Авва Антоний, 25 11 страница

— А в двигателе мобиля вы случайно не разбираетесь?

— Нет. Но зато я могу вас взять на буксир, если ваш мобиль откажет. Специально захвачу с собой буксировочный трос.

— Ну как, Елизавета Николаевна, отпустите со мной внучку?

— А вы знаете, мать Евдокия, отпущу. Не с легким сердцем, но отпущу. Другого выхода у нас и вправду нет. Кроме того, меня радует, что девочка моя увидит настоящую духовную жизнь, может быть. Бога вспомнит.

— Это уж пускай Он обо мне вспоминает! Мать Евдокия опустила глаза и тихо, будто про себя, сказала:

— Бог никогда никого не забывает, это мы Его забываем.

— Мы с Ним можем договориться: я Его вспомню, если Он о себе напомнит! — засмеялась я.

— Дал бы Бог, — вздохнула бабушка.

Дальше я перестала углубляться в тему Бога и наших с Ним якобы сложных взаимоотношений, чтобы не поколебать их решения, а вскочила, подхватила свою одежду и помчалась к дому, чрезвычайно довольная и собой, и поворотом событий. Приключение назревало! Да здравствуют макароны!

Подготовку к моей новой поездке бабушка начала с того, что внесла на мой счет деньги и продлила мне отпуск до конца года — на всякий случай. Собирались мы так основательно, что я мысленно стала готовить себя к приключениям необычайным, — начать с того, что бабушка вынесла нам из своей необъятной гардеробной шубы, зимние сапоги, свитера и большие шерстяные платки.

— Это вам понадобится, когда будете ехать через горы. Шубы из искусственного меха, их можно стирать даже в стиральной машине, а вот платки, если они запачкаются по дороге, не вздумайте сами стирать, попросите матушку Руфину — это настоящие оренбургские платки из России.

Потом она велела мне принести из подвала несколько банок варенья из садовых ягод, а потом добавила к ним еще одну — варенье из лесной малины.

— Это для матери Ольги, — пояснила она матери Евдокии. — Малина прошлогодняя, но для лечения простуды она годится. В этом году я в лес не ходила — нога не пустила.

Бабушка наполнила горячим кофе и чаем из каких-то особенно пахучих трав несколько термосов и велела наполнить чистой водой несколько больших пластиковых контейнеров.

В большую корзину были уложены рыбные консервы, хлеб и сыр, принесенный крестьянами из деревни. У матери Евдокии, видимо, что-то не в порядке было со здоровьем — бабушка шепнула мне, что она не может есть ни рыбы, ни сыра, ни яиц, а потому специально для нее она наварила целую кучу овощей и уложила несколько банок консервированных бобов.

Еще бабушка набрала в саду корзину первых спелых яблок и отдала их матери Евдокии со словами:

— Это для матери Ольги, навряд ли у них есть яблоки на преображение.

— Спаси Господи, - ответила та.

Еще она дала нам железную коробку-аптечку с бинтами, ватой, пластырями и лекарствами, подробно объяснив, что для чего может пригодиться, словом, готовилась целая экспедиция!

Вечером накануне отъезда бабушка позвала меня в свою спальню, и у нас с ней состоялся странный разговор.

— Я надеюсь, что все у нас будет в порядке, и я благополучно дождусь твоего возвращения, но я очень старый человек, Санечка, и всякое может случиться. Поэтому я хочу сейчас дать тебе некоторые разъяснения на случай моей смерти.

— Бабушка, ты что, умирать собралась. Все, иду разгружать джип! Я никуда не еду!

— Не паникуй, пожалуйста. Господь может призвать меня в любой день, как и всякого смертного человека. Я не делаю на этот счет никаких прогнозов, но это может случиться в любой день.

— Бабушка, я все понимаю: ты не Месс, и ты не бессмертна. Но если ты будешь себя беречь, то твой Бог не призовет тебя раньше времени.

