Скрипач. Из двух зол

Скрипач

(из сборника “Шелковая шаль”)

- У Коналла, сына Эогана, дитя родилось.

- Дай Бог им всем здоровья. А кто у них?

- Девчоночка.

- Ну, на все воля Божья.

Семь раз повторялся такой разговор в Кро-на-Глайке. И вот пришло время восьмого раза, а вместе с ним слегка изменилось и само известие:

- А кто у них?

- Мальчик. Паренек – загляденье!

- Ну, слава Царю Небесному.

Так говорили жители Кро-на-Глайке. Так говорил и сам Коналл, сын Эогана. Ему, Коналлу, к тому времени за четвертый десяток перевалило. Будь его первенец мальчиком, был бы у него сейчас, через двадцать лет после женитьбы, хороший помощник. Были бы теперь сыновья у него на подхвате, как и у всех тех, кто женился с ним в один год. Конечно, дочери – это тоже по-своему неплохо. Отец души в них не чаял. И пригожие-то они были, и славные... Но только какой от них прок, когда нужно дробить камень или убирать урожай?

Но теперь наконец и у него был мальчик. Да, был, и как уверяли старухи, мальчик – загляденье. Часто смотрел Коналл на младенца в колыбели, размышляя и прикидывая наперед, как все будет. “Через год встанет на ножки… Через пять лет наденем на него штаны. Хорошие штаны из чертовой кожи… Мать потребует отправить его в школу. Неплохое место эта школа… для дохляка, которому и на дерево-то влезть не под силу. Но мой-то сын всем взял. Одни руки чего стоят! А шея, а плечи! В мою родню пошел. В этих руках работа закипит… Лет через пятнадцать начнет наведываться в кабачок к Нуале… А там годика три – и он сравняется со мной во всякой работе. К тому времени мне седьмой десяток пойдет. Но я и тогда сумею свой день в поле отработать не хуже, чем раньше. Теперь уж я не буду отставать от других ни с севом, ни с жатвой. Вот так-то”.

Когда мальчику исполнилось пять лет, на него впервые надели штаны. Это были отличные штаны из чертовой кожи – точь-в-точь такие, как обещал ему отец. И уж можете мне поверить – сидели они на нем как следует.

- Постой-ка, я одерну. Чуть-чуть длинноваты. Но это ненадолго, дай Бог тебе здоровья. Через год малы будут – вон как ты растешь. Вот так вот… Ей-богу, Нора, он у нас взрослеет прямо на глазах… Подойди, сынок, стань сюда… Через год до подоконника дорастет.

- Красивый костюмчик, дай Бог ему жить получше и носить его подольше, – сказала мать. – И вовремя пришелся. Не хотелось бы посылать его в школу в детской рубашонке.

- А кто тебе сказал, что он вообще будет ходить в школу, – в штанах или без штанов? – взвился Коналл.

И пошло, и пошло.

- Ты что же, думаешь вырастить его неучем? Чтобы он вовсе не знал по-английски и был бы среди людей как чурбан безгласный, когда ему придет время ехать в Росанн?

- А чего ему туда ехать? Вот кончатся мои дни, и тогда все хозяйство – его. А с этим он и дома проживет.

- Знаешь, как сказал один поэт: а вдруг наступит в жизни перемена…

- Ради всего святого, чтобы ни я и никто другой впредь не слышал, как ты тут толкуешь о поэтах! Олухи они, твои поэты. Жалкие болтуны, у которых руки из задницы растут!

- Ладно, бог с ними, с поэтами. Но ведь кто знает, к чему ребенка потянет, когда время придет. Может, как увидит, что люди возвращаются из Америки с полными кошельками, так ему и самому захочется уехать. Мы такое уже видали, и не раз. Вот где бедняге тяжко придется, когда кругом-то все на непонятном языке залопочут, чуть только он отчалит от пристани!..

- Не волнуйся, так он тебе и собрался в Америку! Уж как-нибудь у него хватит ума догадаться, что, как говорится, дальние холмы зелены только на вид.

Но что бы там ни говорил отец, мать стояла на своем. И кончилось дело тем, что мальчика отправили в школу.

С учебой у мальчонки дела шли не очень. Мать это тревожило, а отец был доволен. Коналлу, сыну Эогана, только того и надо было, чтобы под любым предлогом забрать сына из школы и приохотить его к работе на земле.

- В жизни он ничему не выучится в этой школе, – говаривал Коналл. – Не лежит у парня сердце к учебе. А вот работа его ждет – не дождется. У него дело сразу закипит. Уж я-то вижу. Вчерашнего дня взялся он за косу – в поле, в Парк-а-Лоха. Так, ей-богу, можно было подумать, будто коса сама у него в руках ходит. А чему тут удивляться, если мальчуган в дедов-прадедов пошел? Мой отец в работе мог заткнуть за пояс любого в приходе Росанн.

