Вторая часть 6 страница

— А меня вы никогда не бросили бы в море! — добавила несчастная Фелисите, утирая слезы.

К утру Каллист, утомленный всем случившимся, заснул в кресле. Теперь маркиза, в свою очередь, любовалась прекрасным лицом юноши, побледневшим от всех переживаний минувшего дня и своего первого любовного бдения; она слышала, как он, засыпая, бормотал ее имя.

— Он любит даже во сне, — сказала Беатриса, указывая своей подруге на спящего юношу.

— Надо отослать его домой, пусть отдохнет, — ответила Фелисите и разбудила Каллиста.

В доме дю Геников никого не взволновало отсутствие Каллиста, — Фелисите обо всем предупредила записочкой баронессу. Когда Каллист вернулся в Туш к обеду, он застал Беатрису уже на ногах; она была еще очень бледна, слаба и казалась усталой, но ни во взорах ее, ни в словах не чувствовалось ни малейшей суровости. Фелисите села за рояль, чтобы оставить влюбленного наедине с Беатрисой, и Каллист молча пожимал Беатрисе руки, а она так же молча смотрела на него. С этого вечера, который Фелисите заполнила прекрасной музыкой, в Туше уже не разражались более опустошительные грозы. Фелисите отошла на второй план. Женщинам холодным, черствым, хрупким и худощавым, подобно г-же де Рошфид, гибкая шея придает что-то кошачье; они наделены душой столь же блеклой, как их глаза серо-зеленого оттенка; для того чтобы расплавить, раздробить эти камешки, требуется по меньшей мере сокрушительный удар молнии.

Любовная ярость Каллиста и его покушение на убийство произвели на Беатрису действие громового удара, который властно покоряет себе и преображает даже стойкие натуры. Беатриса полагала, что внутри ее все уже умерло, но чистая и истинная любовь омыла ее сердце горячей, нежной струей. Отныне она жила в сладостной и согревающей атмосфере неведомых ей доселе ощущений и чувствовала, что становится лучше, чище; она вознеслась на небеса, куда Бретань во все века возносила женщину. Она наслаждалась почтительным обожанием этого очаровательного юноши, и ей ничего не стоило дать ему счастье — одного ее взгляда, слова, жеста было достаточно для полного блаженства Каллиста. Ее беспредельно трогало, что юный дю Геник дорожит сущими пустяками. Прикосновение ее руки, затянутой в перчатку, значило для этого ангела больше, чем вся она значила для того, кто обязан был бы ее обожать. Как они не похожи! И какая женщина может устоять против такого обожествления? Маркиза была уверена, что ей повинуются, понимают ее. Если бы она потребовала, чтобы Каллист исполнил любую ее прихоть ценой собственной своей жизни, он не задумался бы ни на минуту. И вот в Беатрисе появилось какое-то благородство и достоинство; она познала высокие стороны любви, из нее она создала себе пьедестал, чтобы торжественно возвышаться над всеми женщинами в глазах Каллиста, а Каллистом она хотела владеть вечно. Чем больше слабела она перед Каллистом, тем более упорным становилось ее кокетство. Целую неделю Беатриса с очаровательным притворством разыгрывала из себя больную. Сколько раз она медленно прохаживалась перед домом по зеленой бархатной лужайке, томно опираясь на руку Каллиста, и тут-то она отплатила своей подруге за те страдания, на которые Фелисите обрекла ее в первые недели после приезда.

— Ах, дорогая моя, ты его слишком долго кружишь, — шутила мадемуазель де Туш.

Как-то вечером, незадолго до поездки в Круазик, наши дамы рассуждали о любви и высмеивали различные способы любовных объяснений, к которым прибегают мужчины; они единодушно пришли к заключению, что наиболее ловкие, а следовательно, и наименее любящие не находят никакого удовольствия в бесполезных плутаннях по извилистым тропкам нежных чувств и скорее достигают победы, тогда как мужчины, искренне любящие, встречают сначала довольно холодный прием.

— Они идут кружным путем, как это делал Лафонтен, направляясь в Академию! — сказала тогда в заключение мадемуазель де Туш.

