Н.Е. Врангель. 8 страница

Что нас связало, не понимаю. В складе характера у нас общего было мало, взглядами и вкусами мы расходились. Мы постоянно дразнили друг друга и, пожалуй, если вдуматься, даже недолюбливали. Но, как говорится, черт нас веревочкой связал, и связанными мы остались на всю жизнь.

Скобелев, крайне предусмотрительный в делах службы, в частной своей жизни был легкомыслен, как ребенок, на все смотрел шутя и о последствиях не думал. Возвратясь из-за границы (это было уже после похода Скобелева в Хиву), я узнал о его женитьбе. На следующий день мы встретились в вагоне по пути в Царское Село. Я его не видел два года и не узнал, потому что он сильно располнел. Разговорились.

— Что ты делаешь вечером? — спросил он, когда поезд уже подходил к станции.

— Ничего.

— Поедем к Излеру47, потом поужинаем с француженками.

— Да ведь ты, кажется, на днях женился, — напомнил я ему.

— Вздор. Это уже ликвидировано. Мы разошлись. Знаешь, что я тебе скажу. Женитьба ужасная глупость. Человек, который хочет делать дело, жениться не должен.

— Зачем же ты женился?

— А черт его знает зачем.

После блистательного похода в Ахал-Теки Скобелев мне рассказал, как его принял Александр III. Вместо похвалы он высказал неудовольствие на то, что он, главнокомандующий, не сумел сберечь жизнь молодого графа Орлова, павшего во время штурма.

— И что ты ему ответил?

— А что тут можно ответить! Сам знаешь...

Курьезная подробность. Этот легендарный герой, который сотни раз, не колеблясь, бросался навстречу смерти, боялся, да как еще, мышей. Видя мышь, он белел и вскакивал на стол. Однажды его приятель подбросил ему в постель резиновую мышь и сам испугался больше Скобелева, когда у последнего началась истерика.

Но вернусь к моему рассказу.

“Как мне стать полезным моему отечеству”

Моя цель мне была ясна — я горел желанием быть полезным моему отечеству настолько, насколько мог. Честолюбия у меня не было, определенное положение в обществе благодаря моему имени уже было. В деньгах я не нуждался и о личном обогащении не помышлял. Я искренно хотел быть полезным моему отечеству, полагая, что приносить пользу можно только на гражданской службе.

При встрече с братом Мишей, который был уже генералом и губернатором, я ему передал о моих планах и просил его совета.

— Миша, — сказал я, — я не ищу ни карьеры, ни денег, я хочу одного — быть полезным родине, это моя единственная цель.

— Какая же это цель? — сказал Миша. — Это не цель, а фраза из некролога. Только в некрологах пишут: “Польза родине была единственной целью этого замечательного человека”. Я видел тысячи людей, умирающих на полях битвы, и ни один из них не имел целью быть убитым для пользы родины; они просто умирали, исполняя свой долг. Делай добросовестно дело, которое ты выберешь, какое бы оно ни было, и будешь полезен родине.

— Какое бы оно ни было?! По-твоему, выходит, что, займись я массовым истреблением клопов или сажай я картофель, я буду столь же полезен, как ты, который управляешь целой губернией.

— Конечно, ты окажешь России реальную пользу, ибо клопы больно кусаются и беспокоят россиян; а чем больше будет картофеля, тем страна будет богаче. Насколько же мое губернаторство полезно или вредно, одному Аллаху известно.

— Зачем же ты взялся за губернаторство, а не за истребление клопов?

— Да просто оттого, что я честолюбив, хочу сделать карьеру.

— А я хочу служить государству. Куда мне поступить?

— Этого я тебе сказать не могу. Никогда на гражданской службе не служил и тебе не советую, — последнее дело. А если непременно хочешь, я тебя познакомлю с моим вице-губернатором — он в этих вопросах дока. Чиновник в квадрате. Но лучше брось. Ты не выдержишь и через год-другой уйдешь.

Человек, о котором говорил Миша, назывался Иван Логгинович Горемыкин48 и был тем самым человеком, который при Николае II стал министром внутренних дел и определял политику России. У Миши в этот день кроме Горемыкина обедал и товарищ его по Генеральному штабу — князь Щербатов49, калишский губернатор. Горемыкин на все мои вопросы отвечал любезно и обстоятельно, но ничего мне не разъяснил. Из его слов выходило, что нужно сделать одно, но, принимая в соображение разные обстоятельства, совершенно другое.