- Будет тебе, – отвечала жена. – Он еще попросту мал. Глядишь, через год-другой и пристрастится к ученью. Чтобы мы родному ребенку не дали и попробовать выйти в люди? Ведь он у нас один, сынок-то.

- Да что толку заставлять парня учиться, если это против его природы? У каждого человека своя природа. У каждого свой дар. Всякой спине Господь предназначил свою ношу.

Верно было сказано, что ученье пришлось Эогану, сыну Коналла, сына Эогана, не по нраву. Мало-помалу он возненавидел школу, и пришел день, когда он объявил, что больше туда не пойдет. Мать упрашивала его со слезами, но все напрасно. Что угодно буду делать, сказал малец, но в школу больше ни ногой. И пришлось матери распрощаться с мечтой, которую она лелеяла.

Отец был рад-радешенек. Все выходило по его слову. Мальчик принялся за работу. И правду сказать, работа у него в руках спорилась. Прошло два года, и с ним уже не мог тягаться никто от Ги-Дорь до Ги-Берри. Коналл, сын Эогана, старел, уже и кости стало ломить от непогоды. И скоро, скоро гора взяла бы над ним верх, не приди ему на помощь сын. Теперь-то мы найдем управу на эту гору, думалось Коналлу. Возьмем Портах-Мор и превратим в пахотную землю – отсюда до подножия холмов!

Однако, как говорят старики, человек предполагает, а Господь располагает. К тому времени, когда парню исполнилось шестнадцать, тяги к работе у него было не больше, чем прежде к ученью. Что же с ним приключилось? – спросите вы. Заболел? Ничуть не бывало. Здоров был как бык и крепок, как каменная скала.

Что же вскружило ему голову? А музыка. Его дядя – брат матери – вернулся из Шотландии в родную деревню и привез скрипку. Как попалась пареньку на глаза эта скрипка, так с тех пор ничто другое его не занимало. Иной раз возьмется за работу, и смотришь – вроде старается. Только все как будто спешит отделаться поскорей и вернуться к своей скрипке.

Отец был недоволен.

- Засела у него в голове эта дурацкая скрипка, – говорил он. – Одна только скрипка на уме. Не работник стал, все из рук валится. Вчерашнего дня велел ему скосить полоску овса, что внизу, у озера, – славный овес. Глаза б мои не глядели на то, что он там наворотил. Какой-нибудь городской неумеха, что в жизни косы в руках не держал, и тот бы хуже не сделал. Будь проклят тот день, когда к нам пожаловала эта окаянная скрипка!

- Но как же, – робко возражала мать, – ты ведь сам часто говорил, что если уж что заложено в природе человека, то лучше того и держаться.

- Говорил и теперь говорю, – отозвался Коналл, сын Эогана, приходя в гнев оттого, что его бьют его же собственным оружием, – но я-то знаю, что именно к работе располагает его природа, а не к какой-то там музыке. Конечно, я мало что смыслю в музыке. А все-таки я готов поклясться, что путного музыканта из него ввек не выйдет. А хоть бы даже и вышел, – как это он прокормится игрой на скрипке, хотел бы я знать?

- Зачем наперед загадывать? Может, он еще со своей скрипкой в деньгах купаться будет!

- Да какие там деньги, скажешь тоже – деньги! Будь он хоть лучшим музыкантом в Ирландии, – на чем он, по-твоему, заработает? Разве что пойдет скитаться по всей стране, как скитался в былое время Шерли Сайми?..

Что до Шерли Сайми, то это был скрипач. Ни одного дня в своей жизни он не работал. Он провел свою жизнь, бродя от деревни к деревне и с ярмарки на ярмарку. Славился он тем, что от Дерри до Кьялла не было музыканта, равного ему. Но давно не встречали его в наших местах. Не иначе как не было его больше в живых.

III

Тихим летним вечером я шел по дороге в Клохар-а-Диллюр. Проходя через Кро-на-Глайке, я услышал игру на скрипке. Эоган, сын Коналла, сына Эогана, стоял на склоне горы за домом и играл, и горстка соседей столпилась вокруг. Там же стояла и его мать, и вид у нее был счастливый. Она пробралась ко мне, чтобы поговорить.

- Ну, что ты о нем скажешь? – спросила она.

Я отвечал ей правду, не лукавя и не увиливая, – отвечал напрямик то, что думал.

- Я не очень силен в музыке, – сказал я, – но сдается мне, что у него подлинный талант.

- Если кто здесь и разбирается в музыке, так это ты, – заметила она. – Такое музыкальное чутье, как у тебя, редко где встретишь. Я скорее поверю тебе, чем кому-нибудь другому.

- Не слишком полагайся на мое мнение, – сказал я, – но верно оно или нет, я высказал его от чистого сердца.

