Авва Антоний, 25 17 страница

Удивляло их отношение друг к другу и к людям вообще. Отличаясь какой-то патологической не заботливостью о себе, монахини всегда были готовы к ласке и заботе, если это касалось других. Наблюдая за ними, можно было представить себе, что их Бог изливает на каждую монахиню поток Своей Любви, а она не задерживает его в себе, не копит, а дает ему изливаться через себя на других. Этакие ходячие трансформаторы Божией Любви: получают сверху и тут же распространяют во все стороны. В результате в обители создалось прямо-таки физически ощущаемое поле Любви. Вот поэтому, думала я, и стремятся сюда паломники. Интересно, что же тут было прежде, когда монастыри не были под запретом? Наверное, христиане так и слетались сюда за этой энергией любви, а потом растаскивали ее по всему свету.

Еще одно наблюдение касалось уже проблемы секса, которая еще недавно меня так тревожила. Все монахини казались мне красивыми, но были среди молодых и настоящие красавицы, даже по самым строгим эталонам Реальности. Но в их лицах не было ни сознания своей красоты, ни желания нравиться. Они были как-то по-особому чисты: не отмытые, а изнутри чистые, как бы вообще не тронутые душевным тлением, не ведающие житейской грязи.

Из наблюдения за моей матерью и ее подругами я вынесла убеждение, что плотская любовь и страсти всегда оставляют на лицах женщин признаки увядания, болезненности и какой-то скрытой психопатии, иногда едва заметной, но все-таки различимой. Эту идущую из глубины тень не могла скрыть никакая косметика. А уж они-то ею пользовались и умели пользоваться! Они все время яростно доказывали себе и другим, что могут нравиться мужчинам. И не сама ли я совсем недавно стремилась к тому же? А вот у молодых монахинь были такие лица, как будто ничего подобного в мире просто не существует. Но, любуясь их обликом, лишенным следов житейских страстей, я в то же время испытывала недоверие к полноте их целомудрия. Меня что-то все время подзуживало испытать молодых сестер, может быть, даже спровоцировать на какое-то признание, которое могло бы бросить тень на их лилейное целомудрие. Начала я с сестры Дарьи как наиболее общительной. Результат, надо сказать, был ошеломительный.

— Сестра Дарья, — начала я, придя к ней в прачечную, где она готовилась к большой стирке, — а скажите мне честно вот если бы в обитель приехал на белом мобиле прекрасный принц и позвал вас с собой — уехали бы вы с ним?

— Ни на белом мобиле, ни на белом крокодиле! — отрезала она сердито, раскидывая белье по разным кучам. — А кто это вам про меня насплетничал?

— Никто, — удивилась я. — Мне просто интересно, может ли монашка бросить монастырь и уйти за любимым?

— Ах, вот оно что... А я думала, что кто-то опять вспомнил про то, как меня у матушки сватали.

— Вау! Расскажите, сестра Дарьюшка, прошу вас!

— Да нечего особенно рассказывать. Когда я была молоденькой послушницей, крутился тут один паломник, какой-то русский граф. Вокруг меня крутился. И стал он меня звать уйти из обители за него замуж. Ну, а я была озорная, смешливая — я и послала его к матушке игуменье свататься: «Вот если матушка захочет меня замуж отдать и благословит, то я пойду за послушание, делать нечего». Этот чудик не понял шутки и пошел к игуменье свататься. А мы с сестрами за ним — подглядывать и подслушивать. Стоим на лестнице и ждем, что будет? Вдруг раздается матушкин крик, распахивается дверь и вылетает мой жених, а за ним летит горшок с геранью и разбивается о его голову! Следом бежит матушка со вторым горшком и кричит: «Чтоб духу вашего в обители не было! Я вам покажу, какая у меня «красота пропадает»! Нашел, где невест искать! Вон! » Этот бедолага чуть не кувырком спустился с лестницы, сел в свою шикарную белую машину и рванул так, что чуть ворота нам не вышиб. Только у Жизора, наверно, и опомнился!

