ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Приступая к описанию паломничества сестры Иоанны, мы на несколько коротких недель перемещаемся из тихого провинциального городка в большой мир. Это мир, который мы знаем из учебников истории. Там вращаются венценосные особы, придворные интриганы, сластолюбивые герцогини и властолюбивые прелаты. Это мир большой политики и высокой моды, мир Рубенса и Декарта, науки, литературы, учености. Наша героиня на время покинула Луден, где ее окружали семь бесов и шестнадцать истеричек, и ступила туда, где семнадцатое столетие сияло во всем своем великолепии.

Очарование истории заключается в том, что от века к веку все меняется, и в то же время все остается неизменным. Читая про людей, живших в иные эпохи и принадлежавших иным культурам, мы узнаем в них свое человеческое «я», но в то же время мы видим, как изменился образ жизни человечества. То, о чем наши предки только догадывались или мечтали, стало реальностью, как и многое такое, что им и в голову не приходило. Но сколь бы ни были важны и значительны перемены, свершившиеся в области техники, общественного устройства и норм поведения, все эти метаморфозы не столь уж существенны. Как и прежде, в центре мироздания находится человек. Он все так же подвержен физическому увяданию и смерти, зависит от боли и наслаждений, колеблется между любовью и ненавистью, между стяжательством и самоотрешенностью. Перед людьми стоят те же самые проблемы, возникают те же искушения, и всякий из нас должен делать тот же самый выбор — между падением и просветлением. Меняются формы, но содержание и смысл остаются прежними.

Сестра Иоанна, конечно, не могла понимать, какая великая революция происходит в научной мысли в ту эпоху, когда она жила. Иоанна понятия не имела об открытиях, сделанных Галилеем, Декартом, Харвеем или ван Хельмонтом. С детства она знала только одну реальность: общественную иерархию и установленный порядок мыслей. Во время паломничества ей довелось познакомиться с этой стороной жизни ближе.

В культурном смысле семнадцатью век, особенно во Франции, представлял собой продолжительную попытку со стороны правящего меньшинства выйти за пределы своего телесного существования. Более чем в какой-либо иной период истории вельможи тщились отождествить себя со своим общественным положением. Им мало стало носить громкий титул, они хотели слиться с титулом воедино. Эти люди поставили себе задачей слиться со своими должностями, со своими обретенными или унаследованными привилегиями. Отсюда возник и сложнейший этикет и церемониал, все головоломные законы чести, кровного родства и изящных манер. Отношения возникали не между живыми людьми, а между титулами, генеалогиями и должностями. Например, кому дозволяется сидеть в королевском присутствии? Для Сен-Симона, жившего в конце столетия, этот вопрос представлял первостепенную важность. Но и тремя поколениями раньше над тем же ломал себе голову маленький Людовик XIII. Уже в четырехлетнем возрасте он возмущался тем, что его незаконнорожденный сводный брат герцог Вандомский сидит за одним столом с ним, да еще в шляпе. Отец дофина король Генрих IV повелел, чтобы «Фефе Вандом» сидел рядом с принцем и шляпы не снимал, так что наследнику пришлось повиноваться, но он был крайне недоволен. Нет более яркого воплощения теории о божественности королевской власти, чем пресловутое ношение шляпы. В девятилетнем возрасте Людовика XIII передали на воспитание от гувернантки к гувернеру. В присутствии своего августейшего питомца гувернер, разумеется, должен был находиться с непокрытой головой. Этот закон оставался в силе даже тогда, когда гувернер подвергал дофина порке по приказанию короля или королевы-матери. Принц снимал штаны, но оставался в шляпе, а подданный сек его до крови, оставаясь без головного убора. Это зрелище являло собой иллюстрацию к несокрушимой истине: «Как ни обращайся с королем, все равно он помазанник Божий».

Стремление вырваться за пределы плоти и крови очень явственно проявляется в искусстве этой эпохи. Короли и королевы, дамы и господа хотели, чтобы все воспринимали их не живыми людьми, а аллегориями: сверхъестественно мощными, — божественно здоровыми, умопомрачительно величественными — то есть именно такими, какими их изображал Рубенс. Аристократы платили огромные деньги за портреты Ван Дейка, потому что художник изображал их рафинированными, элегантными и благородными. В театре эти люди рукоплескали героям и героиням Корнеля, потому что те олицетворяли собой волю, силу, сверхъестественные достоинства. Классический театр потому и придерживался единства времени, места и действия, что зрители хотели видеть в нем не изображение реальной жизни, а аллегорию жизни — упорядоченную, введенную в рамки, идеальную. Такую жизнь, которой не хватало высокородным зрителям.

В области архитектуры общее настроение эпохи проявлялось в тяге к монументальности. На эту тему есть стихотворение у Эндрю Марвелла, который был мальчиком во время строительства дворца Ришелье, и умер незадолго до того, как достроили Версаль.

Зачем, Адама сын убогий,

Возвел ты пышные чертоги?

Лесной зверек в норе таится,

Гнездо в ветвях свивает птица,

А домоседка-черепаха

В свой панцирь прячется со страха.

Для всякой твари нездорово

На белом свете жить без крова.

Но человек один лишь тщится

В таких хоромах поселиться,

Где в беломраморных стенах

Собой он явит тлен и прах.

По мере того как разрастались «беломраморные стены», парики «тлена и праха» становились все пышнее, а каблуки башмаков все выше. Король Солнце и его придворные ковыляли на высоченных котурнах и носили на голове целые башни из конского волоса, тем самым давая понять, что они мощнее самого Самсона в расцвете его могущества.