- Знаешь, кого он мне напомнил сегодня вечером? – сказала она. – Шерли Сайми. Я слышала однажды его игру – давным-давно, еще молоденькой девушкой. Подобных чар я больше не знала с тех самых пор и до сегодняшнего вечера… Но Эогану не так-то легко живется. Отец, бывает, круто обходится с ним. Коналл не понимает музыки. Хорошо бы ты с ним поговорил, настроил его по-другому. Он очень прислушивается к твоим словам.

Ох и не хотелось же мне браться за это дело! Не улыбалось мне увещевать этого работягу, который так зарылся в землю, что ничего, кроме нее, не видит, этого сквалыгу и невежу, который не отличит Божий дар от яичницы, – не хотелось мне взваливать на себя такое бремя и объяснять ему, почему он должен дать сыну возможность совершенствоваться в игре на скрипке.

Но в конце концов я все-таки отправился потолковать с Коналлом, сыном Эогана. Я сказал ему, что напрасно он так резок с сыном.

- Если уж что запало в сердце человеку, – сказал я, – разве вырвешь это так, чтобы не ранить само сердце? Конечно, это не мое дело. В своих детях каждый сам волен, как говорят старики. Но на твоем месте я был бы с ним помягче. Он возьмется за ум и через пару лет вернется к работе.

Сказал я немного, но Коналл призадумался. Если что запало в сердце человеку, разве вырвешь это так, чтобы не ранить само сердце? Вот запретит он ему прикасаться к скрипке, а вдруг из-за этого и впрямь что-нибудь с парнем сделается? Вот тут-то и спохватится Коналл, и пожалеет. Ведь сына-то он любит. Что за радость – самому же на него хворь накликать? “Ладно уж, – сказал он сам себе, – лучше я, с Божьей помощью, дам ему полную волю, пусть живет как знает”.

Вот так Эогану, сыну Коналла, сына Эогана, позволено было нянчиться со своей скрипкой сколько душе угодно. Занимался он ею несколько лет, так что в конце концов его уже приглашали играть на свадьбах. Стали о нем поговаривать в трех ближних деревнях. Но что это за слава для музыканта – быть знаменитым в трех деревнях? Юноша рассчитывал не меньше как на первенство Ирландии. И в глубине души верил, что придет время, когда это первенство будет за ним.

Помню ту свадебную ночь в Кро-на-Глайке. Кто-кто, а я на той свадьбе был. Столы ломились от еды и выпивки, и все мы были премного довольны и собой, и жизнью в целом.

Незадолго до полуночи я вышел проветриться. Ночь была тихая и спокойная; светила полная луна. Эоган, сын Коналла, сына Эогана, оставался в доме и играл на скрипке. Я постоял немного, слушая его, и мне показалось, что сегодня он играет лучше, чем когда-либо. Я был убежден, что пройдет еще немного лет, и он станет славным скрипачом. Вернувшись в дом, я так ему и сказал. В глазах его словно свечки вспыхнули от радости. Он очень ценил мое мнение и знал, что я зря льстить не стану: если похвалю, то от чистого сердца.

Настало время ужина, и музыка с танцами ненадолго приостановились. Тот, кто разливал напитки, поднес Эогану, сыну Коналла, сына Эогана, полный стакан. Я никогда прежде не видел, чтобы Эоган пил. Думаю, что стакан этот был для него первым в жизни. Его совсем не тянуло к выпивке. Но так ему было радостно на сердце, что он, видно, решил поучаствовать в общем веселье.

И так мы сидели и коротали время за угощением и дружескими разговорами. Вдруг раздался голос от дверей:

- Мир этому дому.

- Гость в дом, Бог в дом, – отвечал хозяин. – Милости просим.

Прохожий был седым сгорбленным стариком.

- Я и не знал, что у вас тут пир, – сказал он, входя. – Шел мимо, в Мин-на-Болл, и завернул на первый попавшийся огонек. Кабы я знал…

- Что за разговор, – отвечал хозяин, – добро пожаловать! Располагайтесь здесь на всю ночь, если вам по душе наше общество.

Старик прошел к очагу, устроился в уголке и протянул руки к огню. Я обратил внимание на то, какие у него длинные и тонкие пальцы.

Ему дали поесть и выпить. Но это не побудило его к разговору. Он молча сидел в углу и смотрел в огонь. Должно быть, различал среди горящих углей видения своей юности.

Может статься, он порадует всех какой-нибудь историей? Люди, подобные ему, часто бывают отменными рассказчиками. Спросили, не знает ли он какой истории или сказки. Старик отвечал, что ничего такого не знает. В жизни он не рассказал ни одной истории.

Странный это был человек. В разговоры не вступал, беседу не поддерживал, не знал и сказок. Только и знал что сидеть в углу с таким мрачным видом, будто он на поминках, а не на свадьбе.