И теперешняя шутка Фелисите напомнила маркизе этот разговор, ибо в ней содержался намек на ее коварную дипломатию. Г-жа де Рошфид имела над Каллистом неограниченную власть и без труда держала его в нужных ей границах; жестом, полунамеком она напоминала юноше о его безумном поступке на берегу моря. И тогда глаза бедного Каллиста наполнялись слезами, он умолкал и оставлял про себя все свои доводы, признания, муки с таким героизмом, который неминуемо тронул бы любую другую женщину. Своим дьявольским кокетством Беатриса довела юношу до такого отчаяния, что со дня на день он намеревался броситься на колени перед Фелисите и просить у нее совета. Из письма Каллиста Беатриса хорошо запомнила его слова о том, что любовь — высшее счастье, а быть любимым — второстепенное дело, и она умело пользовалась этим его изречением, чтобы сдерживать страсть в пределах почтительного и лестного обожания. Ее душа наслаждалась нежнейшими хвалебными гимнами, которые подсказывает молодым влюбленным сама природа; в них столько неподдельного вдохновения, в их криках, мольбах, в их восклицаниях, в их смелых планах на будущее столько невинных соблазнов, что Беатриса благоразумно предпочитала не отвечать на его восторги.

Беатриса все говорила ему о своих сомнениях и страхах, а он еще не требовал настоящего счастья, — этот ребенок добивался лишь позволения любить, искал самой важной победы — душевной близости. Женщина, которая бойка на словах, обычно крайне нерешительна в поступках. Может показаться странным, что Каллист, убедившийся, как много он успел в отношениях с Беатрисой после своего неудачного покушения, не пытался завоевать себе счастье дерзким образом действий; но любовь юноши столь возвышенна и благоговейна, что стремится достичь всего только силой нравственного убеждения; в этом и есть красота молодого чувства.

Тем не менее как-то вечером юный бретонец, истомленный своими желаниями, горько пожаловался Фелисите на Беатрису.

— Я думала, чем быстрее ты ее узнаешь, тем легче мне будет исцелить тебя, — ответила мадемуазель де Туш, — но ты сам испортил все своим нетерпением. Десять дней назад ты был ее властелином; а нынче, бедный мой мальчик, ты ее раб. И все потому, что у тебя не хватает силы слушаться меня.

— Что же теперь делать?

— Поссориться с ней. Скажи, что ты не намерен переносить ее суровость. Женщина обязательно увлечется в споре; веди себя так, чтобы она тебя оскорбила, и не возвращайся в Туш, покуда она тебя сама не позовет.

В каждом изнурительном недуге рано или поздно наступает такой момент, когда больной соглашается на любое средство и переносит самую мучительную операцию. Каллист как раз находился в таком состоянии. Он послушался совета Камилла и два дня просидел дома; но уже на третий он робко, с видом побитой собаки, заглянул в комнату Беатрисы, чтобы сообщить ей, что они с Фелисите ждут ее к завтраку.

«И это средство не помогло! » — вздохнула про себя Фелисите, увидев, как позорно сдал свои позиции Каллист.

В течение двух этих дней Беатриса подолгу простаивала у окна, откуда виднелась дорога в Геранду. Как-то раз Фелисите застала маркизу за этим занятием, и та заявила, что любуется на кусты дрока, окаймляющие тропинку, — золотистые цветы дрока так мило освещены лучами сентябрьского солнца. Таким образом, маркиза выдала свою тайну, и Камилл поняла, что достаточно ей подсказать своему юному другу одно только слово — и он будет счастлив, но она промолчала: Фелисите была еще слишком женщина и не могла толкнуть Каллиста на подобный шаг, который так труден для молодых людей, словно они боятся потерять все свои иллюзии. На сей раз Беатриса заставила себя ждать. Опоздание это было весьма знаменательным: маркиза лишних полчаса просидела за туалетом, желая окончательно пленить Каллиста и положить конец его долгим отлучкам. Наивный юноша ничего не понял. После завтрака Беатриса вышла в сад, и влюбленный бретонец обрадовался, как дитя, узнав, что его дама хочет еще раз побывать на том утесе, где она чудом спаслась от смерти.