Нечего и говорить, что эти попытки преодолеть границы естественного всегда заканчивались неудачей, причем двойной: у наших предков, живших в семнадцатом веке, не получалось не только быть величественными, но даже и казаться таковыми. То есть душа стремилась к этой недостижимой задаче, но плоть, увы, оказывалась слишком слабой. «Великий век» не обладал достаточными материальными и организационными возможностями, чтобы эффектно обустроить спектакль сверхчеловеческого величия. Этот эффект, к которому так стремились Ришелье и Людовик XIV, может быть достигнут лишь при помощи профессиональных постановщиков и имиджмейкеров, появившихся только в двадцатом веке. Для успеха подобной мистификации нужен мощный технический арсенал, огромные денежные средства и наличие хорошо выдрессированного персонала. В семнадцатом веке всего этого еще не было. Не хватало даже самых элементарных технических приспособлений. Та самая machina, из которой появляется deus, была еще слишком несовершенной. Ришелье и сам Король Солнце принадлежали к числу «старых фермопильцев, ни на что путное не годных». Знаменитый Версаль представлял собой гигантское, но скучное и не слишком впечатляющее зрелище. «Живые картины», столь модные в семнадцатом столетии, всегда были прескверно отрежиссированы. Вследствие недостаточной отрепетированности все время происходили смехотворные накладки, способные испортить любую торжественную церемонию. Вспомним историю с похоронами «великой мадемуазель», двоюродной сестры Людовика XIV, служившей посмешищем для всего Парижа. После смерти, согласно своеобразным обычаям того времени, тело принцессы было расчленено и похоронено по частям: голова в одном месте, конечности в другом, сердце и прочая требуха в третьем. При этом внутренние органы были так плохо забальзамированы, что гнилостные процессы в них не прекратились. Газ накопился в порфирном сосуде, который вследствие этого превратился в некое подобие анатомической бомбы. Эта бомба взорвалась прямо в разгар погребения, до смерти напугав всех присутствующих.

Подобные физиологические казусы происходили не только посмертно. Авторы мемуаров и собиратели анекдотов о семнадцатом веке без конца пишут о том, как кто-то рыгнул или испортил воздух в высочайшем присутствии. Пишут и о зловонии, исходившем от королей, герцогов и маршалов. Генрих IV, например, славился тем, что от него всегда исходил сильный запах пота. Придворный красавчик Бельгард постоянно шмыгал носом, от любвеобильного Бассомпьера потом несло не меньше, чем от его господина. Распространенность всех этих историй красноречивейшим образом свидетельствует о том, как тщетны были попытки великих мира сего придать себе величие и благородство. Именно из-за того, что вельможи так чванились и важничали, обществу нравилось потешаться над ними, напоминая им и себе, что ничего сверхчеловеческого в этих людях нет.

Кардинал Ришелье и вовсе держался полубогом, желая соответствовать своему высокому положению — светскому, духовному, политическому и литературному. Но этот несчастный старик страдал тяжелой и мучительной болезнью, столь отвратительной для окружающих, что люди с трудом находились с ним в одном помещении. У Ришелье был костный туберкулез правой руки и трещина в прямой кишке, так что он был постоянно окружен запахом испражнений. Мускус и благовония слегка приглушали, но не до конца забивали запах гниения. Ришелье постоянно помнил о том, что он вызывает у окружающих непреодолимое отвращение. Таков был разительный контраст между полубожественным положением этого человека и его жалкой плотью. На современников этот парадокс производил неизгладимое впечатление. Когда из города Мо в кардинальский дворец доставили мощи святого Фиакра (известного тем, что он помогает исцелять геморрой), анонимный поэт откликнулся на это событие стихами, которые, вероятно, привели бы в восторг самого Свифта.

Святые мощи очень быстро

Несли чрез комнаты министра.

Блаженный вряд ли был бы рад

Вкусить чудесный аромат,

Что беспрестанно источала

Гнилая жопа кардинала.

А вот кусок из другой баллады, описывающей последнюю болезнь великого кардинала.

Он угасал, и на его глазах

Рука больная догнивала,

Та самая рука, что всем на страх

Пожар войны над миром разжигала.

Разрыв между гниющим заживо стариком и величием его персоны выглядел поистине непреодолимым. Если воспользоваться выражением Жюля де Готье, в данном случае «боварический угол», отделяющий реальность от фантазии, приближался к 180 градусам. В эпоху, когда божественное право королей, духовных особ и вельмож представлялось неоспоримым (а потому особенно часто подвергалось осмеянию), случай кардинала Ришелье выглядел как поучительная притча. Чудовищное зловоние, изъеденная червями живая плоть — все это казалось современникам справедливым воздаянием за дела кардинала. Когда великий человек умирал и ему уже не помогали ни священные реликвии, ни доктора, к Ришелье призвали старую крестьянку, слывшую великой целительницей. Бормоча какие-то заклятия, она заставила больного выпить чудодейственный эликсир — четыре унции конского навоза, разбавленные в белом вине. Таким образом, вершитель судеб Европы отошел в мир иной, ощущая во рту вкус навоза.