Через какое-то время Эоган, сын Коналла, сына Эогана, вновь взял в руки скрипку и заиграл. Похоже было, что музыка привлекла внимание старика. Он прислонился к стене, откинул голову и прикрыл глаза. Так он сидел минут десять, пока не умолкла скрипка. Потом сказал:

- Хорошая у тебя скрипка, мальчик.

- Скрипка хороша, – отозвался хозяин дома, – но и скрипач не хуже. Такого, как он, не найти во всем Донеголе. А может, и во всей Ирландии – как знать?

- Можно посмотреть? – попросил старик.

Эоган, сын Коналла, сына Эогана, протянул ему скрипку и смычок. Старик взял скрипку и несколько раз провел смычком по струнам.

- Да, – повторил он, – хорошая у тебя скрипка.

С этими словами он хотел вернуть ее Эогану.

- Сыграй нам что-нибудь, раз уж она у тебя, – предложил Эоган – как мне показалось, с насмешкой.

- Увы, – сказал старик, – пальцы уже не те, совсем одеревенели к старости.

- А вот это сделает их побойчее, – сказал человек, разливавший напитки, поднося ему полный стакан.

Старик принял у него из рук стакан и не спеша выпил. Потом взял скрипку и настроил ее. Еще несколько раз он провел смычком по струнам.

А потом заиграл.

Но как же мне передать впечатление от той музыки, что играл старик? Разве только рассказать, что привиделось мне, в то время как я сидел там и слушал его игру с закрытыми глазами? Я видел пехоту О’Доналла, врывающуюся через окна и двери под своды Донегольской крепости. Я видел Аэда Рыжего на скале Каррайг-а-Дуйн с сияющим королевским скипетром в руках. Я видел ликующие войска у Желтого Брода, а затем – обагренные их кровью снега возле мыса Кьянн-Сайле. Я видел деву, обладавшую даром творить чудеса; видел царственную хозяйку Круахана и жену из народа Темры. Я чувствовал зимний холод, пронизывающий меня до самого сердца, а затем – блаженство теплого лета на морском пляже. Я плыл по небу среди облаков, словно земля не имела власти надо мной. Я побывал на диковинных островах – далеко-далеко, по ту сторону заката. Я спал летней ночью на берегу водопада и почувствовал запах меда, когда проснулся.

Он перестал играть.

Никто не проронил ни слова. Никто не открыл рта для похвалы. Все мы сидели, будто утратив дар речи.

Я очнулся первым. Я подошел к старику, взглянул ему в лицо и увидел у него на левой щеке маленький шрам.

- Ты – Шерли Сайми, – сказал я.

- Да, я Шерли Сайми, – отвечал он, – или то, что от него осталось.

Я перевел взгляд на Эогана, сына Коналла, сына Эогана. Он был белее снега. Чуть помедлив, он встал и вышел. Когда он шел через весь дом к дверям, видно было, что ноги его подкашиваются, как будто у него внезапно закружилась голова.

Мало-помалу свадебные гости снова разговорились. Старики сгрудились вокруг Шерли, наперебой тормоша его и расспрашивая. Одни любопытствовали, где он был все эти годы. Другие признавались, что совсем уж было решили, будто он отчалил в Америку. И правду сказать, почти все, кто там был, радовались ему от души.

Я недолго оставался в доме. Мне было тревожно: как бы чего не случилось с пареньком, который вышел от нас. Я боялся, что он потеряет сознание, когда никого не будет рядом. Но он был не один. Выйдя на улицу, я увидел его сразу за дверями, на склоне холма. Эоган лежал ничком на большом валуне. Рядом с ним была мать, она обнимала его за шею.

- Пойдем в дом, – сказал я ему. – Тебя там вот-вот хватятся.

- У них уже есть скрипач, – отвечал он сдавленным голосом.

- Пошли, пошли, дружок, возьми себя в руки, – повторил я.

- Не пойду, – сказал он. Тут слезы потекли по его лицу, но он продолжал. – Ни за что на свете я не притронусь больше к скрипке, – сказал он. – Лучше бы я не видел ее никогда.

В следующий раз я побывал в Кро-на-Глайке только через десять лет. Сильный мужчина с кувалдой и клиньями дробил скалу. Неподалеку сидел старик. Что и говорить, долина очень изменилась за то время, что я здесь не был.

- Да, – сказал мне между тем старик, – он набросился на эту скалу, как великан. Сорвал на ней свой гнев, когда разочаровался в скрипке. Он словно мстил за это скалам и болоту. И в конце концов ушел в работу с головой. А теперь, думаю, для него нет музыки слаще, чем звон кувалды о крепкие клинья.

- Может, именно работа и была всегда ближе его сердцу, а скрипка лишь ненадолго сбила его с пути, – заметил я.

- Не знаю, – сказал старик, – но именно эту работу предназначал ему Господь. Именно ее он припас для Эогана. Я знал это с того самого дня, когда он впервые взял в руки косу.

