Н.Е. Врангель. 24 страница

Это предсказание слово в слово подтвердилось51.

Война начинается в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах

Война началась при крайне тяжелых условиях. Войска на Крайнем Востоке было мало, театр войны был за много тысяч верст, железная дорога была окончена, но далеко не оборудована, а главное, война была непопулярна. Революционная пропаганда шла вовсю, правительство находилось в дряблых руках, Царь изо дня в день терял свой престиж. Хорошо было лишь то, что в исходе войны пока никто не сомневался, что она происходила где-то там, далеко, с какими-то смешными “япошками”. “Шапками закидаем, и довольно! ”

Над словами Куропаткина “терпенье, терпенье и терпенье” подсмеивались.

Мой старший сын Петр, окончив за два года до войны Горный институт, отбыв в конной гвардии воинскую повинность, был произведен в корнеты, но на службе не остался, а вышел в запас. И он и я думали, что в течение долгих лет никакая война немыслима. В первый же день после ее объявления он вновь поступил на службу и стал хлопотать о переводе в действующую армию. Офицерам гвардии отправиться на Восток не разрешали, было даже почему-то объявлено, что в случае перевода они после окончания войны в свои части обратно приняты не будут. Тем не менее после усиленных хлопот некоторым, и ему в том числе, удалось добиться перевода, и он был зачислен в передовой отряд генерала Ренненкампфа52 и уехал в Маньчжурию53.

На золотопромышленных делах война отразилась крайне тяжело. Прежде всего Государственный банк урезал кредиты под сметное золото. Я бросился к Витте. Приемная его была переполнена. Очереди пришлось ждать часами. Наконец вызвали.

— Я могу вам уделить всего несколько минут, — сказал Витте. Он, видимо, от усталости изнемогал. — Видите, какая уйма там ждет.

Я в двух словах объяснил, в чем дело.

— Мы иначе теперь не можем.

— Вы мне обещали дело поддержать, — сказал я. — Иначе мы давно бы...

Он меня перебил:

— Помню. Но тогда было одно, теперь другое — война!

Мне оставалось только удалиться.

Снабжение провиантом приисков, на которых работали тысячи людей, вскоре стало почти невозможным. Невозможным оказалось доставлять даже самые необходимые припасы на прииски — железная дорога обслуживала только военные нужды. Оттуда то и дело получались тревожные телеграммы: “Персонал и инженеры призываются на службу. Провизия на исходе. Рабочие волнуются. Угрожают забастовкой. Приказано всех китайцев и корейцев удалить с приисков”. С этими китайцами и корейцами у нас были бесконечные проблемы. Они были отличными работниками, а поскольку в этих местах русского населения было мало, обойтись без них мы не могли. Но политика местных властей менялась в этом вопросе (у нас все превращалось в вопросы) чуть ли не каждый год. Были периоды, когда нам разрешали нанимать на работу китайцев, но не корейцев, были периоды, когда корейцы были угодны, а китайцы нет. По каким соображениям — нам никогда узнать не удалось.

В Благовещенске у нас для приисков были заготовлены большие партии муки. Получаем телеграмму: “Вывоз провианта из Благовещенска воспрещен”. Телеграфирую: “Вероятно, запрещен за границу; разъясните властям, хлопочите о разрешении”. Отвечают: “Хлопочите Петербурге тут резонов не принимают”. Еду в Военное министерство. Говорят, обратитесь в Департамент торговли и мануфактур. Там говорят, — обратитесь в Военное министерство. Бросался я налево и направо — везде один ответ: “Нас это не касается”. На всякий случай поехал к министру государственных имуществ Тимирязеву54, которого прежде не знал.

— Нас это не касается, — говорит он.

— Мы подчинены, — говорю я, — Горному департаменту, то есть Вашему Превосходительству, поэтому прошу вас, телеграфируйте генерал-губернатору55.

