КРАСНАЯ РЕКА 17 страница

Мильтос поцеловал ее и нежно произнес:

— Дорогая, мы не должны отчаиваться. Помнишь наши любимые стихи немецкого
поэта Иохана Клайма. Я их тебе читал в 1912 году перед моим отъездом в Грецию:

«Не разочаровываюсь, это и есть любовь, нас не покинул отеческий божий взор. Даже если вокруг нас много печали, вновь наступит свет для нас. Это и есть любовь. Не разочаровываюсь! ».

Ее губы чуть-чуть раскрылись в улыбке, она погладила его по голове и с горечью в голосе ответила:

—Дорогой мой, боль ожесточила меня. В моей душе нет надежды и разочарования.
Я буду жить и бороться, пока не будут наказаны убийцы наших родителей и детей,
а если мы этого не добьемся, скажу, что я боролась.

—Да, милая, мы избрали трудную дорогу и по ней пойдем вместе.

—А как прошла ваша встреча с Венизелосом? Иностранные силы изменят свое
отношение к нам?

—Помнишь последние слова Платона перед отъездом в Америку? «Не живите
иллюзиями. Даже если погибнет Греция, Константин и Венизелос не помирятся». К
несчастью, он был прав.

А иностранцы... о них прекрасно говорит французский историк Гизо: «Великие державы разрешили Греции возродиться с условием, что она останется маленькой и слабой и не сможет развиваться, даже жить без их согласия. Помогли этому народу выйти из могилы, но заточили его в тюрьму, слишком тесную для возрожденных его частей». И это горькая правда.

— Теперь мы знаем правду и будем опираться на свои силы. Кстати, в Смирну
прибыли члены движения «Малоазийской Обороны» и с нетерпением ждут тебя. Я
пригласила их и митрополита Смирны 27 июля на ужин.

* * *

На лицах гостей, собравшихся в тот вечер в доме Мильтоса, явно были изображены страх и тревога. Митрополит Хрисостомос начал горячо критиковать равнодушное бездействие греческого правительства:

— Над Малой Азией сгущаются черные тучи. Если мы ничего не предпримем,
скоро разразится буря, которая уничтожит всех. Безмозглые правители в Афинах
послушали главнокомандующего и перевели войска с малоазиатского фронта во
Фракию под предлогом, что попытаются захватить Константинополь. Не понимают,
что здесь находится армия Кемаля и воспользуется этим безрассудством? Сегодня
нам надо принять план действий.

Член «Малоазийской Обороны» господин Псалтов выразил готовность бороться до конца:

—Господа, король и его правительство своими действиями, сознательно или нет,
предали нас под нож Кемаля! Вопрос в том, что мы будем делать? Сидеть, сложа руки,
бросаться в бегство или сопротивляться? Конечно, сопротивляться! Как и с какой
армией? Мы это обсудим.

—Заверю вас, — вступил в беседу другой член «Малоазийской Обороны» Тене-
кидис, — что генерал Иоанну, полковник Кондилис и другие офицеры, выгнанные
королем из армии, готовы организовать здесь армию, которая поддержит нашу борьбу.
Для этого нужны деньги и серьезная подготовка.

В ходе дискуссий было предложено несколько денежных источников. Митрополит вызвался первым оказать помощь армии:

— Мы продадим золотую церковную утварь.

Выслушав всех внимательно, Мильтос поделился с собравшимися своими мыслями:

— Захаров и богатые греки за границей готовы послать нам крупные денежные
суммы. Прежде чем действовать, нам нужно знать позицию греческого правительства:
выведет ли оно греческую армию из Малой Азии? Если да, то когда? Армия должна
отходить постепенно, чтобы мы успели создать свою армию, которая защитит регион.
Кто сможет убедить греческое правительство раскрыть свои планы?

Никто не ответил. Обращаясь к Ифигении, митрополит пошутил:

— Ифигения, мы не можем ответить на вопрос твоего мужа, возможно, ты
предложишь какую-то идею?

