Мойра. Шелковая шаль

Шемас О’Грианна (1889 – 1969) родился в Ранн-на-Ферште в приходе Росанн в Донеголе. С 1914 по 1920 год занимался преподаванием, принимал участие в дискуссиях о судьбах ирландского языка в 20-х и 30-х годах, позже поступил на государственную службу, женился и переехал в Дублин. Автор 27 книг, в том числе – девяти романов и тринадцати сборников новелл. Наиболее известные из его произведений – роман “Золотые замки” (Caisleain Oir, 1924), сборники новелл “Ливень и ведро” (Cith is Dealan, 1926), “Шелковая шаль” (Fallaing Shioda, 1956). Писал под псевдонимом Мойра (имя его матери), подражая стилю народного сказа.

Мойра

(Шемас О’Грианна)

Шелковая шаль

Был он с запада, из Гленнтаха. И он проделал неблизкий путь, чтобы добраться до наших краев. Так же точно, как кое-кто из Росанн перебрался на запад. Кому хочется просить милостыню в местах, где ты вырос и где всякий знает тебя и твою семью!

В те времена было два вида нищих. Одни проводили весь день, ходя от одной двери к другой и выпрашивая картошку и муку. У других же не было сил побираться с сумой. Эти жили чужим гостеприимством, то есть проводили ночь в любом доме, где им давали ночлег. А когда к ним подбирались болезни и старость, им ничего не оставалось, кроме как отправляться в приют для бедных.

Человек, о котором моя история, был из тех, кому не под силу было ходить с сумой. Одна нога у него была деревянная; и ему оставалось только полагаться на чужое гостеприимство.

Он так никогда и не назвал своего имени людям Росанн. И поскольку он его не назвал, ему давали разные прозвища. Сперва его стали называть Человек с Деревянной Ногой. Но это было слишком длинно. Тогда его стали звать просто Человек с Ногой. В конце концов, однажды вечером, когда он рассказывал разные старинные истории, кто-то окрестил его Кайлитин. Прозвище к нему пристало. И похоже было, что сам он был премного им доволен.

Он был лучшим рассказчиком из всех, кто перебывал в наших краях. К тому же он прекрасно пел. Одна песня была у него особенная – песня о прекрасной Шиле Ни Киреллан. Сам я никогда не видел Кайлитина. Он был еще до меня. Но я часто слышал от людей, родившихся прежде, чем я, об этой самой его песне. Они говорили, что в начале песни его голос бывал полон жизни, как может петь человек, вновь вернувшийся в дни своей юности. А в конце будто бывало в ней отчаяние и смертельная тоска.

Кайлитин говорил, что ногу он потерял в Шотландии. Работал на прядильной мануфактуре в Иннерлейтене. Нога попала в шестерни, и ее размололо в кашу. Пришлось отрезать ниже колена. “Ну, а потом, – рассказывал он, – приделали мне деревянную ногу и посадили на пароход в Глазго… Плохо тому, у кого нет своей хибарки. Мыкаешься всю жизнь по чужим углам, вот ведь беда. Но, что ни говори, это лучше, чем приют для бедных. Приют для бедных – худшее из зол. Это конец”.

Вот чем был в его глазах приют для бедных. Сердце его содрогалось, когда он думал о нем. И в то же время он знал, что приют для бедных ждет его впереди так же неизбежно, как смерть. Придет день, когда силы покинут его и он не сможет больше ходить по каменистым дорогам Росанн. Куда же тогда ему переселиться, как не в приют для бедных. Самое жалкое и безрадостное новоселье в нашей стране.

Однажды зимним вечером, в сумерках, Кайлитин постучался в дом Рыжего Михала в Ринн-на-Ферште. Дома была только хозяйка и дети.

- А где же сам хозяин? – спросил Кайлитин, входя.

- Не все ли тебе равно? Входи, – сказала женщина. – Он скоро придет. Он меня просто убьет, если узнает, что я прогнала тебя с порога в такую ночь. Снег вот-вот пойдет, – добавила она, выглядывая из дверей.

