22 октября 12 страница

Тяжкое ощущение бессилия охватило всех в Управлении, и никто не был избавлен от страха. Ведь если провокация достигла такого уровня, значит запугать можно всех, не только самых незначительных представителей человеческого рода.

– На этом все и закончилось, мы больше не слышали о Кайрусе, и никто больше не пропадал, – продолжал Бериш. – Самая удачная шутка Господина доброй ночи: оставить нас один на один с сомнением. Его нельзя было назвать убийцей, ведь трупов не было. Его нельзя было определить как похитителя, ведь не существовало доказательств, что люди исчезали по принуждению. Вокруг него и его мотивов можно было только строить гипотезы.

У преступлений Кайруса нет названия. Даже если бы его поймали, ему нечего было бы предъявить. Но люди, пропавшие без вести, все равно определяются как жертвы.

– Как звали того свидетеля?

– Сильвия.

Свидетель – женщина.

Мила подметила, что Бериш произнес это имя с запинкой, как бы через силу.

– Эта Сильвия вам уже описала лицо Кайруса, зачем же он заставил ее

исчезнуть?

– Чтобы показать, на что он способен. И на что способен решиться.

– И он преуспел, – с горечью заключила Мила. – Ведь очевидно, что, когда фоторобот никуда вас не привел, вы решили сдать дело в архив, чтобы не признавать поражения. Вы всерьез, по-настоящему застопорили расследование: в папке, которую я нашла в архиве Лимба, все документы подчищены. В свое оправдание вы начали утверждать, будто Господин доброй ночи – выдумка, легенда, блеф. – Мила была вне себя от ярости. – А он был реален, еще как реален. Доказательство – то, что мы встретили его сегодня ночью.

Спецагент все еще не мог оправиться от того, что случилось в доме из красного кирпича.

– Ты работал под началом Стефа в программе защиты свидетелей, и это тебе было дано задание защищать эту Сильвию, верно? – На лице Милы отразилось разочарование. – В деле были замешаны ты и капитан Стефанопулос, кто еще?

Бериш выложил все начистоту, он уже ничего не скрывал:

– Джоанна Шаттон и Гуревич.

Мила осеклась. Судья? Вот почему начальница предложила ей помощь.

– С согласия капитана Стефа вы заключили между собой пакт, чтобы не испортить себе карьеру. Больше никто не искал пропавших. Всем было наплевать.

– Это ты мне говоришь о карьере? – Бериш изобразил иронический смешок. – И Стефанопулос попросил о переводе в Лимб, потому что не хотел отступаться.

– Но ты позволил тем, другим, похоронить дело во имя личных интересов. Ты стал их сообщником.

Бериш знал, что заслуживает упрека, но все-таки возразил:

– Если бы можно было вернуться назад, я поступил бы так же, потому что Шаттон и Гуревич – отличные полицейские. Я оказал услугу не им, а Управлению.

Интересно, подумала Мила, почему спецагент защищает коллег, которые наверняка его презирают. Вспомнила историю, рассказанную Судьей: Бериша подозревали в том, что он – продажный полицейский. На миг она даже засомневалась: вдруг это правда.

Агент Васкес, однако, начинала также понимать, в чем причина молчания, которым окутаны убийства, совершенные в последние дни, начиная с бойни, которую учинил Роджер Валин.

– А Клаус Борис был в курсе?

– Ты и твой друг – всего лишь пешки в этой игре.

Услышав слова Бериша, Мила испытала некоторое облегчение. Нет уверенности, что они соответствуют правде, но спасибо и на том.

– Тогда почему Судья вручила мне этот конверт? – Она показала на стол.

– Сам не знаю почему, – был вынужден признаться Бериш. – По- настоящему она должна была бы отстранить тебя от дела. Но от Джоанны никогда не знаешь, чего ожидать, она классно манипулирует людьми.

– Если ты прочтешь, что там написано, сам поймешь, что она практически дала мне зацепку, которая поможет пролить новый свет на решение, принятое вами двадцать лет назад, и докопаться до истины.

Губы Бериша искривились в горькой улыбке.

– И ты доверяешь ей? Она это сделала потому, что поняла: вся история так или иначе выйдет наружу. Поверь мне, она просто готовится к худшему. Возможно, спецагент прав. Поэтому Мила постановила: ладно, пускай, придется связаться с полицейским, который в прошлом, вероятно, был

подкуплен раскаявшимся преступником.