— Только пойдем туда одни, — произнес Каллист прерывающимся голосом.

— Если я откажу вам, — ответила г-жа Рошфид, — вы, чего доброго, вообразите, что я боюсь вас. Увы, я говорила вам тысячи раз — я принадлежу другому и могу принадлежать только ему; когда я остановила на нем свой выбор, я еще не знала любви. Я совершила двойную ошибку и должна нести двойную кару.

Когда Беатриса начинала распространяться на эту тему, ей случалось пролить две-три слезинки, — по-настоящему такого рода женщины не способны плакать. Каллист испытывал к своей подруге такую жалость, что его любовная лихорадка на время утихала; в эти минуты он боготворил Беатрису. Было бы наивно требовать от двух столь различных характеров, чтобы они одинаково выражали свои чувства, как наивно требовать от двух деревьев различные пород, чтобы они приносили одинаковые плоды. Беатриса переживала ужасную борьбу; приходилось выбирать между самой собой и влечением к Каллисту, между мнением света, куда она надеялась рано или поздно вернуться, и подлинным счастьем; между страхом навсегда загубить себя, вторично уступив страсти, которой общество ей не простит, и надеждой на полное оправдание в глазах света. Она готова была внимать, не сердясь, даже не притворяясь рассерженной, словам слепой любви; не раз ее до слез трогали речи Каллиста, обещавшего возместить своей любовью все то, что она потеряет в глазах света, и скорбевшего, что судьба связала ее, бедняжку, с злым гением, с таким фальшивым человеком, как Конти. Не раз рассказывала она ему о горестях и страданиях, пережитых ею в Италии, — когда она убедилась, что не одна владеет сердцем Конти, и позволяла Каллисту возмущаться. Фелисите дала на этот счет соответствующие наставления Каллисту, и он воспользовался ее советами.

— А я, — говорил он Беатрисе, — я буду любить вас вечно. Увы, я не могу положить к вашим ногам лавров искусства, восторгов толпы, взволнованной чудесным талантом: мой единственный талант — это любовь к вам; мне не нужно иных восторгов, кроме вашей радости, я не ищу наград в поклонении женщин; вам не придется опасаться низкого соперничества; вас не ценят, с вами только мирятся, а я прошу одного — примириться с тем, что я буду неразлучен с вами.

Беатриса слушала эти слова, опустив голову, она позволяла целовать свои руки и в душе охотно соглашалась, что и впрямь она непризнанный ангел.

— Я слишком унижена, — твердила она. — Из-за моего прошлого и будущее кажется мне неверным.

Каким же радужным показалось Каллисту то утро! Было семь часов, когда, подходя к дому Фелисите, он меж двух кустов терновника заметил в окне Беатрису в той самой соломенной шляпке, которая была на ней в незабываемый день поездки в Круазик. На минуту он как бы ослеп. Мир не может обойтись без этих маленьких знаков внимания. Быть может, только француженки обладают тайной чисто театральных эффектов, даримых любовью, для этого требуется особая легкость ума, при которой чувство не лишается силы. Как сладостно невесома была рука, лежавшая в руке Каллиста! Они прошли через садовую калитку, выходившую на дюны. Беатрисе казалось, что пески очаровательны; особенно ей понравились маленькие жесткие кустики, усыпанные розовыми цветочками; она собрала из них букет, присоединив к нему мелкую гвоздику, тоже произраставшую на здешней бесплодной почве. Отделив пучок из своего букета, она со значением протянула цветы Каллисту; пусть эти цветы и эта зелень отныне станут для него зловещим напоминанием.

— Мы добавим сюда еще веточку самшита, — добавила она, улыбаясь.

На герандском молу, когда они поджидали лодку, Каллист рассказал маркизе о своей ребяческой проделке в день ее приезда.

— Я знала о вашей выходке и потому-то была с вами так холодна в первые дни, — сказала она.