— Но я не знаю, какими он руководствуется соображениями. Нужно сперва списаться с ним.

— А пока рабочие взбунтуются, перемрут от голода или придут в тот же Благовещенск, и их будут вынуждены питать той же мукой. А в результате хлеб будет съеден, золота не будет и тысячи людей зря пострадают.

Тимирязев, не в пример многим министрам, был умный и живой человек и понял.

— Все, что вы говорите, — сказал он, — так очевидно, что — простите! — вашей жалобе безусловно верить не могу. Что-нибудь да не так.

Я предъявил ему всю переписку.

— Чем же такую несообразительность объяснить? — в недоумении, просто спросил он. Я молчал.

— Говорите откровенно, не стесняйтесь.

— Глупостью, — сказал я.

Тимирязев с удивлением посмотрел на меня, кивнул в знак согласия головой и, не говоря ни слова, сам написал телеграмму. Вывоз разрешили.

Не могу не рассказать еще один случай чиновничьей мудрости: на наших Амгунских приисках телеграфа не было. Телеграммы из Никольска доставлялись летом — пароходом, зимою — на собаках, то есть приходили тогда, когда надобность в них уже миновала. Мы предложили Главному управлению почт и телеграфов построить линию на наш счет, содержать телеграфистов и, кроме того, оплачивать каждую телеграмму по тарифу. Предложение наше в принципе нашли приемлемым, приказали явиться через неделю за окончательным ответом. Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Жизнь на приисках очень дорога, штатного жалованья чиновнику на жизнь не хватает.

— Мы согласны платить в размерах, какие укажете, — говорю я.

— Это другое дело. Прошу через две недели заехать для получения окончательного ответа.

Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Если увеличить жалованье служащим на Амгунской станции, то все чиновники в других приисках, где уже станции есть, тоже потребуют прибавки.

Продолжать сказку о белом бычке не стану, скажу только, что ездил я бесконечно и всегда, “обсудив дело всесторонне”, встречалось препятствие. Наконец это, видно, надоело самому начальству.

— Что вы, — спросил меня сердито главный начальник, — Америку, что ли, хотите из Сибири сделать? Неужели без телеграфа обойтись нельзя? Обходились же до сих пор.

Тост за будущую победу

Наконец начала поступать информация с театра войны. В Маньчжурии, в передовом отряде Ренненкампфа и, если хорошо помню, у генерала Засулича56, были столкновения и бои, но главные силы в дело пока не вступали. Ожидали подкрепления из России, устраивали позицию. Настало нескончаемое “лаояновское сидение”. Сидение это длилось месяцами. Пресловутое куропаткинское “терпенье, терпенье и терпенье” оказалось не просто фразою. Но Петербург этим “терпеньем” особенно не тяготился. О войне, которая была так далеко, думали мало, разве те, у которых были близкие. Но приятное ожидание побед все же щекотало нервы. Игра на бирже шла по-прежнему. Кафешантаны, кабачки, театры и рестораны были переполнены. Пропаганда тоже оживилась, и Охранное отделение работало не покладая рук. Газетные сообщения о наших неудачах внимания наверху не привлекали. Публика их в течение нескольких дней обсуждала, а потом забывала.

— Ничего, в двенадцатом году Кутузов тоже долго избегал дела. Дойдут до Лаояна — тут и покончат. Все это вздор! Выпьем за будущую нашу победу! — И чокались.

Но время шло, и в столице начали циркулировать разные слухи, с фронта начали приходить плохие новости. Японская артиллерия куда лучше нашей; у нас не хватает карт; распоряжения Куропаткина туманны. Больше всего он заботился о своей репутации. Засуличу приказано “избегать боя, но действовать по обстоятельствам... ”. Если ввяжется и будет неудача, виноват будет он — зачем ввязался. Отступит — опять виноват, потому что ведь приказано действовать по обстоятельствам! Убит сын губернатора Зиновьева и еще несколько из офицеров гвардии. Ранены несколько моих знакомых. В фельетоне “Нового времени” промелькнуло имя сына. “У такой-то деревни, — писал корреспондент, — я видел печальную картину: несли корнета барона Врангеля, сраженного солнечным ударом”. Только через несколько недель мы узнали, что он поправился.