– Почему бы тебе не заглянуть внутрь? Тогда, может, решишься мне помочь…

Бериш тяжело вздохнул. Посмотрел на Милу, потом на коричневый конверт. Наконец протянул руку, вытащил единственный листок, содержавшийся там, и стал читать.

Мила наблюдала, как его глаза скользят по строчкам. Дочитав, Бериш положил бумагу на стол:

– Если то, что написано здесь, правда, это меняет все.

В этот последний вторник сентября погода стояла как летом.

Жара обнимала их ласковыми руками, которые невозможно с себя сбросить. Хич высунул голову из окошка «хендая», ловя искусственный ветерок, поднимавшийся от движения машины.

Мила глядела на дорогу, а Бериш на пассажирском сиденье рядом с ней уже в который раз перечитывал листок, содержавшийся в коричневом конверте.

На манжете у спецагента виднелось пятно от кофе, которое он упорно пытался спрятать, то и дело дергая рукав пиджака. Он это делал

практически машинально. Краем глаза Мила уловила этот жест, такой подкупающий. Бериш следил за своим внешним видом, не столько ради приличия, сколько из чувства собственного достоинства. Ей припомнилось, с каким тщанием отец, когда был еще жив, начищал каждое утро свои ботинки. Он говорил, что очень важно хорошо выглядеть, из уважения к окружающим. Хотя Бериш явно был моложе ее отца, но манеры имел старомодные. Это внушало доверие.

– Как давно ты не спал? – спросила она рассеянно.

– Я себя чувствую хорошо.

Последние двадцать четыре часа события следовали одно за другим с бешеной скоростью. А послеполуденная жара успокаивала, снимала нервное напряжение. Пригород, по которому они ехали, был тихим. В коттеджах на одну семью, не похожих один на другой, жили в основном рабочие. Люди трудились, растили детей и не желали ничего, кроме мира и покоя. Общество здесь, должно быть, сплоченное, и, конечно, все друг друга знают.

Они проехали мимо баптистской церкви, стоявшей в глубине квартала: белое строение посреди обширной лужайки, шпиль колокольни. Из храма доносились ликующие гимны, хотя у стены был припаркован микроавтобус похоронного агентства.

Мила свернула здесь и остановилась перед третьим по улице домом, над которым возвышался раскидистый вяз.

Когда они вышли из машины, порыв жгучего ветра налетел и помчался прочь. В садике перед скромным одноэтажным жилищем резвились трое детишек – два мальчика и девчушка. Заметив посторонних, они бросили игру. Лица всех троих были усеяны мелкими красными пятнышками.

– Ваша мама дома? – спросил Бериш, выпуская Хича из машины. Троица не отвечала, тут же уставившись на ховаварта.

В этот момент в дверях дома показалась женщина с двухлетним ребенком на руках: тот подозрительно оглядел чужих. Но потом тоже улыбнулся псу.

– Добрый день, – проговорила женщина.

– День добрый, – ответил Бериш с такой же сердечностью. – Госпожа Робертсон?

– Да, это я.

Тут агенты зашагали по дорожке, стараясь не наступить на разбросанные повсюду игрушки и не опрокинуть трехколесный велосипед, потом по ступенькам взошли на террасу.

– Мы из Управления федеральной полиции. – Подойдя к двери,

спецагент вынул из коричневого конверта единственный содержавшийся там листок и, держа его двумя пальцами, показал женщине. – Узнаете это заявление?

– Да, – отвечала госпожа Робертсон, немного растерянная. – Но я больше не имела никаких вестей.

Бериш обменялся с Милой быстрым взглядом, потом снова повернулся к хозяйке дома:

– Мы можем войти?

Чуть позже Хич резвился в садике со старшими детьми госпожи Робертсон, а агенты сидели в гостиной.

Ковер у них под ногами был усеян деталями конструкторов и пазлов. На обеденном столе стояла полная корзина неглаженого белья. Грязная тарелка примостилась на подлокотнике кресла.

– Извините за беспорядок, – сказала хозяйка дома, усаживая в манежик ребенка, которого держала на руках. – Невозможно за всем уследить, когда пятеро детишек подрастают.

