Н.Е. Врангель. 23 страница

При подъезде на рассвете к последней станции до перевала нас поразило необычайное зрелище: десятки запряженных колясок и карет стояли у подъезда. Станция кишела людьми. И, входя, мы увидели наших московских товарищей; все без исключения были здесь. Мы расхохотались, но скоро наши лица вытянулись! Ожидались завалы. Никого со станции не выпускали. Я по опыту уже знал, какое удовольствие нас могло ожидать! Раз уже мне пришлось тридцать дней по случаю снежных заносов просидеть на маленькой станции.

Час проходил за часом. Начальник станции известий не имел. Завтрак прошел оживленно, но чем дальше, тем становилось томительнее, клонило ко сну, а не только прилечь — сидеть не было места, а путешественники все прибывали и прибывали. Обед подали скудный. Провизия была на исходе. К вечеру начальник заявил, что погода ухудшается, а чем завтра кормить будет, не знает.

Мы с Коншиным вышли во двор. Небо было угрюмо, шел снег. Уже в нескольких шагах ничего не было видно. Если не выехать завтра, к торгам не поспеть. Во что бы то ни стало нужно выбраться.

Мы порешили перевалить пешком. Двадцать верст не ахти что такое, а внизу перевезут на салазках осетины. Послали в аул — охотники нашлись. Но начальник станции, узнав о нашем намерении, нас не пустил. Ни просьбы, ни угрозы не помогли. Запрет выпускать исходил от самого главнокомандующего.

Вернуться во Владикавказ и ехать на Петровск, как я уже сказал, смысла не было, все равно в срок пароходом не доехать. Я предложил послать телеграмму Кербедзу, строителю линии Петровск—Баку, прося о высылке паровоза до конечной станции готового пути, а из Петровска туда ехать верхом. Верховых лошадей и конвой даст мой приятель, который там командует казачьим полком. Если к утру доехать до Владикавказа и успеть на поезд, в Баку в срок попасть еще можно. Коншин согласился, и мы отправились к начальнику уговаривать его отпустить нас обратно; у Казбекской станции завалов нет и, вероятно, не предвидится.

Бились с ним, бились, и он смилостивился, но просил никому о том не говорить. Экипаж подадут не к станции — он будет нас ждать на дороге.

Ночь стояла кромешная, поднималась метель. Начальник пытался взять разрешение обратно, но мы уже сидели в экипаже и объявили, что замерзнем, а из него не выйдем.

— Ну, делать нечего, дай только Бог благополучно доехать.

— Смотри, — обратился он к ямщику. — Не гони зря, не зевай на поворотах.

— Ну с Богом. — Мы тронулись трушком.

— Скоро ли доедем до Казбека?

— А Бог его знает! ишь ночь какая! шибко ехать нельзя. Часа в три, пожалуй, доедем, — сказал ямщик.

— Три часа! я доезжал в полтора часа.

— С курьерами ездил и в час, — похвастал ямщик.

— В час довезешь, получишь на чай золотой, — сказал Коншин.

— Не один — два, — сказал я.

— Не шутишь, барин?

— Вот те крест! — сказали мы в один голос.

Ямщик придержал лошадей, снял шапку, перекрестился.

— Пропадать, так пропадать! Ну, Господи помилуй! — Гикнул; четверка понеслась карьером.

Я люблю сумасшедшую русскую езду, но не в темную бурную ночь, на самом краю бездонной пропасти. Второй раз так ехать мне бы не улыбнулось.

— Доехали! — сказал наконец ямщик и подъехал к станции рысцой. — Только не сказывайте смотрителю, а то нагорит.

Мы посмотрели на часы: трех минут до часа недоставало.

— Молодец! В аккурат доставил, получай!

— Следовало бы прибавить на чаек с вашей милости, — ухмыльнулся ямщик. — В другой раз, да в такую ночь и за сто рублей не поеду. И за тысячу не соглашусь — жизнь дороже.