Наконец пришла телеграмма о большом сражении у Лаояна. Все идет, как и ожидали, прекрасно. И вдруг сообщение, которое заставило усомниться. Уже после войны, из записок иностранного агента при японском главном штабе, оказалось, что японская армия потерпела сначала поражение, но Куропаткину причудилось, что японцы его обходят, и для предосторожности сам отступил. И наша победа обратилась в поражение57. Потом опять поражение и опять...

От сына мы долго никаких известий не имели. Узнав, что в Петербург привезли раненого подполковника Энгельгардта, я поехал к нему узнать, не знает ли он что-нибудь о сыне.

— Точно ничего сообщить не могу, — сказал он. — Его в госпиталь привезли, как раз когда меня увозили, и я не успел спросить, как он.

Только через несколько недель мы узнали, что у нашего сына было что-то не в порядке с легкими. Через некоторое время его эвакуировали в Петербург.

“У него абсолютно нет воли”

То, что мы от него узнали, было неутешительно: армия была превосходна, дрались как львы, но высшее начальство было бестолково, и ему не доверяли. Забота о раненых была недостаточной. В приемном покое, где вначале находился мой сын, ни врач, ни даже фельдшер ни разу не появились. Врачей больше всего занимали слухи о беспорядках в стране, фельдшера были, как правило, нетрезвы.

— Я не умер только благодаря одному из моих казаков. Он меня сюда доставил и оставался со мной в течение пяти недель, не отходя от меня, как сторожевая собака. Но в центральном госпитале под наблюдением высшего начальства все было прекрасно, даже роскошно.

В армии идет сильная пропаганда. Везде разбрасывают листовки, но пока, к счастью, их используют только на сигареты. Японские солдаты тоже дерутся как львы. Их армия прекрасно организована, и порядок в ней образцовый.

Ежедневно вечером я заезжал к Дохтурову, и он за картою мне подробно объяснял ход операций. Все, что на войне происходило, его удручало. Несколько раз Государь его вызывал к себе, и каждый раз он из дворца возвращался все более и более в мрачном настроении.

— Для отчаяния действительно есть причины. Государь очень хорошо осведомлен о событиях на фронте и отдает себе полный отчет в том, что происходит, но совершенно не в состоянии принять никакого решения. Он находится во власти какого-то паралича воли, его действия не управляются здравым смыслом, но чьими-то намеками, какими-то симпатиями... Но кто может в этом разобраться? Ясно только одно — править он не способен. Все это приведет к какой-то катастрофе, избежать которой невозможно. Я предпочел бы умереть, чтобы не видеть этого позора.

— Однажды Дохтуров меня сильно порадовал.

— Я много говорил с твоим сыном, собирал о нем подробные справки. Из него выйдет настоящий военный. Пусть и после войны останется на службе, он пойдет далеко.

Тем временем новости приходили ужасные. Поражение у Лаояна, у Мукдена, у Шахе, у Вафангау, Сандепу58, все поражения и поражения!.. Отступление у Мукдена было настоящим крахом. Генерал-адъютант Гриппенберг59, командующий одной из армий, непосредственно, минуя главнокомандующего, испросил у Государя позволение сдать командование.

— С Куропаткиным, — сказал он, — служить невозможно.

Все это, взятое вместе, побудило принять экстренные меры. В 1905 году главнокомандующему было приказано сдать командование Линевичу60, а самому вернуться в Петербург. Но Куропаткин в Петербург не вернулся, выклянчив у Государя командование одной из армий61.