Во все время прогулки г-жа де Рошфид держалась как влюбленная женщина — шутливо, нежно, непринужденно. Все говорило Каллисту: ты любим. Но когда, пройдя по песчаному берегу вдоль скал, они спустились в прелестную ложбину, где волны выложили из кусочков мрамора причудливую мозаику и где они забавлялись, как дети, отыскивая красивые камешки, когда Каллист, опьянев от счастья, предложил Беатрисе немедленно бежать в Ирландию, она вдруг приняла важный, таинственный вид, отняла от него руку, и они направились к скале, которую Беатриса прозвала своей Тарпейской скалой[50].

— Друг мой, — сказала Беатриса, поднявшись на величественный гранитный утес, как на пьедестал, — я не могу скрывать от вас, чем вы стали для меня. Вот уже десять лет я не испытывала такого счастья, как сейчас, когда мы собирали ракушки у скалы, искали камешки, из которых я с удовольствием сделаю себе ожерелье, — и поверьте, оно будет для меня дороже бриллиантов. Я вдруг стала девочкой-подростком, лет четырнадцати — шестнадцати, и вот такой я достойна вас. Любовь, которую я имела счастье внушить вам, подняла меня в моих собственных глазах. Поймите же всю важность этого слова. Вы сделали из меня самую гордую, самую счастливую женщину на свете, и, быть может, вы дольше проживете в моей памяти, чем я в вашей.

Как раз в эту минуту они добрались до вершины скалы; с одной стороны перед ними простирался безбрежный океан, с другой — лежала Бретань со своими золотыми островками, феодальными башнями и зарослями терновника. Трудно представить себе более прекрасный фон для признания, в котором раскрывалась целая женская жизнь.

— Но я не принадлежу более себе, — сказала Беатриса, — я связана теперь своим собственным решением сильнее, чем раньше была связана узами закона. Так пусть моя беда будет вашей, и утешьтесь, что мы страдаем вместе. Данте так и не соединился с Беатриче, Петрарка никогда не обладал своей Лаурой: только великим душам выпадает такая бедственная судьба. Ах, если я буду покинута, если я упаду еще на тысячу ступенек ниже, если свет жестоко осудит твою Беатрису, как последнюю женщину... тогда, обожаемое мое дитя, — сказала она, беря Каллиста за руку, — ты узнаешь, что Беатриса лучше всех, что она с твоей помощью может подняться выше всех, и тогда, друг мой, — добавила она, кинув на него непередаваемо прекрасный взгляд, — если ты захочешь сбросить меня в бездну, пусть твоя рука не дрогнет. Если нет твоей любви — пусть приходит смерть!

Каллист обнял Беатрису и прижал ее к сердцу. Как бы желая подкрепить свои слова, маркиза запечатлела на челе Каллиста безгрешный, стыдливый поцелуй.

Затем они спустились с горы и медленно направились к дому, беседуя, как люди, которые согласны во всем и прекрасно понимают друг друга. Беатриса считала, что сумела установить мир, а Каллист не сомневался, что счастье его близко, и оба обманывали себя. Юноша, веря наблюдательной Фелисите, надеялся, что Конти с восторгом воспользуется предлогом, чтобы покинуть Беатрису. Маркиза рада была неопределенности создавшегося положения и предоставляла все случаю; однако Каллист был слишком наивен и слишком влюблен, чтобы взять себе в союзники случай. Оба они шагали в самом восхитительном расположении духа и вернулись в Туш через ту же калитку; ключ они захватили с собой. Было около шести часов вечера. Пьянящее благоухание цветов, теплый воздух, золотистые тона заката — все как нельзя лучше отвечало их душевному состоянию и их нежной, ласковой беседе. Они шли согласным и упругим шагом, как ходят влюбленные, их движения выдавали полное согласие мыслей. В Туше царило такое глубокое молчание, что скрип петель, стук калитки прозвучали особенно громко и разнеслись по всему саду. Каллист и Беатриса успели уже переговорить обо всем, долгая прогулка утомила их, и теперь они шли медленно, не произнося ни слова. Вдруг на повороте аллеи Беатриса вздрогнула всем телом, как будто увидела пресмыкающееся; ее страх передался Каллисту, и он похолодел, даже не успев понять, в чем дело. На скамье под плакучей ивой сидел Конти, о чем-то разговаривая с Фелисите. Непроизвольная внутренняя дрожь маркизы выдала больше, чем ей того хотелось: тут только Каллист понял, как он дорог этой женщине, понял, что она воздвигала барьер между ним и собою лишь для того, чтобы выгадать время, еще пококетничать, прежде чем сделать решительный шаг. В несколько мгновений целая драма — действие за действием — разыгралась в их душе.