— А что дальше было?

— Известно что. Матушка меня на поклоны поставила, а сестры стали дразнить «графской невестой». Так что лучше никаким женихам к нам сюда не соваться: матушка хоть и любит герань, а горшков за нас не пожалеет! — и сестра Дарья принялась разводить в баке с водой древесную золу, которую в обители употребляли для стирки, — после приезда паломников ей нужно было перестирать гору постельного белья.

Я не угомонилась и сунулась к самой матери Евдокии.

— Мать Евдокия! Вот если бы прекрасный принц па белом мобиле...

— На мобиле? Не пойдет. Вот если бы на белом туристическом автобусе!

— Зачем вам с прекрасным принцем туристический автобус, мать Евдокия?

— Нам скоро придется двигать отсюда, вот мы бы все в таком автобусе и поместились, принца заставили бы вести автобус по очереди с дядей Лешей. У такого автобуса внизу большое багажное отделение - сколько бы груза мы могли захватить! Говорил же дядя Леша, что надо покупать автобус, чтобы можно было в него в случае чего усадить всех сестер. Не успели...

— Какая вы неромантичная, мать Евдокия!

— Не дал Бог, не дал Бог...

Самый неожиданный ответ дала мне сестра Леонида. Это была высокая статная послушница с округлым русским лицом, большими серыми глазами и потрясающей красоты низким голосом. В лице ее не читалось абсолютно никакого следа мирских страстей, но я полагала, что при такой красоте уж что-нибудь да должно было ее коснуться! Я подстерегла ее, когда она прогуливалась по саду после спевки.

— Сестра Леонида, можно вам задать один вопрос?

— Задавайте. Только учтите, что на богословском курсе я не лучшая ученица.

Я знала, что в монастыре сестры не только молятся и работают, но и учатся клиросному пению, истории Церкви и богословию.

— Уверена, что на певческом курсе вы были первой!

— Может, и так...

— Но у меня вопрос другого рода.

— Пожалуйста.

— Вот скажите, сестра Леонида, если бы в один прекрасный день в монастырь приехал умный и красивый принц на белом коне и стал вас звать с собой...

— На белом коне?.. Кассандра, а хотите увидеть белого копя?

— Белого коня? Явидела белого коня на иконе в храме. Вы этого коня имеете в виду?

— Да нет же — настоящего, живого коня. Собирайте падалицу!

— Что собирать?

— Падалицу — яблоки, которые упали с дерева, подпорченные. Лебедь их страшно любит.

— Так конь или лебедь?

— Коня зовут Лебедем.

Я сняла с головы платок, и мы набрали в него упавших яблок. Потом сестра Леонида повела меня в глубину парка. В одном месте нам надо было перейти через болотце, и я прыгала по кочкам за сестрой Леонидой, которая знала безопасные места. За болотом был почти непроходимый кустарник, через который мы шли по узкой; звериной тропе:

— Это кабанья тропа, — сказала сестра Леонида, и я поежилась.

Наконец мы прошли кустарник насквозь и вышли на большую поляну. На ней пасся красивый белый конь. Увидев нас, он заржал и пошел к нам, раздвигая высокую траву тонкими белыми ногами. Чем-то он напоминал моего Индрика.

— Какой красавец!

— Правда? Поэтому мы и назвали его Лебедем.

— Откуда он у вас?

— Когда-то неподалеку от монастыря был большой луг, и на нем паслись лошади, а среди них Лебедь. Мы с сестрами приносили им хлеб с солью, а Лебедь был у нас любимцем — мы уже тогда его так прозвали. После потопа многие животные оказались на нашем острове, в том числе домашние. Мы так обрадовались, когда увидели Лебедя! А это место мы зовем Лебединой поляной.

Мы высыпали яблоки в траву. Лебедь подошел, стал подбирать их и так вкусно хрупать, что мы тоже взяли по яблочку и уселись на лежавший на краю поляны ствол березы.