От Казбека мы таким же аллюром следовали дальше — и благополучно, почти за час до поезда, прибыли во Владикавказ. Утром мы были в Петровске, где нашли телеграмму от Кербедза из Петербурга: “Приказал выслать паровоз”. Ну слава Богу! и вторую из Баку: “Приказ строителя исполнить невозможно, путь размыт”. Оставалось одно: вечером, несолоно хлебавши, возвратиться в Петербург.

Мы на вечерний поезд запаслись отделением и пошли бродить по унылому городу. В порту было пусто. Какая-то мизерная шхунка с надписью “Отрок” грузилась около пристани. По старой привычке я стал смотреть, как при команде “вира” поднимался пустой трап, а при “майна” опускался с грузом в трюм. Странно, что даже командные слова мы свои русские выдумать не могли, а позаимствовали у иностранцев.

Капитан, увидев нас, замахал шапкой, спустился на берег и подошел. Я его узнал. Он при мне служил младшим помощником капитана в Русском обществе пароходства и торговли, где когда-то служил и я.

— Вы как тут очутились?

Он рассказал, что нашел денежного компаньона и купил эту шхунку. Теперь грузится в Баку. Фрахты ничего себе, двадцать копеек с пуда, да груза мало. Уже неделя прошла, а десяти тысяч пудов еще не добрал.

— Когда же вы снимаетесь?

— А Бог его знает, когда добуду груз. Должно быть, нескоро.

— Знаете что? — сказал я. — Возьмите нас пассажирами и снимитесь сейчас. Я за недостающий груз уплачу.

— Я возить пассажиров права не имею.

— Ну запишите нас в роль: меня поваром, его матросом.

— Да без груза у шхуны нет нужной осадки.

— Переместите груз на корму.
Капитан ничего не ответил.

— Вот что, — сказал я, — мы за недостающий груз уплатим не две, а три тысячи рублей. Идет?

— Если не шутите, идет. Через два часа мы можем сняться. — И мы снялись.

Каспийское море, особенно зимой, препоганое. Глубина у берегов небольшая, суда плоскодонные, незначительной осадки, ветра постоянно меняются — словом, плавать на нем мученье.

Нас трепало во все стороны, и вскоре мы были трупами.

— Что, будем завтра в Баку? — спросил я и отдал дань морю.

— В Баку? — сердито сказал капитан. — В Баку, а быть может, и на противоположном берегу. Шхуна не слушается руля. Если против чаяния не подует вест, никогда туда не прибьет.

Но внезапно, как по Высочайшему повелению, подул попутный ветер, и мы в час торгов, правда немытые и небритые, были в зале, где торги происходили. Появление наше произвело фурор. Как раз обсуждался вопрос, не отложить ли торги.

С перевала была получена телеграмма с ходатайством это сделать, так как по непреодолимым препятствиям желающие торговаться прибыть не могли. В числе застрявших в пути значились и мы.

Ввиду нашего появления непреодолимость была не признана, и торги состоялись.

На другой день в местной газете под рубрикой “По-американски” появился фельетон. В нем описывалось наше путешествие. Мы, дабы вовремя поспеть, кого-то убили, кой-кого задавили и, купив чуть ли не за миллион роскошную яхту, наконец прибыли и скупили, за отсутствием конкурентов, всю нефтяную площадь. И теперь в качестве монополистов неминуемо разорим Россию. “Эти пауки, — писал автор заметки, — которые платят копейки казне за аренду баснословно богатых участков и бессовестно грабят свою Родину, бросаются миллионами, когда им мерещится крупная нажива... ” Продолжать не стану, стиль и содержание подобных статей в газетах нашей страны слишком всем знакомы.

На обратном пути по Военно-Грузинской дороге, проезжая через тот же перевал по глубокой траншее, проложенной в снегах завала, мы встретили наших бывших спутников. Они тринадцать дней просидели на станции, валяясь на полу и за сумасшедшие деньги питаясь неизвестно чем.