— Вы, должно быть, не ждали меня так скоро, — сказал музыкант, предлагая Беатрисе руку.

Маркиза вынуждена была отпустить руку Каллиста и оперлась на руку Конти. Этот страшный жест перебежчика, жест, которого властно требовали обстоятельства, бесчестил только что родившееся чувство Каллиста; подавленный своим горем, он все же принудил себя ответить холодным поклоном на поклон соперника и бессильно упал на скамью рядом с Фелисите. Его раздирали самые противоречивые чувства: поняв, как он любим Беатрисой, он испытывал непреодолимое желание броситься на Конти и заявить во всеуслышание, что Беатриса принадлежит ему, Каллисту, но, угадывая тайные муки несчастной маркизы, которая заплатила дорогой ценой за все совершенные ею ошибки, юноша испытывал такое волнение, что не мог вымолвить ни слова, сраженный, как и Беатриса, неотвратимостью свершившегося. Эти два противоположные движения души разразились в нем яростной бурей; ничего подобного он еще не испытывал с того самого дня, как полюбил Беатрису. Г-жа де Рошфид и Конти прохаживались но аллее мимо скамейки, на которой окаменел Каллист, и маркиза, проходя, всякий раз бросала на соперницу ужасные в своей красноречивости взгляды, но избегала глядеть на Каллиста и слушала шутливые слова Конти.

— О чем это они говорят? — спросил Каллист у Фелисите.

— Дорогое мое дитя, ты еще не знаешь, какие страшные права дает мужчине над женщиной угасшая любовь! Беатриса не посмела не дать ему руки: без сомнения, он издевается над вашим романом, он угадал его по вашему поведению и по тому, как вы появились здесь вдвоем.

— Издевается над ней? — спросил запальчиво Каллист.

— Успокойся, — ответила Фелисите, — или ты упустишь последние шансы, которые тебе еще остались. Если он слишком оскорбит самолюбие Беатрисы, она растопчет его, как червя. Но он коварен и хитер, он возьмется за дело с умом. Он не может допустить мысли, чтобы гордая госпожа де Рошфид могла ему изменить. По его мнению, любить мужчину за красоту — значит быть уж чересчур испорченной. Не сомневаюсь, что он изобразит ей тебя как мальчишку, которому взбрела в голову тщеславная мысль обладать маркизой и вершить судьбами двух женщин. Наконец, он пустит в ход арсенал самых оскорбительных предположений. Стремясь опровергнуть их, Беатриса вынуждена будет прибегнуть ко лжи, и он, таким образом, останется хозяином положения.

— Ах, — воскликнул Каллист. — Он не любит ее. А я, я бы оставил ей свободу: в любви мы всегда свободны выбирать, и каждодневно мы подтверждаем свой выбор. Каждодневно пополняется сокровищница наших радостей: завтра мы богаче, чем были вчера. Еще неделя, и он не застал бы нас здесь. Что за причина его приезда?

— Шутка журналиста, — ответила Фелисите. — Видишь ли, опера, на успех которой он рассчитывал, с треском провалилась. А тут еще Клод Виньон заявил в фойе театра: «Невесело разом потерять и репутацию и любовницу». Никто еще так не задевал его тщеславия. Любовь, покоящаяся на низких чувствах, не знает жалости. Я пыталась расспросить его, но кто может разгадать такую неискреннюю, лживую натуру? Он производит впечатление человека уставшего, ему надоела и его бедность, и его любовь, — словом, вся жизнь опротивела. Он сожалеет, что его связь с маркизой получила такую широкую огласку, и, говоря со мной о былом своем счастье, сложил целую жалобную поэму, но она, пожалуй, слишком тонка, чтобы быть правдивой. Уверена, что он хотел выведать у меня тайну вашей любви, он надеялся, что. слушая его лесть, я от радости выболтаю все.