У Ифигении, в отличие от мужчин, сомнений по отношению к греческому правительству не было:

— Господа, греческое правительство не намерено раскрыть свою позицию или,
вернее, у него нет позиции. Мы зря теряем время. Думаю, мы должны действовать
самостоятельно и быстро.

Вновь никто не заговорил.

Расстались, решив оставаться сплоченными, не покидать Малую Азию и встретиться снова.

3 августа Мильтос и Ифигения на поезде поехали в Сарды, в прославленную столицу древней Лидии, в царство богатейшего царя Креза.

Во второй половине дня они сошли на вокзале и оттуда, взявшись за руки, поднялись в древнюю крепость. Мильтос, обращаясь к Ифигении, пошутил:

—Любимая, ты археолог, покажи мне достопримечательности.

—Думаешь, я не знаю, что ты бывал здесь. Ты шутишь надо мной. Начни ты, но
если допустишь ошибку, получишь низкую оценку, — улыбнулась Ифигения.

Давно им так хорошо не было. Чистый воздух, изумительная природа, благодатная тишина помогли им на время забыть хлопоты последних дней. Мильтос обнял ее, поцеловал и стал рассказывать:

— На севере ты видишь известную издревле реку Эрмос. За ней огромные холмы
скрывают могилы древних королей Лидии. На юге Тмолос, высокая гора с крутыми
склонами и темными ущельями, оттуда вытекает река Пактол, в русле которой
правители Сарды добывали золото.

Пока Мильтос говорил, Ифигения смотрела на его волосы, глаза, губы: не слышала, о чем он говорил, в ее ушах звучал лишь его голос, как музыка, как любовный зов. Перед ними пролетела ласточка, пощипала ветки дикого инжира на склоне древней стены, села и стала щебетать.

— Слышишь, милая, птичий щебет? — повернулся к ней Мильтос.

Она была прекрасна. Глаза ее сверкали. Еще не коснувшись ее, он ощутил на своих щеках тепло ее лица. Словно новобрачный, он обнял ее и приник к ее губам. Они легли на широкий древний мрамор. Такую страсть и гармонию они испытали в 1914 году, когда впервые отдались друг другу на цветущей земле Нормандии.

Вдали за Смирной солнце шло к закату. Мильтос со вздохом посмотрел на восток.

—К чему этот вздох? — удивилась Ифигения.

—Представляю, сколько греческой крови пролито здесь: в горах, на равнинах, в
реку Эрмос. Еще много крови прольем, чтобы доказать богам и людям, что эти места
принадлежат нам.

—Да, этот край тысячелетиями подвергался нападениям захватчиков. В1402 году
произошла страшнейшая катастрофа, когда монгол Тамерлан и дикие скифы захватили
Филадельфию, Сарды, Магнисию, Эфес, Пергам и Смирну. Тридцать дней они
предавались оргиям, грабили, жгли и разрушали города, вешали, резали, живыми
закапывали жителей края. Позднее многие города поднялись из руин, но Эфес и
Сарды остались в развалинах.

Мильтос обнял ее и показал на востоке высокие горные вершины, на которые все еще падали последние лучи солнца:

— Там, за горами дикие войска нового Тамерлана по имени Кемаль выжидают
удобного момента. У меня плохие предчувствия. В прошлом варвары за тридцать
дней подчинили себе этот край, новые орды захватчиков попытаются покорить его
за короткое время. Боюсь, что в этом маленьком уголке, оставшемся нам, в последний
раз мы наслаждаемся миром и спокойствием. Скоро и он будет предан огню и железу.

Ифигения взглянула на горизонт, в ее глазах засветилась гордость, и, словно размышляя вслух, она произнесла:

— Сегодня на мертвых развалинах я ощутила могучую силу жизни. Почувство
вала, как таинственная сила земли и камней наполняет теплом мои жилы, протекает

по моему телу, уничтожает все мои страхи и колебания, освобождает меня от всего земного.