Великий предприниматель

Незадолго до войны с Японией Николай Матвеевич Чихачев, как председатель какого-то комитета, имеющего целью развитие коммерческого флота, просил помочь ему найти капиталы для выдачи ссуд под коммерческие суда34. Дело было не так просто, как кажется. По нашим законам, суда считаются движимостью, а движимость, находящаяся не у залогодержателя в руках, не представляет серьезного обеспечения. Поэтому ни одно из кредитных учреждений выдать ссуды не соглашалось.

Я об этом переговорил с Ротштейном. И так как в таком же некредитоспособном положении находились многочисленные горные предприятия, в которые были вложены сотни миллионов, но у которых разрабатываемые площади были не полною собственностью, у нас возникла мысль основать специальный банк, со специальным уставом, облегчающим выдачу таким предприятиям ссуд.

Проведение устава такого банка затянулось. Оказалось необходимым дополнить некоторые статьи торговых уставов, а это выходило из компетенции даже могущественного министра финансов и могло быть осуществлено лишь законодательным порядком через Государственный совет. Дело грозило затянуться до бесконечности. В разговоре с Сергеем Юльевичем Витте, который заинтересовался нашим проектом и торопил исполнением, я заметил, что ускорить дело можно только испрошением Высочайшего повеления. Витте покачал головой:

— Об этом и не мечтайте. И без того государственные старцы негодуют на меня, что я якобы злоупотребляю Высочайшими повелениями.

Я напомнил ему им же когда-то сказанный афоризм:

— Раз девица загуляла, лишний парень в счет не идет. — Он засмеялся.

— Ну, куда ни шло! Если можно, сделаю. Но услуга за услугу.

— Я вас слушаю.

— Дело вот в чем. Черноморское побережье Кавказа теперь в моде, все о нем трубят, сам Государь им интересуется — словом, для этого края нужно что-нибудь сделать. Туда послан Государем Абаза35 с особыми полномочиями. Край, как вам известно, богатейший. Там вечно сияет солнце, зимою цветут розы. Изобилие во всем, но край лежит втуне. Его нужно оживить. Я уже отпустил пять миллионов на постройку шоссе в город Романовск36.

— Виноват, Романовск? — удивился я.

— Да. Недалеко от Сочинских гор, рядом с тем, что называется Красной Поляной, понемногу и чуть ли не стихийно возник целый город. Абаза говорит, что этому городу Романовску (в честь царствующего дома) предстоит громадная будущность, и Государь им очень интересуется. Но продолжаю. Недавно я отпустил три миллиона принцу Ольденбургскому37 на строительство санатория в Гаграх и, зная принца, могу вообразить, что дело этим не ограничится. На Романовское шоссе, как уже сказал, дал пять миллионов, приблизительно столько же для Гагр. Но бесконечно сыпать на прибрежье казенными деньгами я не намерен. Нужно привлечь частные капиталы, нужна частная инициатива. Вами проектируемый банк должен сделать почин. Создайте на побережье крупное акционерное предприятие.

— Постараюсь, но какое?

— Это уже ваше дело. Подумайте, осмотритесь. Да вы бы об этом поговорили с Владимиром Ивановичем. Я его предупрежу.

Директор Департамента торговли и мануфактур Владимир Иванович Ковалевский38 мог, без сомнения, сойти за мага и чародея. В промышленном мире он был одним из главных лиц и пользовался всеобщей любовью благодаря своему дружелюбию и простоте обращения. В молодости он “пострадал за убеждения” и провел несколько месяцев в тюрьме. Свои ошибки он осознал, от прежних политических взглядов отказался и начал делать карьеру. Энергии у него было, пожалуй, даже слишком много, и суть дела он был способен ухватить с полуслова, но к делу как таковому серьезно относиться не мог. Он был в полном смысле слова типом современных сановников-дельцов. Никто лучше него не мог пустыми речами обвести вокруг пальца нужного человека. Никто лучше него не умел в совещаниях, в которых он председательствовал, вырвать зубами нужное правительству решение. Он умел вас очаровать, пустить пыль в глаза, обмаслить, обещать все что угодно, но, конечно, три четверти обещанного не исполнял. Это у нас было в обычаях. Министр им очень дорожил.

