СТАРЫЙ БУКВАРЬ 1 страница

Беловодовское лесничество немцы обошли стороной. Где-то за лесом, далеко слева, погремело часа два и утихло. Точно в летнюю грозу.

А через несколько дней, с запозданием, пришло страшное известие. И хотя на единственной беловодовской улице с бревенчатыми избами никто из чужаков не появлялся, люди не зажигали по вечерам огня, настороженно спали ночью.

Стояло осеннее ненастье. С утра небо светлело, и казалось, вот-вот блеснет солнце. Но вскоре оттуда, с западной стороны, одна за другой наваливались тяжёлые тучи, начиналась неприятная морось, и к вечеру лил уже настоящий дождь. Так всю ночь без умолку стучались в тёмные стёкла настойчивые капли...

Дважды в год — в осеннюю распутицу и весенний паводок — посёлок лесничества, состоящий из конторы, небольшой лесопильни, магазина и построек лесорубов и егерей, терялся маленьким островком среди болот. Земля размокала, дорога становилась непроезжей, и всякая связь с остальным миром прерывалась на недели, а то и на месяцы, смотря по погоде.

Так было и в эту осень: война не зашла в Бсловоды, и люди начали успокаиваться. Снова потекли обычные будни холодной неприветливой осени. Обманчивы были эти будни.

Зима, пришла раньше срока. Заершилась, твердея, илистая кашица на дороге, замельтешили в окнах белые пушинки, высветлились дали. Небо поднялось выше, настали холода.

По утрам деревья укутывались искристым инеем, в лесу поднималась настоящая заметель, если птица нечаянно задевала крылом увесистую от снега ветку. Но такая заметель скоро проходила, наступала тишина, привычная, будничная, и лишь временами её тревожили лёгкое потрескивание свежего льда на озере да робкий хруст мёрзлого валежника под лапой случайного зверя.

Бывало, раньше, до войны, в такую пору детей везли в село Иволжино, ближе других расположенное от Беловодовского лесничества. Старые розвальни мягко устилали душистым сеном, покрывали сверху полосатыми ряднами. Затем в огромные тулупы из овчины укутывали по двое, а то и по трое школьников.

Дед Матвей, ездовой лесничества, каждый раз говорил при этом:

Что, студенты, в университеты собрались?

Учеников дед Матвей называл «студентами», а начальную школу в селе Иволжино «университетами». Шутил, конечно, дед Матвей. Но ребятишки сидели в тулупах с серьёзными лицами, светили из-под насунутых шапок внимательными глазами.

Ездовой подходил, не торопясь, к своему коню, по кличке Король, ещё раз, для порядка, осматривал упряжь. И, бросив на сани мешок с овсом и сечкой себе вместо сиденья, полегоньку трогал.

Заскрипели-запели дорожную песню дубовые полозья, зашевелились, постораниваясь, толстые стволы сосен, потянулся двумя нитками по нетронутой снежной целине санный след.

Погода стоит здоровье! Мороз щиплет в носу, встречный ветер сукном трёт розовые щёки, а детворе хоть бы что глазеет по сторонам, удивляется.

Дедушка, за нами солнце бежит!..

А какое оно большое!..

В самом деле: пни стоят поблизости в белых папахах, призадумались; снежная пыльца сыплется сверху, серебрясь морозными блёстками на солнце; и слева, по ходу саней, ярко-оранжевый диск за молодым ельником от вершины к вершине перебирается.

Понукивая без нужды, для порядка, на Короля, дед Матвей заводит незаметно разговор. Укажет кнутовищем в сторону, заметит между прочим:

Быть морозу! Вишь, какие деревья белые стоят?

Вишнёвое кнутовище служило ему указкой, и он орудовал своей указкой, как учитель в классе у карты. Только класс был его пошире школьного, а карта весь белый свет.

«Студенты» высовывали из овечьих тулупов синие на холоде носы, провожали белые, в густом кружеве инея, деревья, а дед Матвей тем временем, увлекаясь, открывал им то длинные пятки зайца-беля- ка, удирающего прочь от непроторенной дороги, то острые и глубокие в снегу следы голодного волка.