Кайлитин опустил наземь свой узелок с пожитками и подсел к очагу. Вытянул ноги к огню. Хозяйка дала ему картошки и кружку молока. Когда он поел, она протянула ему плитку табака.

- А теперь что скажешь? – спросила она со смехом. – Разве я чем-нибудь хуже Михала?

- Ясное дело, не хуже, – сказал Кайлитин. – Что и говорить, вы с ним нашли друг друга… Крыша над головой, хороший огонь, еда и табак. Да вознаградит вас Бог.

Между тем, послышался звук голосов, приближающийся к дому. Хозяйка встала и отворила дверь. Вошел Рыжий Михал, и с ним еще трое. Они стряхнули снег с одежды на пол.

- Что-то вы поздно, – сказала хозяйка.

- Да нам пришлось отнести перегонный куб обратно к Большому Шейми, сыну Кейт, дочери Ниалла, – сказал Михал. – Он сам хочет завтра приняться за работу. Жаль, что мой куб не готов, а то бы мне не пришлось одалживать. Добро пожаловать, Кайлитин, – сказал он, взглянув в сторону очага. – А повезло тебе, что ты успел спрятаться под крышу до того, как пошел снег.

- Знай я, что пойдет снег, я бы вовсе не пришел, – отвечал Кайлитин. – Вас и так здесь полным-полно, дай вам Бог здоровья, – не хватало еще мне путаться у вас под ногами, пока не кончится метель.

- Да что ты, дружище, – сказал Михал. – Как говорится, в тесноте, да не в обиде. Авось этот старый домишко защитит от снега всех нас… А что, Эоган, сын Большого Шерлуса, не заходил сегодня? – спросил он у жены.

- Нет, – отвечала жена. – А ты его ждал?

- Он был сегодня на ярмарке в Брайни, – сказал Михал. – Я попросил его, если он увидит Доминика О’Фрила из Бройн-Ляка, спросить его, когда он сделает для меня перегонный куб.

Хозяйка подала мужчинам еду. Когда все было съедено, Рыжий Михал поднялся и вышел. Вскоре он вернулся с бутылью самогона.

- Ну вот, – сказал он. – Хвала предвечному Отцу, есть и нам чему порадоваться в эту снежную ночь. Над головой у нас крыша, в очаге – жаркий огонь. Поужинали, а сейчас глоток-другой нас немного развеет.

После нескольких стаканов все стали просить Кайлитина спеть. Он спел “Жену рыжего человека” и “Черного князя Долины”. Но всем как-то показалось, что не лежит у него сердце петь. Это выглядело так, как будто он пытается, как говорится, отплатить за хлеб-соль. Как если бы он был старым портным, и его бы просили поставить заплату на штаны в уплату за содержание.

Он помолчал. А потом начал вновь, безо всяких просьб.

Набейте в трубку мне табаку, налейте полней стакан,

Я снова свою направлю ладью в озерный далекий край.

Есть девушка, из-за которой нету покоя всем нам, -

Храни Господь твою красоту, о Шила Ни Киреллан.

В долине Гленн-Ивинн, среди ветвей, где воздух и свеж, и прян,

Мне листьев не мять с Шилой моей, с Шилой Ни Киреллан.

Где перепелки свили гнездо, среди зеленых полян,

О, как бы я тебя обнимал, о Шила Ни Киреллан!

О Шила, прекрасней которой нет, чей чуден облик и стан,,

Твой нежный ротик тысячи мук мужским причинил сердцам.

Лекарства мне нет среди трав земных, но я исцелюсь от ран

Под шелковой шалью в объятьях Шилы Ни Киреллан.

Закончив петь песню, он замолчал. Как будто исчерпал себя. Он сидел, возвращаясь мысленно в прошедшие годы. Он увидел все. Как ему впервые встретилась Шила, и как она свела его с ума. Как он собирался жениться на ней. Потом ему почудилось, будто она предпочитает другого. Все перевернулось у него в душе. Наконец он решился спросить ее. Шила рассердилась и сказала ему, что она водится с кем сама пожелает. Кайлитин ушел в гневе. Прошло время, и он убедился, что Шила вовсе и не затевала помолвки с тем человеком. Но было уже поздно. Он не мог вернуться назад сломленным, искалеченным, и просить ее выйти за него замуж.