Когда сестра Иоанна встретилась с кардиналом, он находился в зените славы, но уже был очень нездоров, терзался жестокими болями и нуждался в постоянном врачебном уходе. «В тот день господину кардиналу пускали кровь, и ворота его Руэльского замка были закрыты для всех, даже для епископов и маршалов Франции. Тем не менее нас провели в его покои, хотя его высокопреосвященство находился в постели. После ужина («он был великолепен, и нам прислуживали пажи») мать-настоятельницу и ее компаньонку из числа урсулинок провели в спальню. Они преклонили колена, чтобы кардинал благословил их, затем последовали долгие препирательства по поводу того, смеют ли они сидеть в его присутствии. («Соревнование учтивости с его стороны и смирения с нашей продолжалось довольно долго, но в конце концов я была вынуждена повиноваться»).

Ришелье начал разговор с того, что упомянул о великом долге настоятельницы перед Господом, Который выбрал именно ее в сей век всеобщего неверия, чтобы пострадать за честь церкви и способствовать исправлению грешников и спасению душ.

Сестра Иоанна рассыпалась в благодарностях. Она и ее монахини никогда не забудут, что его высокопреосвященство защитил их от злопыхателей, обвинявших бедных сестер в мошенничестве, и стал им не только отцом, но и матерью, попечителем и защитником.

Кардинал не остался в долгу. Он сказал, что, наоборот, это он должен благодарить провидение за то, что оно предоставило ему возможность защищать угнетенных. (Все эти слова, по замечанию настоятельницы, он произносил «с обворожительной учтивостью и любезностью»).

Потом великий человек спросил, может ли он посмотреть на священные письмена, запечатленные на руке сестры Иоанны. Далее настала очередь и елея святого Иосифа. Иоанна развернула рубашку. Прежде чем взять реликвию в руки, кардинал благочестиво снял ночной колпак. Потом понюхал чудодейственную ткань и, дважды ее поцеловав, воскликнул: «Какой прекрасный аромат! » «Почтительно и восхищенно» свернув рубашку, он приложил ее к шкатулке, стоявшей на столике подле кровати — очевидно, для того, чтобы зарядить содержимое шкатулки чудодейственной силой елея. По просьбе Ришелье настоятельница рассказала (должно быть, уже в тысячный раз), как свершилось ее волшебное исцеление. Потом она преклонила колени и кардинал благословил ее еще раз. Встреча была окончена. На следующий день его высокопреосвященство прислал ей пятьсот ливров, чтобы покрыть расходы на паломничество.

Когда читаешь рассказ сестры Иоанны об этой аудиенции, поневоле вспоминаешь письма, где кардинал иронически укоряет Гастона Орлеанского за чрезмерную доверчивость. «Я счастлив слышать, что луденские бесы совершили такой переворот в душе вашего высочества и что вы теперь совершенно отказались от богохульств, которыми прежде злоупотребляли». В другом месте он пишет: «Вдохновение, которое вы обрели благодаря Луденским дьяволам, поможет вам в скором времени стать на долгий путь, который приведет вас к добродетели». Есть и еще одно упоминание о Лудене. Узнав от курьера, что принц заболел болезнью, «которую сам и заслужил», Ришелье выражает сочувствие его высочеству и предлагает в качестве спасения от недуга «экзорцизм при помощи доброго отца Жозефа». Эти письма, адресованные брату короля, написаны тем самым человеком, который отправил Урбена Грандье на костер, но при этом они полны иронии и скептицизма. Ирония, допустим, объясняется тем, что Ришелье не мог отказать себе в удовольствии «сбить спесь» с вышестоящих — это было его извечное пристрастие. Но как быть со скептицизмом и цинизмом? Когда его высокопреосвященство был искренним: когда подшучивал над колдовством и бесами или же когда целовал священную рубашку? Вероятнее всего, кардинал, будучи человеком умным, отлично понимал, что вся луденская история — сплошное мошенничество или же добровольное заблуждение. Вера Ришелье в бесов объяснялась исключительно политическими причинами. Увы, публика восприняла процесс не так, как ему хотелось бы. Этот всеобщий скептицизм помешал планам кардинала развернуть инквизиторскую кампанию по борьбе с колдовством, которая укрепила бы королевскую власть. Но все равно усилия не пропали даром. Отрицательный результат — это тоже результат. Правда, невинного человека подвергли пыткам и сожгли на костре, но, в конце концов, лес рубят — щепки летят. Да и потом, от этого священника кардиналу были одни неприятности — лучше уж было от него избавиться.

Но потом у кардинала снова начинало болеть плечо, а постыдные язвы не давали спать по ночам и изводили мучительными болями. Ришелье звал врачей, но они мало чем могли ему помочь. В ту пору медицина в основном полагалась на «целительные силы природы». Увы, в этом недужном теле природа уже ничего исцелить не могла. Ришелье пугался: а что если его недуг имеет сверхъестественное происхождение? Он посылал за реликвиями и образами, требовал, чтобы все молились за его выздоровление. Втайне великий человек заглядывал в гороскоп, прижимал к груди священные талисманы, бормотал заклятья, которым еще в детстве его научила старая нянька. Когда наступал очередной приступ, двери дворца закрывались «даже для епископов и маршалов Франции», и в эти периоды Ришелье готов был поверить во что угодно — не только в виновность Урбена Грандье, но даже в чудодейственный елей святого Иосифа.

Для сестры Иоанны аудиенция у его высокопреосвященства стала важным, но далеко не единственным событием ее триумфальной поездки. Из Лудена в Париж, а потом в Аннеси она путешествовала, осененная славой и сопровождаемая рукоплесканиями. Еще более лестными были приемы в аристократических салонах.