— Уж эти мне чиновники! — сказал Щербатов, когда Горемыкин уехал. — Ты спросишь его, который час, а он тебе обстоятельно доложит, как измеряется время, как изобрели часы, какие бывают системы часов, — но который час, он тебе никогда не скажет. Вы, барон, хотите служить? Идите ко мне чиновником особых поручений. У меня как раз “вакансия”.

— А в чем будут состоять мои обязанности, князь?

— Конечно, в ежедневном спасении России, — сказал Миша, который теперь не упускал случая меня подразнить.

— Изволите ли видеть, — сказал Щербатов, - Губернатор, особенно в Польше, Робинзон Крузо, выброшенный на необитаемый остров. Но остров хоть и обитаем, но для сохранения своего престижа Робинзон должен якшаться с жителями как можно меньше, а то они его приручат и проглотят. И вот для утешения его в одиночестве и сношения с дикарями судьба ему прислала верною Пятницу; этим единственным Пятницей будете у меня вы.

— Слава Богу, — сказал Миша. — А то у тебя, князь, часто и по пяти пятниц на одной неделе бывает. А ты, брат, не зевай и соглашайся. Для начала лучшего не найдешь.

Чиновник особых поручений

Польский мятеж уже давно был подавлен, но Польшу продолжали держать чуть ли не в осадном положении. Нужно сознаться, что наша политика, не только в Польше, но на всех окраинах, ни мудра, ни тактична не была. Мы гнетом и насилием стремились достичь того, что достижимо лишь хорошим управлением, и в результате мы не примиряли с нами инородцев, входящих в состав империи, а только их ожесточали, и они нас отталкивали. И чем ближе к нашим дням, тем решительнее и безрассуднее мы шли по этому направлению. Увлекаясь навеянной московскими псевдопатриотами идеей русификации, мы мало-помалу восстановили против себя Литву, Балтийский край, Малороссию, Кавказ, Закавказье, с которыми до того никаких трений не имели, и даже из лояльно с нами в унии пребывавшей Финляндии искусно создали себе врага.

Польшей в то время управлял наместник граф Берг50, умный, умудренный опытом искусный политик, он был европейски образован, вежлив, как маркиз XVIII века, хитер, как старая травленая лиса; он ясно понимал, что для края нужно, стремился не только успокоить страну, но и помирить ее с Россией. Но против него шла травля со стороны “истинно русских” патриотов, как величали себя московские шовинисты, поддерживаемые петербургским ко всему безразличным чиновным людом, — и старая лиса искусно лавировала, стараясь держать ею избранный курс, но не всегда следуя по нему.

Мой патрон, князь Александр Петрович Щербатов, был человек совершенно иного пошиба; он тоже был умен, но им управлял не здравый смысл, а импульс, минутное настроение. У него, как правильно заметил Миша, было пять пятниц на неделе. В “Русской старине” за несколько лет до революции появились его записки51. Судить, насколько они аккуратны, я не могу, потому что меня в то время там не было, но могу сказать, что изображает он себя, каким никогда не был. Принципов у него не было никаких, за исключением одного — не иметь вообще никаких принципов или иметь их много. Достигать он умел, был впоследствии и товарищем министра, и командиром дивизии, занимал и другие ответственные посты, но нигде удержаться не мог и всегда должен был уйти, если не со скандалом, то только потому, что имел сильных друзей. Друзья цену ему знали, но по старой памяти всегда вытаскивали его из воды, не утонувшим, а только сильно подмоченным. Когда ему было нужно, он знал, как и чем подкупить. Он умел балагурить и смешить, и с ним жилось приятно до минуты, когда внезапно жить с ним становилось невтерпеж52.

Поляки его ненавидели так же, как он ненавидел их. Чинить полякам притеснения, наносить им уколы он считал чуть ли не патриотическим долгом, благодаря чему был в Москве persona grata53, a y графа-наместника не в милости. Граф был полной противоположностью Щербатову — он был вежлив, тактичен, особенно с поляками, желая их привлечь к нам. Граф неоднократно говорил Щербатову о своем неудовольствии им, и после каждого такого разговора князь становился приятным и обходительным, а затем возвращался к прежнему. Было ясно, что рано или поздно они поссорятся и дело закончится скандалом.