— Ну и что же? — спросил Каллист, глядя на Беатрису и на Конти, которые медленно прохаживались вдоль аллеи, и уже не слушая Фелисите.

Из осторожности Камилл держалась выжидательной тактики, она не выдала тайны Каллиста и Беатрисы. Музыкант мог провести любого, и поэтому мадемуазель де Туш заклинала юношу не доверять Конти.

— Дорогое мое дитя, — начала она, — сейчас наступила для тебя самая критическая минута; тут требуется осторожность, ловкость, — но в этом ты, увы, не слишком силен, не тебе разгадать игру самого хитрого человека на свете, а я ничем больше не могу тебе помочь.

Колокол прозвонил к обеду. Конти предложил руку Фелисите, Беатриса пошла вместе с Каллистом. Камилл с умыслом пропустила маркизу вперед, и та, взглянув на юного бретонца, быстро приложила палец к губам, давая тем самым понять своему возлюбленному, что он должен быть нем как могила. Во время обеда Конти был на редкость весел, — быть может, он надеялся таким образом скрыть свои подозрения и проникнуть в тайны г-жи де Рошфид, которая весьма неискусно играла свою роль. Если бы она просто кокетничала с Каллистом, ей удалось бы обмануть Конти, но она любила — и выдала себя. Хитрый музыкант, в расчеты которого отнюдь не входило стеснять маркизу, делал вид, что не замечает ее смущения. За десертом он перевел разговор на женщин и стал превозносить благородство их чувств.

— Женщина, которая готова покинуть нас, когда мы благоденствуем, приносит себя в жертву мужчине, когда на него обрушиваются беды, — разглагольствовал он. — Женщина гораздо выше мужчины, ибо она постояннее нас; только будучи жестоко оскорбленной, она решится оставить своего первого возлюбленного; она дорожит первым чувством, как своей честью, вторая любовная связь покроет ее позором... — и т. д. и т. п.

Он прочитал великолепную мораль, он воскурял фимиам пред алтарем, а на этом алтаре исходило кровью женское сердце, пронзенное тысячью стрел. Только Беатриса и Фелисите понимали ядовитые намеки, которые Конти бросал без промаха среди самых безудержных похвал. Минутами обе краснели, но вынуждены были сдерживать свое негодование; после обеда дамы взялись за руки, поднялись на половину Камилла, не сговариваясь, и прошли в большую гостиную; света еще не зажигали, здесь они могли переговорить с глазу на глаз.

— Я не могу больше позволить ему топтать меня, я не могу допустить, чтобы он был прав, а я виновата, — начала вполголоса Беатриса. — Каторжник, прикованный цепью к другому каторжнику, вынужден всюду следовать за своим товарищем по несчастью. Я пропала, я должна вернуться на каторгу любви. И это вы, вы в этом виноваты! От вас зависело, чтобы он приехал днем позже или днем раньше. Здесь во всем блеске развернулся ваш адский талант сочинителя; возмездие совершено, и лучшую развязку трудно придумать.

— Я действительно сказала вам, что напишу Конти, но написать ему... нет! На это я не способна, — воскликнула Фелисите. — Ты страдаешь, и я прощаю тебя.

— Что станется с Каллистом? — сочувственно произнесла маркиза с великолепной наивностью самоуверенной женщины,

— Значит, Конти вас увозит? — осведомилась Фелисите.

— А-а, вы надеетесь восторжествовать надо мной? — вскричала Беатриса.

Эти страшные слова с трудом слетели с искривленных гневом губ, лицо ее исказилось, а Фелисите пыталась скрыть свою радость, притворяясь, что она с грустью слушает признания Беатрисы; но слишком уж ярко блестели ее глаза, чтобы можно было поверить этой печали. Беатрису нельзя было обмануть ужимками фальшивой скорби! Подруги уселись на тот самый диван, где они разыграли за эти три недели не одну комедию и где теперь началась скрытая трагедия подавляемых страстей. При свете внесенной лампы они в последний раз зорко взглянули друг на друга и поняли, что их разделяет глубочайшая ненависть.