Свою науку дед Матвей считал, видно, самой главной на земле, потому придавал ей особое значение. И как-то так повелось, что в лесничестве стали называть старого не «ездовым», а «заведующим учебной частью». Дед Матвей не возражал против такого почётного звания, принимая его всерьёз. Отвезти детей в село Иволжино и доставить их обратно старик считал «операцией», и если всё исходило благополучно, значит, «операция» прошла удачно. До следующего дня, когда надо было снова ехать в школу, ходил он по лесному посёлку в особом состоянии духа и даже немного важничал. А когда опять садился в сани и брался за вожжи, сразу становился серьёзным и строгим, как заправский учитель. Ребята хорошо знали добрый нрав старика и прощали ему такую слабость.

Через некоторое время лес кончался и старые розвальни выезжали на укатанную дорогу, блестящую на солнце. Король, чувствуя облегчение, порывался вперёд. Но дед Матвей осаживал его, приговаривая: Эй ты, голова и два уха! Спеши, не торопясь!

Борода деда в инее, словно густой кустарник, в брови вплелись инеевые проседи. Шевельнёт ими словно две тучки двинутся над глазами и тут же нахмурится. Заважничает. Бороду поднимет.

А вокруг тянутся задумчивые дали, заснеженные доброй зимой; плывёт следом, над сугробным горизонтом, перекатываясь, ослепительный клуб солнца.

Ух ты!

Это не выдерживает Павлушка Малён- кин. Все свои семь лет он, считай, просидел в лесу и никогда не видел заснеженного поля.

Деда, а деда, а почему оно кружится?

Это кто же? не понял дед Матвей.

Повернул седую бороду, тучки его бровей, посыпанные инеем, столкнулись на переносице.

Поле.

Кхе-кхе! — откашлялся дед Матвей.

Тут бы надо всё объяснить детям, и не как-нибудь, а по-настоящему, «по-научному», как он любил выражаться, да вот нужное слово в голову не возьмёт. Откашлялся ещё раз, сел поудобней на своём мешке с овсом и сечкой. Шумнул для порядка на Короля. Ему вовсе не следовало этого делать: конь и так шёл бодрой рысцой. Но дёрнул зачем-то вожжами, перекинул из руки в руку вишнёвое кнутовище, обвитое серой гадючкой из плетёной сыромяти.

Глядите! Не унимался Павлушка Малёнкин. Как тарелка вращается!

Сам ты тарелка и два уха! Прикрикнул на него старик, чтобы тот не раскутывался.

Люба и Люся Назаровы, сёстры- близняшки, тоже повысовывались из тулупа, смотрят по сторонам, ищут «тарелку», а того не замечают, как и дед Матвей, что поле вращается. Оно, конечно, не вращается. Но так всегда кажется при быстрой езде, что оно вращается огромным, до самого горизонта, колесом.

Глянь, глянь ворочается! шумит Павлушка, задыхаясь от своего открытия.

Я те поворочаюсь! Толкает его кнутовищем-указкой дед Матвей в плечо.

Ну-ка, закутайся, а то ссажу!

«Ссажу» - это у него всё одно что «выгоню из класса», а кому нравится, если выпроваживают из класса? Павлушка залезает по уши в тулуп, и поле несётся теперь навстречу, и уже не вращается.

Ты скажи мне лучше, строго, поучительски, спросил у него дед Матвей, отчего это у тебя «неуды» повелись? «Неудами» старик называл «двойки», а их, хотя учебный год только начался, Павлушка успел нахватать вдосталь.

А... прицепились... — растерянно оправдывается Павлушка.

Сами небось?

Ага, сами, — кивает Павлушка.

Они что, жуки какие?

Жуки, соглашается Малёнкин.

Жуки.

Ишь ты! стегнул кнутом дед Матвей.

Не Павлушку, конечно. И не Короля. При чём здесь конь? А так, по воздуху стегнул дед Матвей кнутом, осердясь, и тот щелчок пришёлся по сердцу мальчику.

Сани дёрнулись, полозья громыхнули на ухабине. В лицо полетели из-под копыт ошмётки снега. Ребята с гиком повалились назад.

Чш-ш-ш! цедит дед Матвей сквозь зубы, натягивая вожжи.

Он явно дал промашку, а ребятне хоть бы что забава. И кому из малышей не хочется во время быстрой езды весело повалиться друг на друга!