- Выходит, ты радовался про себя в ту ночь, когда объявился Шерли Сайми?

- Видит Бог, я был куда как далек от радости. Я от всей души клял чертову судьбу, которая поставила у него на пути Шерли. Боялся, что мой паренек умом тронется. Целую неделю он бродил, не говоря ни слова. Ничего не ел. Ночами не спал. Я все бы отдал за то, чтобы он снова вытащил скрипку и заиграл… Потом, в одно прекрасное утро, он взял кувалду и кирку и принялся за работу. Чего-чего, а этого Бог у него не отнял. Но, скажу я тебе, натерпелся я страху в ту неделю…

- Думал я дать ему один совет тогда, в ночь свадьбы, – начал я, – да понял, что это не ко времени. Эоган бы меня не послушал. Но я наверняка знал, что он придет в себя. Мне и в голову не приходило, что он может сойти с ума оттого, что ему не стать скрипачом. Я так и думал: погорюет, погорюет несколько дней, а там успокоится и примется за обычную работу.

- А я все ж таки боялся за него, – сказал старик. – Видно, я не так прозорлив, как ты, – куда уж мне!..

В его голосе мне послышалась обида. Оттого-то, может, я и не стал говорить ему, что Шерли Сайми сыграл со мной точно такую же шутку тридцать лет назад.

Из двух зол

(из сборника “Шелковая шаль”)

Жители Гленн-Берри с холмов и жители Ринн-на-Виленн с побережья испокон веков не ладили друг с другом. Между этими двумя местечками около пяти миль, и гора Крок-а-Тин разделяет их. Иной скажет: что это за расстояние – пять миль! Но гора – она как вода, так же разделяет людей. Была большая разница между жителями двух городков.

В распоряжении жителей Гленн-Берри были просторы холмов, и оттого они могли держать овец и скот. У жителей Ринн-на-Виленн вовсе не было земли, кроме небольших прогалин между скал. Кое-кто из Гленн-Берри уезжал в Америку, но ни один из них в жизни не ездил в Шотландию. У них не было такой необходимости уезжать, как у людей из низины. Они могли сводить концы с концами, хоть и бывали всю жизнь бедны, как церковные крысы. Другое дело – жители Ринн-на-Виленн. Земля не могла прокормить их. И за исключением тех редких лет, когда рыба особенно хорошо шла в сети, всем мужчинам приходилось отправляться на заработки в Шотландию.

Жители обоих городков недолюбливали друг друга. Не знаю уж, какая там, как говорится, кошка между ними пробежала. Не было у них таких причин для ссоры, как куры, дети или женщины, – из-за чего обычно ссорятся соседи.

Гордыня, думается мне, была причиной этого. Главный из смертных грехов, который с начала мира порождает распрю. Каждая из сторон гордилась своими преимуществами и презирала тех, кто ими не обладал. Всякий понял бы это, немного послушав их разговоры. Это соперничество то и дело вплеталось в их речи. “Бесплодная, как в Ринн-на-Виленн”, говорил житель Гленн-Берри, когда речь шла о неплодородной земле. “Дремучий, словно из Ринн-на-Виленн”, говорил он же о человеке невежественном. “Такой же беспутный, как эти из Ринн-на-Виленн”, говорилось о человеке, у которого деньги утекают между пальцев.

А жители Ринн-на-Виленн говорили:

- От него в лодке проку, как от жителя Гленн-Берри.

- Его только в магазин с дюжиной яиц посылать, как в Гленн-Берри водится.

- Волосы у него длинные и жилетка с рукавами, как будто он из Гленн-Берри.

А вот что сказал Рыжий Эоган однажды вечером, рассказывая о том, как подрался однажды в Шотландии.

- Стало быть, ты уложил его, Эоган.

- Уложил. Только, ей-богу, гордиться тут нечем.

- Нехорошо, что ли, вышло, Эоган?

- Нехорошо вышло. Стыдно мне, что я вообще с ним связался. Его бы и ребенок с ног сбил. Такая дрянь вышла, хуже не придумаешь: он оказался из Гленн-Берри.

Я уже говорил, что кое-кто из Гленн-Берри отправлялся, бывало, в Америку. Длинный Шерлус, сын Седого Найси, уехал туда еще молодым пареньком и провел за морем десять лет. Большую часть заработанных денег он отложил. Но кое-что он потратил на то, чтобы придать себе вид настоящего янки перед возвращением домой. У него был золотой хронометр, тонкая рубашка, синий костюм и “три пары брюк из кентуккийской джинсовой ткани”. Когда человек приезжает в Гленн-Берри с такими вещами, никто не сможет сказать, что Америка не оставила на нем свой отпечаток.