Она уже объяснила, что старшие не пошли в школу, потому что заразились краснухой. Предпоследний сегодня тоже остался с ней, потому что и в яслях опасаются инфекции. А самый маленький, трехмесячный, спит в колыбельке на крыльце.

– Ничего страшного, – сказала Мила. – Это мы свалились как снег на голову, без предупреждения.

Камилле Робертсон было слегка за тридцать, она была маленькая, но крепкая – сильные руки плотно обтягивала желтая блузка, на груди тонкая цепочка с серебряным крестиком. Коротко стриженные каштановые волосы, светлая кожа, ясные глаза, голубизну которых подчеркивал яркий румянец на щеках. В общем, она производила впечатление мамочки, погруженной в заботы, но счастливой.

– Мой муж – пастор Робертсон, он служит в баптистском храме здесь, на углу, – сочла нужным пояснить женщина и присела в кресло, предварительно убрав грязную тарелку. – Отправляет панихиду по нашему собрату, которого мы лишились вчера; я, вообще-то, должна была бы сейчас быть вместе с мужем.

– Примите наши соболезнования по поводу кончины вашего друга, – вмешался Бериш.

– К чему соболезновать: он сейчас в руках Господа.

Дом был обставлен просто, украшали его только семейные фотографии в рамках и картины, изображавшие Иисуса, Деву Марию и

Тайную вечерю. Миле подумалось, что они здесь вывешены не ради показного благочестия, а как дань глубокой религиозности, которой проникнута вся жизнь этой семьи.

– Могу я чем-нибудь вас угостить? – спросила женщина.

– Не беспокойтесь, госпожа Робертсон, – отвечал Бериш.

– Камилла, – поправила она.

– Хорошо, как вам угодно… Камилла.

– Принести кофе? Это займет минуту.

– Нет, серьезно, мы очень спешим, – пытался остановить ее спецагент. Но женщина уже вскочила и побежала на кухню.

Им пришлось подождать несколько минут, под пристальным взглядом сидевшего в манежике двухлетнего малыша. Камилла вернулась с подносом, на котором дымились две чашки: она тут же поставила их перед гостями.

– Вы не могли бы рассказать нам, в связи с чем было написано это заявление? – спросила Мила, чтобы не затягивать визит.

Госпожа Робертсон снова уселась на краешек кресла, сложив руки на коленях.

– Что я могу вам сказать… Давно это было, практически в другой жизни.

– Не обязательно все описывать досконально, расскажите, что вспомните, – ободрил ее Бериш.

– Ну, так вот… Мне было почти шестнадцать лет. Я жила с бабушкой в многоквартирном доме возле железнодорожной ветки. Мать меня бросила еще в младенчестве, такая была оторва, да и не сумела бы ребенка выходить. Отца я вообще не знала. Но я на них зла не держу, я их простила. – Она состроила рожицу ребенку в манежике, и тот ответил беззубой улыбкой. – Моя бабушка Нора не хотела меня брать, все время твердила, что я ей в тягость. Она получала пенсию по инвалидности: в молодости получила перелом костей таза, когда работала на фабрике. Не уставала повторять, что, дескать, если бы не я, она бы на эти деньги жила припеваючи, а теперь по моей вине у нас жизнь собачья. Много раз пыталась сбагрить меня в приют, но я всегда убегала и возвращалась к ней. Зачем – кто его знает… Однажды, в восемь лет, меня определили в семью. Хорошие были люди, воспитывали еще шестерых – некоторые приемные, как я. Жили в полном согласии, всегда были счастливы. Но я не могла взять в толк, откуда такая бескорыстная привязанность. Та женщина не была мне родная, но заботилась обо мне: обстирывала, готовила еду, и все прочее. Я все думала: нужно как-то выказать благодарность, они, наверное, этого

ждут. И вот однажды вечером я разделась и залезла в постель к ее мужу, как в фильмах, которые показывали поздно ночью у бабки по телевизору. Тот мужчина не разозлился, он был добр ко мне и сказал, что девочкам не пристало так себя вести и что лучше бы мне одеться. Но я заметила, что он как-то разволновался. Откуда мне было знать, что я до таких вещей не доросла? Никто мне этого не объяснил. На следующий день пришли из социальной службы и забрали меня. Больше я тех людей не видела.

Милу удивило, как непринужденно описывает Камилла Робертсон этот эпизод. Как будто она свела счеты с прошлым, совершенно примирилась с ним и ей незачем что-либо скрывать. В ее тоне не было затаенной обиды, только легкая грусть.