Когда Король успокоился, дед Матвей попустил вожжи. Дал коню вольный ход. Ведь тот тоже хорошо знал, куда везёт детей и как их надо везти. Бежит себе бодрой рысцой, фыркает на морозе, от удовольствия фыркает. А Павлушка тем временем опять высунулся из тулупа.

Тут гречиха росла? спрашивает как ни в чём не бывало.

Ха-ха! Гречиха! смеётся Митька.

Ячменя в жизни не видал, что ли?

Павлушка и вправду не видел, как растёт ячмень или там пшеница. Спроси его про лес — любое дерево назовёт. Он даже знает, как вести выборочный сруб и как подсечь комель для пилки, с отцом, опытным лесорубом, пробовал. А вот что растёт в поле, не знает. Не знает, но спорит. До хрипоты спорит с Митькой.

Дед Матвей слушает ребят и помалкивает. Для важности помалкивает. Обронит слово-два, вроде так, от нечего делать. И молчит. Сидит себе на мешке. Правит. Всё внимание на коне свёл. А видно, что вмешаться ему в ребячий спор хочется. Ой как хочется!

Конопля тут росла! не выдержал наконец.

Поправил вожжи на спине Короля, добавил невзначай:

Густая была. Картуз кинешь держит. Островерхая. Всё пиками из землицы шла да пиками, пока войско ратное встало. Не проглянешь!

Старик хорошо, точно агроном, знал полеводческое дело, и слушать его было занятно. Дети повернулись к нему. Как на уроке сидят, каждое слово стараются не потерять.

Ишь ты, стервец! Выругался старик, неожиданно оборвав свой рассказ.

Поднял бороду, посмотрел в небо. Указал кнутовищем вверх.

Солнце порошит глаза, голубизна над землёю куполом, и в той небесной нежности хищная птица стоит крючком. Добычу выслеживает. Шевельнёт чуть заметно крыльями и снова замрёт. Вот-вот ринется на жертву.

Ребята невольно присмирели. Головы повтягивали в тулупы. На деда смотрят как он. А он только вожжами пошевелит время от времени да головой качнёт. От тревожной какой мысли качнёт головой.

Долго ехали молча. Лишь Король шёл по-прежнему, выбивая копытами дробь дорожной песни, да полозья скрипками вторили ему на дорожных извивах.

Вскоре из-за горизонта выткнулась труба пенькозавода. Высокая и тонкая, как папироса, она пыхала в небо чёрным дымом. Словно кто курил, спрятавшись за бугром. Пыхнёт, а потом сделает перерыв.

Что это? удивляется Павлушка Малёнкин.

Пушка! смеётся Митька Пономарёв, четвероклассник.

Сам ты пушка и два уха! отвечает теперь Павлик Малёнкин.

Сняв рукавицу, дед Матвей поглаживает заиндевелую бороду. Отмалчивается. Всё Королём своим занят. Ребятишки для него так, между прочим. А видно, что не безразличны ему вопросы малышей. Нравится ему, «заведующему учебной частью», поучать детвору. И он, подделываясь под учительский тон, начинает рассказывать про завод, про паровую машину с котлом, про станки, что треплют пеньку, из которой потом делают канаты, брезент и прочую снасть для кораблей.

А отчего дымок стреляет? спросил Павлушка Малёнкин, когда дед Матвей сделал передышку.

Это костру в топку бросают. Бросят охапку, она и пыхнёт из трубы дымом. А станки работают запасом пара. Отделяют ломкую костру от длинных волокон.

А что такое костра?

Эх ты, голова два уха, усмехнулся дед Матвей. Конопляная труха! Её и кидают в топку, чтобы зазря не пропадала.

Так незаметно, за разговором, въезжали в село Иволжино. Подкатывали к дому с голубым глобусом в окне.

Апчтейн! подавал команду дед Матвей и начинал высаживать детвору из розвальней.

Немецкие слова он перекручивал на свой лад, как ему вздумается. Или по неразумению. Добро, никто не мог поправить его. Так что если надо было сказать «ауфштеен», что в переводе обозначало «встать», он говорил «апчтейн». Но ребята этого, конечно, не знали и считали, будто их дед шибко учёный.

К немецким словам привык уже и конь Король. И подчинялся им, потому что чаще всего это были слова команд.