Он не рассказал этого, конечно, ни Рыжему Михалу, ни кому бы то ни было другому на посиделках. Не жалуйся тому, кто над тобой не сжалится, гласит пословица. Кайлитин знал, что у суровых деревенских жителей Росанн нет жалости к тому, кто испытывает муку любви. Будь у него любая другая болезнь – да. Будь у него лихорадка, или больные легкие, или боли в костях, – и он мог бы рассчитывать на жалость и сочувствие. Но любовь! Он знал, что ему на это скажут. “Бог ты мой, эта-то старая поганая ветошь! И туда же! Под шелковую шаль ему захотелось! Ей-богу, у этих людишек с запада это прямо слабость какая-то. Знавал я таких в Шотландии. Вечно заведут такие бабские разговоры, каких у нас здесь отродясь не услышишь”.

Вот что сказали бы бедняге Кайлитину, расскажи он свою историю. Пока он ограничивался песней, эти люди охотно принимали его в свою компанию. Конечно, был когда-то какой-то поэт, который сочинил эту песню. Но, собственно, занятие поэтов в том и заключается, чтобы сочинять.

III

Дело уже шло ко сну, когда в дверь постучали. Вошел человек. Это был Эоган, сын Большого Шерлуса. Он посмотрел на Кайлитина, как бы сомневаясь, стоит ли рассказывать при нем принесенную им новость. Хозяин отгадал его мысль.

- Говори, не бойся, – сказал он. – Кайлитин – свой человек. Так и знай, и пусть всякий в Росанн это знает.

- Доминик О’Фрил сделал тебе перегонный куб, – сказал Эоган. – Он привезет его в субботу вечером к Тях-а-Вайд, если погода будет подходящая. Наши сплавают за ним в курахе.

- Хорошо, – сказал Рыжий Михал. – Я как раз только что говорил, – надоело одалживать!.. А как сегодняшняя ярмарка?

Эоган сказал, что ярмарка была ничего. Молодой скот шел не по самой высокой цене, но молоко стоило дорого. А потом он сказал кое-что, отчего у нищего сделался беспокойный вид.

- Знаешь, кто мне встретился? Солдат О’Доггерти, родом с Махайре Лошкте. Он пригласил меня к Шону O’Фари и угостил стаканчиком.

- Он что, вернулся из Америки?

- Да, вернулся из Америки, – сказал Эоган. – И ей-богу, он все еще такой моложавый с виду. Он сказал мне, что знал нашего Кайлитина давным-давно. А ты нам и не рассказывал никогда, что был в солдатах, – сказал он нищему.

- Не рассказывал, – сдавленно отозвался Кайлитин. – Думал, что хорошего рассказывать о том, что служил в британской армии. Стыдно мне было. Но шила в мешке не утаишь.

Эоган пожалел, что вообще заговорил об этом.

- Ладно, – сказал Рыжий Михал, подходя к Кайлитину со стаканом самогона, – выпей глоточек и успокойся. Сколько народу всегда шло на военную службу против собственной воли, только оттого, что ничего нельзя было поделать, так жизнь прижала… Но черт меня побери, мне бы и в голову никогда не пришло, что ты был в солдатах!

- Был, – сказал Кайлитин. – Я потерял ногу в день битвы при Альме. Мы с Солдатом О’Доггерти были там, плечом к плечу. Ему страшно повезло. Он взошел на вершину холма, и с него не упал ни один волосок. А я сполна расплатился за свою глупость. Остался с одной ногой.

Он помрачнел. Его тайна была раскрыта. Он боялся, что местные жители теперь уже не будут любить его так, как прежде. Конечно, ему было чем оправдаться. Тяжкая жизнь – вот что загнало тысячи людей в английскую армию. Или пьянство – из-за него тысячи людей уходили в загул. Ах, если бы он мог рассказать им правду! И если бы они поверили ему, услышав это!