Беришу хотелось, чтобы женщина поскорей дошла до сути, но он понял, что нужно дать ей выговориться.

– В первый раз он позвонил, когда мне исполнилось шестнадцать лет, прямо в день рождения. Телефон трезвонил и трезвонил, было два часа дня, а бабушка обычно спала до шести. Потом звонки прекратились, но вскоре раздались опять. Тогда я и ответила. Со мной заговорил мужчина, он поздравил меня. Это было необычно, ведь никто и не вспоминал, когда у меня день рождения. До сих пор мне разве что в приюте доставался торт со свечками, и я дула на них вместе с другими пятью ребятишками, которые родились в этот день. Здорово, конечно, но ведь это не лично для тебя. А вот когда этот человек по телефону сказал, что позвонил именно мне, – это… было лестно.

Мила оглядела фотографии Робертсонов, развешенные по стенам. Десятки именинных тортов, сияющие личики, вымазанные кремом или взбитыми сливками.

– Тот человек сказал вам, кто он такой? – спросил Бериш.

– Да я и не спрашивала. Какая разница. Все прочие называли меня

«внучка Норы», а если я самой Норе была нужна, то она обходилась дурными словами. Поэтому важно было одно: то, что он меня назвал по имени. Спросил, все ли у меня хорошо, как я вообще живу: как дела в школе, кто мои друзья, какой у меня любимый певец или группа. Но он и без того многое обо мне знал: что мне нравится лиловый цвет; что, если у меня в кармане заведется немного денег, я сразу же бегу в кино; что я без ума от фильмов о животных и хотела бы завести собаку по кличке Бен.

– И вас не удивило, что ему известны такие подробности? – поразилась Мила.

Камилла с улыбкой покачала головой:

– Уверяю вас: тогда меня больше удивило то, что кто-то вообще мной

интересуется.

– И что случилось потом?

– Он стал звонить регулярно. Обычно по субботам, во второй половине дня. Мы разговаривали минут по двадцать, больше всего обо мне. Он был такой милый, мне и знать не хотелось, кто он и каков на вид. Даже порой было приятно думать, что он избрал меня для каких-то особых отношений. Он никогда не просил никому не рассказывать о наших беседах, поэтому я и не думала, что у него какие-то дурные намерения. Он никогда не добивался встречи, не требовал, чтобы я что-то сделала для него. Он был моим тайным другом.

– Как долго вы вели эти беседы по телефону? – спросил Бериш. Женщина призадумалась.

– Около года, кажется… Потом звонки прекратились. Но предпоследний я помню до сих пор. – Камилла помолчала, потом заговорила серьезным тоном: – Он задал мне вопрос, который никогда не задавал и который звучал примерно так: «Ты хотела бы начать новую жизнь? » Потом объяснил, что он имеет в виду. Если бы я захотела, то могла бы поменять имя и город, начать все сначала, без бабушки, и, может быть, даже завести собаку по кличке Бен.

Мила с Беришем обменялись многозначительными взглядами.

– Он не объяснил, как все произойдет, сказал только, что, если я захочу, он сможет это устроить.

Мила потянулась к столику, поставить чашечку с кофе, очень медленно, чтобы не нарушить создавшуюся атмосферу.

– Мне это показалось глупым, я подумала, что он шутит. Но он говорил на полном серьезе. Я его заверила, что у меня все хорошо, что мне не нужна другая жизнь. На самом деле я просто хотела его успокоить, мне было жаль, что он так из-за меня переживает. Он сказал, чтобы я хорошенько подумала и дала ответ в следующую субботу. Когда он перезвонил через неделю, я повторила все то же самое. Он вроде бы и не расстроился. Мы поговорили о том о сем. Я и не знала, что эта наша беседа – последняя. Помню, когда через семь дней телефон не зазвонил, я почувствовала, что все меня покинули, – такого со мной еще не было. – Младенец в колыбели заплакал, и Камилла Робертсон отрешилась от грустных мыслей. – Извините, – сказала она, вскакивая с места.

Мила повернулась к Беришу и проговорила вполголоса:

– У меня такое впечатление, что она далеко не закончила. Спецагент ткнул пальцем в коричневый конверт с заявлением:

– Мы еще должны поговорить об этом…

Чуть позже Камилла Робертсон вернулась, захватив ребенка с собой.