Командовать другой был назначен Дохтуров. Как только о назначении последнего узнали, все бросились его поздравлять. Я из комнаты рядом с его кабинетом наблюдал позорную сцену, которая происходила там: те, которые вчера еще мешали его назначению, теперь подхалимствовали перед ним. Радостные лица, душевные пожелания, лесть.

Приехал и искренно к нему расположенный Драгомиров.

—Ну, что, отче Димитрий? Много у тебя стало друзей! Что они скажут завтра? Или у тебя уже план, как победить, готов? Ты человек предусмотрительный.

—Конечно, — сказал Дохтуров, — я докладывал Государю о моем плане.

—Не секрет? — ехидно спросил Драгомиров.

—Для широкой публики, конечно, секрет, — для тебя нет.
— А ну-ка?

— Умереть не с позором, а с достоинством.

Но бедному моему другу умереть на поле битвы судьба не дала. Накануне отъезда его поразил удар, и он скончался на моих руках.

Волнения внутри страны

В обществе после Мукдена уже громко порицали войну, вспоминали участие членов Императорского Дома в концессиях на Ялу, ругали Куропаткина, говорили, что давно предвидели то, что случилось, что всегда утверждали, что Япония непобедимая держава; “одни дураки называли их макаками, а не знали, что мы сами “кое-каки”. Даже извозчики, эти признанные дипломаты Петербурга, по чьим высказы- ваниям наши высокопоставленные правительственные деятели судили о настроениях крестьянства, находили, что правительство “японца и того проморгало, да и хозяин у нас... он уж и на царя больше не похож”.

Учащаяся молодежь бастовала. Впрочем, это уже годами у них вошло в привычку. Недаром студентов называли “неучащейся молодежью”; рабочие все громче и громче выражали свое неудовольствие и все чаще участвовали в демонстрациях. Сборища демонстрантов у Казанского собора становились обычным явлением. Террористы опять активизировались. И только одно правительство не унывало.

“Чего вы беспокоитесь? Скоро явится флот, собранный по совету Кладо62; из Порт-Артура зайдут японцам в тыл — и готово! ”

Порт-Артур пал. Общественное мнение обрушилось не только на Стесселя, но, стыдно сказать, и на всех защитников крепости, которые проявили чудеса храбрости63.

Петербург продолжал развлекаться, как обычно. Люди не унывали. Только на улицах все чаще можно было увидеть одетых в траур матерей и жен.

Я уже сказал, что брожение среди рабочих все увеличивалось. К концу 1904 года и началу следующего оно приняло необычайные размеры. Как член правления Российского электрического общества Сименс-Гальске, я должен был постоянно иметь представление о настроениях рабочих. На наших заводах, где их было несколько тысяч, пришлых было немного. Большинство были рабочие, коих и отцы, и деды служили у нас, народ, сравнительно с рабочими других предприятий, развитой, спокойный, с которым управление ладило. До сих пор с ними никаких трений не было. Но и у нас стало теперь неспокойно. Волновалась, конечно, молодежь.

Правительство уже несколько лет делало вид, что озабочено рабочим вопросом. Боясь рабочего движения, якобы признало право стачек; но к самим рабочим относилось враждебно, считая их опасным элементом; в непозволительно широком масштабе пользовалось и злоупотребляло правами усиленной охраны, и началось все это, если не ошибаюсь, в 1881 году. По малейшему поводу, а часто зря, полиция у рабочих делала обыски, их арестовывала, ссылала административным порядком и этим только подливала масла в огонь64.

Комитеты

В декабре 1904 года директор завода вызвал меня по телефону: рабочие предъявили требования, настаивая на том, чтобы говорить не только с ним одним, а с правлением. Я немедленно отправился на Шестую линию Васильевского острова, где был главный наш завод.

За несколько кварталов до завода улица была запружена народом, большею частью рабочими. По адресу моему слышны были сперва остроты, потом угрозы. Я слез, кучера отправил домой и пошел пешком.