Одна девушка из Ринн-на-Виленн уехала в Америку в тот самый год, когда и Шерлус из Гленн-Берри. Я говорю о Нуале, дочери младшего Туахала. Они познакомились за несколько лет до того и знали друг друга в лицо. Изредка они встречались в Клохан-Лиа в ярмарочный день. Но никогда не заговаривали друг с другом. С чего бы вдруг? Что вообще может сказать мужчина из Гленн-Берри девушке из Ринн-на-Виленн?

Они уезжали в один и тот же день. Он пошел по дороге на Гленн-Даунь, а она – по дороге на Бун-ан-Аскаль. В Леттеркенни их пути пересеклись. Но ни один из них не приветствовал другого. Во второй раз они встретились на тендере, который доставил их туда, где их ожидало “большое судно, ходившее в Америку”, пришвартованное в устье.

На другой день утром они отплыли. Прекрасным солнечным утром в начале лета. Они прошли мимо мыса Иниш-Ойн и дальше на запад. Мимо мыса Малинн и дальше на запад, обогнув остров Тори и выйдя в открытый океан. Вскоре после полудня толпы пассажиров высыпали на заднюю палубу и, стоя там, смотрели назад, на Аскал, пока он не сделался “как блик на бутылочном стекле”, а потом не скрылся вовсе из глаз. Это была печальная минута, и что оставалось делать им обоим, как не заговорить друг с другом, пусть даже один из них был из Гленн-Берри, а другая – из Ринн-на-Виленн? Разве не заводят многие из нас знакомство с людьми, на которых дома мы и взглянуть не хотели, а после мы смотрим на них как на посланников небес, когда они встречаются нам между двух материков?

III

Шесть лет провела Нуала, дочь младшего Туахала, в Америке. Когда она вернулась домой, люди говорили, что она привезла с собой свою смерть. И неудивительно. Она была бледной, измученной и источенной. Страх погнал ее прочь из Америки. Ее пугал кашель, который был у нее, – она полагала, что некоторые из работавших вместе с ней умерли от туберкулеза.

Но никакого туберкулеза у нее не было. Пожив немного дома, она начала поправляться. Не прошло и трех месяцев, как она снова округлилась и стала прежней, – какой была до отъезда. Во всем, кроме мелких морщинок, которые стали заметны у нее на шее. Но она не поехала назад в Америку, как ни тяжело давалась ей жизнь в родных местах. И конечно, ей рано было ставить на себе крест. Похоже было, что какие-то небольшие деньги у нее водятся. И она могла найти себе мужа.

Но, как говорят в наших местах, годы шли и шли, а собаки все не лаяли и не лаяли.

* * *

Возраст Длинного Шерлуса из Гленн-Берри приближался к сорока, когда он стал подумывать о женитьбе. Всякий сказал бы, что за тем, чтобы найти себе жену, у него дело не станет. И так бы оно, конечно, и было, если бы его могли устроить местные девушки. Но нет. Ему хотелось жену-“янки”. Женщину, которая сумела бы поддержать разговор о его американской жизни. Женщину, которая понимала бы, как возвышает человека обладание золотым хронометром и тремя парами брюк из кентуккийской джинсовой ткани.

Нуала, дочь младшего Туахала, собиралась назад, в Америку. Ни за что она не вернулась бы туда, если бы хоть как-то можно было этого избежать. Но другого выбора не было.

Она заплатила за переезд и готова была уезжать. Говорили, сначала у нее была слабенькая надежда, что ее все-таки попросят остаться. Но если и так, эта ее иллюзия развеялась. Мужчина, которого она имела в виду, уехал в Шотландию. Нуале оставалось только одно, – как выразился один человек из наших мест, “опять на Anchor Line”.

Был вечер воскресенья. Нуала должна была уезжать в следующую субботу. Незадолго до заката в Ринн-на-Виленн спустилась незнакомая женщина, несущая свои башмаки в руках, поскольку она только что перешла через холмы.

- Я слышала, ты собралась в Америку, – сказала она, войдя к Нуале.

- Правду тебе сказали, – отвечала Нуала кратко.

- Я принесла тебе послание, – сказала та женщина. – Меня просили сказать, что если бы ты захотела остаться…

И она объяснила все дело. Нуале делал предложение Длинный Шерлус, сын Седого Найси, из Гленн-Берри.

- Человек он смирный, спокойный, порядочный, и хозяйство у него крепкое. Он сам да его мать – вот и вся семья. Старухе годков уже много.

Нуала помолчала.

- Не знаю, – сказала она наконец.

- Я понимаю, что это для тебя большая неожиданность, – сказала та женщина.

- Слишком даже большая, – сказала Нуала. – Сегодня воскресенье. Бог даст, во вторник я ему скажу свой ответ.

- Я надеюсь, что это будут добрые вести, – сказала другая женщина и ушла.