— Я не вступаю с Богом в торги по поводу его имущества.

— Какого имущества, бабушка?

— Моей души.

— Разве она принадлежит не тебе, а твоему Богу?

— Конечно. Моя земная жизнь дана мне лишь во временное пользование. Когда Господь захочет ее забрать у меня, мое дело — вернуть Ему мою душу в наиболее приличном состоянии. А вот о земном имуществе я должна побеспокоиться сама и хочу это сделать заблаговременно. Слушай меня внимательно, детка. Я почти уверена, что в случае моей смерти Месс наложит руки на мой капитал и тебе ничего не достанется.

— Мне ничего и не надо.

— Я так и думала. Но кое-что я хочу тебе оставить, хотя бы просто на память обо мне. Я постаралась составить мое завещание так, чтобы усадьба досталась тебе, но я неуверена, что тебя не ограбят. Поэтому я собрала для тебя маленький клад, кое какие драгоценности. Ди Корти всегда это купит у тебя.

— И заплатит макаронами.

— Если ты потребуешь, он заплатит золотом. В случае моей смерти ты приедешь сюда, но если в усадьбу нельзя будет заехать, не горюй. В правом столбе въездных ворот внизу есть один кирпич, отличающийся по цвету от остальных, — ты надавишь на него, и тебе откроется тайник — там и будет лежать мое наследство.

— Бабушка, я ничего не хочу об этом слышать!

— Но ты все-таки запомни: в правом столбе в самом низу, у самой земли, кирпич более темного цвета, чем остальные.

— Ну, хорошо, я запомнила. Только давай больше об этом не говорить.

И больше мы об этом не говорили.

Глава 9

А водителем монашка оказалась никудышным. Пока она шла впереди, мы раза три-четыре сбивались с дороги и попадали на «оборвыши», а один рази вовсе застряли на «гнилой аквастраде». В конце концов, я не выдержала, просигналила ей и заставила остановиться в очередном тупике «оборвыша».

— Священнейшая моя мать Евдокия, — начала я, выйдя из джипа и уперев руки в боки, — знаете, что я вам скажу? Если мы так будем тащиться и плутать всю дорогу, то мы не скоро доберемся до нашей обители.

— А я и не говорила, что мы скоро до нее доедем, — лучезарно улыбнулась мать Евдокия.

— Сколько у вас уходит обычно на дорогу от бабушки до вашего монастыря?

— Неделя, если без приключений.

— Я очень надеюсь на приключения. Но доберемся мы дня за три-четыре — я уже поняла, что вас задерживало в пути.

— Что же?

—Абсолютная неспособность к вождению.

— Да, вы правы, водитель я плохой. Только другого-то у нас нет...

— Как это нет? А я? Мы с вами сделаем вот что. Возьмите самое необходимое и перебирайтесь ко мне на пассажирское сиденье, а ваш мобиль мы прицепим сзади на буксир. Вы будете делиться со мной вашими интересными соображениями о дороге, а я буду проверять их с картой в руках на практике — так, я думаю, мы в значительной степени увеличим скорость приближения к святой обители.

— Вы думаете? Тише едешь — дальше будешь...

— От того места, в которое едешь.

— Что ж, можно попробовать...

Мать Евдокия достала из кабины мобиля полотняный мешочек, в котором держала свои личные вещи, и безропотно полезла в кабину джипа, не слишком изящно подобрав подол длинной рясы. Я подцепила тросом ее мобишку, и дальше мы поехали уже с нормальной скоростью.

Яследила за картой и дорогой, а мать Евдокия, убедившись, что мы действительно передвигаемся теперь гораздо быстрее, достала из своего мешочка рукоделие и занялась им, уже больше не интересуясь дорогой. Плела она что-то вроде бус из тонкого шелкового шнура, сплетая на пальцах петельки и протаскивая их одну через другую с помощью толстой иглы. Я покосилась на ее работу и спросила:

— Что это за бусы вы плетете, мать Евдокия? Разве монашки носят украшения?