Список требований занимал несколько страниц. Чего-чего тут не было! Большинство требований были нелепы. Было очевидно, что суть не в самих требованиях, а в чем-то другом. Мы просили рабочих выбрать уполномоченных для переговоров. Пока их выбирали, через задний ход пришло к нам несколько старых рабочих, которым безусловно можно было доверять.

— Вам известны требования, которые ваши предъявили? — спросили мы.

— Мы сами подписывали, нам их читали.

— В чем же дело?

— Да ерунда, пустая канитель! Не стоит и обращать внимания. Вот увеличить плату не мешает, ну, пожалуй, и насчет пенсии, а все другое глупости. Писали, должно быть, люди, которые нашего дела не знают. Вот и насчет расценки поштучной, и как ее тут сделаешь?

— Зачем же вы требуете то, что сами называете ерундой?

— Ничего не поделаешь! принесли этот список, велели предъявить. Коль не предъявите, говорят, и вас, и вашу семью убьем. Как тут не подписать!

— Да кто же говорит? Что за люди?

— От самого, значит, комитета присланы.

— Какого комитета?

— А Бог его знает!

— А кто приносил?

— Кто их знает! Один-то, пожалуй, и правда рабочий был. Парень, видно, толковый, а другие — не то из студентов, не то господа.

— И вам не стыдно исполнять глупые приказы какого-то комитета? Какого, и сами не знаете. Дураки написали ерунду, а вы, умные люди, подписываете?

— Эх, барин! — покачал головой старик. — Вот у Лесснера65 не послушались комитета, да пять человек ночью и порешили. Жили бы мы все в одном месте, ну тогда дело другое! А живем мы кто где. Придут и зарежут — и концы в воду. Вот и у Нобеля66: там кто-то не подписал — и избили до полусмерти. Как тут не подписать?!

Явились уполномоченные, в большинстве горланы. Стали обсуждать требования пункт за пунктом. Но что это было за обсуждение! Речь идет о специальном вопросе: расценке какой-нибудь гайки, а они жарят фразами из Каутского или Маркса, а может быть, даже не из них, а из подпольных брошюр. Мы в требованиях отказали. Работы прекратили. Одного из инженеров, даже не служащего у нас, а присланного из-за границы, чтоб устроить патентованное производство, вывезли на тачке и опрокинули в лужу.

А через несколько дней, даже не пытаясь начать новые переговоры, рабочие снова стали на работу. На наш вопрос, что это означает, наши друзья ответили, что возобновить работу разрешил комитет, а когда горланы не согласились, приказал “сам батюшка”.

— Какой батюшка?

— Разве вы о нем никогда не слыхали? Гапон67.

Поп Гапон

Конечно, мы слышали о Гапоне — о нем много было разговоров. Однажды по просьбе высокопоставленного лица, кажется это был городской голова, мы выделили большую сумму денег для поддержки его просветительской деятельности. Позже мы слышали, кажется от того же лица, что Гапон всех предал, что он был наполовину мошенник и наполовину революционер.

— Разве рабочие продолжают иметь с ним дело? — спрашиваю.

— А как же. У него на квартире, то есть не у него, а на другой, часто происходят собеседования. И теперь принимаются записи.

— Какие записи? на что?

Старик рассказал, что Гапон принимает записи, чтобы всем скопом идти к Царю, просить у него защиты.

— И вы пойдете?

— А как же! Батька говорит, что идти нужно, и комитет приказал.

— Смотрите, чтобы чего-нибудь не вышло. Сами знаете, какое время. По головке за это не погладят!

— Ничего худого выйти не может. Идем по вызову самого Царя. Хочет узнать о наших нуждах.

— Вас обманывают. А если против Царя что-нибудь замышляют?

— Это никак быть не может. Батюшка со всех клятву берет, что ни ножей, ни оружия с собой не возьмут. Приказал всем надеть праздничное платье: к самому, мол, Царю идете в гости.