Еще год после этого Кайлитин продолжал появляться время от времени в наших краях. Бывало, что он и пел, и рассказывал истории. Он рассказывал что-нибудь, когда его об этом просили. Он пел песню, когда его об этом просили. Но он никогда не соглашался спеть “Шилу Ни Киреллан”, ни за что на свете. С приближением старости у него все чаще перехватывало горло, когда он пел ее. Один раз он заплакал. С тех пор он никогда больше ее не пел.

- Я забыл, как она поется, – говорил он. – Просто удивительно, как иные вещи забываются. Старость, не иначе. Видно, скоро все песни позабудутся.

Но люди сомневались, что он действительно забыл песню, хотя и не знали, отчего он перестал петь ее.

- Я пробовал подступиться к нему прошлым вечером, когда дома никого не было, только мы вдвоем, – говорил Рыжий Михал жене. – Думал, удастся уговорить его спеть “Шилу Ни Киреллан”. Но нет, ни за что, хоть ты его озолоти.

- “Озолоти”! – сказала жена. – Куда там, милый, ты ему принеси хоть волшебный напиток Великана с Каирна, который вернул дураку из сказки обе ноги, – и тогда он ее не споет. И не верю я, что он ее забыл. Знаешь, что мне иногда приходит в голову?

- Ну, мать, где мне догадаться.

- А вот что: эта песня как-то связана с его собственной жизнью.

- Как же песня может быть связана с жизнью человека?

- Я думаю, была какая-то женщина, которую он в молодости любил. И, видно, она дала ему от ворот поворот. Тут он совсем отчаялся. И вот из-за этого-то он и ушел в солдаты.

- Знаешь что, давай-ка побыстрее свари мне пару картошин, и я пойду на берег, – сказал Михал. – Надо собрать водоросли, а то завтра начинается прилив.

Кайлитин старел. Он становился совсем калекой. Бедняга почти вовсе не мог ходить. Он понимал, что его ожидает только приют для бедных. Каждый прожитый день приближал его к этому безжалостному зданию “with its detestable mullioned windows and accursed gables of Tudor barbarism”.

Наконец его время пришло. И пришло оно раньше, чем думал Кайлитин. Он захворал, гриппом или чем-то в этом роде. Когда он почувствовал, что разболелся, он добрел до дома Падди, сына Маленькой Бриджит. Там его уложили в постель и ухаживали за ним, пока ему не стало получше. Но это было все, что они могли для него сделать. Старый солдат был слишком слаб и немощен для того, чтобы скитаться по округе. Ему ничего не оставалось, кроме как отправиться в приют для бедных.

Чудесным днем, в начале лета, из Гленнтаха в Росанн приехала “приютская” машина. Кайлитин сел в машину возле моста Дрохед-а-Мурли, и они поехали. День был хороший, повсюду чувствовалось лето. Птицы пели над своими гнездами. Ягнята резвились в полях. Дети бегали туда-сюда с шумом и криком. А старик-калека, дни жизни которого шли к концу, приближался к безжалостным стенам приюта для бедных.

Вот они едут на запад в Клохан-Лей, вот выехали на Кро-на-Шалг. На запад вдоль Банна-Фейр. Дальше, на гребень Тра-Эйннех и через мост Ги-Берри. Когда они миновали Ан-Вас и проехали дальше на запад, пациент спросил, нельзя ли задержаться возле небольшого домика на перекрестке.

- Слишком поздно приедем, – сказал водитель. – Ночь застанет нас еще до приезда в Гленнтах.

- Я долго вас не задержу, – сказал Кайлитин. – Там живет одна одинокая старушка. Она мне родня, – добавил он, словно это пришло ему в голову позже. – Вот дом, о котором я говорю, – сказал он некоторое время спустя.

- В этом доме никто не живет, – сказал водитель. – Ваша старая родственница еще раньше вас перебралась в приют. Если она вообще жива. Я отвозил ее в ноябре прошлого года. Я знаю всех, кто переезжает туда. Такая у меня работа. Отвозить туда. А насчет того, когда кто оттуда выходит, знает другой человек.

“Это могильщик”, – собирался сказать он. Но не сказал. Когда он увидел горестное выражение на лице старика, сердце его немного смягчилось. А это нелегко – смягчить сердце человека, который тридцать с лишним лет прослужил в приюте для бедных.