Если какая-нибудь женщина в этом мире оказывалась по-настоящему между двух огней, то это была Нуала, дочь младшего Туахала, в ту ночь. Она знала Америку. Она вкусила жизни в этой стране еще в молодости. Она увидела все словно воочию. Прачечная, где она работала. По двенадцать часов шесть дней в неделю. Густой тяжелый пар, клубящийся вокруг. Отсыревшие пол и стены. Шум машин в ушах… Потом у нее начался кашель и не отпускал всю зиму, пока наконец она не вернулась домой, – как ей думалось, умирать.

Такая картина была перед ней, с одной стороны. А с другой стороны – выйти замуж за человека из Гленн-Берри. И провести всю оставшуюся жизнь в Гленн-Берри.

Надо бы пойти посоветоваться с родными. Она пошла. Рассказала им, в чем дело. Все как один сказали ей, что заключить даже самую распоследнюю помолвку в своем родном местечке – все лучше, чем снова ехать в Америку. Но выйти за человека из Гленн-Берри!..

В конце концов ее брат сказал:

- Ты должна принять это решение сама. Никто не поможет тебе советом. У нас язык не повернется советовать тебе ехать в Америку, после того, что Америка с тобой сделала. И у нас не повернется язык, чтобы отправить тебя жить в Гленн-Берри.

Нуала осталась все с тем же вопросом. Две эти картины проходили у нее перед глазами, – то одна, то другая. Два слова звучали у нее в ушах – “Америка” и “Гленн-Берри”.

На утро следующего дня она снова пошла к брату. Он увидел по ее лицу, что она не много спала предыдущей ночью.

- Ну, – спросил он тревожно, – куда ты решила ехать – в Америку или в Гленн-Берри?

- Это зависит от тебя, – сказала Нуала.

- От меня? – сказал брат. – Я же говорил, что не берусь помочь тебе советом.

- Мне нужен не совет, а обещание, – сказала Нуала и объяснила ему, в чем дело.

- Но откуда ты знаешь, что я сумею исполнить это обещание? – спросил брат.

- Значит, завещаешь исполнить его своим детям, – сказала Нуала.

- Пусть будет так, – сказал брат.

- А теперь, – сказала Нуала, – пошлем весточку человеку из Глен-Берри и попросим его приехать завтра в Клохан-Лей. Ты будешь со мной. Ты нужен мне как свидетель. Помолвка должна совершиться с этим условием. Если он не захочет, я вернусь в Америку.

Нуала с братом отправились в Клохан-Лей. Длинный Шерлус, сын Седого Найси, приехал на встречу с ними. И они заключили помолвку.

Когда Нуала, дочь младшего Туахала, уехала в Гленн-Берри, большинство жителей Ринн-на-Виленн шептались у нее за спиной. Вытащили на свет росаннскую байку столетней давности об одной женщине, которая картавила. Когда ее дочь вышла замуж за старьевщика, торговавшего на ярмарке, она сказала: “Ей бы лучше пекебкаться в Амекику, а она тут вышла за этого кгаснокожего”.

Люди из Гленн-Берри встретили Нуалу недоброжелательно. На что им была женщина из Ринн-на-Виленн? Народ там никчемный и неотесанный, считали они. Такая только запустит хозяйство!

Но не прожила Нуала и года в Гленн-Берри, как людям стало ясно, что они в ней ошиблись. Она была женщиной смирной и спокойной. Приятной и порядочной. Она всегда готова была прийти на помощь соседям, – хоть днем, хоть ночью.

Через пару лет она завела прочное знакомство со всеми жителями городка. Люди в Гленн-Берри были совершенно убеждены, что не бывало у них в долине женщины лучше, чем она. Длинный Шерлус был доволен супругой. И с чего бы ему быть недовольным? Ведь, помимо всего прочего, что связывало их, оба они бывали в Америке, что давало им пищу для бесед, какой не было у супружеских пар, никогда не покидавших городка. Женщине, у которой была американская одежда для выходов в праздник или в воскресный день, нравилось иметь мужа, который видел, как в подобной одежде прогуливаются по Бродвею. А человеку, у которого был золотой хронометр, тонкая рубашка и три пары брюк из кентуккийской джинсовой ткани, нравилось иметь жену, понимающую, какой это высокий класс.

Время от времени Нуала ходила в гости в Ринн-на-Виленн. На лице у нее всегда была сердечная улыбка, и похоже было, что она довольна своей жизнью. По всему видно было, что она обожает мужа и очень ценит его мнение. Его имя не сходило у нее с языка. О чем бы ни говорили, она только и знала, что вставлять: “Шерлус сказал то”, “Шерлус сказал это”, – и что бы только ни сказал Шерлус, все у нее шло в ход. А что до людей из Гленн-Берри, – послушать ее, так это были самые лучшие и чудесные соседи, о каких только человек может мечтать!

Жизнь и у нее, и у Шерлуса удалась. Оба они дожили до солидного возраста, и удача во всем сопровождала их и их детей. И они доказали жителям Ринн-на-Виленн, что те ошибались насчет людей из Гленн-Берри.