В Туре Иоанну «с необычайной любезностью и добротой» принял сам архиепископ Бертран де Шо, восьмидесятилетний вельможа, прославившийся страстью к азартным играм, а в последнее время превратившийся во всеобщее посмешище из-за комичной влюбленности в мадам де Шеврез, которая была на пятьдесят лет младше прелата. «Он сделает для меня все, что я захочу, — говорила госпожа де Шеврез. — Достаточно только позволить ему, когда мы рядом сидим за столом, ущипнуть меня за ляжку».

Выслушав историю сестры Иоанны, архиепископ приказал, чтобы священные письмена на ее руке были изучены комиссией врачей. Настоятельница выдержала это испытание с честью, и после этого вокруг монастыря, где она остановилась, собиралось уже не по четыре тысячи человек, как прежде, а по меньшей мере семь тысяч.

Была еще одна встреча с архиепископом, на сей раз в присутствии Гастона Орлеанского. Принц приехал в Тур, потому что у него здесь жила любовница, шестнадцатилетняя Луиза де ла Марбельер, позднее родившая ему сына, покинутая своим высоким покровителем и ушедшая в монастырь. «Герцог Орлеанский встретил меня у самых дверей гостиной; он тепло меня приветствовал, поздравил меня с чудодейственным выздоровлением и сказал: «Я однажды приезжал в Луден, и бесы, поселившиеся в вас, изрядно меня напугали; благодаря им я избавился от привычки к сквернословию и поклялся себе, что отныне стану лучше и добрее». Произнеся эти слова, он оставил меня и подошел к Луизе».

Из Тура настоятельница и ее свита отправились в Амбуаз. Там посетителей, желавших взглянуть на священные письмена, было так много, что двери монастыря оставались открытыми до одиннадцати часов вечера.

На следующий день в Блуа толпа, выломав двери, ворвалась в гостиницу, где сестра Иоанна вкушала трапезу.

В Орлеане взглянуть на настоятельницу, остановившуюся в урсулинской обители, пришел местный епископ. Он посмотрел на руку и воскликнул: «Нельзя прятать от людских взоров чудо Божье, пусть посмотрят на него все люди! » Двери обители были распахнуты, и толпа вдоволь налюбовалась на письмена.

В Париже настоятельница гостила у господина де Лобардемона. Здесь к ней часто наведывались господин де Шеврез и князь де Гимене, а вокруг дома ежедневно собиралась толпа до двадцати тысяч человек. «Более всего смущало меня то, — писала сестра Иоанна, — что эти люди хотели не просто посмотреть на мою руку, но еще и задавали мне множество вопросов об одержимости и изгнании дьяволов. В конце концов мне пришлось издать книжку, благодаря которой публика смогла узнать о самых важных событиях, произошедших с тех пор, как бесы вселились в мое тело, и до тех пор, когда они меня покинули; особую главу я посвятила появлению священного имени на моей руке».

Последовал визит к господину де Гонди, архиепископу Парижскому. Этот прелат был настолько учтив, что проводил настоятельницу до самой кареты, после чего парижане и вовсе посходили с ума. Подобно голливудской кинозвезде, сестра Иоанна уже не принадлежала себе. Она была вынуждена с утра до вечера просиживать у раскрытого окна на первом этаже, чтобы толпа могла вдоволь на нее налюбоваться. Так Иоанна сидела с четырех утра до десяти вечера, облокотившись на подушку и демонстрируя всем свою замечательную руку. «Я не могла ни послушать мессу, ни поесть. Погода стояла жаркая, а толпа теснилась так густо, что у меня началось головокружение, и в конце концов я упала в обморок».

Встреча с кардиналом Ришелье состоялась 25 мая, а несколькими днями позже, по повелению королевы, настоятельницу в карете Лобардемона отвезли в Сен-Жермен-ан-Лэ. Там она долго беседовала с Анной Австрийской, и королева в течение целого часа сжимала в своих венценосных пальцах замечательную руку урсулинки, «в восхищении глядя на явление, коего не бывало с самых первых дней существования церкви». Королева воскликнула: «Как могут люди сомневаться в столь чудодейственном событии, побуждающем людей к большему благочестию? Те, кто не верит в это чудо, являются врагами церкви».

О приезде кудесницы доложили самому королю, который решил дать ей аудиенцию. Он внимательно рассмотрел священные письмена и сказал: «Я никогда не сомневался в истинности этого чуда, но теперь я вижу, что моя вера еще более укрепилась». Потом он позвал придворных, отзывавшихся о луденских событиях со скептицизмом, и продемонстрировал им вещественное доказательство.

— Ну что вы на это скажете? — спрашивал его величество, показывая им руку сестры Иоанны.

«Но эти люди, — пишет настоятельница, — не пожелали сдаваться. Не стану упоминать имена этих господ, ибо это было бы немилосердно по отношению к ним».

Единственная неловкость, возникшая в этот знаменательный день, произошла, когда королева попросила отрезать ей кусочек священной рубашки, «дабы она, посредством молитв святого Иосифа, обрела счастливое разрешение от бремени». (В это время Анна Австрийская была на шестом месяце беременности, вынашивая будущего Людовика XIV). Настоятельнице пришлось ответить, что вряд ли Богу понравится, если эту священную реликвию станут резать на куски. Буде на то воля ее величества, лучше уж пусть королева забирает себе всю рубашку целиком. Однако же, присовокупила Иоанна, если рубашка останется в ее смиренном владении, то от этого будет большая польза для верующих, которые смогут собственными глазами смотреть на эту священную реликвию и поклоняться своему покровителю святому Иосифу. Королева дала себя убедить, и настоятельница вернулась в Париж, сохранив свою драгоценность.