— Сестра Леонида, а я знаю песню про последних лошадей. Я, правда, пою не так, как поют у вас в обители, но бабушка говорит, что слух у меня есть. Хотите послушать?

— Хочу.

Я спела «Вдоль заката проходили лошади», не забыв объявить, что песня посвящается Елизавете Саккос. Сестра Леонида задумчиво слушала, сложив руки на коленях. Лебедь перестал хрупать яблоки и тоже слушал, как будто понимал, что песня о нем и его собратьях.

— Вот и лошади ушли в горы, как Христос повелел. А наш Лебедь уйдет ли с нами? Ведь мы далеко пойдем...

— Вы что, в самом деле, намерены покинуть этот остров?

— Да. Над нами уже кружат вертолеты Экологической службы, а мать Евдокия откуда-то узнала, что экологисты не столько выслеживают опасных животных, сколько охотятся на асов. А ведь мы асы... Словом, пришла пора нам с острова уходить.

— Как же вы отсюда будете выбираться?

— Не знаю. Это матушка будет решать.

— А у вас что же, нет права голоса?

— Когда спросят — появится.

— Нет в вашей обители никакой демократии!

— Что правда — то правда, чего нет — того нет. Хотите я вам спою светилен, который мы будем петь на Успение Богородицы?

— Хочу, конечно.

Она спела что-то красивое и печальное, хотя и не очень понятное. И снова Лебедь перестал есть яблоки и вместе со мной слушал пение сестры Леониды.

— А теперь переведите мне текст, я не очень поняла слова.

— Эта песня — завещание Божией Матери. Она просит похоронить ее в селе Гефсимания, где всегда собирались апостолы, и просит Сына принять се душу.

— Спойте еще разочек, пожалуйста! Я хочу запомнить слова — это так красиво.

— Еще запомните. Мы много раз будем петь этот светилен на службах, потерпите до Успения. А сейчас нам пора идти, скоро обед. Я вам по дороге другую песенку спою, тоже про коня.

Мы попрощались с Лебедем и пошли обратно через парк, а по дороге сестра Леонида во весь голос пела мне русскую народную песню про мороз и белогривого коня. Ох, и голосище у нее был! А разговор про прекрасного принца у нас так и не состоялся... Ну, я и бросила свои провокации.

Время шло, а конца моему вынужденному паломничеству все не было. Я начала волноваться.

Как-то я заглянула в гараж, где работал дядя Лета. Там стояли мой джип, мобишка матери Евдокии, маленький трактор и какой-то крытый ящик на колесах, по-видимому, прицеп к этому трактору. Вдоль стен тянулись грубо сколоченные столы, а на них в жутком беспорядке громоздились инструменты и стояли небольшие допотопные станки. Вся дальняя стена была завешена сетями, от которых несло рыбой. Мой джип стоял посреди гаража, под ним была яма, а в яме сидел перемазанный дядя Леша и усердно ковырялся в брюхе моей бедной машины.

— Когда же ты закончишь ремонт, дядя Леша? Мне домой пора.

— Ты что, не знаешь, как теперь обстоит дело с автодеталями? Могу рассказать.

— Да я знаю, дядя Леша...

— А знаешь, так терпи. Терпение, смирение, любовь — вот главные монашеские добродетели.

— Так я же не монахиня!

— Ты проповедь отца Александра на Преображение слышала?

— Слышала.

— Он напомнил предсказание святых, что в последние времена монахи будут жить как мирские. Отсюда следует, что теперь мирские, чтобы не подводить монахов, должны стараться жить как монахи. Так что подвизайся во славу Господню и жди, когда я тебе скажу, что машина готова. Все! Гуляй, Кассандра.