Однажды в приемную князя вошла старая незнакомая дама, очень почтенного вида, и, сильно волнуясь и вытирая слезы, на мой вопрос, что ей желательно, ответила, что она просит разрешения выехать в Лемберг54, где живет ее сын, который заболел и находится при смерти.

Я поручил чиновнику заготовить паспорт и уже хотел его нести князю для подписи, когда он сам вошел в приемную.

Дама ему поклонилась.

— Вам угодно? — спросил князь.

— Ваша Светлость, — по-французски сказала дама, и голос у нее задрожал. — Я прошу о милости, разрешите мне выезд за границу к больному сыну.

— Во-первых, — тоже по-французски сказал князь, — я иного языка, кроме русского, не понимаю; во-вторых, я не Светлость, а Сиятельство; в-третьих, я не милостив и потому паспорта вам не выдам, — поклонился и ушел.

Дама была ошеломлена. Успокоив ее, насколько возможно, и сказав, что произошло недоразумение, и попросив ее подождать, я пошел к князю.

— Эдакое польское нахальство! — сказал Щербатов, когда я вошел к нему. — Подкупить, что ли, хочет меня своей “светлостью”. Кто эта старая дура?

— Во-первых, — сказал я, — она не может знать, сиятельство вы или светлость. Во-вторых, я с ней немного знаком, я видел ее несколько раз в Варшаве во дворце у графа. Она совсем не дура, а вполне приятная женщина.

— У кого?

— У графа Берга.

Щербатов нахмурился.

— Все равно — паспорта не дам.

— Напрасно. Она обратится к графу, и он выпишет ей паспорт.

— Ну нет, — сказал князь. — Такого удовольствия я графу не доставлю. Узнайте ее адрес и прикажите послать ей паспорт немедленно. — И он подписал паспорт.

Мои занятия были не сложны. Утром я пересказывал князю, о чем писала иностранная пресса, потом мы вместе обедали, а вечером ездил с ним в театр или с ним же играл в “макао”55. Скоро это мне надоело, и так как от него работы добиться не мог, обратился к его правителю канцелярии, приятному и интеллигентному человеку. Чиновником этот правитель канцелярии отнюдь не был; он был соседом князя и оказался здесь так же случайно, как и я.

— Вы хотите работы? Вы спрашиваете, в чем, собственно говоря, состоят ваши обязанности? Извольте. Чиновник особых поручений, точно говоря, предмет роскоши, а не необходимости. В каждом обиходе, изволите видеть, бывают вещи, которые годами никому не нужны, но вдруг могут пригодиться. Вот на стене у меня висит старинный пистолет; выдержит ли он выстрел — я не знаю; но, если войдет разбойник, мне этим пистолетом, быть может, удастся его испугать. А относительно работы скажу одно: чиновники бывают двух категорий — одним поручается исполнять автоматически текущие дела, и они изо дня в день это делают, пока окончательно не отупеют; другие — ни чего не делают, но сохраняют свою способность думать и со временем могут достигнуть и более высокого положения. Середины нет. Работая, вы приговариваете себя в вечному небытию, ничего не делая, вы сохраняете возможность оказаться в один прекрасный день среди людей. Сидите и ждите, а быть может, и до того придет разбойник и тогда мы вами его испугаем, и ваше дело в шляпе.

Деловая поездка

Вскоре, быть может по почину правителя канцелярии, князь мне поручил обревизовать магистрат города Колы. Это была моя первая командировка. Гораздо позже вспоминая свою поездку, я начал понимать, что поручения я, конечно, не исполнил и не мог по полному незнакомству с делом. Злоупотреблений я не нашел, хотя, вероятно, они существовали. Но, прожив около месяца в глухом городишке среди чиновников и наблюдая порядки и методы управления русской администрации, я пришел в ужас.

Основным принципом московских патриотов было заменить всех чиновников-католиков чисто русскими, то есть православными. На должность начальников уезда назначили офицеров, воевавших в этом крае, на должность земельных инспекторов — офицеров низшего ранга; они выполняли свои обязанности добросовестно, иногда слишком добросовестно, вмешиваясь часто в дела, которые к ним отношения не имели. Все остальные чиновники вообще никуда не годились. Так как Польша не имела русских чиновников, их пришлось выписать из России. Там воспользовались этим, чтобы избавиться от всякого хлама, и на должности, требовавшие лучших, прислали самых негодных, но и этих было недостаточно, чтобы пополнить все места. Тогда на ответственные посты посадили присланную шушеру, а исправных поляков сместили на низшие места. Прибывшие из России никаких постов там не занимавшие люди оказались в Польше начальниками, о чем в России они и мечтать не могли, и успех вскружил им головы. Себя они считали победителями, безграничными владыками завоеванной страны и с поляками обращались свысока, демонстрируя им свое презрение.