—- Это не бусы, а монашеские четки. Мы по ним молимся.

— Ведете учет молитвам?

— Можно и так сказать.

— Не проще ли купить калькулятор?

— Традиция...

— А, ну если традиция, тогда конечно...

Я почти сразу же заметила, что, вопреки моим ожиданиям, присутствие матери Евдокии в кабине меня не раздражает. От нее, конечно, пахло, как пахнет от всех людей, но ведь и запахи бывают разные, как и люди. От бабушки, например, пахло шелком, чистой водой, хорошим мылом и ее травками всегда немножко разными. От матери Евдокии пахло приемлемо. Главное, это не был густой запах человеческого тела, который я так не люблю, хотя мать Евдокия уже много дней была в дороге. Конечно, в гостях у бабушки она отмылась и выстирала свою одежду, но оставалась ведь обувь, этот нелепый ее солдатский ремень, дорожный мешочек, и, тем не менее, пахло от нее приятно: сухим запахом ветхой натуральной ткани, пчелиным воском и чуть-чуть какими-то очень тонкими растительными духами. Я не удержалась и сказала;

— Если бы кто-нибудь мне сказал, что монашки употребляют косметику, я бы не поверила.

— Что это вы такое говорите, Сандра! - засмеялась мать Евдокия. — Какая, прости Господи, косметика? Счего это вы взяли?

— Не отпирайтесь, я выяснила ваш тайный грех! Вы употребляете духи, и они у вас в мешке — оттуда запах всего сильнее.

— В мешке?.. — Мать Евдокия недоуменно поглядела на лежавший у нее на коленях полотняный мешочек, откуда тянулся шелковый шнур ее рукоделия. — Ах, вот оно что!

Она вынула из мешка небольшую сумочку и, порывшись, достала из нее серебряный медальон старинной работы и приоткрыла его. Благоухание затопило всю кабину.

— Вы этот запах имели в виду?

— Именно этот. Что это за духи? У них есть название?

— Это совсем не духи. Это миро от Иверской чудотворной иконы Божией Матери.

— Что такое миро?

— А этого никто не знает. Просто была такая икона, которая мироточила вот этим чудотворным целебным миром.

— Что значит «мироточила»?

— Это значит, что в ответ на молитвы верующих на иконе появлялись капли небесной росы. Иногда их было так много, что они стекали струйками. Мы собирали их на ватку и хранили.

— Вы что, хотите сказать, что сами видели, как появляется это самое миро?

— Видела и не раз. Хранитель иконы, мученик Иосиф Муньос, часто бывал в нашей обители и привозил икону.

— Почему «мученик»?

— Его убили еще в конце того тысячелетия.

— Кто убил?

— Слуги сатаны, конечно. Уже тогда по всему миру темные силы готовили приход Антихриста. А икона пропала и объявилась только перед восшествием на престол нового российского государя, причем объявилась в России.

— Любопытно! Вот бы сделать химический анализ этого мира, чтобы выяснить его подлинное происхождение.

— Уже делали и не раз!

— Ну, и каков же был результат?

— Миро имеет явно растительное происхождение сходное с душистыми маслами, добываемыми из цветов.

— Вот видите! Я так и думала.

— Но есть одна деталь. Когда решили выяснить у химиков-ботаников, из каких именно растений извлечено это масло, выяснилось, что таких цветов на земле нет.

— А где же они выросли? На Марсе?

— В раю, надо полагать.

— Мать Евдокия, вы что, на самом деле верите в эти сказки?

— Трудно не верить в то, что видела своими глазами.

— И чудеса от этой иконы вы тоже сами наблюдали?

— Сандра, милая, я их столько видела, что даже не смогу все припомнить! Вы лучше свою бабушку как-нибудь расспросите.

— Вы что, хотите сказать, что моя бабушка тоже верит в это?