И я гуляла. То есть не очень-то много я гуляла — больше делом занималась. Я скоро поняла, что надо помогать монахиням: рабочих рук у них катастрофически не хватало. Молитвенницы они были просто неимоверные, молились почти беспрерывно, но и трудились тоже каждая за пятерых: выжить в островных условиях монастыря было непросто. Больше всех меня поражала мать Евдокия: она вела занятия с сестрами, руководила пением на клиросе, она же была в монастыре экономкой и занималась продуктами, а когда приезжали паломники, занималась ими вместе с сестрой Дарьей. Как-то я спросила ее, откуда у нее столько энергии и физических сил, как это она все успевает? В чем тут секрет?

— Секретов у меня три, — ответила она. — Первый — любое дело начинать с благословения. Второй — делать все с молитвой. А третий — всегда делать немножко больше, чем можешь, тогда в следующий раз еще больше сможется.

Подошло время уборки овощей и фруктов. Почти все надо было по благословению матушки сушить впрок. Как я поняла, делалось это в расчете на предстоящую дорогу. Вместе с сестрами я резала фрукты и овощи на длинном столе, поставленном прямо в саду. Потом их относили на кухню, где мать Алония с помощницами сушила их в духовке, или специальной сушилке, устроенной дядей Лешей на берегу пруда.

От резки лука и картофеля руки у меня потрескались и почернели. Они еще и болели, особенно к вечеру. Иногда так ломило пальцы и запястья, что я не могла уснуть. Я растирала руки, согревала их под подушкой, но это мало помогало. В таком же состоянии были руки у всех сестер, только они не догадывались пожаловаться. Я же, в конце концов, не выдержала и обратилась к сестре Леониде, которая разбиралась в травах и при случае лечила ими сестер. Она приготовила мне мазь по рецепту пиренейской матери Ольги: сваренные вместе оливковое масло, воск и смола кедра, того самого, что рос возле иконописной мастерской. Я стала эту мазь втирать в кисти рук, и очень скоро мне полегчало. За мной эту мазь стали употреблять и монахини. Сестра Леонида цвела: ей так редко удавалось полечить кого-нибудь своими снадобьями в этой нехворающей и неунывающей обители!

Заготовка овощей задержала ремонт джипа, потому что дядя Леша не мог отойти от сушилки. Правда следил он за ней стоя на берегу со спиннингом в руках и вытаскивая рыбок одну за другой. Поймав и выпотрошив карпа или окуня, он его тут же круто солил и пристраивал сушиться рядом с овощами, поэтому овощи из его сушилки изрядно отдавали рыбой.

— Не беда, — заявил наш дядя-оптимист, — надо пометить мешки и употреблять эти овощи между постами, когда в церковном календаре стоит разрешение на рыбу.

Принеся к нему очередной противень с нарезанными овощами, я изныла:

— Дядя Леша! Ну, когда же ты меня домой отпустишь?

— Ты уши моешь, Кассандра?

— Ну, мою.

— И моющий уши да слышит! Я тебе уже пять с половиной раз говорил: после Успения поедешь.

Накануне Успения я опять помогала сестрам украшать церковь к празднику. Мне снова удалось придумать нечто необычное, удивить и порадовать сестер и матушку Руфину. Я выпросила у Дяди Леши кусок сети для ловли рыбы, а у матери Иоанны баночку серебряной краски. Я выкрасила сеть серебром, а потом нашила на ее узелки белые, голубые и синие цветы. Этим серебряно-цветочным ковром я накрыла низенький столик, на котором лежала «плащаница» — изображение скончавшейся Божией Матери. Такие же цветы я использовала для иконы Успения, на которой, кроме уснувшей Богородицы, был изображен Иисус Христос со спеленутым младенцем в руках — душой Божией Матери, как мне объяснили сестры. Мне помогали две девушки-паломницы: на праздник в обитель опять съехалось много гостей.

В этот раз я отстояла всю всенощную, потому что мне очень нравилась песня Божией Матери, которую мне спела на Лебединой поляне сестра Леонида, — по церковному «светилен». Как только сестры начинали его петь, внутри у меня поднимался настоящий плач. Я с трудом сдерживала слезы, не выпуская их наружу — в церкви было полно народа, и я стеснялась плакать. А некоторые плакали, причем не только паломники, но и сестры...