Когда я представил князю доклад о проведенной мною, как я уже сказал, неудачной ревизии, я одновременно изложил мои впечатления об общем состоянии дел. Щербатов остался очень доволен моей ревизией: оказавшись совершенно ненужной, она убедила его в своей правоте. Зато мои общие впечатления он назвал “предвзятым ослеплением”.

Руководитель государственного театра

Мы сидели у князя в кабинете, он, княгиня и я, когда доложили о приходе полицеймейстера; тот, между прочим, передал, что вчера в театре Ропши опять был крупный скандал за кулисами: антрепренер другого театра нарочно подослал каких-то скандалистов. Оба театра были казенные и состояли под надзором администрации, но никто в действительности не надзирал, а антрепренеры делали, что хотели, и театры обратили чуть ли не в кабаки. Полицеймейстер прибавил, что, как уже докладывал прежде, необходимо как можно скорее опять назначить директора театра вместо умершего.

— Хорошо, хорошо, — сказал князь, — я подумаю. — И подал полковнику руку: — До свидания.

Тот откланялся:

— Смею просить, Ваше Сиятельство, это сделать, если возможно, скорее.

— Хорошо, хорошо.

Тот ушел.

— Вот пристал, — сказал Щербатов. — Надоел.

— Да зачем же ты, Саша, медлишь? — вмешалась княгиня. — Назначь кого-нибудь, и кончено.

Князь начал теребить свой ус, и нечаянно взгляд его остановился на мне.

— Вы ищете дела. Отлично, назначаю вас.

— Полно, — сказала княгиня. — В его годы! Его никто и слушать не станет.

Но он уже закусил удила и скоропалительно, как всегда все делал, тут же послал приказание, чтобы на другой день антрепренеры явились к нему.

— Я этим полячкам завтра страху нагоню. Будьте завтра в десять утра у меня, и увидим, будут ли его слушать. Но только наденьте виц мундир, чтобы казаться солиднее, а то все еще на гимназиста похожи.

Когда я на другой день явился, он поместил меня в комнату рядом и велел сидеть, пока не позовет. Дверь оставил открытой.

Пришли антрепренеры, от страха чуть живые. В то время в Польше губернатор был страшная сила, а с Щербатовым, который корчил Муравьева, знали, шутки порой были плохи. И он начал их разносить и мало-помалу вошел в роль и не на шутку сердился. Несчастные антрепренеры тряслись, краснели и бледнели. Наконец он смилостивился.

— Чтобы этому безобразию положить конец, я назначаю заведующим... — и опять увлекся; по его словам, я в театральном деле был специалист, чуть ли не убеленный сединами. И вдруг остановился и подбежал к дверям. — Барон, пожалуйте сюда. — Вошел я, и сцена, полагаю, вышла комичная.

— Назначаю вас заведующим театром, — обратился ко мне Щербатов. — Знаю вашу твердость и уверен, что вы сумеете поставить дело; подробные инструкции будут вам даны своевременно, а вы, господа, — и он пригрозил антрепренерам пальцем, — можете идти.

Когда они вышли, князь расхохотался.

— Вы бы хоть стариком загримировались. Но ничего, после моего предисловия будут вас слушаться. Только помните: твердость, твердость. Раз что приказали — кончено, никаких.

Я напомнил князю об обещанной инструкции.

— Инструкцию? Какая там инструкция?

Но, вероятно, вспомнив об анекдоте, как на такой же вопрос Бенкендорфа о корпусе жандармов Николай Павлович вынул свой носовой платок и сказал, что вот тебе, мол, инструкция, вытирай этим слезы несчастных; Щербатов показал мне кулак — вот, мол, инструкция.

— Держите их так. А мой совет — прежде всего воспретите вход за кулисы.

Я с этого и начал. Этим, конечно, все ухаживатели за актрисами были недовольны и все обращались ко мне, прося только для них одних “сделать исключение”. Но я был непреклонен как скала. Моей твердостью я не преминул похвастаться князю. Князь расхохотался.