Слышу стоны и мольбу наших предков, просящих оправдать их борьбу и жертвы. Они зовут нас действовать, прогнать тех, кто осквернил их могилы, чтобы их дух смог свободно двигаться среди живых.

Я буду бороться, ибо я уже победила жизнь. И, если умру, наши дети, родители, предки примут меня в горячие свои объятия, зная, что пока жила, не забыла их. Выполнила свой долг.

* * *

Утром 26 августа 1922 года греческие солдаты на малоазиатском фронте проснулись от звука горна.

Незадолго до первого робкого света на востоке взрывы турецких пушек потрясли греческие лагеря. Не успев умыться, взять с собой еду, они с расстегнутыми мундирами и с развязанными шнурками схватили винтовки и заняли места в окопах.

В первый раз выстрелы турок не вызвали смех солдат. Турки били точно в цель: рядом с каждым турецким офицером стоял французский инструктор.

Турецкой преступной фантазии не было предела. Они собрали невооруженных греков из Амеле Тамбуру и турков, выступавших против официальной политики, и под угрозой винтовок заставили двигаться к огражденным проволокой греческим траншеям. У несчастных не было другого выбора: их ждала явная смерть, сзади — от наступающих турецких частей, впереди — от пуль обороняющихся греков.

Перевес был на стороне врага. Греческой армией командовали в четырехстах километрах от поля боя из роскошных кабинетов в Смирне. Никто не координировал военные действия. Выдержка и рвение офицеров и солдат достигли критического предела. Мелкие ошибки стали крупными. Была разорвана спаянность фронта, последовало несогласованное отступление войск, и всех охватила паника. Подобно новому Тамерлану, Кемаль сжигал греческие кварталы городов и села, истреблял жителей. Тысячи беженцев потянулись в Смирну.

Бывший номарх Митилены Георгиос Папандреу, навестив в Штабе греческого наместника Стергиадиса, спросил его: «Почему не отправляете беженцев в Грецию? Вы не понимаете, если Кемаль придет сюда, он всех вырежет? По крайней мере, предупредите их, чтобы уехали».

Ответ Стергиадиса был бесчеловечным:

«Лучше им остаться здесь, пусть Кемаль вырежет их всех, в Афинах они все перевернут! ».

Днем и ночью митрополит Хрисостомос, Мильтос и Ифигения и другие честные патриоты принимали беженцев, вели их в безопасные места, разными транспортными средствами отправляли на греческие острова.

Греческие корабли получили строгий приказ забирать только солдат, прибывших из свободной Греции. 8 сентября во второй половине дня прибыл усиленный английский морской отряд и забрал Стергиадиса. Преданные на произвол судьбы беженцы отчаянно кричали:

—Не оставляйте нас под нож турка!

—Где мать-Греция?!

— Предатели, будьте вы прокляты!

Стергиадис на английском катере отплыл в Грецию. Жители Смирны и беженцы скорбили, проклинали предателей и ждали свою горькую участь.

Утром 9 сентября части турецкой конной дивизии пересекли центральную набережную улицу Смирны. В ту ночь греки и армяне в домах, школах, церквях, в католических учреждениях, на территории иностранных консульств и на пристани не спали. Поздно ночью раздавались отдельные выстрелы и плач женщин и девушек, насилуемых четами, вошедшими в город.

Мильтос, Ифигения и Сабиха обратились за защитой во французское консульство. Мильтос попросил французского консула Грагие, которого знал с 1916 года, когда тот служил помощником консула в Салониках, послать отряд за митрополитом Хрисостомосом, которому угрожала турецкая толпа.

Митрополит Хрисостомос отказался следовать за отрядом, поблагодарил ответственного сотрудника консульства и заявил:

«Я нахожусь среди верующих и обязан остаться с ними».