— Несомненно, верит, но дело не в этом; с нею тоже было чудо — масло от Иверской иконы се исцелило.

— Когда?!

— Задолго до вашего рождения. Мне помнится, тогда еще и вашей матери не было на свете.

— Подождите, мать Евдокия, а вам самой-то сколько лет?

— Шестьдесят с небольшим.

— Что-о? Вот бы никогда не подумала. Да вам на вид ровно вдвое меньше!

— Простите, что ввела в заблуждение, я не хотела, — усмехнулась мать Евдокия. — А чудо с вашей бабушкой было самое простенькое и вместе с тем самое обычное — исцеление. Она несколько лет страдала каким-то тяжелым кожным заболеванием, и ни за какие деньги, а уж денег у них с Ильей Георгиевичем хватало, никакие врачи не могли ее вылечить. Они в это время часто приезжали к нам в обитель, а когда брат Иосиф привозил к нам икону, они бросали все дела и обязательно прилетали к нам в монастырь, чтобы поклониться ей. У Ильи Георгиевича был свой самолет, а неподалеку от обители был небольшой спортивный аэродром. С братом Иосифом оба очень дружили, но почему-то им не приходило в голову попросить у него мира от иконы именно в качестве лекарства. Однажды летом, когда стояла жуткая жара, Елизавета Николаевна работала в цветнике, а мы с братом Иосифом неподалеку сидели на скамейке в тени и разговаривали. Она проходила мимо с охапкой цветов для церкви, вдруг споткнулась и выронила цветы, а когда стала их поднимать, нечаянно зацепила розовыми шипами подол юбки. И тут мы с братом Иосифом увидели, что ноги у Елизаветы Николаевны покрыты чешуйчатыми красными пятнами. Брат Иосиф сказал только одно слово: «Искушение! » — а дня через два принес ей большой пакет ваты, пропитанный собранным от иконы миром. Бабушка ваша стала мазать им больные места, и меньше чем через неделю ее кожа совершенно очистилась. Мы все за нее очень порадовались, а удивились только тому, что она раньше не догадалась обратиться к брату Иосифу «за лекарством».

— Бабушка мне никогда этого не рассказывала...

— А вы ее спрашивали?

— О чудесах? Нет, как-то не приходилось.

— Я замечала, что неверие в чудеса больше всех декларируют те, кто упорно не желает проверить их; они боятся приблизиться к чуду и пытаются разоблачить его издали. Вот, например, Небесный Огонь, который сходит на Гроб Господень вВеликую субботу. Кажется, что проще — садись на самолет, лети в Иерусалим и проверяй. Нет. Потому что если они предстанут в этот день против Гроба Господня, им останется сказать одно из двух: либо «Я там был и видел чудо», либо «Я там был, и чуда не было». Вместо того они отворачиваются, закрывают глаза и твердят, что чуда нет, потому что не может быть никогда. Совершенно чужой и чуждый мне человек, мать Евдокия, дорогой расспрашивала меня о моих делах так, как будто они и в самом деле были ей интересны. От скуки, надо полагать.

— Вы ведь живете постоянно в Лондоне, Сандра?

—Да.

— А почему не с бабушкой? Ведь она старенькая и вы так любите друг дружку.

— Я должна зарабатывать себе на жизнь. В Баварском Лесу я не найду себе оплачиваемой работы.

— А какая у вас профессия, можно спросить?

— Я реалист-декоратор.

— Ч то это такое? Расскажите поподробней,

Я рассказала. Мать Евдокия внимательно меня слушала, не прерывая своего узелкового рукоделья, а потом вдруг спросила:

— А вам никогда не приходилось создавать интерьер монастыря?

— Нет, не случалось. Но я изучала архитектуру, историю костюма и мебели, просто историю, так что, наверное, как-нибудь справилась бы. От декоратора массовых Реальностей много и не требуется.

— А как бы вы его изобразили?