На другой день рано утром дядя Леша поехал встречать запоздалых паломников и видел, как неподалеку пролетел красный вертолет экологистов. Он сказал об этом матушке.

После праздничной литургии была опять трапеза в саду, потом паломники, дождавшись отлива, стали разъезжаться, а сестры отправились отдыхать: по праздникам в обители прекращалась всякая работа, кроме самой необходимой — на кухне, например. Я помогла сестрам вымыть посуду после трапезы и решила пойти в парк погулять. Набрала в саду подпорченных опавших яблок и отправилась кормить Лебедя.

Когда я была уже недалеко от болотца, я увидела довольно далеко впереди на тропе сестру Леониду; видно, она меня опередила и уже возвращалась с Лебединой поляны. Она шла степенно и величаво, она всегда так двигалась, и вдруг раскинула руки и стала кружиться в вальсе, а с берез на нее сыпались желтые листья. Это было очень красиво — монахиня, плывущая в вальсе среди кружащихся листьев. «Как раз картинка для моего сюжета, — подумала я с усмешкой. — Ах, сестра Леонида, сестра Леонида, не забыла ты, значит, прелестей мирской жизни! ». Вдруг сестра Леонида упала и осталась неподвижно лежать на тропе. Споткнулась? Уже потом я вспомнила, что перед тем, как она начала кружиться, в лесу прозвучал какой-то негромкий хлопок, но в тот момент я не придала этому значения. Я подбежала к ней и увидела, что по ее белоснежному апостольнику расползается красное пятно. Я упала на колени и наклонилась к ней.

— Сестра Леонида, что с вами? Она глядела в небо широко раскрытыми остановившимися глазами.

— Сестра Леонида, миленькая! Ну, сестра Леонида же!

Она медленно повела глазами и остановила их на мне.

— Кассандра... Скажите матушке... что меня... убили...

— Кто? Кто убил?

— Китайцы... Боже мой, прими дух мой!

Голова се откинулась набок, глаза прикрылись и стали стеклянными.

Я в ужасе огляделась. Вокруг никого не было, только желтые листья, сорванные выстрелом, все еще продолжали падать на тропу. Как мне унести ее отсюда? Онатакая крупная, мне даже не поднять ее... Я решила бежать в обитель и звать на помощь. Но сейчас я поднимусь с колен, пойду по тропе, и меня тоже убьют!

Я на коленях отползла за ствол ближайшего дерева, встала и осторожно выглянула из-за него. Никого. Так, перебегая от дерева к дереву, прячась за ними и поминутно оглядываясь, я побежала вдоль тропы к обители.

Задыхаясь, я влетела к матушке Руфине без стука. Матушка спала, сидя в кресле.

— Матушка! Там в лесу лежит сестра Леонида... Ее убили, матушка!

Сестры на носилках принесли сестру Леониду из леса и положили в малой церкви. Над нею постоянно читали Псалтырь — стихи древнего царя Давида, как мне объяснили — и постоянно кто-нибудь из сестер сидел рядом и плакал.

Дядя Леша сколачивал в своей мастерской гроб, стук его молотка разносился по всей обители, и слышать его было невыносимо. Потом он копал могилу возле большой церкви. Я подошла к нему и стала смотреть.

— Дядя Леша! Как ты думаешь, почему, умирая, сестра Леонида говорила о каких-то китайцах?

— Не знаю! Знаю только, что это антихристовы слуги. А еще я знаю, что пора нам отсюда уносить ноги, пока всех не перестреляли. И ты можешь сделать это первая — твоя машина готова.

— Правда? Это очень хорошо, но я хочу остаться на похороны...