После поездки в Сен-Жермен все дальнейшие события выглядели уже не такими блестящими — даже двухчасовая беседа с архиепископом Санским, даже тридцатитысячная толпа зевак и разговор с папским нунцием, который сказал, что «не видел в Божьей церкви явления более чудесного, чем это», и что он не может взять в толк, «как гугеноты с своей слепоте все еще продолжают упорствовать, хотя им явлено столь незыблемое доказательство».

20 июня сестра Иоанна и ее спутники покинули Париж. Повсюду, где бы они ни останавливались, собирались людские толпы, и паломников принимали у себя прелаты и вельможи. В Лионе, куда они прибыли четырнадцать дней спустя, их посетил архиепископ Альфонс де Ришелье, старший брат премьер-министра и тоже кардинал. Родители хотели, чтобы Альфонс стал мальтийским рыцарем. Однако мальтийским рыцарям по уставу полагалось уметь плавать, а Альфонс этим искусством так и не овладел. Поэтому ему пришлось довольствоваться митрой епископа Люсонского, принадлежавшей членам рода Ришелье. Впоследствии Альфонс стал монахом, а после взлета его младшего брата, был сделан сначала архиепископом Экса, а потом и Лиона. У этого прелата была превосходная репутация, однако временами он впадал в помрачение рассудка. В эти периоды кардинал надевал алую мантию, расшитую золотом, и утверждал, что он — Бог Отец. Кажется, психическая болезнь передавалась в роду Ришелье по наследству. Рассказывают, что и сам всемогущий министр иногда воображал, будто он не человек, а лошадь.

Кардинал Альфонс так заинтересовался священными письменами, что пожелал испытать их хирургическим путем. Возможно ли стереть их естественными средствами? Схватив ножницы, прелат приступил к эксперименту. «Я взяла на себя смелость, — пишет сестра Иоанна, — сказать ему: «Сударь, вы делаете мне больно». Тогда кардинал послал за своим лекарем и повелел ему «сбрить» письмена. Я стала возражать: «Сударь, мои начальники не дали мне позволения на такое испытание». Господин кардинал спросил меня, что это за начальники». Настоятельница не растерялась. Она сказала, что имела в виду герцога-кардинала, и эксперимент был немедленно отменен.

На следующее утро прибыл не кто иной, как отец Сурен. Он уже побывал в Аннеси и теперь направлялся домой. Жан-Жозефа одолела временная немота, явно истерического происхождения, хотя сам он был уверен, что это происки дьявола. Сурен молился об избавлении от этой напасти у гробницы святого Франциска Сальского, но молитвы не подействовали. У монахинь-визитандинок имелся большой запас сушеной крови святого. В свое время слуга святого Франциска собирал в сосуд кровь всякий раз, когда хирург делал святому кровопускание. Аббатиса Иоанна де Шанталь прониклась к Сурену жалостью и дала ему проглотить комок священной крови.

На миг к Сурену вернулся дар речи, и он воскликнул: «Иисус Мария! » Увы, после этого словесный дар вновь его покинул.

Посоветовавшись, лионские отцы-иезуиты решили, что Сурен и его спутник отец Фома должны повернуть обратно и сопровождать настоятельницу до конечного пункта паломничества. По дороге в Гренобль произошло событие, которое сестра Иоанна называет «поистине поразительным». Когда отец Фома начал читать молитву Творцу, отец Сурен вдруг разверз уста и стал ему вторить. Отныне он мог говорить беспрепятственно.

В Гренобле Сурен воспользовался вернувшимся голосом, чтобы произнести несколько красноречивых проповедей о священном елее и магических письменах. Есть что-то трогательное и жалкое в том, как этот ревностный слуга Божий всякий раз путал добро со злом, а истину с ложью. Надрывая свое больное горло, он выкрикивал с амвона слова, полные неистовой веры, пытаясь убедить паству в справедливости юридического убийства, в священности истерии и чудодейственности мошенничества. Все это было содеяно к вящей славе Господней. Но благость намерений стоит немногого, если не сопровождается нравственностью цели и средств. Человек может стремиться к добру, но если при этом он действует неподобающим образом, последствия получаются катастрофическими. Чрезмерная доверчивость и непонимание человеческой психологии приводили к тому, что люди, подобные Сурену, никак не могли навести мост между традиционными религиозными верованиями и открытиями быстро развивающейся науки. Сурен был человеком талантливым и потому не имел права на глупость, а в большинстве случае он себя вел именно как глупец. Он стал жертвой собственного рвения, а рвение это оказалось вредоносным¹.

В Аннеси, куда они прибыли через пару дней после отъезда из Гренобля, выяснилось, что слава чудодейственного елея уже достигла и этих мест. Местные жители собрались издалека, чтобы поглазеть на паломников и вдохнуть священный аромат. С утра до ночи Сурен и Фома только тем и занимались, что подносили священную рубашку ко всевозможным предметам, принесенным верующими: четкам, крестам, образкам и даже кусочкам меди и бумаги.

¹ «Суеверие подобно разврату», — говорит Паскаль. И в другом месте: «Естественный порок — недоверчивость, другой, ничуть не лучший, — суеверие». (Примеч. авт. ).

Настоятельница же поселилась в визитандинском монастыре, аббатисой которого была мадам де Шанталь. Мы открываем автобиографию сестры Иоанны, рассчитывая прочесть в ней немало страниц, посвященных этой прославленной последовательнице святого Франциска. Однако выясняется, что Анне Австрийской или неаппетитному Гастону Орлеанскому Иоанна уделила куда больше места. Святой Иоанне де Шанталь посвящен один-единственный маленький абзац: «Рубашка со священным елеем изрядно загрязнилась. Посему госпожа де Шанталь и ее монахини выстирали ее, после чего пятна восстановили свой первоначальный вид». Вот и все.