“Кровавое воскресенье”

9 января 1905 года, чуть свет, директор опять телефонировал, прося сейчас приехать. Я отправился. Но, проехав через Николаевский мост, вернулся. Там стоял наряд войск. Полицейский офицер мне заявил, что на Васильевский остров ехать можно, но обратно не разрешит. Обратно через Неву никого пропускать не приказано. У Академии стояли стройными рядами рабочие, все прибывая. Сколько я мог заметить, они были одеты в праздничное платье. Я вернулся через Дворцовую площадь. Там стояли войска. Знакомый офицер мне передал, что людям розданы боевые патроны.

— На что? рабочие настроены вполне миролюбиво. Я уверен, что Государь к ним выйдет.

Офицер удивился:

— Разве вы не знаете, что Государя в городе нет? Он выехал.

— Выехал из города? Быть не может!

— Я знаю наверняка.

— Когда выехал?

— Этого я не знаю. Кто говорит — вчера, кто — раньше.

Раньше? И я вспомнил печальную, возмутительную картину. Неужто это и был его отъезд?! Я находился у антиквара Смирнова, на Вознесенском, как раз против Александровского рынка. Дело было к вечеру. Рынок уже закрывали, толпа выходила из рядов. Вдруг мы услыхали хохот, пискливое “ура” мальчишек. Какая-то карета не рысью, а сумасшедшим карьером, как мчатся только пожарные, во все лопатки улепетывала по направлению к вокзалам. В ней сидел Государь. Прохожие смеялись, мальчишки свистали, гикали:

— Ату его!

Седой отставной солдат, с двумя Георгиями на груди, печально покачал головой:

— До чего дожили! Сам помазанник Божий!

Дальнейший ход событий злополучного 9 января известен. Многочисленная толпа рабочих стройными рядами, с пением “Спаси Господи люди Твоя”, двинулась по набережной к площади Зимнего дворца. Впереди, с крестом в руках, шел священник Гапон, несли образа и царский портрет. Дойдя до дворца, толпа стала. Полиция отдала приказ разойтись. Толпа не трогалась. Троекратное предупреждение — и начался расстрел.

Сколько было убитых и раненых, узнать не удалось. Официально называли десятки, в городе говорили о тысяче. Утверждали, что из высших властей никто даже не счел нужным показаться на площади. Всем руководил какой-то мелкий полицейский чин.

Предстояла ли необходимость прибегать к столь беспощадным мерам? Выяснить это мне не удалось. Большинство свидетелей на этот вопрос отвечало отрицательно. Я расспрашивал об этом, между прочим, двух моих друзей, которым обоим безусловно можно было верить. Оба были военные, серьезные генералы, одних и тех же убеждений, люди опытные, видавшие виды на своем веку, и я им доверял. Оба видели происходившее одновременно из одного и того же окна Главного штаба, следовательно, видели идентично одно и то же, а между тем оценка событий была радикально противоположна.

— Была ли необходимость открыть огонь? — спросил я.

— Безусловно, — сказал один, — а то толпа смела бы войско.

— Ни малейшей, — сказал другой.

Разберитесь после этого в удельном весе свидетельских показаний.

Мнения о намерениях рабочих и причинах этой демонстрации — тоже различны.

Одни утверждали, что все было провоцировано полицией. Другие — что рабочие хотели овладеть дворцом и что их миролюбие было лишь маскою. Обе версии голословны.

Одно мне кажется несомненным: выйди Государь на балкон, выслушай он так или иначе народ, ничего бы не было, разве то, что Царь стал бы более популярен, чем был. Но, как оказалось, во все свое царствование благоприятными обстоятельствами он пользоваться не умел. Как окреп престиж его прадеда, Николая I, после его появления во время холерного бунта на Сенной площади68! Но Царь был только Николай Второй, а не второй Николай.