— Каллист достанется тебе, — сказала Беатриса, глядя в сияющие глаза подруги, — но я царствую в его сердце, и помни, что ни одна женщина в мире не займет там моего места.

На это смелое заявление Фелисите ответила знаменитыми словами племянницы кардинала Мазарини, обращенными к Людовику XIV: «Ты царствуешь, ты любишь и все-таки уходишь? » Мадемуазель де Туш произнесла эти слова с такой неподражаемой иронией, что Беатриса почувствовала себя уязвленной.

Среди этой жаркой схватки ни Беатриса, ни Фелисите не заметили отсутствия мужчин. Музыкант остался за столом, он попросил своего юного соперника поддержать компанию и распить с ним бутылку шампанского.

— Мне нужно с вами побеседовать, — заявил Конти, чтобы пресечь возможные возражения Каллиста.

В этих обстоятельствах наш бретонец вынужден был согласиться на его требование.

— Так вот, мой милый, — вкрадчиво начал музыкант, после того как бедный Каллист осушил два бокала шампанского подряд, — мы с вами мужчины, и мы можем поговорить откровенно, по-мужски. Я приехал в Туш вовсе не потому, что в чем-либо подозреваю маркизу. Беатриса обожает меня, — добавил он, фатовски махнув рукой. — Но я не люблю ее, я примчался сюда вовсе не затем, чтобы похитить ее, а чтобы порвать с ней, однако я хочу, чтобы ее честь не пострадала от нашего разрыва. Вы молоды, вы не знаете еще, как полезно и необходимо принять на себя роль жертвы, когда чувствуешь, что ты палач. Бросая женщину, молодые люди мечут гром и молнии, устраивают страшный шум; они не умеют скрыть своего презрения и в конце концов вызывают ненависть к себе; но умные люди ведут себя так, как будто женщина прогоняет их; напустив на себя смиренный, жалкий вид, вы оставите на долю женщины раскаяние и сладостное чувство превосходства. От немилости божества никто не умирает, но поверженный кумир не может воспрянуть. К счастью для вас, вы еще не знаете, как связывают мужчин по рукам и ногам их вздорные клятвы, которые женщины по недомыслию принимают за чистую монету, забывая, что любовный кодекс обязывает нас добровольно лезть в петлю, чтобы заполнить чем-нибудь часы блаженства! В эти-то часы любовники и клянутся в вечной верности! Если вы заводите интрижку с дамой, вежливость требует, чтобы вы не забыли сказать о вашем желании провести с нею всю свою жизнь: делайте вид, что вы с нетерпением ждете смерти ее мужа, тогда как на самом деле желаете ему долгих лет отменного здоровья. А если муж умрет, всегда найдется провинциалка, упрямица, дурочка или озорница, которая прискачет к вам и заявит: «Вот и я, наконец-то мы свободны! » Глупости! Никто из нас не свободен. Остывшее ядро вдруг взрывается и сражает нас в тот момент, когда мы гордимся прочностью нашего счастья. Я понял — вы влюблены в Беатрису, и я оставил ее в Туше, я знал, что она, не рискуя уронить себя, будет принимать ваши ухаживания хотя бы для того, чтобы подразнить нашего обожаемого ангела Камилла Мопена. Итак, мой дражайший, любите Беатрису, окажите мне эту услугу, мне нужно, чтобы она, жестокая, покинула меня. Меня страшат ее гордость и ее добродетели. При всем моем добром желании, нам с вами все же потребуется время, чтобы по всем правилам протанцевать фигуру кадрили «дама меняет кавалера». Но в таких случаях кто-нибудь должен же начать. Вот только что, час назад, в саду я намекнул Беатрисе, что я знаю все, и поздравил ее с новым счастьем. Ну и рассердилась же она! Как раз сейчас я безумно влюблен в самую прекрасную, в самую молодую певицу нашей Оперы, в мадемуазель Фалькон, и собираюсь на ней жениться! Да, да, жениться! Приезжайте в Париж, вы сами убедитесь, что я сменил маркизу на настоящую королеву!