Прибыл турецкий офицер с солдатами и приказал Хрисостомосу последовать за ним. Его повели к правителю города генералу Нуретдину, известному убийце армян и греков. Митрополит протянул руку и поздоровался с ним. Лицо Нуретдина искривилось от ненависти:

«Не желаю пачкать свою руку. Уходи! Внизу тебя ждет толпа, чтобы покарать по твоим заслугам».

Толпа и солдаты потащили его по улицам, ругая и обливая грязью.

В парикмахерской европейского квартала надели на него белый фартук, чтобы все его видели. Выстригли ему бороду, отрезали уши, нос, разрезали на части тело и бросили на съедение голодным собакам.

Толпа всласть насладилась муками священника. По рассказам свидетелей, многие, убегая, несли куски тела в качестве награды за победу.

Надругательство над митрополитом и его убийство проходило на глазах у французских моряков и их офицера. Они равнодушно взирали на эту сцену, получив строгий приказа не вмешиваться во внутренний спор турков и греков. Так назвали убийство французские интересы!

Тогда же два турецких автомобиля таскали по дорогам директоров греческих газет Цуруцоглу и Климаноглу. От ударов по каменной мостовой и тротуарам головы их были превращены в месиво.

Массовый характер приняли насилие, убийства и похищение детей.

Приказ генерала Нуретдина был четким:

«Сообщаю вам приказ командующего Кемаля. Родина приказывает. Вы не должны пренебрегать своим долгом. Во славу нашей страны каждый солдат обязан убить четырех-пятерых греков».

10 сентября во второй половине дня, через два часа после мученической смерти митрополита Хрисостомоса, в Смирну вошел Кемаль, сопровождаемый начальником штаба Исметом Инуну.

Чуть позже, отстранив генералов, адъютантов и телохранителей, в кабинет Кемаля вбежала невысокая смуглая девушка 24 лет, недавно прибывшая из Франции. Подойдя к Кемалю, она прикрепила к его мундиру фотографию, вырезанную из французской газеты, и представилась:

«Зовут меня Латифе, я дочь старосты Муаме Усакизаде. Поклялась поцеловать вам руку! »

Кемаль, очарованный девушкой, оставил ее на ночь в «красном дворце греческого короля», в Кордельо. На другой вечер, чтобы сильнее насладиться запахом крови и криками гяуров, они заночевали в другом приморском особняке, а 12 сентября после обеда перебрались в дом Латифе на холме «Пагос» в Смирне. Оттуда из бинокля следили за убийством христиан. В знак благодарности Кемаль обещал новой «Иро-диаде»:

«Скоро я женюсь на тебе. Я готовлю тебе прекрасный сюрприз. Все уже готово. Жду, когда подует ветер в сторону армянского и греческого кварталов. Мы все сожжем дотла, ночь превратится в день, изменятся вид и запах города».

После обеда из консульства, католической церкви, католических братств и школ французские морские отряды перевозили французских граждан в порт и на кораблях отправляли их во Францию.

В одной из групп были Мильтос, Ифигения, переодетые стариком и старухой, и Сабиха. Чтобы не привлекать внимание турков, Мильтос шел чуть дальше от женщин.

При входе в таможню турецкие солдаты во главе с капитаном невысокого роста проверяли паспорта. Ифигения и Сабиха прошли незаметно. Мильтоса задержали.

— Подожди там, — сказал турецкий капитан и сделал намек двум унтер-офицерам
встать рядом с Мильтосом.

Французский младший лейтенант, сопровождающий группу французских граждан и получивший четкое поручение от французского консула Григие беречь помощника Захарова Мильтиадиса Павлидиса, с четырьмя матросами подошел к турецкому капитану и потребовал:

— Господин капитан, я требую пропустить господина Фуко, он гражданин Франции
и вы не имеете права задерживать его. Это вызовет серьезный дипломатический
конфликт.

Турецкий капитан ехидно рассмеялся, достал пистолет и, подойдя к французскому офицеру, пригрозил:

— Имя Фуко вы записали в этом фальшивом паспорте. Подойди ко мне, и я
докажу, кто такой на самом деле господин... Фуко!

