейчас. Поэтому неверно что чем ближе знаешь что-нибудь тем лучше видишь недостатки.

А теперь о том что нельзя быть героем для своего лакея. Но кто еще так радуется вашей славе как ваша прислуга, конечно ваша французская прислуга очень рада можете в этом не сомневаться и вся бывшая нынешняя и будущая прислуга очень очень этому рада.

А теперь о том какие кварталы Парижа были лучшими и когда это было.

Между 1900 и 1930 годом Париж сильно изменился. Я часто слышала что Америка очень изменилась но она изменилась не так сильно как Париж за те годы когда он стал Парижем каким мы его знаем, к тому же люди уже не помнят каким он был раньше даже не помнят какой он сейчас.

В те годы никто из нас не жил в старых районах Парижа. Мы жили на улице Флерюс в обыкновенном столетнем квартале, очень многие из нас жили вблизи него и бульвара Распай который еще не был тогда проложен а когда его проложили все крысы и мыши поселились под нашим домом и нам пришлось вызывать парижскую санитарную службу чтобы они приехали и избавили нас от грызунов, интересно существует ли такая сейчас, все это исчезло вместе с лошадьми и гигантскими фургонами в которых обычно приезжали чистить канализационные трубы в домах где еще не было новой системы канализации, теперь ее провели даже в самые старые дома. Во Франции хорошо то что здесь ко всему приспосабливаются медленно, меняются целиком и полностью но все время думают что они такие же как раньше.

В наши дни маленький провинциальный городок Белле целое лето употребляет в пищу ягоды винограда, его жители пришли к выводу что ягоды винограда это необходимая роскошь.

Наша старая служанка Элен которая работала у нас еще задолго до войны, выучилась от нас что детей следует воспитывать иначе в более здоровом духе и так она и делала но все равно однажды я слышала как она говорит своему шестилетнему сыну, ты хороший маленький мальчик, и он ей отвечает да maman, когда ты вырастешь ты будешь любить свою маму, да maman, и дальше она говорит, а потом когда ты вырастешь ты уйдешь от меня к другой женщине правда, да, maman, отвечает он.

Я всегда вспоминаю также что когда затонул Титаник и все были так растроганы героическим спасением женщин и детей, Элен сказала, не вижу тут ничего хорошего, что проку от женщин и детей когда нет мужчин, как они будут жить, было бы намного больше проку, сказала Элен, если бы многие утонули бы себе а хоть какие-то семьи спасли целиком, намного больше было бы проку, сказала Элен.

Именно поэтому Париж и Франция стали почвой для литературы и искусства двадцатого столетия. Традиция удерживала их от перемен естественно они смотрели на жизнь как она есть и принимали ее как она есть, и в то же время невзначай все со всем соединяли. В иностранцах не было для них ничего романтичного, такова была реальность и никаких сантиментов просто они тут жили, как ни странно это не побуждало их самих создавать искусство и литературу двадцатого столетия но с неизбежностью превращало в подходящую среду.

Итак с 1900-го по 1930-й мы хотя и жили в Париже но не в живописных кварталах и если жили на Монмартре как Пикассо и Брак то не в старых домах а в построенных лет пятьдесят назад это теперь все мы живем в старинных кварталах у реки, это теперь когда двадцатое столетие утвердилось и определилось все мы склонны и норовим селиться в домах семнадцатого столетия, а не в сараях вместо ателье как тогда. Дома семнадцатого столетия стоят так же дешево как стоили тогда наши сараи-ателье но теперь нам подавай живописность и великолепие нам нужны воздух и пространство какие бывают лишь в старинных кварталах. На днях речь зашла о том что в Париже сносят грязные ветхие кварталы и как раз Пикассо сказал, но ведь только в старых кварталах и есть солнце и воздух и пространство, и это правда, все мы живем там и те что только начинают и люди среднего возраста и те что постарше и старики все мы живем в ветхих домах в старинных кварталах. Что ж это вполне естественно.

Неверно что чем ближе знаешь что-нибудь тем лучше видишь недостатки, то что делаешь изо дня в день кажется важным и значительным и место где живешь кажется завораживающим и прекрасным.