ТУт на порог выходил встречать учеников сам учитель Иван Петрович, небольшого роста старичок со стриженой бородкой. Перед ним дед Матвей как-то робел и терялся. Снимет шапку, опустит голову, показывая седеющее темя. Переминается с ноги на ногу. То всю дорогу учителем ставил себя, учил да всё наставлял, а то вдруг сам в ученика превращался.

Но раздавался звонок, ребята разбегались по классам, двор пустел, и дед Матвей облегчённо вздыхал. В его уроке наступал перерыв часа на четыре, пока «студенты» отбудут свою науку в «университетах». Он вешал на шею Королю торбу с овсом и сечкой, шёл на склады за «провизой», как называл соль, сахар, спички и прочие товары, которые возил в магазин лесничества. А если брать было нечего, если дела никакого не находилось, то просто забредал в чайную посидеть за кружкой пива с мужиками в охотничьих и прочих мужских разговорах.

Когда в школе занятия заканчивались, дед Матвей сидел уже на своём месте в розвальнях. Король нетерпеливо бил копытом землю.

Ну-ну-ну-у-у, ш-ш-шалишь! сдерживал его вожжами старик.

Сидел он теперь как-то по-другому, ниже. То ли потому, что мешок с овсом и сечкой опустел, то ли оттого, что разморило пиво. И был веселее и словоохотливей прежнего. Видимо потому, что домой возвращался. Король ведь тоже на обратном пути становился охотливее на ноги.

Завернув малышей в тулупы, старик ещё раз, для порядка, осматривал упряжь. И, сев на пустой мешок, трогал с места. Конь живо набирал скорость, выносил розвальни из села на простор. Снова летит под копыта снежная дорога, снова начинается урок. Дедов урок.

Кружится огромным колесом поле в обратную сторону, красное солнце у горизонта перекатывается горящим диском назад, жгучий ветер до крови растирает щёки, а ребятне хоть бы что. Глазеют по сторонам, слушают бесконечные россказни своего старого и бывалого учителя. «Заведующего учебной частью». Вот уже завиднелась тёмная полоса леса с белыми прожилками берёз, красное солнце сшибает вершинки в нечастом ельнике, белово- довские избы, обложенные по окна мхом для утепления, показались из-за поворота, а дед Матвей, разгорячённый, только разошёлся...

С неохотой расходились малыши по домам. Утешала лишь надежда, что назавтра снова повторится урок на колёсах. Или на полозьях. Смотря по времени года.

Так и в эту зиму: как только подмёрзло и лёгкий снежок притрусил кочковатую дорогу, «студенты» пришли к своему «заведующему». Обступили его со всех сторон, разноголосо защебетали.

Правда, первый раз школьники пришли к нему, как всегда, в сентябре, первого числа. Накануне их мыли, чистили, штопали им одежду. Никто из взрослых особенно не надеялся, что начнутся занятия, — война. Но ломать порядок не стали. Собрали детей, выпроводили из дому. Фронт был ещё далеко, война обозначила себя в посёлке лишь отсутствием мужчин.

Рано утром детишки, чистые, в глаженых рубахах, взяли подсумки и вышли на улицу. Митька Пономарёв, теперь уже пятиклассник, повязал галстук. Но детей в школу не повезли. И так, без начала учебного года, пошли у них каникулы. Осенние каникулы без времени и определённого срока. А как распутица закончилась и выпал первый снег, ребята по старой привычке снова собрались у избы деда Матвея, стали вызывать хозяина.

Деда, почему в школу не везёшь?

Да умолкли постепенно: не тот стал нынче дед Матвей.

Глаза его глубоко ушли под косматые брови, взгляд прячется. Будто виноват в чём старик перед детьми. Смотрит куда - то мимо стволов вековечных сосен, молчит непонятно.

Кончились ваши университеты... выговорил с болью.

Дети присмирели. Стоят, не расходятся. Смотрит старик: явились и первачки. Те, что первый раз в первый класс. Серёжа Лапин, сын лесоруба, Плотников Федя. Опустил голову, носком снег ковыряет. Пальтецо на нём ветхое-преветхое. И короткое вырасти успел. Шапка отцова в чернилах.

«Ыч ты, подумал старик, ещё в школу не ходил, а науку, видать, пробовал. Головой».

А они в один голос:

Дедушка, свези нас в школу!