— Это еще зачем? — закричал дядя Леша, выпрямляясь и яме — она была ему уже выше пояса. — Катись отсюда к своей бабушке, пока не поздно! Ты что, не понимаешь, что происходит? Конец нашему острову, так... — и он добавил что-то по-русски, но совершенно непонятное. По его злющему, выпачканному серой землей лицу прокатились одна за другой и спрятались в бороде две мелкие слезинки. Я молча повернулась и ушла.

Я пошла к матушке, сказала, что мой джип готов, но я хотела бы остаться на похороны.

— Конечно, Санечка, оставайтесь с нами. Вы ведь успели подружиться с сестрой Леонидой... Лебедя вы вместе ходили кормить яблоками, песенки она вам пела... — и она заплакала.

Ох, эта матушка игуменья: ни за кем не следит, а все видит. Наверно, так и должно быть в обители.

Встретив меня вечером возле церкви, дядя Леша спросил:

— Ну? Когда едешь?

— После похорон. Матушка игуменья благословила задержаться.

— Ну, вы даете с матушкой! — он покрутил головой и сердито отошел.

Хоронить сестру Леониду несли под успенский светилен «В Гефсиманийской веси погребите тело мое... ». Потом была служба прямо возле могилы. Я стояла позади всех сестер, чтобы никому не мешать, они все плакали молча, а я тряслась, всхлипывала, сморкалась и вообще... Сестры пели вместе с отцом Александром, который служил для сестры Леониды последнюю службу. Когда все умолкли и стали подходить к гробу прощаться, наступила такая тишина, что стало слышно, как в саду падают яблоки. Потом гроб опустили в яму, и все подходили и бросали по три горсти земли. Я тоже подошла и бросила. Мелкие камешки стукались о доски светлого гроба и с шорохом осыпались на дно могилы. Потом сестру Леониду зарыли, дядя Леша вкопал крест из желтых брусьев, и сестры засыпали могильный холмик цветами.

— Ну, вот и все, — сказала матушка Руфина. — Больше никому из нас не лежать в земле родной обители. Теперь мы будем собираться в дорогу.

Потом были поминки: все сидели за столом и поминали сестру Леониду блинами. Каждая сестра получила по одному блину, а были они величиной с блюдечко.

— Матушка даже на масленицу уже давно не благословляет печь блины, а вот для сестры Леониды расщедрилась, — шепнула мне сидевшая рядом мать Алония.

— Почему нельзя печь блины в другое время?

— Потому что тесто из них готовится из макарон, а макароны нужны на просфоры.

— Я могу привезти побольше макарон, чтобы и на блины хватало.

— Куда ты их привезешь? Мы уходим...

— Куда же вы уходите?

— Не знаю. Боюсь, что этого пока никто не знает. Нас Богородица и так долго здесь сохраняла, другие монастыри уже давно разогнали...

После поминок я подошла к матери Евдокии.

— Мать Евдокия, можно с вами поговорить?

— Говорите...

— Вот вы собираетесь покидать обитель, как я поняла. Как же вы будете уходить? Ведь не пешком же по воде?

— Мы перевезем по очереди всех сестер к указателю на Жизор, а уже оттуда все пойдут пешком, в мобиле с прицепом поедут старушки и иконы.

— Мой джип уже отремонтирован: я могла бы помочь вам в переезде по воде. Я вообще могла бы какую-то часть пути ехать с вами, пока нам по дороге. Мы могли бы перевозить сестер группами от одной стоянки до другой, в салоне джипа можно человек шесть усадить, если расстелить матрацы. Мне кажется, будет правильно сразу всем оказаться как можно дальше от монастырского острова.

— В этом есть резон. Но я боюсь, что мы здорово вас задержим. Мы не соберемся скорее, чем за три дня, а здесь оставаться небезопасно.

— Для меня менее безопасно, чем для вас, — я ведь не считаюсь асом.

— За помощь монахиням, да и просто за посещение монастыря вас тоже по головке не погладят.

— Бабушка столько лет это делает и не боится, а я еще только начинаю...