“Долой самодержавие! ”

При таких печальных событиях начался 1905 год. Расстрел на Дворцовой площади еще более отдалил народ от Царя. До этих пор с ним все меньше и меньше считались — теперь его уже начали не уважать. “Не только править не умеет, но и своего народа боится”, — говорили во всеуслышание.

Вскоре после гапоновского происшествия как-то вечером, идя по Мойке, я встретил группу пьяных матросов. Обнявшись, они шествовали по панели, выделывая зигзаги, вопя во все горло одно и то же. Городовой, добродушно усмехаясь, смотрел на них.

— Что это они кричат? — спросил я.

— Да все те же модные слова.

— Какие такие модные слова?

— Да все то же: “Долой самодержавие! ”

На улице эти модные слова я слышал впервые.

Примечания.

1 Витте Сергей Юльевич (1849—1915), граф (с 1905) — государственный деятель. Занимал посты: управляющего Юго-Западными железными дорогами (1886—1888), директора Департамента железнодорожных дел (1889—1892; в тексте ниже неверно назван директором Тарифного департамента), министра путей сообщения (1892), министра финансов (1892—1903), председателя Комитета министров (с 1903), Совета министров (1905—1906). См. о нем: Ананьич Б. В., Ганелин Р. Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999.

2 Ротштейн Адольф Юльевич (1857—1904) — банковский деятель, руководитель С. -Петербургского международного коммерческого банка (1889—1904), директор Русско-китайского банка, председатель правления нефтепромышленного общества “Мазут”, член правления Российского золотопромышленного общества, член правления Никополь-Мариупольского горно-металлургического общества, директор акционерного общества Тульских меднопрокатных и патронных заводов. Подробнее см.: Дьяконова И. А. Адольф Ротштейн — выдающийся русский банкир // Россия и мировой бизнес: дела и судьбы. М., 1996. С. 51-68.

3 Витте служил тогда помощником по движению и начальником эксплуатации Одесской железной дороги, Находившейся под управлением РОПИТа.

4 Врангель допускает неточность: после образования Общества Юго-Западных дорог (1878) Витте получил место заведующего отделением эксплуатации правления Юго-Западных железных дорог в Петербурге, а в 1880 г. — начальника эксплуатации (Киев). Ср.: “... Я переехал в Киев и занял должность начальника эксплуатации Юго-Западных железных дорог. Правление тогда же хотело, чтобы я занял место управляющего Юго-Западных железных дорог, но Министерство путей сообщения не хотело утвердить меня в этой должности, так как я не был инженером путей сообщения” (Витте. Т. 1. С. 127).

5 По-видимому, описываемая сцена произошла в 1885 г., когда Чихачев занимал должность начальника Главного морского штаба и с июня по октябрь временно управлял Морским министерством из-за болезни морского министра; управляющим Морским министерством он стал лишь в 1888 г.

6 Речь идет об Иване Алексеевиче Вышнеградском (1831 — 1895).

7 Посьет Константин Николаевич (1819—1889) — путешественник, адмирал; с 1874 по 1888 г. министр путей сообщения.

8 Витте занял эту должность 1 января 1886 г.

9 Мнение Врангеля о Витте разделяли многие представители русского общества. Ср., например: “Вообще нельзя не признать, что граф Витте не представлял из себя крупного государственного человека, в противность его собственному мнению. Он был совершенно лишен широких государственных идей, что и обнаружил в 1905-м году во время первой революции” (Петрункевич И. И. Из записок общественного деятеля. Прага, 1934. С. 285). Подробно о роли Витте в революции 1905 г. см.: Ананьич Б. В., Ганелин Р. Ш. Указ. соч. С. 204—311.