С Ковалевским мы встречались раньше только в официальной обстановке, но встретил он меня очень дружелюбно. Я рассказал ему о цели моего визита.

— Да, да, Витте прав, как и всегда. Психологический момент для развития Черноморского побережья настал как раз сейчас. Вы знакомы с Абазой? Нет? Странно. Очень остроумный человек. Вам надо с ним познакомиться. Он становится все более и более влиятельным.

И Ковалевский рассказал мне историю карьеры Абазы, которая тогда показалась мне совершенно неправдоподобной. Теперь, после Филиппа39, Безобразова40 и Распутина, его карьера никого удивить не может. Абаза, еще недавно никому не известное лицо, неожиданно, исключительно в силу своих достоинств, становится членом Государственного совета. Ему в руки отдается судьба Черноморского побережья, и ему даются неограниченные полномочия. Министры учитывают его соображения, во влиятельных кругах он пользуется непререкаемым уважением. Приходится признать, что человек он чрезвычайно умелый.

— Очень редкий человек, — говорит Ковалевский. — И интересов дворянства не забывает. Земля там будет стоить миллионы, когда этот край расцветет под его опекой. Ну и, разумеется, все ждут этого чудесного возрождения, даже я, грешный, мечтаю об этом. У меня там довольно большой участок. Вы спрашиваете у меня, что делать? Да что хотите! Это не край, а рай. Там вечно сияет солнце, зимой цветут розы...

— Но боюсь, что вы, чего доброго, устав Общества для эксплуатации солнца и роз не утвердите?

— Э, полно, батенька! Не такие еще уставы Сущев проводил. Ну хорошо, давайте подумаем. Да, а как вы относитесь к нефти? Абаза говорит, что там потрясающие залежи нефти.

— Там пробовали бурить — нефти очень мало.

— Абаза говорил о богатых месторождениях угля...

— Его немного.

— Абаза говорил о цементе...

— Цемента... сколько вашей душе угодно, но в Новороссийске построили такое количество цементных заводов, что производство превышает спрос.

— Послушайте, — говорит Ковалевский, помолчав немного, — давайте побеседуем обо всем этом с Абазой.

— Он здесь?

— Нет, он в Сочи, но я на днях должен ехать в Батум, а на обратном пути обещал Абазе заехать в Сочи. Хотите, встретимся там. На месте виднее будет... идет? я сегодня же предупрежу Абазу о вашем приезде.

На этом мы и порешили.

Как только прошел слух, что я собираюсь в Сочи, меня забросали просьбами. Просили найти покупателя на участок и просили присмотреть участок для виллы рядом с Романовском; просили поговорить с Абазой, чтобы он выделил участок для сельскохозяйственных работ; граф Бахметьев41, управляющий Ведомством Императрицы Марии, тоже объявил, что собирается в Сочи.

— Среди наших воспитанниц очень много слабогрудых, для которых мы давно уже хотели основать женский институт где-нибудь на Юге. Теперь выбран Романовск. Климат там чудесный. Я опасался шума и суеты, которые бывают в курортном городе, но Абаза обещает выделить участок не в самом центре.

— Когда начнется строительство?

— Осенью. Государь утвердил план, и смета уже выделена. Зачем же мы будет тянуть с этим?

В начале сентября Ковалевский мне дал знать, что едет в Батум через Одессу, а я через Ростов направился в Сочи.