— Начинаете — значит собираетесь продолжать?

— Конечно! Раньше у меня была только бабушка, а теперь вот вы все появились... Вы мне совсем не чужие, мать Евдокия! Я это поняла после смерти сестры Леониды...

— Ах, вот как... Ну, в таком случае придется поговорить с матушкой.

Матушка меня благословила дождаться конца сборов и уходить из обители вместе со всеми.

На другой день с утра, после литургии, я вместе с сестрами выносила иконы из обеих церквей — большой и малой. Небольшую часть икон матушка отобрала, чтобы взять с собой, а остальные монахини заворачивали в чистые полотенца, потом сверху оборачивали пластиком и упаковывали в приготовленные дядей Лешей деревянные ящики. Увидев меня за этим занятием, дядя Леша спросил:

— Ты все еще здесь?

—Угу.

— У сестер под ногами болтаешься?

—Угу.

— Зачем?

— Матушка благословила.

— А когда домой отправишься?

— А вот как соберемся, тогда вместе со всеми и отправлюсь. Буду сестер на своем джипе перевозить,

— Вот ты, значит, как...

— Вот так!

Я рассказала ему наш с матерью Евдокией план, сказала и про благословение матушки. Дядя Леша задумался, а потом снизошел:

— А это вы неплохо решили. Только зря вы со мной не посоветовались, я бы придумал, как твой джип поумнее использовать.

Скромен был наш дядя Леша. Монашеское влияние сразу видно! Я ему так и сказала.

— Ступай к Ларе, — сказал он в ответ, — она просила тебя зайти помочь ей, чего-то она там шьет для сестер в дорогу. А для твоего джипа я еще успею скамейки сколотить, тогда можно будет и десять - двенадцать монашек усадить.

В мастерской Лары на большом столе лежал ворох плотной черной материи, а вокруг сидели молоденькие послушницы и шили.

— Вы умеете шить, Саня? Вы, кажется, иголкой нашивали цветы на сетку, которую вам дал мой Леша, когда вы храм к Успению украшали.

— Да. Бабушка меня научила немного шить.

— Вот и хорошо! А то мы тут зашиваемся.

— Как это — зашиваетесь?

— Не успеваем с работой. Поможете нам?

— Конечно!

Мне вручили два квадратных куска материи, большую иголку с толстой ниткой и показали, как надо сшивать вместе эти куски. Работка оказалась не такой простой, как выглядела со стороны: игла была толстенная, а ткань грубая и плотная.

— А что это такое мы шьем? — спросила я, когда уже наловчилась через раз протыкать иглой материю, а не собственные пальцы.

— Это будут дорожные сумки для сестер, — сказала маленькая Васса.

— Такие маленькие! Что же вы в них понесете?

— А это — монашеская тайна, — строго ответила мне полненькая сестра Евлалия. Это была очень серьезная девочка лет семнадцати, постоянно что-нибудь читавшая, даже на ходу. Она и сейчас сидела за столом и шила, а на столе перед нею лежала раскрытая книга. По-моему, она немножко важничала. Вообще, я заметила, что чем старше монахиня по возрасту и по чину, тем проще она в обращении и тем веселее смотрит на мир. Конечно, молоденькие послушницы иногда срывались, забывали про свою степенность и носились, как жеребята. У них даже мячик был, и они иногда перебрасывались им прямо на газоне перед обителью, и я не раз видела, как матушка Руфина поглядывала на них в свое окно, но ни разу не слышала, чтобы она их за это ругала... Что же с ними со всеми будет?