Вечером, когда последний луч солнца умирал на вершинах Круаха-Горма, Кайлитина привезли в приют для бедных. Настал конец его странствиям.

Когда он провел там примерно с месяц, он спросил, можно ли ему посетить женское отделение. Его спросили, кто у него там из знакомых.

- Старая родственница, – сказал он.

- Как ее имя?

- Шила Ни Киреллан. Прошу прощения. Шила Ни Кеннеди. А то просто прозвище, которым ее звали в городке.

- Здесь у людей нет никаких прозвищ. Шила Ни Кеннеди… Она здесь с ноября. Она почти не встает. И, по-видимому, уже не встанет. Вы можете спуститься к ней вечером, в семь часов. И постарайтесь не стучать своей деревянной ногой. Там некоторые уже будут спать.

Вечером Кайлитин пришел в палату, где была Шила. Это был длинный холодный зал с каменным полом и стенами, побеленными известкой. Паутина свисала со старых потолочных балок.

Кайлитину сказали, где лежит Шила. В дальнем углу у окна. Он прошел по проходу между кроватей и подошел к постели, в которой лежала Шила. Она была там – старая и дряхлая. У нее был всего один зуб. Волосы ее поредели, поникли и были давно не чесаны.

- Это ты, – сказала она слабым голосом, когда Кайлитин подошел.

- Это я, – сказал он. И сел, придавленный горем, на старый стул рядом с кроватью.

- Я пришел взглянуть на тебя, – сказал Кайлитин. – Я не могу спокойно умереть, пока ты не простишь меня.

- Мне нечего прощать тебе, – сказала она. – Ты ничего мне не сделал. Все зло, которое ты причинил, ты причинил себе самому.

- Себе и тебе, – сказал он.

Шила молчала.

- Разве не я погубил всю нашу жизнь из-за своей вспыльчивости и глупости? – сказал он.

- Никто не знает, что окажется ему во благо, а что – во вред, – сказала Шила.

- Трудно поверить, что благо – очутиться в конце жизни здесь, в приюте для бедных, – сказал он.

- Быть может, – сказала Шила, – легче покинуть приют для бедных, чем долину Гленн-Ивинн, Блаженную долину, как мы ее называли.

И она прикрыла глаза, как будто устала.

Кайлитин собрался уходить. Ему было горько. Он думал, что выскажет всю свою вину перед Шилой и получит у нее прощение. И что это облегчит его сердце. Но Шила вовсе не хотела разговаривать.

- Мне лучше уйти и дать тебе поспать, – сказал Кайлитин и оперся рукой о край кровати, пытаясь подняться.

- Подожди еще минуту, – сказала она, удержав его за руку. – У меня к тебе одна только просьба. Спой мне.

Он запел.

Дряхлые старухи, которые лежали и спали по обе стороны от них, проснулись. Кое-кто из них приподнялся на локте, чтобы послушать песню. Через какое-то время некоторые из них стали говорить: “Тс-с-с, тс-с-с! ” По проходу к ним шла сиделка. Это была женщина среднего возраста с суровыми чертами и безжалостным выражением лица. Она приближалась к ним гневной поступью, как если бы она собиралась ухватить старика с деревянной ногой за плечо и выволочь за дверь. Ну, не наглость ли с его стороны – голосит, как пьяный, в учреждении, где действует распорядок дня!

Она была уже за несколько шагов от певца. Там она остановилась и стала слушать песню.

О Шила, прекрасней которой нет, чей чуден облик и стан,,

Твой нежный ротик тысячи мук мужским причинил сердцам.

Лекарства мне нет среди трав земных, но я исцелюсь от ран

Под шелковой шалью прекрасной Шилы Ни Киреллан.

В это время солнечный луч упал прямо на постель. В иной цвет окрасились стены. В небесный цвет. Наконец они ушли отсюда. Исчез приют для бедных. Исчезли возраст и болезни. Остались только юноша и девушка на заре своей жизни, они сидели в горной долине на закате, и они были бессмертны “под шелковой шалью прекрасной Шилы Ни Киреллан”.

12 3 4 Следующая ⇒