Я не был в Сочи 20 лет и по рассказам в Петербурге думал, что не узнаю города, но он оказался тем же. Только вместо грязных, но интересных маленьких восточных духанов стояла столь же маленькая и грязная русская гостиница. В конце бульвара вместо платанов разбили небольшую клумбу и окружили ее деревянными скамейками, на которых были вырезаны многочисленные непристойности. Все комнаты гостиницы были заняты инженерами, приехавшими с Абазой. С одним из них я был знаком, он представил меня остальным. Это была довольно любопытная группа людей. Об Абазе они говорили вначале с уважением, чуть не с почтением, но через несколько дней, когда мы сошлись ближе, я заметил в их разговорах о нем другие интонации. Нетрудно было заметить, что они относились к нему не вполне серьезно. Абаза жил на своей вилле в двух верстах от Сочи. Я послал ему письмо Ковалевского, и через несколько дней мы встретились.

Речь у Абазы была властная, наружность благородная, слишком благородная для благородного. Он напоминал благородных отцов провинциального театра. Благородство его было подчеркнуто до утрировки. О богатстве края он рассказывал чудеса... довольно сомнительные. Но несомненно, что он был очень ловкий человек, тонко понимающий высшую политику. Казенные участки, предназначенные для заселения в лучших местах побережья, он роздал петербургской знати, предоставляя поселенцам-труженикам селиться в горах, где культура была едва ли возможна.

Меня он встретил радушно. Я мог быть полезен. Он, разумеется, начал говорить о Романовске и показал мне проекты собора, гостиного двора, гимназии, казино и многих других зданий. Проекты были превосходные. Но ни о числе жителей, ни о постройках этого города я ни от него, ни от его инженеров сведений добыть не мог — статистикой, по их словам, еще заняться не успели.

Через несколько дней я узнал, что Абаза с приезжим из Тифлиса управляющим Контрольной палатой и инженерами собирается на осмотр строящегося шоссе в город Романовск. Я просил позволения присоединиться к ним. Просьба моя, насколько я мог заметить, Абазе была неприятна.

— Очень рад, — сказал Абаза. — Но предупреждаю, едва ли вы, непривычный к горам, доедете. Нужно ехать верхом через ужасный Черный лес, описанный Толстым в его “Кавказском пленнике”42. Пока в Романовск от побережья другой дороги нет. Лихорадку недолго там схватить, а потом от нее и не отделаетесь. Наша лихорадка хуже малярии.

Но я настоял.

— Я вас предупредил, а там дело ваше, — сказал Абаза. — Впрочем, если вам будет невмоготу, можно будет с полпути вернуться: на всякий случай я захвачу проводника, который, если нужно, вас проведет обратно в Сочи.

На следующий день мы двинулись в путь. Проехав по берегу верст десять, мы достигли ущелья, в котором нас ожидали верховые лошади, вьюки с провизией, туземцы-проводники, целый караван. На мой вопрос, к чему таскать в благоустроенный город провиант, собеседник мой, инженер, только улыбнулся. Видно, местная привычка, — на некоторые вопросы ответов не давать.

Мы ехали верхом по узкой тропинке через какой-то угрюмый, серый, странный лес. В эту могилу никогда, как утверждают туземцы, не проникает луч солнца. Тут нет просвета, тут вечные сумерки. Кроме высоких голых стволов, под непроницаемым навесом листвы — ни кустика, ни травки. Тут не только птицы, но и гады, и букашки жить не могут, а вымирают от лихорадки. Молча, обливаясь потом, плелись мы шагом по проклятому лесу. Кони водили боками, как после бешеной скачки. Я попробовал слезть и пройтись пешком. Через несколько шагов я задыхался, — дальше идти не был в состоянии.

— Вернитесь, — сказал Абаза. — Дальше еще будет хуже.

Я опять влез на коня и в томительной дремоте двинулся дальше.

Наконец вдали как будто стало светать. Повеяло струей свежего воздуха. Лес редел, показались клочки синего неба. И мы жадно вздохнули полною грудью. Но увы! опять потянулся проклятый заколдованный лес. И опять меня одолела кошмарная дремота.