Чем объясняется столь странное умолчание, когда речь заходит о достославной основательнице ордена визитандинок? Можно лишь догадываться. Вероятно, госпожа де Шанталь оказалась чересчур проницательна, и когда сестра Иоанна, согласно своему обыкновению, начала изображать из себя святую Терезу, на аббатису это не произвело никакого впечатления. У людей по-настоящему святых есть обескураживающий дар заглядывать в самую душу человека, не обращая внимания на маски. Очень возможно, что бедняжка Иоанна почувствовала себя голой и незащищенной перед мудрым взглядом этой доброй старой женщины. И Иоанне стало стыдно.

По дороге домой, в Бриаре, иезуиты распрощались с монахинями. Сестре Иоанне не довелось никогда больше встретиться с человеком, который пожертвовал собой, дабы вернуть ей психическое здоровье. Сурен и Фома повернули на запад, в Бордо; остальные же двинулись на Париж, где сестра Иоанна снова встретилась с королевой. Она еле успела в Сен-Жермен, потому что в ночь на 4 сентября 1638 года у ее величества начались роды. Подвязка Пресвятой Девы, привязанная к поясу королевы, и рубашка матери Иоанны, которой было накрыто высочайшее чрево, оказали благое воздействие, и в одиннадцать часов утра Анна Австрийская благополучно разрешилась младенцем мужского пола, которому пять лет спустя было суждено стать королем Людовиком XIV. «Таким образом, — пишет Сурен, — святой Иосиф продемонстрировал свою благую силу, не только обеспечив королеве счастливое деторождение, но и подарив Франции короля, могущественнейшего и величайшего из всех, монарха мудрого, осторожного и благочестивого».

Когда стало ясно, что королева находится в добром здравии, сестра Иоанна упаковала свою рубашку и отправилась домой, в Луден. Двери обители распахнулись перед ней и закрылись вновь, чтобы никогда больше не открываться. Короткий миг славы для настоятельницы закончился. Однако она так и не смогла смириться со скукой повседневной жизни, которая должна была отныне стать ее уделом. Незадолго до Рождества Иоанна заболела легочной болезнью. По ее собственным словам, врачи уже отчаялись ее вылечить. «Господь наделил меня великим желанием покинуть вас и отправиться на Небеса, — сказала она своему исповеднику. — Но кроме того, Он наделил меня знанием, что если я еще задержусь на земле на малое время, то смогу принести Ему немалую пользу. А посему, святой отец, приложите ко мне, пожалуйста, священный елей, и я непременно выздоровею». Никто не сомневался в том, что чудо свершится, и исповедник сестры Иоанны даже пригласил гостей полюбоваться на это великое свершение. В ночь на Рождество «в нашей церкви собралось огромное множество людей, которые хотели посмотреть, как я буду исцелена». Гости познатнее получили места в непосредственной близости от комнаты, где лежала больная. Через решетку можно было заглянуть внутрь.

«Когда настала ночь и мне стало совсем дурно, отец Аланж, иезуит, в полном священническом облачении, вошел ко мне в келью, неся священную рубашку. Он приблизился к моему ложу, приложил реликвию к моему челу и начал повторять литанию святого Иосифа, собираясь произнести ее до самого конца. Но стоило ему приложить реликвию к моей голове, как я тут же почувствовала себя совершенно здоровой. Однако я решила не показывать виду, пока святой отец не закончит молитву. Лишь тогда я объявила, что исцелена, и попросила принести мне одежду».

Возможно, это чудо, чересчур уж срежиссированное, не произвело на публику особенного впечатления. Во всяком случае, в дальнейшем чудес больше не происходило.

Время шло. Тридцатилетняя война все никак не кончалась. Ришелье делался все богаче и богаче, народ — все беднее и беднее. Крестьяне бунтовали против высоких налогов, буржуазия (в том числе и отец Паскаля) — против снижения процентов по облигациям государственного займа. Урсулинки же жили в Лудене безо всяких событий. Раз в несколько недель (добрый) ангел (по-прежнему похожий на господина де Бофора, только поминиатюрнее — примерно трех с половиной футов росту и на вид лет шестнадцати) восстанавливал линяющие письмена на левой руке настоятельницы. Чудодейственная рубашка, помещенная в красивую шкатулку, хранилась среди самых драгоценных реликвий монастыря.

В конце 1642 года Ришелье умер, а через несколько месяцев за ним последовал в могилу Людовик XIII. Анна Австрийская и ее любовник кардинал Мазарини стали управлять страной от имени пятилетнего короля и справлялись с этой задачей весьма скверно.

В 1642 году сестра Иоанна начала писать мемуары и обзавелась новым духовником-иезуитом, отцом Сен-Журом, которому она посылала свои творения, а также неоконченный манускрипт Сурена о дьяволах. Сен-Жур одолжил эти рукописи епископу Эвре, который как раз вел борьбу с демонами в Лувьере. Там происходила точно такая же оргия безумия и злобы, как в Лудене. «Мне кажется, — писал Лобардемон настоятельнице, — что ваши с отцом Сен-Журом послания очень пригодились в этом деле».