— Вы только не переоценивайте своих сил. Иван Иванович огорчен, что вы туда его не пускаете; он на вас, кстати, просит повлиять.

— Что же вы ему сказали?

— Обещал с вами переговорить.

— Помилуйте, князь. Или всех пускать, или никого. Вы же мне сказали, “раз приказано, кончено”.

— Да, да. Никого не пускайте, и баста.

Через несколько дней приехал в театр командир гусарского полка и хотел пройти за кулисы; его не пустили; он обиделся и поехал на меня жаловаться князю. Вскоре прикатил обратно с карточкой Щербатова, на которой значилось: “Пропуск за кулисы разрешаю”. Я велел его пропустить, но заявил князю, что от заведования отказываюсь.

— Напрасно. У вас все хорошо получается. Я вами очень доволен.

— Но я вами не доволен.

Щербатов засмеялся. Я своего в конце концов добился, и он назначил другого временного директора.

Вскоре князь приказал мне устроить на границе губернии встречу архиепископу, “со всеми царскими почестями”, добавил он. Устроить это было довольно трудно, так как православного населения в провинции не было, а предложение полиции — привезти на границу местных поляков и евреев, чтобы они играли роль православных, — вызвало у меня чувство отвращения. Я обратился к местным военным властям, чтобы они разрешили мне пригласить русских солдат, среди них мы разместили русских чиновников, их детей и членов их семей и в конце получили то, что требовалось: празднество вполне удалось.

Проверка сумасшедшего дома

Как-то, получив запрос из канцелярии медицинского управления, князь послал меня инспектировать больницу для душевнобольных. Я не в состоянии забыть эту поездку. До этого я видел только лечебницу “Шарите” в Берлине, что произвело на меня неизгладимое впечатление. Эта лечебница в то время считалась образцом, она была лучшей в Европе. Директор ее, Гризингер, был одним из первых, кто начал лечить душевнобольных не силой, а мягкостью и предоставлением больным по возможности наибольшей свободы. Эта лечебница была организована, если угодно, почти как нормальный дом, чтобы ничто не напоминало больному человеку о тюрьме. Больные были одеты как обычно одеваются люди, и им позволено было делать, что они хотят, словом, их содержали в максимально нормальных условиях. Из-за этого больного часто невозможно было по поведению и выражению лица отличить от здоровых. Несмотря на это, атмосфера в этом месте, где собрано было так много нездорового, была угнетающей и, пробуждая какой-то интуитивный ужас, заставляла думать и чувствовать не по-обычному.

Однажды, когда мы шли с профессором клиники “Шарите” по широкому и хорошо освещенному коридору, на одной стороне которого были расположены и палаты, и общие комнаты для пациентов, мы заговорили о независимости мысли от окружающей среды и о том, насколько среда отражается на мыслях. Гризингер сказал нам:

— Мысль больного человека отражается на его внешности... — но в это время из общей комнаты для больных вышло несколько человек, и Гризингер поспешил к ним, не закончив фразы.

— Господа, — сказал один из аспирантов, — пока профессор беседует со своими пациентами, почему бы нам не попробовать определить их заболевание, согласно их внешности. Я начну... Вот этот вот страдает меланхолией...

Когда Гризингер вернулся, мы попросили его проверить наши наблюдения. Он согласился, но сказал, что хочет закончить свою прерванную мысль.

— Я сказал, что состояние сознания больного человека всегда отражается в его внешности, так? Так вот продолжаю. Такое понимание на самом деле ужасно грубый предрассудок, родившийся из предрассудков здоровых людей. Но теперь скажите мне, к какому заключению вы пришли по поводу этих людей.

Мы сказали. Гризингер улыбнулся.

— Люди, с которыми я разговаривал, не пациенты этого заведения, это группа довольно известных писателей, которым я показывал лечебницу. Человек, которого вы определили как меланхолика, — автор юмористических произведений Хенреди, но, что еще более странно, эти наблюдательные люди, посмотрев на вас всех, сказали, что вот эти душевнобольные люди выглядят совершенно ужасно, и очень вам всем посочувствовали.

Если образцовая клиника “Шарите”, в которой не было ничего пугающего, произвела на меня такое впечатление, можете с легкостью представить себе, что я пережил, отправляясь на инспекцию “желтого дома” в Калише56.