Садиться она не стала, стоя укачивала ребенка на руках, пока тот не заснул.

– Он не выносит жары, откровенно говоря, и я тоже. Господь, да будет Он благословен, даровал нам в этом году долгое лето.

– Скажите, Камилла, – вмешалась Мила, – вы ведь говорили с этим человеком по телефону еще раз…

– Это случилось много лет спустя. Мне было двадцать пять, и я пошла, что называется, по кривой дорожке. Когда я достигла совершеннолетия, бабка выставила меня из дома. Сказала, что больше не обязана меня содержать. Через какое-то время она преставилась, и я каждый день молюсь за нее, чтобы она попала в рай.

– Когда вы оказались без крыши над головой, дела приняли скверный оборот, – вставил Бериш.

Камилла взглянула на него без смущения:

– Да, это так. Вначале мне было страшно, но все-таки я очень рассчитывала, что теперь-то буду счастлива. Один Бог знает, как я заблуждалась… В первую же ночь, которую я провела на улице, у меня украли то немногое, что я имела. На другой день меня увезли на «скорой» с трещиной в ребре. Через неделю я поняла, как здесь выжить, и стала торговать собой. А через месяц открыла тайну, как быть счастливой в этом аду, выкурив первую дозу крэка.

Чем дольше Бериш смотрел на уравновешенную, любезную женщину, сидевшую перед ним, тем меньше ему верилось, что она говорит о себе.

– Меня много раз задерживали, то сажали в тюрьму либо отправляли в лечебницу, то выпускали, но я продолжала вести прежнюю жизнь. Днями не ела, чтобы накопить на дозу. Крэком со мной расплачивались клиенты – те немногие, что еще не брезговали иметь со мной дело, ведь я была кожа да кости, волосы выпадали, зубы шатались. – Пока она говорила, малыш тянулся к ее груди, хватался ручонками за блузку.

Картины чистой, ничем не запятнанной жизни, разворачивающиеся перед глазами полицейских, никак не вязались с теми, что возникали в памяти женщины, пока она рассказывала.

– Помню, был зимний вечер, дождь лил как из ведра. На улице ни души, но я все ходила и ходила, ведь нужно было набрать денег на дозу. И потом, мне и деваться было некуда. Чаще всего я пребывала в каком-то

параллельном измерении, от всего отрешенная. Это случалось, когда я принимала наркотик, но и когда была чистая – тоже, потому что единственный инстинкт выживания, какой у меня остался, толкал меня не на то, чтобы поесть или поспать, а на то, чтобы закинуться. Когда буря разбушевалась не на шутку, я укрылась в телефонной будке. Не помню, как долго я там сидела, дожидаясь, пока дождь кончится. Я промокла насквозь, страшно замерзла. Растирала себя руками, чтобы согреться, но это не помогало. И тут телефон в будке зазвонил. Помню, я долго на него смотрела, не понимая, что происходит. Слушала и слушала, как он звонит, не осмеливаясь снять трубку. Что-то говорило мне, что звонок не случайный. Что звонят именно мне.

Мила терпеливо ждала, пока женщина заново переживала всю эту сцену, снова сидела в той будке, снова поднимала трубку, как много лет назад.

– Первое слово, какое он сказал, было мое имя – Камилла. Я сразу узнала голос. Помню, он спросил, как я поживаю, но ведь он и без того уже знал как, и я расплакалась. Вы представить себе не можете, как прекрасно, когда плачешь впервые за долгие, долгие годы, хотя причин для того было предостаточно. Стоит пустить слезу, и ты погибнешь в том безжалостном мире: единственная слабость, какой я не могла себе позволить. – Что-то надломилось в голосе женщины. – Потом он во второй раз задал мне тот вопрос: «Ты хотела бы начать новую жизнь? » И я ответила – да.

Малыш уснул на руках у матери, другой ребенок спокойно играл в манежике. Снаружи трое старших весело перекликались, гоняясь за Хичем. В особнячке Камиллу Робертсон окружали самые дорогие люди и вещи. Она упорно, старательно выстраивала этот маленький мир, так, будто никогда и не желала ничего другого.

– Он объяснил, каким образом вам будет предоставлена эта новая жизнь? – спросил Бериш.