— Вернитесь! — повторил Абаза.

Наконец через несколько томительных часов мы выехали на широкую, открытую поляну. Перед нами зеленым ковром расстилалась роскошная горная равнина — это была Красная Поляна43.

Никем не понукаемые лошади перешли на рысь. Какие-то постройки показались вдали. Три домика из бревен, на будку похожая, из досок сколоченная малюсенькая часовня. Несколько греков стояли около нее, держа в руках блюдо. Мы остановились. Старый грек на ломаном русском языке приветствовал Абазу и поднес хлеб и соль. Все слезли с коней.

— Далеко осталось до Романовска? — спросил я инженера.
Тот усмехнулся:

— Мы приехали, это и есть Романовск.

— Вы шутите! А как же американское чудо! Сказочно быстро развившийся Романовск, благородные начинания! Город, о котором говорит весь Петербург! Город, на строительство дороги к которому выделили пять миллионов! Быть этого не может.

Инженер пожал плечами и последовал за Абазой44.

Переночевав у греков и осмотрев место, где строился туннель для шоссе, мы на следующий день вернулись в Сочи. И хотя, как вчера утверждал Абаза, к Романовску вела лишь одна дорога через Черный лес, вернулись мы не по ней, а по другой, значительно более удобной, через Адлер.

И, вспомнив повторные советы Абазы вернуться с полдороги, я понял.

В Сочи мне швейцар доложил, что приехал “генерал” Ковалевский с супругою и меня спрашивал.

Утром я еще лежал в постели, когда, не стучась, ко мне влетел Ковалевский:

— Есть у вас папиросы? Мои все вышли, а послать купить нет времени, спешу к Абазе.

— Помилуйте, Владимир Иванович, хоть минутку погодите. Нам нужно переговорить.

— Не могу, не могу, и так опоздал. Ровно в час, хотите, будемте завтракать вместе. Только не опоздайте. Сверимте наши часы. Я люблю аккуратность, — время деньги. — И убежал.

Я пошел на пляж искупаться. Кабинок для переодевания в Сочи не было. Недалеко от меня плавала немолодая женщина. Немного позже, уже в гостинице, мы опять встретились. Женщина оказалась известной антрепренершей Шабельской, которую швейцар и назвал “супругой” Ковалевского. Эта Шабельская недолго спустя втянула бедного Ковалевского в неблаговидную историю с векселями, из-за которой он был вынужден подать в отставку45.

Завтракать Владимир Иванович явился не в час, а в три, и не один, а с “супругой”. Говорить о деле “супруга” нам, конечно, не дала. Она все время трещала без умолку.

— Ого, — сказал я, — скоро половина пятого.
Ковалевский вскочил:

— А я в три назначил свидание городскому голове.

— Помилуйте, Владимир Иванович, когда же мы поговорим о деле? Вечером?

— Вечером не могу, я должен быть у графа Шереметева, который сегодня приехал. Но завтра ровно в восемь утра я буду у вас. Прикажите никого не принимать и поговорим на свободе. Ровно в восемь часов. Я всегда аккуратен, — время деньги. — И убежал.

Утром, прождав до одиннадцати, я послал узнать, встал ли Ковалевский. Посланный доложил, что генерал с генеральшей утром с пароходом уехали в Одессу, и передал мне записку. Ковалевский уверял, что спешно вызван в Петербург, где ждет меня, чтобы переговорить. О том, что время деньги, в записке упомянуто не было.

В тот же день и я оставил Сочи. И Витте и Ковалевского после этого я видел неоднократно, но о Кавказе и нашем банке с ними больше не говорил. Было не до того. На Дальнем Востоке собирались грозные тучи.