Счастье озарило лицо простодушного Каллиста, и он признался в своей любви, а этого только и ждал его собеседник. Как бы ни был испорчен и извращен светский человек, угасающая любовь его непременно вспыхнет, если ей угрожает юный соперник. Одно дело бросить женщину, но другое дело — если она бросает вас; когда любовники доходят до этой крайности, каждый — мужчина или женщина — стремится всеми силами сохранить свое преимущество, ибо рана, нанесенная самолюбию, глубока и не скоро заживает. Быть может, это объясняется той ролью, которую играет в нашем обществе тщеславие; посягая на него, вы посягаете на самое существенное, на будущее человека, — он теряет уже не ренту, а капитал.

Подстрекаемый искусными вопросами композитора, Каллист рассказал все, что произошло в Туше за эти три недели, и восхищался благородством Конти, который умело скрывал свою ярость под личиной чарующего добродушия.

— Подымемся к дамам, — сказал он. — Женщины недоверчивы, им, должно быть, кажется странным, как это мы с вами сидим здесь и не вцепляемся друг другу в волосы; чего доброго, они еще подслушают наш разговор. Я сослужу вам двойную службу, друг мой, — буду с маркизой груб, невыносим, ревнив, буду с утра до вечера упрекать ее в изменах; это самый верный путь толкнуть женщину на неверность: в результате вы будете счастливы, а я — свободен. Итак, разыгрывайте нынче вечером раздосадованного любовника; а я беру на себя роль обманутого и подозрительного мужа. Жалейте этого ангела, попавшего в лапы человека грубого, лишенного тонких чувств, оплакивайте ее! Вам пристало плакать, ибо вы молоды! Увы! Я уже больше не могу плакать, — еще одним и весьма завидным преимуществом у меня меньше.

Каллист и Конти поднялись к дамам. Юный бретонец упросил музыканта спеть, и тот исполнил знаменитое «Prima che spunti l'aurora»[51], шедевр итальянской музыки, любимый всеми; сам Рубини не мог без дрожи петь эту арию, а Конти она доставила немало триумфов. Никогда еще Дженаро не пел так проникновенно, как в эту минуту, когда в груди его кипели столь разноречивые чувства. Каллист был в восторге. При первых же звуках этой каватины Конти бросил на маркизу взгляд, который придал словам арии жестокий смысл; она поняла его. Фелисите, аккомпанировавшая певцу, угадала этот приказ, заставивший Беатрису потупить взгляд; она посмотрела на Каллиста и решила, что юноша пренебрег ее наставлениями и попал в ловушку, расставленную Конти. Она еще больше уверилась в своем предположении, когда юный бретонец, прощаясь, поцеловал Беатрисе руку и пожал ее с доверчивым и лукавым видом. А когда Каллист добрался до Геранды, горничная и слуги уже уложили в дорожную карету Конти вещи Беатрисы, и музыкант, как он и обещал, увез маркизу еще до зари на лошадях Камилла. В предрассветном тумане г-жа де Рошфид могла незаметно для Конти бросить прощальный взгляд на Геранду, башни которой, освещенные первыми проблесками зари, белели среди уходящей ночной тьмы; она могла на свободе предаваться глубокой скорби: здесь она оставляла самый прекраснейший цветок своей жизни, свою чистую любовь, о которой грезят юные девы. Ради того, чтобы сохранить уважение света, эта женщина задушила страсть и знала, что эта любовь — последняя и единственная в ее жизни. Светская женщина повиновалась законам света, она принесла любовь в жертву приличиям, подобно тому как иные женщины жертвуют любовью ради религии или ради долга. Нередко гордость подымается до добродетели. С этой точки зрения описанная нами драма не исключение, ее переживают очень многие женщины. На следующий день Каллист явился в Туш около полудня. Когда он дошел до поворота дороги, откуда вчера заметил в окне Беатрису, он увидел Фелисите, которая бросилась ему навстречу. Они встретились у лестницы, и она произнесла ужасное слово:

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 141516 17 18 Следующая ⇒