Но, конечно, пришла и к ним старость, как она приходит ко всем и всегда. Шерлус умер раньше. Когда он почувствовал, что умирает, он созвал всех своих детей, и они собрались у его постели. Он сказал им, кому что завещает, начиная с дома и земли и кончая скотом. Он попросил их, чтобы они были добры к матери, покуда Господь еще позволяет ей пожить с ними. И еще он попросил их выполнить обещание, которое он дал ей перед тем, как они поженились.

Он умер. Старушка плакала навзрыд, когда его не стало. И вновь плакала, когда его зарыли рядом с его родней на кладбище Темпл-Крона.

Несколько лет спустя умерла и сама Нуала. Брат ее был слишком стар и дряхл, чтобы прийти на поминки. Пошел его сын.

- А теперь, – сказал ему отец, – как в песнях поется, бери с собой две дюжины удалых добрых молодцев, на всякий случай.

Мужчины из Ринн-на-Виленн пришли в Гленн-Берри в день поминок все, кроме тех, кому было слишком уж далеко идти. Они вышли из дома с первой утренней зарей и были в Гленн-Берри задолго до начала похоронной процессии. Их приветливо встретили и предложили им угощение и выпивку. Вскоре после этого один из жителей Ринн-на-Виленн сказал, что пора бы им уже выходить. Что им предстоит долгая дорога.

- Какая долгая дорога? – удивился кто-то из Гленн-Берри. – Отсюда до кладбища Темпл-Крона и двух миль не будет.

- А вы что, в Темпл-Крона думали ее хоронить?

- А где же еще?

- Внизу, в Ринн-на-Виленн.

- Вы что, совсем ум потеряли? – сказал человек из Гленн-Берри. – Не понимаете, что мы не отдадим ее вам в Ринн-на-Виленн? Остыньте. Вас здесь всего горстка. Не пойдете же вы против всего народа!

Тут сын брата подошел к женщине, которая руководила поминками, и изложил всю историю. Но не похоже было по лицам жителей Гленн-Берри, чтобы они собирались придавать ей значение.

Наконец вперед вышел сын Длинного Шерлуса.

- Ребята, – сказал он, – нам пора выходить. Путь неблизкий отсюда до Ринн-на-Виленн.

- Кто тут говорит о Ринн-на-Виленн?

- Я тут говорю о Ринн-на-Виленн, – сказал сын Шерлуса.

- Ты что, весь стыд вместе с остатками ума потерял?

- Ничего из этого я не потерял, как я надеюсь, – сказал тот. – Но следует исполнять желание покойного, хочется тебе того или нет. Мой отец перед смертью взял с меня слово похоронить мать на кладбище Ринн-на-Виленн, когда придет пора. А если вы мне не верите, вся наша семья может подтвердить мои слова.

- Это правда, – сказали те в один голос.

Это положило конец ссоре… Гроб подняли на плечи, и похоронная процессия двинулась в путь. С вызывающим видом они прошли между холмов, спустились в долину и пересекли болото.

И вечером, незадолго до заката, Нуалу, дочь младшего Туахала, похоронили на кладбище в Ринн-на-Виленн, вместе с ее родней в углу у стены.

* * *

Меня это удивляло. На другой день я сказал об этом Магнусу, сыну младшего Туахала. Он как будто отгадал мою мысль – что Длинный Шерлус, должно быть, бредил на смертном одре.

Он рассказал мне всю историю от начала и до конца.

- Перед ней был выбор из двух зол, – сказал он. – Или Гленн-Берри, или Америка. Она поехала бы в Америку, если бы не боялась болезни… Несколько дней она колебалась. Потом в одно прекрасное утро она пришла ко мне, и на ней лица не было. Она сказала, что выйдет за Длинного Шерлуса, если он пообещает ей, что когда она умрет, ее похоронят в Ринн-на-Виленн. Я ездил с ней в Клохан-Лей. Шерлус приехал на встречу с нами. В пабе у Толстухи Маргарет мы заключили помолвку, в задней комнатке, и никого, кроме нас, там в это время не было. Она сказала ему, что выйдет за него и переедет к нему в Гленн-Берри при одном условии. Когда она умрет, пусть ее похоронят в Ринн-на-Виленн. Шерлус помрачнел, когда услышал, что это за условие, и какое-то время молчал. Но в конце концов он обещал ей, в моем присутствии, что ее требование будет исполнено. И, надо отдать ему должное, он сам и его дети честно выполнили обещание.

- Да, жизнь полна удивительных вещей, – сказал я. – Я всегда думал, что она довольна своей жизнью в Гленн-Берри и что тамошние люди пришлись ей по душе.

- Конечно, она была довольна, – сказал старик. – Потому что знала, что вернется в Ринн-на-Виленн и в день Страшного Суда она будет среди своих, в родном своем городке.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