Турок подошел к Мильтосу, но французский офицер и матросы в отчаянной попытке устрашить турка двинулись на него.

Турок наставил пистолет в лицо француза и с пеной у рта заорал:

— Не двигайся, иначе получишь пулю в лоб! Сиди спокойно и смотри.
Тяжелым шагом подошел он к Мильтосу. Сорвал с него шляпу и очки и дико

посмотрел, как тигр на свою жертву:

— Павлидис, в 1915 году я служил в кабинете нашего военного атташе в Париже.
Я стал твоей тенью, но ты жил в своем мире, ни разу не заметил меня. Но и здесь,
в Смирне я целый год слежу за тобой. Я баранки продавал у твоего дома... Кстати,
где ты оставил свою красивую жену?

Замолчал, пытливо посмотрел на француженок, собравшихся у корабля.

— Приведите мне ту высокую старушку, — приказал солдатам и пальцем указал
на Ифигению.

Солдаты побежали к Ифигении. Два французских матроса последовали за ними. Раздались выстрелы и оглушительный голос турецкого капитана:

—Кто посмеет помешать нам, будет мертв!.. Слышишь, господин младший лей
тенант?

—Ифигения, беги, поднимайся на корабль, — закричал Мильтос, пытаясь
одновременно вырваться из рук солдат, державших его крепко, связав ему руки.

Ифигения не успела убыстрить шаг, возможно, не смогла, ее сердце стучало с перебоями, а мысли были с Мильтосом.

Солдаты схватили ее и потащили к капитану.

Мильтос и Ифигения! Аполлон и Афродита! Узники в руках дикарей, беспомощные, но гордые смотрели друга на друга. Брали силу друг у друга, общались и молились за то, чтобы в смертный час слиться в поцелуе!

На французском корабле «Ламартин» звучала классическая музыка.

Турецкий капитан целый год ждал этого момента. Продавая баранки у дома Ифигении, вспыхивал при виде ее, красивой и стройной. Даже ее щедрость, она никогда не брала сдачи, когда покупала баранки, раздражала его.

Он мечтал о той минуте, когда она, униженная и беспомощная раба, попадет ему в руки и будет умолять о пощаде!

Пока он приближался к Ифигении, глаза его блестели, губы дрожали от страсти. Приставив дуло пистолета к ее губам, надавил так, что на них выступили капли крови.

Ифигения открыла рот и воткнула свои блестящие зубы в его грязную руку. Унтер-офицер стволом винтовки с силой ударил ее по голове. Она растянулась по земле, с разбитой головы потекла кровь.

— Звери! Убийцы! — закричал Мильтос, сильно ударив головой одного солдата
и пинком другого, на время вырвался из их оков и упал на Ифигению, желая дать
ей последний поцелуй, поцелуй разлуки.

Турецкие солдаты с яростью набросились на Мильтоса, стали топтать его и потащили с собой.

На шум к месту драки прибежали американские моряки. Помощник капитана, пренебрегая угрозами турков, успел выхватить Ифигению из рук двух турецких солдат, готовых выбросить ее в море. В те дни море часто становилось могилой мертвых.

Младший лейтенант французского отряда попросил американцев выдать ему Ифигению как гражданку Франции. А ее тетя — Сабиха — уже сидела на корабле «Ламартин».

Окровавленного Мильтоса турки повели в склады таможни к шестистам арестованным, половина из которых были греческие солдаты.

Приказ Кемаля гласил: «Ни один мужчина греческой национальности с 16 до 50 лет не должен покинуть Турцию».

На другой день, 13 сентября, рано утром арестованных отправили к месту назначения. Одних, связанных по трое, на поезде повезли в Магнисию, других, среди них и Мильтоса, в битком набитых грузовиках в одиннадцать часов высадили в двадцати километрах восточнее города Туркутлу.