Я подъехал к высокому, когда-то охрой окрашенному каменному ящику, окруженному высокой каменной стеной. Долго я стучался у ворот. Из ящика доносился какой-то гул, порой раздирающий душу щемящими воплями. Наконец явился сторож и впустил меня в пустынный унылый двор, мощенный крупным неровным булыжником, совершенно лишенный всякой растительности, и повел к старшему врачу. Как я узнал впоследствии, этот старший врач был и единственным; весь медицинский персонал на 150 больных состоял из одного врача и одного фельдшера. Старший врач был древний старик, который, казалось, вот-вот от ветхости развалится; говорить он, видимо, уже разучился.

— Я имею честь говорить со старшим врачом? — спросил я. Развалина меня окинула равнодушным взглядом, что-то прошамкала и закрыла глаза.

— Мне губернатор приказал осмотреть больницу.

— Эге, эге, — сказала развалина.

— Я, ваше благородие, сбегаю за фельдшером, — сказал сторож и вышел.

— Вы давно здесь служите? — после тягостного молчания спросил я.

— Тридцать девятый год, ваше благородие, — сказал за моей спиной незаметно вошедший фельдшер.

— Здравия желаю, ваше благородие. Они поляки и плохо понимают по-русски, да и на ухо туги.

— А вы русский?

— Так точно. Канцелярию сперва изволите обревизовать?

— Нет, палаты.

— Тогда я велю сперва больных погнать на двор: у нас так переполнено, что и пройти неудобно. Да и не ровен час, — сторожей мало, и народ озлобленный...

— Озлобленный? Почему?

— От худого содержания, ваше благородие...

Послышался топот, словно табун промчался по мерзлой земле. Я невольно вздрогнул.

— Итак, уже погнали, — сказал фельдшер. — Сейчас, как спустятся все, и нам можно будет идти. Не угодно ли пока на них из окна взглянуть. Как на воздух попадут, сейчас присмиреют; уж больно взаперти душно, нечем дышать.

Я через решетку взглянул в окно и замер. Двор был полон однообразно в полосатых нанковых халатах и белых колпаках одетых жалких фигур. Они походили не на больных, а на нелепых кошмарных фантастических кудесников. Одни, опустив руки, стояли, как окаменелые, другие описывали круги, точно лошади в манеже, а третьи, будто гонимые ветром, мчались вперед, круто поворачивали и стремглав летели обратно. Здоровый бородатый мужик, как ребенок, играл камешками.

Один из ужасных дервишей, вероятно заметив меня, подошел к окну, уперся в меня мертвыми глазами и, не меняя выражения лица, мерно, точно заведенный механизм, как маятник, плавно начал качаться слева направо, справа налево.

— Поехал, — сказал фельдшер. — Теперь будет так качаться, пока не свалится.

Я очнулся от кошмара.

— Покажите мне палаты.

Палаты были пасмурные, вонючие, сырые сараи, в которых чуть ли не вплотную стояли грязные койки. В углу — бочка с водой и ковш с цепью, прикованный к стене. Больше ничего. Ни стола, ни стула. Только у дверей лавочка для больничного служителя. Я приказал откинуть подобие одеяла. На засаленном тюфяке ползли паразиты.

— Как вам не стыдно? — сказал я.
Фельдшер вздохнул:

— Ничего не поделаешь. Некому убирать. И за больными присматривать людей не хватает. За три рубля в месяц кто на такую каторгу пойдет?

— Зачем же вы, раз это каторга, на нее пошли?

— Я по обету, — тихо сказал фельдшер. — Грех свой отмаливаю. И проветривать тут нельзя. Форточек нет, рамы глухие. Не жилое помещение, склад для живых мертвецов.

Остальные палаты были все те же. В одной палате на койке сидел голубоглазый юноша и бесконечно, не спеша, с теми же промежутками, с той же интонацией, с тем же окаменелым выражением лица, повторял одно и то же.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Первая. Бум. Перелет.

Я посмотрел на фельдшера. Тот пожал плечами.

— Первая. Бум. Перелет.
Мы вышли.

— Первая. Бум. Перелет, — послышалось за нами.

— Кто он такой?

— Говорят, артиллерийский офицер, а впрочем, кто его знает.

— Может поправиться?

— Тут, ваше благородие, не выздоравливают, тут и здоровый сойдет с ума. Желаете осмотреть буйное отделение? Только позвольте доложить, если вы непривычны, лучше не ходите. Там уже совсем плохо. Хотя они и связаны и ничего не случится — очень уж тяжело на них смотреть.