Дед Матвей почесал затылок. Переступил с ноги на ногу. Примял свежий снежок на пороге. Молчит. Что скажешь? Передние зубы у Федюшки Плотникова выпали, а новые не выросли. Старик услышал шепелявинку, сердце ёкнуло. И что больнее всего просят самые малые. Те, которым и объяснить-то как следует невозможно. Те, которым весь год обещали, что осенью, как станет погода, отвезут в школу. Старшие те кое-что соображают, отошли дальше, поглядывают молча из под насунутых на брови шапок. А не расходятся, ждут чего-то.

Старик посмотрел на малых, подумал: «Считай, сироты, коль отцов нет». Отвёл взгляд встретил Федю Плотникова. Стоит неприкаянно худою былинкой, лоскут мешковины пришит на локте. Отцовы сапоги заскорузли и заломились носами кверху. Каблуки истёрлись до самых задников. Опустил глаза, смотрит под ноги. Его отец, Андрей Плотников, сразу, как началась война, ушёл на фронт, и мать Федюшки, Марина Семёновна, ещё до осеннего бездорожья успела получить чёрное известие...

«Сколько теперь их, сирот, на белом свете... подумал дед Матвей. Выходит, за отца кому-то надо стать».

Усмехнулся горько слеза на глаза навернулась. От старости, видно. А может, от ветра. Только он живо смахнул её, слезу. Вытер скулу на всякий случай корявым пальцем, открыл дверь своей избы настежь: заходите.

Малыши несмело переступили порог. Вошли в светлую на три окна горницу, робко остановились у дверей. Осмотрелись. У печи стоят выстроились солдатами ухваты: на стене тикают часы-ходики.

Садитесь, обеспокоился старик, выставляя стулья.

Стульев, конечно, у деда Матвея не хватило. Пришлось рассадить ребят как придётся. Потом обвёл всех внимательным взглядом, подошёл к сундуку. Взялся за ключ.

Ребята насторожились, глядя на чёрный сундук, размалёванный красными маками. А дед, ничего не объясняя, повернул ключ в замке один раз и другой, поднял над собой палец. Замер, прислушиваясь.

Теперь дети уставились на палец. Но, ясное дело, ничего особенного не увидели: тот же, чуть согнутый крючком палец, удобный для захвата кнутовища, весь в трещинах и морщинах.

В эту минуту в горнице раздалась музыка. Она лилась откуда-то из-под земли, и дети не сразу сообразили, что поёт сундук.

Динь-дон, динь-дон! стучали скрытые молоточки, словно в заводных часах.

И вдруг погасли. Отстучали серебряным звоном колокольчики, наступила тишина. Тогда старик поднял крышку. Крышка была некрашеной, с переводными картинками на внутренней стороне, с деревянной палочкой-подпоркой, что закладывается вовнутрь. Дед Матвей вывел палочку, закрепил крышку. Перегнулся через край сундука. И детишки тудаоке. Рыскают глазами в поисках волшебных колокольчиков, да кроме допотопного добра, припасённого ещё покойной бабкой Анастасией, — синей, в горошину, сатиновой кофты, тёмного платка, домотканых рушников, — ничего не увидели.

Долго что-то возился дед Матвей, переворачивая всякое тряпьё до самого дна, наконец извлёк из сундука старую книжицу. Выпрямился, встав посредине горницы, по слогам, а больше по памяти, запинаясь от волнения, прочитал:

«Бук-варь».

Книжка была зачитана до дыр, листы не держались. Кое-где уголки страниц обломались и слова в нижних строчках истёрлись. Да не о том речь.

Стало быть, вот так... добавил дед Матвей, почему-то смущаясь.

Старик, должно быть, решил сам учить детей, коль так случилось, что не стало школы. Не пропадать же ребячьим годам зазря, жизнь и так недолга. А ну-ка, выкинь из неё, жизни, год-другой что значит? Открыл букварь, да, пока подвёл. Эй ты, голова и два уха! Спеши, не торопясь!

Ух ты!

Это не выдерживает Павлушка Малёнкин. Все свои семь лет он, считай, просидел в лесу и никогда не видел заснеженного поля.

Деда, а деда, а почему оно

кружится?

Это кто же? — не понял дед Матвей.

Повернул седую бороду, тучки его бровей, посыпанные инеем, столкнулись на переносице.

Поле.