Так что понемногу становится понятно почему двадцатое столетие с его техникой с его преступлениями с его стандартизацией которые начались в Америке нуждалось в Париже как в месте где были столь прочны традиции что оно могло выглядеть современным не меняясь и где чувство реальности было так велико что всем прочим дозволялось иметь чувство нереальности.

И потом это их отношение к иностранцам которое очень помогает.

В конце концов французы почти не видят разницы между иностранцами и приезжими. Иностранцев так много и если кто из них и реален так это те что приехали и живут в Париже или во Франции. Этим они отличаются от других народов. Для других народов иностранцы более реальны когда они живут в своих странах но для французов иностранцы реальны только если они живут во Франции. Естественно они приезжают во Францию. Что может быть естественней чем это.

Я помню как старая служанка придумала забавное словцо для иностранцев, американцы существовали на самом деле существовали потому что она была наша служанка и мы были оттуда, а еще имелось нечто что она называла creole ecossais [7], мы так и не узнали откуда она это взяла.

Конечно все они приехали во Францию многие из них чтобы рисовать картины и естественно у себя дома они не могли этого делать или еще чтобы писать книги этого они тоже не могли делать дома, у себя дома они могли стать зубными врачами она знала про все это еще до войны, американцы люди практичные и лечение зубов дело практичное. Да уж она и сама практична не меньше их, потому что когда у нее заболел ребенок она конечно ужасно разволновалась это же был ее ребенок но тут было еще и то что все придется начинать сначала потому что у нее ведь должен быть ребенок, у каждой француженки должно быть по ребенку, а теперь два года прошло и опять все придется начинать сначала, и опять же деньги и так далее. Но конечно почему бы и нет почему бы и нет.

Итак вся эта немудрящая ясность взгляда на жизнь как она есть, на животную и социальную человеческую жизнь как она есть, на материальную ценность человеческой и социальной и животной жизни как она есть, без брутальности и без наивности, все о чем сказала сегодня некая французская женщина некой американской писательнице, все это ложь хотя и не притворство.

Для того чтобы французы так заговорили не нужно было двадцатого столетия двадцатое столетие нужно было чтобы так заговорили остальные.

Иностранцы составляют часть Франции потому что они всегда там были и делали то что должны были там делать и оставались там иностранцами. Иностранцы должны быть иностранцами и это хорошо что иностранцы это иностранцы и что их не может не быть в Париже и во Франции.

Сейчас они начинают наконец осознавать, кинематограф и Первая мировая война заставили их мало-помалу осознать какой национальности бывают иностранцы. В маленькой гостинице где мы прожили несколько дней они нас называли англичанами, нет поправляли их мы нет мы американцы, наконец один из них несколько раздосадованный нашим упрямством сказал да ведь это одно и то же. Да согласилась я, как французы и итальянцы. Кстати до войны они так не сказали бы и не почувствовали бы резкости моего ответа. Так вот у нас была здесь в деревне горничная-финка, однажды она вернулась сияющая, как замечательно, сказала она, молочница знает про Финляндию знает где находится Финляндия все знает про Финляндию, подумать только, сказала горничная-финка, я знала очень образованных людей которые не знали где находится Финляндия а она знает. Впрочем знает ли. Навряд ли зато блюдет старинную французскую учтивость вот и все. Они ее действительно блюдут.

Но если что они и впрямь делают так это уважительно относятся к литературе и искусству, если вы писатель у вас есть привилегии если вы художник у вас есть привилегии и привилегии весьма приятные. Мне всегда вспоминается как я приехала из деревни в гараж куда я обычно ставила свой автомобиль гараж был страшно переполнен там проходила выставка автомобилей, но что же мне делать сказала я, ничего сказал служащий посмотрим и потом вернулся и сказал понизив голос, там есть уголок в этот уголок я поставил машину месье академика а рядом я поставлю вашу остальные пусть постоят на улице, и это в самом деле так даже в гараже академику и писательнице оказывают предпочтение и даже перед миллионерами и политиками, в самом деле оказывают, это невероятно но оказывают, полиция тоже обращается с художниками и писателями почтительно, что ж со стороны Франции это умно и несентиментально потому что в конце концов все что остается в памяти остается благодаря писателям и художникам, никто не живет в реальности если его не описали по-настоящему и то что французы это понимают свидетельствует об их неизменном чувстве реальности а вера в чувство реальности это двадцатое столетие, у людей может его не быть этого чувства но вера в него у них есть.

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