Мильтос повернулся к западу. Смирну покрывал черный дым. Как этого хотел Кемаль, подул «попутный ветер».

Кемаль, выпивая с Латифой кофе на балконе ее дома, подал сигнал сжечь город, предать его крупнейшему в истории человечества пожару.

Кемаль, сжигал, окончательно истреблял христиан Анатолии, выгонял из их вечных очагов оружием союзников, которые на 21 военном корабле спешили в городской порт, чтобы предстать свидетелями на этой страшной церемонии мусульман.

Ифигения осталась жива. На корабле французские врачи оказали ей первую помощь. Но она не приходила в себя.

Двести конных офицеров, солдат и жандармов сопровождали Мильтоса и трех тысяч задержанных христиан. Пешком, связанные по трое, они шли в неизвестном направлении. Отстающих били кнутом, а слабых убивали без колебания. Арестованные без еды, без воды целый день шли по невыносимой жаре. Жители турецких сел издевались над ними, ругали, забрасывали их камнями и заставляли кричать:

Yiascha him Moustafa Kemal - Слава Мустафа Кемалю!

Всех, кто отказывался кричать, убивали на месте.

От вчерашних ударов у Мильтоса кружилась голова. Он шел с трудом при помощи двух пленных греческих солдат, связанных с ним.

Все время у изголовья Ифигении сидели верная ее подруга измученная тетя Сабиха и два французских актера Робер Надар и Лина Франк, которые более месяца выступали со спектаклями в известном театре Смирны «Этуаль» и часто гостили у Мильтоса и Ифигении.

В семь часов вечера колонна пленных проходила у железнодорожной станции Сарды. Солнце, покрытое черными облаками дыма, шло к закату.

Мильтос остановился, посмотрел на холм, где были развалины древних Сард. Представил Ифигению, как она смотрит на него нежно и с любовью и повторяет слова, сказанные месяц назад:

«... Освободилась от земного... Выполнила свой долг! ».

Из глаз потекли слезы. Привязанные к нему солдаты услышали его шепот:

«Да, любимая моя, ты выполнила свой долг! Скоро и я исполню свой! ».

В тот миг Ифигения издала горестный крик:

— Мильтос, я жива! Мильтос, остановись, не ходи дальше!.. Они убьют тебя!..
Мильтос, остановись!

Приподнялась и испуганно посмотрела кругом, будто в тот миг переживала кошмар. Глаза ее были красные, взгляд мутный, с лица тек пот.

Актеры стали успокаивать ее. Сабиха утешала ее и вытирала пот. Но она продолжала дрожать и кричать:

— Нет, это не сон! Вы лжете. Моего Мильтоса ведут на бойню! Я это чувствую...
турки уже достали свои ножи... Уходи Мильтос... Как я одна найду нашего сына
Илиаса... Мильтос, уходи!..

Надар побежала за доктором. Пришлось ввести большую дозу успокоительного, чтобы Ифигения перестала дрожать и бредить. Но Ифигения не бредила от кошмарного сна, не бредила в пылу горячки. В тот миг, когда Ифигения кричала, турки остановили колонну пленных в трех километрах от железнодорожной станции Сард, на самом узком месте, где автомобильная дорога с одной стороны почти соприкасается с рельсами, а с другой — с устьем реки Эрмос.

Глава проводников, коренастый турок, оглушительно закричал в рупор. В горных склонах Тмола раздался коварный зов:

— Слушайте, гяуры! Я вам зачитываю записку нашего командира, только что
принесенную почтальоном:

«Председатель Великого Национального собрания генерал Кемаль предоставляет амнистию грекам малоазиатского происхождения и разрешает им вернуться домой к своим семьям. Война кончилась. Впредь мы будем жить мирно и по-братски».

Он глубоко вдохнул и продолжил:

— Согласно приказу выходцы из Малой Азии встаньте к реке, остальные — к
рельсам. В вашем распоряжении одна минута.