— Сначала я бы спросила, какой именно монастырь желает видеть заказчик: католический, православный, буддистский?

— Православный, конечно.

— Ну, я начала бы с выбора эпохи. Про современные монастыри я ничего не знаю, даже не предполагала до недавнего времени, что они вообще сохранились.

— Возьмем хотя бы конец девятнадцатого века.

— Страна?

— Россия.

— Отлично. Я изобразила бы остров в холодном северном море, на нем вековой дремучий лес, а в нем квадратный участок земли, обнесенный высокой каменной стеной. Железные ворога, а в них смотровое окно с решеткой. В центре участка я бы построила церковь. Конец девятнадцатого? Храм будет с разноцветными куполами, крытыми майоликой и золотом, а внутри — росписи в стиле Васнецова. Возьмем за образец Храм Спаса на Крови в Петербурге, хотя он закончен уже в начале двадцатого века.

— О! А почему именно этот храм?

— Бабушка говорит, что в этом храме есть фрески, выложенные из мозаики нашим предком, мастером Фроловских мозаичных мастерских...

— Сандра!

— Что-нибудь не так?

— Все так, но вы меня поражаете. Откуда такие познания?

— Из лесу вестимо! Из Баварского Леса, от бабушки. Неужели вы думаете, в колледже декораторов Реальности можно этому обучиться? Там нас больше гоняли по маркам автомобилей и парижским модам. Итак, я продолжаю... Стены сплошь из мозаики, а на них - портреты святых.

— Иконы, вы хотите сказать?

—Я всегда считала, что иконы — это и есть портреты святых. Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет. Я могу вам прямо сейчас показать, в чем тут разница.

Мать Евдокия порылась в своем мешочке, достала кожаный бумажник, а из него — маленькую иконку и фотографию в прозрачном пластиковом футляре.

— Вот это икона святого мученика Иосифа Монреальского, а это — его фотография. Видите разницу?

Разница была очевидна хотя бы потому, что на фотографии живой мученик застенчиво улыбался, а представить себе улыбающегося святого на иконе у меня воображения не хватало. На иконе вокруг его головы было сияние, и все же это было лицо того же самого человека.

— Я не совсем могу объяснить разницу, но теперь я ее понимаю. А откуда у вас фотография святого?

— Сам подарил, — улыбнулась мать Евдокия. — Ну, так продолжайте, какие же иконы вы изобразили бы в храме?

— Этот ваш знакомый святой какой-то слишком добрый даже на иконе. Я говорю это не только потому, что он исцелил мою бабушку. Я представляю себе святых с жесткими проницательными глазами, которые смотрели бы со всех стен, строго следя за каждым движением монахинь, своего рода камеры Надзора.

— Ух, как страшно... Дальше?

— Вокруг храма я расположила бы в форме каре низкие каменные бараки с решетками на окнах. По звону колокола монахини выходят рядами из дверей бараков и уныло шествуют в церковь на службу, опустив головы и держа руки за спиной.

— Не слишком ли мрачно?

— Я так это себе представляю. Монахини одеты в черное, даже апостольники у них черные, а не белые, как у вас.

— Тут вы угадали, Сандра. Белые апостольники мы надеваем только летом. А вот монахинь, идущих на службу колоннами и с руками за спиной, мне как-то описывали. Правда, это было очень давно.

— Значит, и это я угадала?

— В каком-то смысле. Однажды к нам приехала молоденькая девочка из Германии — это было еще до потопа. Такая рыженькая хохотушка, певунья, спортсменка-баскетболистка. Она любила кино, а в кино уже тогда именно так изображали мрачную монашескую жизнь. Вот она и приехала поглядеть, так ли это на самом деле, и с тайной мыслью спасти кого-нибудь из молодых монахинь — увезти из обители.

— Ну и что же?