Ни об Абазе, ни о его Романовске я с тех пор больше не слыхал. Обстоятельства изменились. Приходили и исчезли более интересные, чем Абаза, случайные люди. Жив ли он? Существует ли шумный, многолюдный город Романовск или только уединенная Красная Поляна? — не знаю. Да это и неинтересно теперь, когда и на вопрос, существует ли Россия, никто ответа дать не может.

Случайные люди

Мой друг, генерал Давыдов, однажды сделал мне странное предложение. Он предложил, чтобы вместе с ним я получил бы — никогда не догадаетесь что! — единоличное право на разработку золота и других минералов в районе, который в два-три раза больше Франции. Я забыл название района, он находился в Абиссинии, и право на разработки было выдано самим Менеликом46, Царем царей и, как было написано, светлейшим Львом Абиссинии. Но рассказ мой не о единоличном праве, а о людях, через руки которых это право попало в руки царского правительства. Но до этого несколько слов о том, что имею в виду под “случайными людьми”. В XVIII столетии, при императрицах, случайными людьми называли тех, которые нежданно-негаданно попадали в их фавориты, “были в случае”, как говорили тогда. В “случай”, конечно, в те времена попадали чаще всего за красоту. В начале XX столетия случайными людьми были уже не фавориты, а люди, вчера еще никому не ведомые, которых Царь, почему, Бог знает, считал рожденными для блага Престола и отечества. И попадали эти избранники в случай уже не за свою красоту, а исключительно за свое нахальство!

Один из первых случайных людей, о котором я помню, был представитель вольных казаков, саратовский мещанин Ашинов47. Каких таких вольных казаков? Где живут подобные вольные казаки? Это никто не нашел тогда нужным выяснить.

“Случай” Ашинова настолько показателен для характеристики времени упадка самодержавия, что об этой странной истории начну с самого начала.

Не за много лет до чудесного появления представителя “вольных казаков” прокутившийся бывший офицер Леонтьев48 отправился искать счастья у Менелика, императора Абиссинии. Ни знакомых, ни связей у него в Абиссинии не было — но Леонтьев был неглуп и находчив. Приехав, он якобы от великого русского Царя поднес дикому императору подарки, рассказав турусы на колесах, сделался угодным и отправился обратно в Россию с ответными подарками Царю. К Леонтьеву в Петербурге отнеслись отрицательно, услугами его не воспользовались, ничего не поручили, и он, несолоно хлебавши, возвратился к Менелику. Что он ему рассказал, неизвестно, но милость “Царя царей, светлейшего Льва Абиссинии” к Леонтьеву, как оказалось недюжинному дипломату, продолжалась. Он был пожалован “Графом Абиссинии” и назначен генерал-губернатором экваториальных областей с правом казнить и миловать.

К тому времени Англия и Франция заинтересовались Менеликом и завязали с ним сношения. Всполошились и у Певчего моста49 — нельзя и нам зевать. И тут как тут появился и нужный человек — не легкомысленно отвергнутый министром “Граф Абиссинии” — нет! — представитель вольных казаков, саратовский мещанин Ашинов.

Как? Чрез кого? Каким чудом? Не знаю, но Ашинов попал к Государю, его пленил, открыл ему великие политические горизонты, и министрам приказано было с ним переговорить. Затем Ашинов, не официальным пока представителем, отправился в Абиссинию. Доехал он туда и вернулся с поразительной быстротой.

Привез с собой дочь Менелика, которую Царь царей прислал для воспитания в Россию, и крайне важные политические известия. Дочь Менелика, абиссинскую принцессу, поместили в Смольный институт благородных девиц. Ашинова снабдили деньгами, пароходом и оружием, и он со всею дружиною “вольных казаков” отправился в Красное море. А к Менелику, вследствие известий, привезенных Ашиновым, отправили посольство с Лишиным во главе и при нем целый штат гвардейских офицеров. Имена некоторых из них помню и теперь: стрелка Императорского батальона Давыдова, молодого Драгомирова, доктора Бровцана.