10 Влияние Ротштейна на Витте было велико. Французский посол в Петербурге уверял свое правительство, что Ротштейну принадлежит роль “вдохновителя” всей финансовой политики Витте, и называл его “человеком пылкого воображения, очень изобретательным и неслыханной дерзости” (см.: Фурсенко A. A. Нефтяные войны. Л., 1985. С. 48). Подробнее о деятельности Ротштейна и его сотрудничестве с Витте см.: Ананьич Б. В. Россия и международный капитал 1897-1914. Л., 1970. С. 37-39, 42-49.

11 Сохранившаяся в архивах секретная деловая переписка Ротштейна, которую он, не прибегая к услугам сотрудников, вел сам на немецком языке, а также по-французски, по-английски и по-русски, свидетельствует о том, что он хорошо владел всеми этими языками (см.: Дьяконова И. А. Адольф Ротштейн —выдающийся русский банкир // Россия и мировой бизнес: дела и судьбы. С. 52).

12 Бенкендорф Дмитрий Александрович (известен под именем Мита) — “персона очень заметная, как в петербургском монде, так и в парижском и лондонском” (Бенуа. Т. 1. С. 619); акварелист-любитель (делал акварельные копии со знаменитых произведений живописи), действительный член Общества русских акварелистов, коллекционер. Его участие в акционерных компаниях объясняется, по-видимому, тем, что он выступал в роли подставного лица, поскольку члены императорской семьи не имели права участвовать в коммерческих организациях. См. подробнее: Толстой. С. 288.

13 Мария Павловна, великая княгиня, урожд. герцогиня Мекленбург-Щве-ринская (1854—1920) — жена великого князя Владимира Александровича. Оба они “души не чаяли в Мите, и он при их " малом" дворе был завсегдатаем, будучи великим специалистом по части всяких светских сплетен” (Бенуа. Т. 1. С. 619). Занявшая после, смерти мужа пост президента Академии художеств Мария Павловна, по свидетельству И. И. Толстого, не разбиралась в искусстве и не обладала художественным вкусом. По поводу ее предложения, чтобы Д. А. Бенкендорфа избрали членом Академии художеств па одну из освободившихся вакансий, И. И. Толстой записал в дневнике: “Очевидно, Мария Павловна, при которой неглупый Бенкендорф состоит прихлебателем, желает иметь в Академии соглядатая и советчика в делах, которых она не понимает” (Толстой. С. 288).

14 Действия Российского золотопромышленного общества были открыты 26 мая 1895 г. Председатель правления — барон Н. Е. Врангель, члены: A. A. Давыдов, И. Я. Эфрон, Г. А. Кольберг, С. И. Литтауэр, А. Ю. Ротштейн, П. Г. Шайкевич.

15 В русском издании приведена его фамилия — Нерпин.

16 Это произошло в 1899 г. (см.: Owen 77г. С. Bourgeois Consciousness in Russia // Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identky in Late Imperial Russia. Princeton, 1991. P. 78).

17 Голицын Григорий Сергеевич (1838—1907), князь— генерал-адъютант, член Государственного совета, главнокомандующий на Кавказе с 1897 по 1904 г.

18 Голицына Варвара Григорьевна, княжна — с 1872 г. жена Георгия Егоровича Врангеля.

19 В конце 1890-х гг. Витте вел интенсивную и успешную борьбу за привлечение иностранного капитала в российскую промышленность, и особенно в нефтяное дело, несмотря на противодействие его экономической политике со стороны ряда правительственных деятелей. В феврале 1899 г. министр финансов подал царю записку “О программе торгово-промышленной политики империи”, для ее обсуждения было созвано заседание Совета министров под председательством Николая II, и программа была одобрена (подробнее см.: ФурсенкоА. А. Нефтяные войны. Л., 1985. С. 59—60). Весной 1899 г. вопрос о необходимости ограничения доступа иностранных капиталов в Россию, и в частности в нефтедобывающую промышленность, был возбужден заново, и в известной мере по инициативе Г. С. Голицына (см.: Ананьич Б. В. Указ. соч. С. 21).

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