— Поглядела, пригляделась да и осталась с нами. Теперь она сестра Дарья. Я вас с нею познакомлю, когда приедем. Да вы ее и сами узнаете: она у нас принимает паломников, следит за порядком во дворе обители, кормит кошек и поет на клиросе — ее трудно не заметить. Ну а какой сюжет развивался бы в этом вашем суровом интерьере?

— Вообще-то я сочиняю только декорации, а сюжеты строят реалисты-режиссеры. Но и могу попробовать.

— Попробуйте!

— Вы выступаете в роли заказчицы? Я спрашиваю, потому что есть три рода сюжетов — мужские, женские и смешанные.

— Хорошо, пусть я буду вашей заказчицей. Итак?

— Итак, героиня — монахиня. Ее пожизненно заточили в монастырь за непослушание отцу. Она страдает и знает, что ей оттуда не выйти на свободу. Однажды она возвращается после церковной службы в свою камеру...

— Комната монахини называется кельей.

— Да, я вспомнила — келья. Так вот, она входит в свою келью, садится в кресло и плачет. И тут ее кто-то вызывает по персонику. Она надеется, что это отец, решивший ее простить, но это ошибочный вызов: на экране прекрасный юноша, русский граф, который хотел вызвать свою невесту, но перепугал код.

— Дальше все ясно! — засмеялась мать Евдокия. — Прекрасный граф освобождает юную монахиню, и она, счастливая, уходит с ним в обнимку на свободу.

— Ну, примерно так. Впрочем, умный заказчик сам дальше развивает предложенный сюжет. А вот как бы вы сами его продолжили?

— Освобожденная монахиня бросается покупать себе наряды в модных магазинах, с упоением танцует на балах, с восторгом слушает комплименты своего рыцаря-освободителя. А потом постепенно наряды и веселье ей надоедают, разговоры окружающих кажутся скучными и ничтожными, а любовь жениха — эгоистичной и мелкой. Она понимает, что настоящая жизнь осталась в монастыре, и возвращается туда уже добровольно. Монахини и подруги-послушницы встречают ее с радостью и любовью, теперь она спокойна и счастлива — она нашла свой путь.

— Какой странный получился сюжет, не думаю, чтобы Банк-Реаль хорошо за него заплатил — он не будет иметь успеха у потребителя.

— А мы и не станем его предлагать, пусть Банк-Реаль на нас не рассчитывает... Вообще-то, в жизни такой сюжет встречается. Обычно, если молоденькая девушка готовится поступить в монастырь, на нее насылаются искушения — вдруг откуда-то появляются красивые ухажеры, женихи... Но если в ней крепко решение уйти от мира, она все эти соблазны отвергает и даже благодарит Бога за их попущение; она убеждается, что уходит от мирских радостей по доброй воле, а не потому что судьба ее обделила.

— Значит, это полезно для будущей монахини — сознательно отказаться от спелого винограда, а не твердить, как та лисица, что виноград зелен?

— Вы знаете басни Лафонтена?

— Это русская басня, мать Евдокия, ее написал Иван Крылов. Бабушка знает много его басен и любит приводить к случаю.

— Простите меня, по вообще-то басню про лису и виноград написал Эзоп, потом Лафонтен перевел ее с греческого на французский, а Иван Крылов уже с французского перевел на русский.

— Я этого не знала... Мать Евдокия, вы так образованы, у вас такие разнообразные интересы, неужели вам самой не наскучила монашеская жизнь? Она ведь такая однообразная и бедная.

— Бедная? Да что вы. Сандра! Духовная жизнь так богата и столько вмещает в себя, что никакой жизни не хватит, чтобы ее понять, углубиться в нее.

—А что, собственно, есть духовная жизнь?

— И как на нее настроиться?

— Нет, настраиваться на нее я отнюдь не собираюсь.

— Мне просто пришло на ум название книги «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться»¹.

— О, Месс, можно ли читать книги с таким скучным названием?

— Можно и нужно.