Но тайный дипломат, официальный представитель вольного казачества Ашинов кончил скандально. Он спьяна завоевал город Абок, где французы уже до этого подняли французский флаг, и чуть ли не вызвал столкновения с Францией. Францию убедили, что Ашинов проходимец, действовавший самочинно, и самого Ашинова поволокли в Россию обратно и куда-то сослали. Что стало с абиссинской принцессой, не знаю. Как обнаружилось, маргариновая дочь Менелика была простая негритянка, вывезенная из какого-то притона Константинополя. В Абиссинии Ашинов, до похода на Абок, никогда и не бывал.

После Ашинова в случай попал француз, магнетизер Филипп, как потом оказалось, приговоренный до того за мошенничество к тюремному заключению. Но он не интересен — случай этот России ущерба не причинил.

Накануне японской войны в случай попал бывший офицер кавалергардского полка Безобразов, инициатор Товарищества лесных концессий на Ялу. Это злосчастное коммерческое предприятие, для защиты интересов коего вмешалось правительство, вызвало трения и в конце концов войну с Японией и нанесло жестокий удар престижу царского дома.

“Царь да князья на дровах денежки нажить хотят, а мы за это свою кровь проливай”, — говорили в народе.

Безобразова сделали статс-секретарем, званием, которым не все министры удостоены были. Ему отведено было помещение в Зимнем дворце; доклады Царю шли через него — словом, он стал всесилен. К счастью, он был неумен, бестактен, болтлив, положением своим хвастал — и вскоре более опытные его “сковырнули”: Безобразову было приказано выехать за границу с воспрещением въезда обратно.

Японская война и Куропаткин

8 февраля 1904 года грянул первый выстрел японцев. О трениях с Японией все знали, но войны с Японией ни Царь, ни правительство, ни общество не ожидали. Напротив, хотя публика в этом деле осуждала нашу политику, все были убеждены, что маленькая Япония не дерзнет восстать на мощную, великую русскую державу. На объявление войны посмотрели как на смешной инцидент, почти фарс и, смеясь, повторяли: “Знать, моська-то сильна, что лает на слона”.

Военный министр Куропаткин сам предложил себя в главнокомандующие; общественное мнение было за него, и он отправился на Восток пожинать дешевые лавры, предварительно собрав обильную жатву напутственных образов всевозможных святых, долженствующих помочь ему смирить зазнавшегося “япошку”.

— Столько набрал Куропаткин образов, — говорил генерал Драгомиров, — что не знает, каким образом победить.

— Куропаткин главнокомандующий?! — прикидываясь удивленным, говорил он же. — Да быть не может!

— А кого же другого можно назначить? ведь он был начальником штаба у Скобелева.

— Да, да! верно, — говорил Драгомиров. — А не слыхали ли вы, кто теперь Скобелевым будет? — прибавил он50.

Я об этом отзыве передал Дохтурову и спросил у него, что он думает о Куропаткине.

— Что же, — сказал он, — в зубоскальстве Драгомирова, к несчастью, много верного. Я Куропаткина знаю близко и давно. Он умен, ловок, лично храбр, отличный работник, не дурной администратор, хороший начальник штаба — но будет никуда не годным главнокомандующим. Ему не хватает именно того, что главнокомандующему прежде всего нужно, — самостоятельности. У него душа раба. Он все время будет думать только об одном: как бы угодить барину, как бы не скомпрометировать свою карьеру. Хочешь, я тебе вперед скажу, что в конце концов случится? Первоначальный план кампании будет хорош, но, дабы подделаться под петербургские настроения, он его не исполнит, а изменит. Куропаткин будет вникать в мельчайшие подробности, командовать сам чуть ли не каждой ротой и этим только связывать руки ближайшему начальству. Победив, он из лишней предосторожности своей победе не поверит и обратит ее в поражение, а потом, потеряв кампанию, он вернется в Петербург, засядет и напишет многотомное сочинение, в котором докажет, что все, кроме него, виноваты.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