Менее удачным, чем лувьерский процесс, оказался спектакль, разыгранный в Шиноне отцом Барре. Сначала вроде бы все шло удачно. Несколько молодых женщин, в том числе принадлежащих к лучшим фамилиям города, заразились истерическим поветрием. Там было все как полагается: кощунства, судороги, разоблачения, непристойности. К сожалению, одна из одержимых — девица по фамилии Белокен — имела зуб на местного священника отца Гилуара. Однажды утром в церкви она плеснула из бутылки петушиной кровью на алтарь, а потом, во время сеанса экзорцизма, призналась отцу Барре, что это кровь ее девства, которого она лишилась в полночь по вине отца Гилуара, изнасиловавшего ее прямо на алтаре. Барре, разумеется, поверил девице на слово и принялся расспрашивать других демонов, поселившихся в ее теле. Количество инкриминирующих подробностей возрастало с каждой минутой. Но дело закончилось скверно. Та женщина, у которой Белокен купила петушка, заподозрила неладное и донесла судье. Лейтенант полиции начал расследование. Барре пришел в неописуемое негодование, а Белокен слегла от мучительной болезни, которую, по свидетельству бесов, на нее наслал колдун Гилуар. На лейтенанта полиции все это не произвело никакого впечатления. Он призвал новых свидетелей, и тогда, устрашившись, Белокен сбежала в Тур, ибо тамошний архиепископ слыл убежденным адептом одержимости. К несчастью, архиепископа в городе не было, его временно замещал коадъютор, относившийся к охоте на ведьм совсем иначе. Коадъютор послушал рассказы Белокен, а потом взял и позвал двух повивальных бабок, чтобы они проверили, действительно ли отец Гилуар наслал порчу на утробу несчастной девицы. Выяснилось, что боли — не выдумка, но вызваны они не сверхъестественными причинами, а пушечным ядром малого калибра, которое было засунуто девице в причинное место. Под допросом Белокен призналась, что произвела эту операцию сама. После этого злосчастный отец Барре был лишен прихода и изгнан из Турени. Он окончил свой век в полной безвестности, живя из милости в одном из Ле-Мансских монастырей.

Луденские бесы тем временем вели себя тихо. Правда, однажды, по свидетельству сестры Иоанны, случилось следующее: «Я увидела перед собой двух ужасных мужчин и ощутила невыносимое зловоние. Каждый из них держал в руке по палке. Он схватили меня, содрали мою одежду и привязали меня к кровати, после чего избивали меня палками полчаса, а то и более». К счастью, срывая одежду, злодеи натянули настоятельнице рубашку на голову, так что она не оскорбила свой взор видом собственной наготы. Когда же два зловонных мерзавца, опустив рубашку, удалились, Иоанна «не заметила, чтобы с ней сотворили что-нибудь, противоречащее целомудрию». Было и еще несколько визитов подобного же рода, но в целом чудеса, о которых писала сестра Иоанна на протяжении последующих двадцати лет, носили скорее духовный характер. Например, однажды некая сила, используя те самые инструменты, которыми распяли Христа, расколола ей сердце надвое, но сделала это, разумеется, таким образом, что снаружи ничего не было заметно. Были еще и случаи, когда к Иоанне являлись души умерших сестер и рассказывали ей о чистилище. Демонстрация священной надписи на руке продолжала оставаться постоянным аттракционом для посетителей. Письмена показывали всем мало-мальски важным гостям, причем некоторые из них приходили поглазеть на это зрелище из одного любопытства, а то и прямо выражали недоверие. Всякий раз, возобновляя надпись Ангел давал Иоанне множество полезных советов, которые она в письменном виде вручала своему наставнику. Ангел охотно давал консультации и по поводу всяких посторонних дел: например, как следует вести себя господину такому-то во время судебного разбирательства; нужно ли выдавать замуж мадемуазель такую-то или лучше подождать более выгодного жениха — и далее в том же духе.

В 1648 году Тридцатилетняя война закончилась. Мощь Габсбургов была сломлена, треть населения Германии истреблена. Европа была готова воспринять волю Великого Монарха и владычество Франции. Это был настоящий триумф. Пока же страну раздирала междоусобица, и на смену одной Фронде приходила другая. Кардинал Мазарини отправился в ссылку, потом снова вернулся к власти; снова отошел от дел и опять возник на политическом горизонте; настал день, когда он исчез окончательно.

Примерно в то же время умер Лобардемон, забытый и вышедший из фавора. Его единственный сын стал разбойником и был убит. Дочь же, оставшись сиротой, пошла в монахини и стала урсулинкой в Лудене, где ей покровительствовала мать Иоанна.

В январе 1656 года была напечатана первая часть «Писем к провинциалу», а четыре месяца спустя произошло великое янсенистское чудо: у племянницы Паскаля чудодейственным образом излечился глаз, чему способствовал Священный Терний, хранившийся в Пор-Рояль.

Еще через год умер отец Сен-Жур, и настоятельница осталась без партнера по переписке. Бедный Жан-Жозеф Сурен был очень болен и отвечать на письма не мог. Тем больше была радость Иоанны, когда в начале 1658 года она вдруг получила письмо, написанное рукой Сурена — впервые за двадцать лет. «Как чудесно, — писала она своей подруге мадам дю Ус, монахине-визитандинке из Ренна, — милосердие Господа: лишив меня отца Сен-Жура, Он теперь возвращает мне моего дорогого наставника, который снова может писать письма! А я всего несколько дней назад, еще не получив его письма, писала ему сама, рассказывая о состоянии моей души».