На другой день дядя Леша выкатил из гаража прицеп, и сестры стали загружать его, а я помогала. К передней стенке уложили какое-то церковное имущество и макароны в коробках — теперь это все нескоро понадобится. Туда же положили несколько ящиков с книгами, что меня очень удивило, но мне объяснили, что это богослужебные книги. Потом пошли метки и коробки с продуктами, кухонная утварь. Когда прицеп был на две трети заполнен, стали укладывать спальные мешки и одеяла, сверху положили две свернутые брезентовые палатки. Дядя Леша принес ящик с инструментами, топоры и пилы. Похоже, он уже подумывал о строительстве новой обители. Матушка, наблюдавшая за сборами, ничего ему не сказала даже тогда, когда он принес сети и удочки и запихал их под палатки, пояснив, что они-то могут понадобиться в первую очередь. Она и резиновую лодку позволила ему уложить, но когда он совсем осмелел и подвез на маленькой тележке несколько станков, она велела ему везти их назад в гараж. На этом недоразумения не кончились. Появилась мать Наталия, покачиваясь под тяжестью огромной стопки книг

— Матушки! Я обнаружила, что девчонки, как всегда, самое важное забыли. Благословите уложить!

— Ну, давайте посмотрим, мать Наталья. Так, двухтомник Пушкина... Лесков... Достоевский... Учебник русского языка... Словарь. Все ясно. Сестра Васса, помоги, пожалуйста, матери Наталье упаковать эти книги в какую-нибудь коробку. Да хорошенько упакуй, в пластик не забудь завернуть! Нет, подожди. Дай-ка мне сюда русский учебник и словарь.

— Спаси Господи, матушка, — обрадовано сказала мать Наталья. — А что с русским языком и словарем? Почему вы их отобрали?

— Да потому, что их-то мы и возьмем с собой. А остальные книги, дорогая моя мать Наталья, сестра Васса хорошенечко упакует, снесет в подвал и там схоронит до лучших дней рядом с иконами.

Круглое лицо матери Натальи огорченно вытянулось. Потом она вдруг просияла:

— Матушка! Так может, мы и все остальные книги из библиотеки упакуем, перенесем в подвал и спрячем?

— Мать Наталья! Опомнись!

— Молчу, матушка... Понимаю... Времени не осталось...

Старая монахиня развернулась и понесла книги обратно к дому. За ней пошла сестра Васса — упаковывать Пушкина. Нет, разумом монахинь не понять!

Пришла мать Анна и принесла маленький ящик с кистями и красками и большой — с досками для икон. Доски велено было оставить.

— А скрипка где, мать Анна?

— Матушка! Неужели вы благословляете скрипку взять?

— Благословляю. Будете нам на привалах играть.

Обрадованная мать Анна побежала к дому с кедром.

Мать Лаврентия прикатила из сада тележку, на котором стоял улей — тот самый, конечно. Она что-то долго и убеждающе шептала матушке Руфине на ухо, но игуменья только грустно качала головой. И пасечница, поникнув, повезла улей обратно...

Появилась мать Лариса с лопатами и мотыгами наперевес. Матушка взяла у нее одну лопату и положила в прицеп, а остальное велела нести обратно в сарай. Через четверть часа мать Лариса принесла ведро, лейку и ящик семян и снова была ласково, но решительно отправлена матушкой со всем этим добром обратно.

— Мать Лариса, оставь это всё в сарае — нет у нас места для твоих семян, понимаешь?

— Понимаю, матушка. А сапоги мои резиновые, огородные, можно взять? Ведь будет у нас огород на новом-то месте...

— Какая ж ты многозаботливая, мать Лариса! Ну, хорошо, возьми свои сапоги, сунем их куда-нибудь в уголок.

Мать Лариса ушла и вскоре вернулась, прижимая к груди вымытые до блеска голубые резиновые сапоги: оба сапога были с верхом набиты пакетиками с семенами...

Но вышла из терпения кроткая игуменья только тогда, когда к ней подошла сестра Дарья с корзиной, в которой сидел большой облезлый рыжий кот.

— Поставь корзину, сестра Дарья, выпусти Рыжика и иди звонить в колокол — собирай сестер!

Зазвенел колокол, и сестры стали со всех сторон сходиться к церкви. Когда собрались все, матушка встала наверху лестницы и сказала:

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