— Ну, уж я-то воздержусь... Впрочем, сама я книг не читаю, мне только бабушка кое-что пересказывает и читает вслух. Мать Евдокия, а вам самой никогда не хотелось заглянуть в Реальность?

— Нет. Я люблю настоящую жизнь.

— Вы монахиня и любите жизнь?

— Конечно. Не мирскую жизнь, а просто жизнь.

— Но игра в Реальность — искусство, а искусство разве не часть жизни?

— Вопрос в том, какое это искусство. Я воспринимаю только то искусство, которое говорит о Боге. Вы встречали такое в Реальности?

— Конечно. Есть множество сюжетов, в которых действует Мессия-бог: он спасает героев, направляет их поступки, одобряет и награждает правильные действия, порицает и наказывает дурные. Но если вам нравятся другие боги, то к вашим услугам целый пантеон: боги Древней Греции и Рима, Ассирии и Египта, Индии и Африки...

— Речь не идет об Антихристе или языческих богах. Хотя искусство древних, еще не познавших Единого Бога, часто посвящалось языческим богам-демонам, и в нем была своя особая красота — творческие люди через искусство искали Истину и во тьме многобожия. Но с тех пор, как Господь явил Себя людям, искусство либо ведет к Богу, либо уводит от Него в другую сторону — к сатане. Это опасное занятие, недаром корень его — «искус», искушение.

— Вы так говорите, как будто прошли через это искушение.

— Прошла. Когда я была молода, в мире еще не царила Реальность, а были книги, музыка, театр и кино, изобразительные искусства. Я была искусствоведом и работала в Метрополитен-музее, крупнейшем музее Америки. Кроме того, я получила музыкальное образование и у меня была огромная любовь к литературе — словом, было из чего выбирать. Но уже тогда я поняла, что мне скучно любое творение человеческое, даже самое гениальное, если оно не служит богопознанию.

— Но это же скучно — все только о Боге и о Боге!

— Книга или картина необязательно должны впрямую говорить о Нем. Есть особое благоухание христианства, и оно ощущается далее тогда, когда слово Бог не упоминается напрямую; скажем, в тексте книги нет даже слова «Бог», но вся книга пронизана Его присутствием. Но если высказанное или невысказанное понятие о Боге отсутствует полностью, тогда произведение искусства наполняется сатанинским смрадом — мир духовный не терпит пустоты. Между прочим, так это и в людях: человек может не осознавать себя верующим, но духовность присутствует в нем неощутимо для его разума, и она открывается другим людям, верующим, через особое духовное благоухание, исходящее от его души. В конце концов, Господь открывает таким людям глаза, и они с радостью понимают, что всегда были христианами, хотя и не догадывались об этом. Они находят своего Отца. Это очень счастливый миг в жизни человека.

— Вам не кажется, что это немного похоже на сказку из детской Реальности? Королевского сына крадут и отдают на воспитание чужеземцам. Он растет среди них, но остается чужим, и они для него чужие. Он сирота до тех пор, пока случай не открывает ему, кто его отец.

— Примерно так это происходит и в жизни.

— Так что же было с вами? Вы могли выбрать искусство, а избрали монастырь?

— Я попробовала одно, другое и убедилась, что в служении Богу через искусство очень трудно полностью отрешиться от служения себе: человек слаб, и, когда он пытается выразить свои мысли о Боге, он все равно как бы ненароком выражает и себя самого, свое Я, свое Эго, полное грехов и грешков, страстей и страстишек. Наше Эго — это такая пронырливая козявка! В конце концов, мое Я настолько мне обрыдло, что я решила спасаться от него в монашестве.

— И вам удалось полностью отказаться от своего «я»⁷?

— Далеко нет, куда там! Полностью это удавалось только святым, но даже им приходилось до конца быть настороже. Эго похоже на вирус: кажется, человек вылечился, а вирус загнан в уголок, но стоит возникнуть благоприятным условиям, как наше неуемное Эго тут как тут и разрастается, как плесень в тепле.