Дальше я не пошел. Того, что я видел, было больше чем достаточно.

Из больницы я поехал к инспектору врачебной управы. Он прежде был врачом в Ямбургском уезде, и меня, еще когда я был маленьким, лечил. Он был честный, безупречный человек, и я понять не могу, как он терпел такие порядки.

— Что с вами? — испуганно спросил он. — На вас лица нет.
Я передал ему то, что видел, и стал его укорять.

— Напрасно вы туда поехали. Смотреть на такие вещи вредно.

— И вам не стыдно допускать такие ужасы?

— Что же я могу сделать? Штаты утверждены чуть ли не при царе Горохе. В год на больного отпускается около ста рублей. На эти деньги и накормить как следует нельзя. А ремонт? Прислуга?

— Доктор выжил из ума, его надо сместить.

— Доктор в год получает 430 рублей. На эти деньги никто служить не пойдет. Да там доктор и не нужен. При таких условиях лечить нельзя, и если его уволят, умрет с голода. Слава Богу, что там этот фельдшер. Что можно сделать, он делает.

— Вы должны просить об изменении штатов, хлопотать... — сказал я.

— Все это давно сделано. Ответ один: “Свободных сумм нет”.

“Убийцу надо быстро обнаружить”

Однажды я только что вернулся от князя, как он опять прислал за мной.

— Немедленно опять поезжайте в Колы. Там производится следствие об убитом жандарме. Наместник бомбардирует меня телеграммами, требуя, чтобы во что бы то ни стало найти убийцу. Посланный мною в следственную комиссию депутат заболел, вы его замените. Прощайте.

Я взял почтовых и поскакал. Когда я приехал, убийца уже был схвачен. Против него были улики, но недостаточные, чтобы предать его полевому суду. Следствие вел военный аудитор. Жандармский ротмистр участвовал в нем как депутат от корпуса жандармов, я — от Министерства внутренних дел.

Обвиняемый был молодой поляк, очень плохо понимающий по-русски. Это было видно по его ответам. Он в основном отвечал короткими “так точно”, “нет”, из чего понять было ничего нельзя. После опроса его увели, и следователь предложил нам протокол допроса подписать. Он был изложен так, что вина была несомненна, как будто убийца сознался. Я указал на неточности.

— Это ничего, — сказал ротмистр. — Слово в слово записать невозможно. Да, кроме того, по одной роже видно, что разбойник.

И протокол подписал.

— Протокол нужно исправить, — сказал я, — или, еще лучше, допросить его через переводчика. Он половины вопросов не понял.

— Помилуйте, наместник требует, чтобы следствие скорее было окончено, а вы хотите дело затянуть.

— Так я подписать не могу.

— Окончательно не согласны?

— Окончательно.

— Ну что же, — сказал ротмистр, — пока отложим и вытребуем переводчика.

И мы разошлись по домам.

Ночью я получил срочную телеграмму от губернатора немедленно вернуться в Калиш. Бывший депутат выздоровел и готов был опять участвовать в следствии.

Возвратившись, я рассказал князю, как было дело.

— Знаю, мне ротмистр телеграфировал. Нельзя, батенька, затягивать дела, которыми интересуется наместник, из пустой формальности. Ну, идемте играть в макао.

Мы сели играть, и я князю проиграл тысячу двести рублей. Так как мы всегда играли в одной и той же компании, у нас было условлено рассчитываться к концу месяца. В итоге дело кончилось пустяками.

Но следствие не давало мне покоя, и я перестал спать. Чем больше я думал, тем мне становилось яснее, что оставаться на службе при князе бесполезно. Но прежде, чем принимать окончательное решение, я решил переговорить с Мишей и, испросив на следующий день пятнадцать дней отпуска, уехал в Варшаву.

Миша сказал, что я был не прав в отношении Щербатова, но в конце концов обещал подыскать мне другое назначение и попросил меня до поры до времени остаться в Калише. На этом мы договорились, и брат уехал в Петербург, а я остался в Варшаве ждать его возвращения.

В охотничьем клубе я встретил барона Фредерикса57, начальника корпуса жандармов в Царстве Польском, близкого друга нашего дома. Он погрозил мне пальцем, увидев меня в легком пальто, и спросил, почему в такой холод я так легко одет. Я ответил, что не сообразил захватить с собой ничего более теплого.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