Мгновенно к реке вышло около 700 человек, остальные 150 кричали, что тоже хотят встать в строй, но связаны с пленными из Греции.

—Успокойтесь, — закричал майор, — через несколько километров мы совершим
еще одну остановку и там освободим вас.

—Братья, не выходите из строя! Это коварство турков! Не верьте им, братья!.. —
закричал Мильтос.

Никто не успел сдвинуться с места. Из готовых позиций турецкие пулеметы стали косить, как колосья, 700 молодых мужчин. Мертвые тела их с высокого и крутого берега падали в реку Эрмос.

Турецкий майор, убийца с орденами галопом прошел рядом с Мильтосом и с воплем глубоко вонзил меч ему в горло.

Прежде чем безоружный и связанный противник упадет мертвым, офицер-преступник вернулся и, описав круг смерти, с яростью нанес второй удар в сердце Мильтоса. Тот упал на землю, потащив с собой двух пленных, связанных с ним.

Кровожадный майор вновь направил коня на них. Достал пистолет и выстрелил в голову. Довольный, покрутил усы и приказал солдатам:

— Бросьте и этих гяуров в реку!

Река утонула в крови! И до места, куда доходил человеческий глаз, стала КРАСНОЙ!

Их кровь взяла вода, вынесла в Эгейское море и понесла к греческим берегам. Ничто не пропало. Когда-нибудь она вновь войдет в жилы потомков, и они почувствуют ту таинственную силу, которую ощутила Ифигения в руинах Сард. Тогда они вступят в бой, чтобы выполнить свой долг!

* * *

Корабль «Ламартин» отплыл из Смирны в четверг, 14 сентября.

В середине Эгейского моря Ифигения открыла глаза. Над ней стояла Лина Франк.

— Мильтос тоже едет с нами? — еле слышно спросила Ифигения.
Франк погладила ее по лбу и, держа ее правую руку, ответила:

— Госпожа Ифигения, не волнуйтесь. Много кораблей везут беженцев. Ваш муж
силен и молод, безусловно, ему удалось сесть на один из них.

У Ифигении не было сил спросить еще о чем-то. Она вновь закрыла уставшие глаза, из которых потекли горькие слезы.

Корабль, ненадолго причалив в Пирее, высадил двадцать пассажиров. Врач посоветовал Сабихе сойти вместе с Ифигенией здесь, так как дальнейшая поездка в Марсель в ее состоянии была опасна. Молодой человек и Сабиха помогли Ифигении спуститься с корабля. В зале прибытия царили шум и беспорядок.

Сабиха на ломанном греческом языке попросила унтер-офицера:

— Ифигения больна, идет больница.

Унтер-офицер сделал вид, что не услышал, и сердито заворчал:

— Проходите!

Юноша, помогавший Сабихе, выходец из Смирны, умудрившийся в толкотне сесть на корабль и приехать в Пирей, с возмущением подошел к унтер-офицеру:

— Господин, не видите, что женщине плохо? Она тяжело ранена. Ее срочно нужно
отправить в больницу.

В ответ унтер-офицер дико заорал:

— Турецкое семя, не хватает, что мы вас принимаем, так вы еще приказываете нам,
что делать. Проходите, иначе я достану плеть.

Глаза юноши засверкали. Он схватил унтер-офицера за горло и, сжимая его двумя руками, закричал:

— Шкура, кого ты называешь турками? Их родителей, сестер и детей вырезали
турки. Мы для этого приехали сюда, чтобы вы нас поносили?

Прибежали жандармы и офицеры и отвели в сторону юношу. Беженцы объяснили, что просили только взять Ифигению в больницу. Офицер ударил плетью по кожаным сапогам, подошел к Ифигении. Делая вид, что обследует ее рану, вынес решение:

— Ничего серьезного. В эти дни мы видели много таких случаев. Все на «Святой
Георгий». Там, в медпункте вам окажут помощь. Проходите!