– Он дал точные указания. Я должна была купить снотворное и на следующий вечер явиться в гостиницу. Там для меня будет заказан номер.

Упоминание о снотворном подогрело интерес Милы и Бериша, – возможно, они близки к разгадке тайны «неспящих». Но агенты не стали даже переглядываться, чтобы не нарушать течение рассказа.

– Я должна была лечь на кровать и принять таблетку снотворного, – продолжала Камилла. – Потом я бы проснулась совсем в другом месте и могла бы начать все сначала.

Мила приняла это к сведению. Ей до сих пор не верилось, что

рассказанное Камиллой случилось на самом деле. Но все сходилось.

– И что, вы пошли?

– Да, – подтвердила женщина. – Комната была заказана на мое имя. Я поднялась по лестнице, открыла дверь. Обстановка убогая, но ничего такого, чтобы меня смутило или заставило думать об опасности. Я взяла флакончик со снотворными таблетками и растянулась на кровати, прямо поверх покрывала, не раздеваясь. Помню, держала пузырек на животе, стиснув его руками, и глядела в потолок. Я семь лет принимала наркотики, а тут вдруг снотворное побоялась проглотить. Все спрашивала себя, что со мной будет и готова ли я к этой новой жизни.

– Что было потом? – спросил Бериш.

Камилла Робертсон бросила на него усталый взгляд:

– В минуту просветления, чего я от себя уже и не ожидала, я вдруг подумала, что если не попытаюсь найти выход сама, вместо того чтобы бросаться опрометью в пустоту, то уж наверняка погибну. Понимаете, агент Бериш? Я впервые отдала себе отчет в том, что, несмотря на саморазрушение, какому себя подвергала, я вовсе не хочу умирать. – Она глубоко вздохнула, так что приподнялся крестик, лежавший на груди. – Я встала с кровати и ушла.

Бериш вынул из кармана пиджака фоторобот Кайруса. Развернул листок, протянул его женщине:

– Вы когда-нибудь видели этого человека?

Камилла Робертсон не сразу, только после недолгого колебания взяла листок у спецагента. Вгляделась, держа его на вытянутых руках, будто чего-то опасаясь. Пристально рассмотрела каждую черту, каждый оттенок.

Бериш и Мила ждали, затаив дыхание.

– Нет, никогда.

Агенты постарались скрыть разочарование.

– Госпожа Робертсон, еще пара вопросов, если вас не затруднит, – вступила Мила. – Звонков больше не было?

– Нет, ни одного.

Агент Васкес верила ей.

– Да не было и нужды в них, – добавила Камилла. – После того случая я вступила в общину, обратилась в веру. Познакомилась с пастором Робертсоном, и мы поженились. Как видите, я сама нашла выход, – заключила она торжествующим тоном.

Улыбнувшись, Бериш простил ей грех гордыни:

– Почему через несколько лет вы решили написать заявление на этого типа?

– Со временем я изменила мнение о нем. Я уже не уверена, что у того человека были добрые намерения.

– Что вас заставило так думать? – Ее точка зрения крайне интересовала Бериша.

– Точно не могу сказать. Когда я познакомилась с мужем и увидела, как он посвящает себя ближним, я стала задаваться вопросом, почему человек, преследующий благую цель, должен непременно таиться в тени. И потом…

Бериш и Мила затаили дыхание.

– Потом… было в этом что-то… зловещее.

Бериш задумался над ее словами. Пусть она не считает, что сказала глупость, наоборот, в этом ее замечании прозревается глубокий смысл.

– И последний вопрос, – приступила Мила. – Вы не помните название отеля, в который тогда пошли, и номер комнаты?

– Да, сейчас… – Камилла Робертсон подняла глаза к потолку, роясь в памяти. – Номер триста семнадцать в отеле «Амбрус».

Отель «Амбрус» не задерживался в памяти.

Просто узкий параллелепипед в ряду точно таких же зданий.

И фасад ничем не отличался от прочих. По четыре окна на каждом этаже, от первого до седьмого. Вид из них открывался на железнодорожный мост, по которому примерно каждые три минуты проходили поезда. На крыше – неоновая вывеска, в этот послеполуденный час не горящая.