Так она и продолжала писать письма о состоянии своей души — Сурену, госпоже дю Ус и всем, кто был готов их прочесть и прислать ответ. Если бы все эти письма были опубликованы, они заняли бы несколько томов. А ведь сколько из них потеряно! Судя по всему, сестра Иоанна продолжала пребывать в заблуждении, что «внутренняя жизнь» означает непрестанный самоанализ, причем непременно публичный. На самом деле, разумеется, внутренняя жизнь начинается тогда, когда человек перестает себя анализировать. Душа, размышляющая лишь о собственном состоянии, не может познать Божественную основу. «Я не стал писать вам не потому, что мне не хотелось этого, ибо я всем вам желаю добра; но потому, что мне показалось, что все нужное уже сказано, а если чего-то и не хватает, то дело здесь не в словах, их обычно всегда говорится куда больше, чем нужно — дело в молчании и труде». С этими словами святой Иоанн де ла Круа обратился к группе монахинь, жаловавшихся, что он не отвечает им на письма, в которых они описывали ему свое душевное состояние. «Говорение отвлекает, а молчание и труд обостряют мысль и укрепляют дух».

Увы, Иоанна молчать не желала. Она была не меньшей сплетницей, чем знаменитая мадам де Савиньи, но сплетничала при этом исключительно про себя саму.

В 1660 году, после английской Реставрации, двое британцев, видевших Иоанну в дни ее демонического величия, вернулись на родину и достигли завидного положения. Том Киллигрю стал дворянином опочивальни и получил лицензию на строительство театра, где он мог ставить пьесы, освобожденные от цензорского ока. Что до Джона Мейтленда, то он провел девять лет в ворчестерской тюрьме, зато теперь стал статс-секретарем и главным фаворитом нового короля.

Настоятельница тем временем старела. Здоровье ее делалось все хуже, и роль ходячей реликвии стала для нее непосильной ношей. Последний раз священные письмена обновились в 1662 году, после этого они больше не появлялись, и поток любопытствующих иссяк. Однако, хоть чудо и прекратилось, духовные претензии Иоанны оставались прежними. «Хочу поговорить с вами о важнейшей необходимости, — писал ей Сурен в одном из писем, — о самой основе благодати — я имею в виду смирение. Умоляю вас вести себя таким образом, чтобы священное смирение стало истинным, твердым основанием вашей души. То, о чем мы говорим в наших письмах, — материи тонкие и возвышенные — ни в коем случае не должно лишать вас смирения». Несмотря на всю свою доверчивость и веру в чудесное, Сурен слишком хорошо понимал ту, с кем переписывался. Сестра Иоанна принадлежала к весьма распространенной разновидности «боваристов». Об этих людях можно прочесть и в «Мыслях» Паскаля. Например, он пишет про святую Терезу: «Господу более всего угодно глубочайшее смирение, проявляемое ею; людей же радуют познания, получаемые ею во время откровений. И вот мы всячески тщимся подражать ей на словах, воображая, будто таким образом уподобляемся самой ее природе, но на самом деле мы не любим угодную Господу добродетель и не пытаемся достичь такого состояния, которое мило Богу».

В глубине души сестра Иоанна, вероятно, отлично понимала, что она — персонаж комедии собственного сочинения. Но другая половина внутреннего «я» убеждала ее в обратном. Мадам дю Ус, неоднократно приезжавшая в Луден и гостившая там месяцами, была убеждена, что ее бедная подруга постоянно живет во власти иллюзий.

До самого ли конца иллюзии сохраняли власть над настоятельницей? А может быть, Иоанне удалось хотя бы умереть не актрисой при свете рамп, а просто человеком? Ее истинное «я» было жалким и абсурдным. Если бы только она перестала изображать перед самой собой Святую Терезу — все сложилось бы иначе. Но она упорствовала и играла чужую роль. Ей не хватило честности и смирения — иначе она обнаружила бы, что в ней действительно живет Другой.

Умерла она в январе 1665 года, и комедия, которой стала ее жизнь, была исполнена монахинями до конца, превратившись в самый настоящий фарс. У трупа отсекли голову, поместив в серебряный с позолотой ларец, рядом со священной рубашкой. В ларец можно было заглянуть через хрустальные окошки. Провинциальный художник написал огромное полотно, изображавшее изгнание Бегемота. В центре композиции находилась Иоанна, экстатически преклоняющая колена перед отцом Суреном, рядом с которым стояли отец Транкиль и еще какой-то монах-кармелит. Неподалеку восседал Гастон Орлеанский со своей герцогиней, величественно наблюдая за происходящим. А сзади, у окна, выстроились зрители рангом пониже. Сверху, окруженный сиянием и сопровождаемый херувимом, висел святой Иосиф. В правой руке он держал три молнии и поражал ими бесов и демонов, выскакивавших из отверстых уст одержимой.

Этот шедевр провисел в часовне урсулинок более восьмидесяти лет и стал объектом всеобщего поклонения. Но в 1750 году епископ Пуатевенский, побывавший в Лудене, повелел убрать сие произведение куда-нибудь подальше. Разрываемые между долгом повиновения и патриотизмом, добрые сестры пришли к компромиссу: они повесили поверх холста другой, еще более грандиозный. Иоанна стала невидимой, но она по-прежнему была здесь. Правда, уже ненадолго. Монастырь пришел в упадок и в 1672 году был закрыт. Картину передали канонику церкви Святого Креста, а рубашка и мумифицированная голова попали в какой-то отдаленный монастырь. До наших дней ни одна из этих реликвий не дожила.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 14 15 161718 Следующая ⇒