— А оно, это самое Эго, не может разве довольствоваться каким-нибудь скромным уголком и вашем сознании? Пусть бы жили себе на равных и ваш Бог, и ваше собственное Я. Вот я бы никогда не смогла отказаться от себя, такой единственной, неповторимой и любимой, с которой я так давно и так близко знакома, ради неведомого Бога!

— Самоограничение не в природе Эго. Как вирус, как раковая опухоль, Эго стремится к бурному и неограниченному росту. Если ему дать волю, оно заполняет всю душу человека, каждую клетку его физического организма и, в конце концов, как и раковая опухоль, губит и человека, и самое себя.

— Как же с ним справиться?

— Человеку это невозможно, а Богу возможно все. Молиться надо.

— Странное у вас мировоззрение, мать Евдокия! А вот наша Реальность служит именно для того, чтобы человеческое Эго ничем себя не ограничивало в проявлении и могло бы полностью выразить себя хотя бы на экране. У нас есть, например, возможность изжить в Реальности любые свои комплексы, создать мир, в котором побеждают именно мои идеи и ничьи другие. Мой собственный мир, мною сотворенный и мне подвластный, — это так прекрасно!

— Скажите, Сандра, а какое состояние наиболее характерно для вас между уходами в Реальность?

— Вы меня подловили, мать Евдокия! Я вам честно скажу, что вне Реальности меня просто одолевает скука. Теперь-то мне некогда унывать, теперь мне стало любопытно жить, а до этих поездок с макаронами я часто впадала в полное уныние и только в гостях у бабушки избавлялась от него. Я думаю, вне Реальности уныние нападало на меня именно из-за несовершенства вне реального мира.

— Уныние. Я так и думала. Уныние, дорогая Сандра, святые отцы называли «печалью дьявола».

— Странные вы люди, христиане, верите в Бога, а сами на каждом шагу поминаете то Антихриста, то дьявола.

— Когда идет война, приходится думать о враге чаще, чем хочется.

— Что вы такое говорите, мать Евдокия! Третья мировая война уже давно кончилась, а новой войны наш Мессия не допустит. Что же касается уныния... Знаете, это, может быть, происходит со мной еще оттого, что я не такая как все: до излечения в адаптационной школе я была очень запущенным и трудным ребенком, и возможно, что это до сих пор дает о себе знать на уровне моего подсознания...

Почти все время, что мы ехали по островам Баварии, мы провели вот и таких примерно беседах. Странное дело, мы были с матерью Евдокией такие разные, что, казалось бы, и говорили на разных языках, но мне с ней было интересно: пусть она была совсем чужая мне по взглядам, но она была какая-то очень цельная, настоящая. Почти как моя бабушка.

К вечеру первого дня мы нашли укромный старый съезд, сделали несколько поворотов среди елового леса, нашли подходящую полянку и остановились на ночлег. Я достала из большой корзины, набитой едой и сверху завязанной клетчатой красной скатертью от пыли, термос с чаем и готовые бутерброды, выложила на пластиковую тарелку вареные овощи для матери Евдокии, расстелила скатерть на траве и разложила на ней наш ужин. Мать Евдокия прочла вслух молитву перед едой и перекрестила все, что лежало па скатерти. Я привыкла к тому, что бабушка тоже крестит еду, но мать Евдокия, конечно, могла бы и спросить, нравится ли мне, что она размахивает голыми руками над едой. Но я решила не придираться — нам ведь еще вместе ехать и ехать. Я с аппетитом съела пару бутербродов, а потом принялась и за овощи матери Евдокии; она ограничилась куском хлеба и двумя вареными картофелинами. Мы поели, выпили по кружке чая и разошлись спать по своим машинам. Ночь была теплая, мы оставили окна приоткрытыми. Я несколько раз просыпалась и слышала со стороны мобишки тихое пение, видно, матери Евдокии не спалось, и она коротала бессонницу в молитве.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