Кхе-кхе! — откашлялся дед Матвей.

Тут бы надо всё объяснить детям, и не

как-нибудь, а по-настоящему, «по-научному», как он любил выражаться, да вот нужное слово в голову не возьмёт. Откашлялся ещё раз, сел поудобней на своём мешке с овсом и сечкой. Шум ну л для порядка на Короля. Ему вовсе не следовало этого делать: конь и так шёл бодрой рысцой. Но дёрнул зачем-то вожжами, перекинул из руки в руку вишнёвое кнутовище, обвитое серой гадючкой из плетёной сыромяти.

Глядите! не унимался Павлушка Малёнкин. Как тарелка вращается!

Сам ты тарелка и два уха! — прикрикнул на него старик, чтобы тот не раскутывался.

— Глянь, глянь — ворочается! — шу

мит Павлушка, задыхаясь от своего открытия. -

— Я те поворочаюсь! — толкает его кнутовищем-указкой дед Матвей в плечо.

— Ну-ка, закутайся, а то ссажу!

«Ссажу» — это у него всё одно что «выгоню из класса», а кому нравится, если выпроваживают из класса? Павлушка залезает по уши в тулуп, и поле несётся теперь навстречу, и уже не вращается.

— Ты скажи мне лучше, — строго, по- учительски, спросил у него дед Матвей, — отчего это у тебя «неуды» повелись?

«Неудами» старик называл «двойки», а их, хотя учебный год только начался, Павлушка успел нахватать вдосталь.

— А... прицепились... — растерянно оправдывается Павлушка.

— Сами небось?

— Ага, сами, — кивает Павлушка.

— Они что, жуки какие?

— Жуки, — соглашается Малёнкин.

— Жуки.

— Ыч ты! — стегнул кнутом дед Матвей.

— Чш-ш-ш! — цедит дед Матвей сквозь зубы, натягивая вожжи.

Он явно дал промашку, а ребятне хоть бы что ~ забава. И кому из малышей не хочется во время быстрой езды весело повалиться друг на друга!

— Тут гречиха росла? — спрашивает как ни в чём не бывало.

— Ха-ха! Гречиха! — смеётся Митька.

— Ячменя в жизни не видал, что ли?

Павлушка и вправду не видел, как растёт ячмень или там пшеница. Спроси его про лес — любое дерево назовёт. Он даже знает, как вести выборочный сруб и как подсечь комель для пилки, — с отцом, опытным лесорубом, пробовал. А вот что растёт в поле, не знает. Не знает, но спорит. До хрипоты спорит с Митькой.

— Конопля тут росла! — не выдержал наконец.

Поправил вожжи на спине Короля, добавил невзначай:

— Густая была. Картуз кинешь — держит. Островерхая. Всё пиками из землицы шла да пиками, пока войско ратное встало. Не проглянешь!

— Ыч ты, стервец! — выругался старик, неожиданно оборвав свой рассказ.

Поднял бороду, посмотрел в небо. Указал кнутовищем вверх.

Ребята невольно присмирели. Головы повтягивали в тулупы. На деда смотрят — как он. А он только вожжами пошевелит время от времени да головой качнёт. От тревожной какой мысли качнёт головой.

— Что это? — удивляется Павлушка Малёнкин.

— Пушка! — смеётся Митька Пономарёв, четвероклассник.

— Сам ты пушка и два уха! — отвечает теперь Павлик Малёнкин.

— А отчего дымок стреляет? — спросил Павлушка Малёнкин, когда дед Матвей сделал передышку.

— Это костру в топку бросают. Бросят охапку, она и пыхнёт из трубы дымом. А станки работают запасом пара. Отделяют ломкую костру от длинных волокон.

— А что такое костра?

— Эх ты, голова — два уха, — усмехнулся дед Матвей. — Конопляная труха! Её и кидают в топку, чтобы зазря не пропадала.

Так незаметно, за разговором, въезжали в село Иволжино. Подкатывали к дому с голубым глобусом в окне.

— Апчтейн! — подавал команду дед Матвей и начинал высаживать детвору из розвальней.

К немецким словам привык уже и конь Король. И подчинялся им, потому что чаще всего это были слова команд.

— Ну-ну-ну-у-у, ш-ш-шалишь! — сдерживал его вожжами старик.

12 3 4 Следующая ⇒