* * *

На островке святого Георгия тысячи беженцев ожидали дезинфекции. Не хватало палаток, чтобы приютить даже третью часть беженцев. Остальные, оборванные и голодные, ночевали на камнях и на земле.

Медицинский пункт на деле оказался огромным открытым навесом. На одном его конце два врача и четверо медсестер поверхностно обследовали беженцев и отправляли их на другой конец, в парикмахерскую.

Трудно описать сцены, разыгрывающиеся в парикмахерской.

Для женщин Анатолии волосы символизируют красоту, образец женственности, и никому не придет в голову стричь волосы женщин.

Парикмахеры были равнодушны к слезам и мольбам женщин, на коленях просящих избавить их от такого унижения. Хватали их за волосы, сажали на стулья и стригли, ворча под нос:

—Турецкие семена!

—Проститутки из гаремов!

Никого не трогало, никого не интересовало их состояние.

Врачи поверхностно обследовали Ифигению и послали ее в парикмахерскую. Она не плакала, не просила. Молча, как на бойню, пошла в парикмахерскую. У нее не было сил сопротивляться.

Старая Сабиха, голодная и настрадавшаяся, еле волочившая ноги после ударов в Баку в 1918 году, не могла видеть, как стригут Ифигению. На коленях умоляла парикмахеров пощадить ее. На ломанном греческом языке пыталась объяснить, что Ифигения ранена в голову и может получить солнечный удар.

Они издевались над Сабихой, так как она не знала греческого языка, смеялись и стригли густые черные волосы Ифигении.

Сабиха, увидев выстриженную голову Ифигении, побледнела и упала без сознания на отрезанные волосы.

Парикмахеры равнодушно проложили свою работу.

Ифигения звала врача, просила воды, но на ее зов никто не откликнулся.

В далеком Эрзеруме веками предки Сабихи, в тайне сохраняя свою православную веру и традиции, были мусульманами. Жили мечтой о Великой Греции, надеялись на то, что Греция вернет когда-то принадлежавшие ей земли, или же они переедут в Грецию, чтобы раскрыть свое происхождение, избавиться от тяготившей их сердце ноши.

Сердце Сабихи не выдержало суровой реальности. Никто не поинтересовался, где она будет похоронена. Согласно секретному приказу мертвых бросали в море.

Ифигения и трое беженцев перевезли ее тело за триста метров от лагеря.

Остров был каменный. У них не было инструментов вырыть яму. Руками и камнями они отрыли яму глубиной 10 сантиметров. Положили покойницу туда и покрыли камнями, но носки ног нечем было прикрыть, и они торчали из могилы. Слезы Ифигении падали на горячие от солнца камни и испарялись.

Она осталась совсем одна со своими воспоминаниями, невыплаканными слезами, с тоской по погибшим родным и близким!

* * *

Рыбацкая шлюпка перевезла пятьдесят беженцев с островка святого Георгия в пирейский порт. Среди них была и Ифигения, одинокая, больная, со стриженной и разбитой головой. В полдень 27 сентября 1922 года солнце беспощадно пекло. Ифигения горела от высокой температуры.

Пирейский порт тоже был охвачен лихорадкой ожидания. На ключевых позициях стояли солдаты с винтовками, словно ожидали вражеского нападения. Постоянно прибывали корабли с измученными беженцами. Шли слухи, что в армии восстала группа офицеров, с минуту на минуту восставшие части прибудут в Пирей и в Афины, свергнут короля и накажут предателей.

Молодая женщина с двумя детьми прошла рядом с Ифигенией. Трехлетняя девочка радостно вскрикнула:

— Мама, мама, смотри, тетя Ифигения!

Летом 1921 года измученная женщина после гибели мужа во время наступления греческой армии на Анкару работала служанкой в богатой греческой семье в Смирне, а двоих детей — трехлетнюю девочку и мальчика полутора лет — оставляла в интернате, где дети находили еду, тепло и были окружены любовью Ифигении.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 14 15 161718 Следующая ⇒