На улице скопилась целая колонна машин – гудки клаксонов смешивались с музыкой в стиле хаус, которая звучала по дорожному радио. Имеющие работу в центре были вынуждены пересекать эту часть города, чтобы добраться до объездной дороги, ведущей к пригородам, облюбованным представителями среднего класса. Но многие, в особенности мужчины, после службы задерживались здесь на несколько часов. В самом деле, целая россыпь баров с красными фонарями, обещавших стриптиз, лэп-данс и секс-шоп, поджидала клиентов.

Роль отеля «Амбрус» в местной экономике была очевидна.

Мила и Бериш прошли через вращающуюся дверь и очутились в пыльном холле. Железнодорожный мост не впускал в помещение дневной свет, и желтые бра мало помогали, лишь создавая шафрановый полумрак.

Атмосфера была пропитана табачным дымом.

Уличный шум доносился приглушенно. Музыка, звучавшая где-то вдали, проникала в холл, и Бериш узнал голос певицы, даже, кажется, старую пластинку Эдит Пиаф – аура романтизма, присущая прó клятой поэзии, обволакивала тех, кто добровольно приговорил себя к пребыванию в этом подневольном аду.

На диване, обтянутом гладкой кожей, сидел старый негр в клетчатом пиджаке, рубашке, застегнутой до самого воротничка, но без галстука. Он глядел в одну точку, прямо перед собой, и бормотал слова издали звучавшей песни, опираясь на белую трость.

Мила и Бериш прошли мимо слепого по бордовой стрелке, которая пересекала палас и вела к стойке регистрации. За стойкой никого не было. Пришлось подождать.

– Гляди, – заметил спецагент, показывая на доску, где висели ключи, каждый с латунной грушей, на которой был выгравирован номер. – Триста семнадцатый свободен.

Красная бархатная штора, скрывавшая вход в заднюю комнату, раздвинулась. Показался очень худой мужчина в джинсах и черной футболке, за ним следом вплыла мелодия с проигрывателя. Это он слушает Эдит Пиаф, отметил про себя Бериш.

– Салют, – произнес портье, кладя в рот последний кусок сэндвича.

– И вам салют, – ответил спецагент на устарелое приветствие. Мужчине было лет пятьдесят. Он вытирал руки полотенцем.

Сухожилия вздуты, кожа покрыта выцветшими татуировками. Седеющий ежик волос, золотое колечко в левом ухе, узенькие очечки для чтения, съехавшие на кончик носа, – вылитый портрет постаревшей рок-звезды.

– Вам нужна комната? – вопросил он, тут же усаживаясь на свое место за стойкой и опуская взгляд в книгу регистрации.

Очевидно, что обычным клиентам этого отеля не нравилось, когда их рассматривает портье. И он старался как можно меньше глядеть на постояльцев.

Мила и Бериш мгновенно переглянулись. Он явно принял их за случайную парочку в поисках уединения.

– Да, – произнесла Мила, принимая роль. – Благодарю вас.

– Вы уже придумали, под какими именами зарегистрироваться, или я сам сочиню?

– Давайте вы, – отвечал Бериш.

– Полотенца будете брать? – Портье ручкой указал на стопку махровых полотенец, лежавших на тележке для белья.

– Нет, обойдемся, – отказалась Мила, но потом добавила: – Можно нам снять триста семнадцатый номер?

Портье поднял взгляд от регистрационной книги:

– Почему именно этот?

– Наше счастливое число, – ответил Бериш, наваливаясь на стойку. – Есть проблемы? – Он изучал реакцию портье.

– Вы сатанисты, спириты или просто любопытные? Бериш не понял.

– Вас кто-то направил сюда? Иначе не объяснить.

– Объяснить – что? – спросила Мила.

– Черт, не прикидывайтесь дураками. Предупреждаю: если вы хотите именно этот номер, придется заплатить на пятнадцать процентов больше. Не морочьте мне голову.

– Заплатим, без проблем, – успокоил его Бериш. – Но скажите все- таки, что такого особенного в номере триста семнадцать?

Портье в сердцах махнул рукой:

– Да глупость одна… Говорят, лет тридцать назад там произошло убийство. Время от времени кто-то об этом узнает и спрашивает номер, чтобы там потрахаться. – Тут он пристально взглянул на пару. – Вы, случайно, не любители жесткого секса? На прошлой неделе мне пришлось вышвырнуть одного такого, в кожаных трусах: попросил, видите ли, свою шлюху повесить его в шкафу.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