ГЛАВА ВОСЬМАЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 23 из 57Следующая ⇒

Саксон с тяжелым сердцем теперь вела хозяйство. Она уже не занималась

шитьем изящных вещиц: материал стоил денег, а она не решалась их тратить.

Стрела, пущенная Бертом, попала в цель, она засела в ней, колола и не давала

покоя. Ведь они с Билли несут ответственность за жизнь их будущего ребенка!

Разве они уверены, что смогут его прокормить, одеть и подготовить к

жизненной борьбе? Где ручательство? Ей смутно вспоминались тяжелые времена,

пережитые в детстве, и жалобы матерей и отцов приобретали для нее новый

смысл. Теперь ей становилось понятным даже постоянное нытье Сары.

По соседству, у забастовавших рабочих железнодорожных мастерских,

началась нужда. Владельцы лавчонок, куда Саксон бегала по утрам за

провизией, уже впадали в уныние. Все ходили мрачные. Особенно угрюмы были

лица женщин-матерей. Когда они по вечерам болтали на своих крылечках или у

калиток, их голоса звучали подавленно и смех раздавался все реже.

Мэгги Донэхью, бравшая обычно у молочника три пинты молока, теперь

ограничивалась одной. Люди уже не ходили целыми семьями в кинематограф, и

стало труднее доставать мясные обрезки. Нора Дилэйни, жившая за три дома от

Саксон, перестала покупать по пятницам свежую рыбу; теперь она подавала на

стол соленую треску, да и то не первого сорта. Румяные ребятишки, выбегавшие

прежде на улицу между обедом и ужином с огромными ломтями хлеба, густо

намазанными маслом и посыпанными сахаром, теперь выходили с маленькими

ломтиками, на которых было очень мало масла, а сахара не было совсем. Даже

самый обычай этот постепенно отмирал, и многие дети уже ничего не получали в

неурочное время.

Везде сказывалось стремление сократить расходы, сжаться, урезать себя

во всем до последней возможности. И всеобщее раздражение росло. Женщины

стали гораздо чаще ссориться между собой и обращаться с детьми гораздо

грубее, чем раньше. Саксон знала, что Мери и Берт бранятся целыми днями.

-- Надо, чтобы она хоть когда-нибудь поняла, что у меня есть свои

заботы и огорчения, -- жаловался он Саксон.

Она пристально взглянула на него и почувствовала вдруг какой-то

смутный, неопределенный страх за него. В его черных глазах, казалось, тлел

огонь безумия. Смуглое лицо исхудало, и резче выступили скулы; губы слегка

кривились, словно на них застыла горькая усмешка. В том, как он лихо сдвигал

шляпу на затылок, и во всей его манере держаться чувствовался еще более

бесшабашный вызов, чем обычно.

Иногда, сидя в долгие послеобеденные часы без дела у окна, Саксон

рисовала в своем воображении великий переход ее предков через степи, горы и

пустыни к обетованной земле у Западного моря. И она представляла себе то

идиллическое время, когда они жили простой жизнью, близкой к природе, и

никто понятия не имел ни о каких рабочих союзах и объединениях

предпринимателей. Она вспоминала рассказы стариков о том, как они сами

добывали себе все нужное для жизни: охота и домашний скот давали мясо,

каждый выращивал овощи на своем огороде, каждый был сам себе кузнецом и

плотником, сам шил себе обувь и одежду и даже ткал ткань для этой одежды. И

глядя на брата, она понимала, о чем он тоскует и почему мечтает взять

участок казенной земли и поселиться в деревне.

А хорошо, вероятно, быть фермером, думала она. И зачем людям

понадобилось непременно жить в городах? Почему времена изменились? И если

раньше всем хватало, то почему не хватает теперь? Зачем людям спорить и

ссориться, бороться и бастовать -- и все только для того, чтобы получить

работу? Почему работы не хватает на всех? Еще сегодня утром у нее на глазах

стачечники поколотили двух штрейкбрехеров, которые шли в мастерские, --

рабочих этих она знала, кого в лицо, кого по фамилии, они жили неподалеку.

Начали дети -- они принялись кидать в штрейкбрехеров камнями и выкрикивали

такие слова, каких детям и знать-то не следует. На шум драки прибежали

полисмены с револьверами, и забастовщики попрятались в домах и узких

проходах между домами. Одного штрейкбрехера унесли в амбулаторию -- он был

без сознания; другой под охраной железнодорожной полиции все же добрался до

мастерских. Мэгги Донэхью, стоявшая на своем крылечке с ребенком на руках,

проводила штрейкбрехера таким потоком брани, что Саксон сгорела от стыда.

Когда побоище было в разгаре, Саксон увидела на крыльце соседнего дома

Мерседес, -- старуха смотрела на эту сцену с загадочной усмешкой; она жадно

следила за всем происходившим на улице, и ее ноздри вздрагивали и

раздувались. Однако Саксон была поражена ее полным спокойствием, -- в

старухе говорило только любопытство.

И к ней-то, столь мудрой в любви, Саксон пришла за разрешением мучивших

ее вопросов о жизни. Но оказалось, что и на экономику и на рабочий вопрос

Мерседес смотрит как-то дико и странно.

-- О-ля-ля, дорогая, все это очень просто. Люди в большинстве

прирожденные дураки, -- это и есть рабы. Ум дан только очень немногим, --

это и есть господа. Мне кажется, сам бог создал людей такими.

-- А как же бог допустил эту ужасную драку сегодня утром?

-- Боюсь, что он такими вещами не интересуется, -- улыбнулась Мерседес.

-- Едва ли он даже знал о ней.

-- Я перепугалась до смерти, -- сказала Саксон, -- мне чуть дурно не

сделалось. А вы... я ведь смотрела на вас, -- вы глядели на эту драку так

равнодушно, точно на какое-то представление.

-- Это и было представление!

-- О! Как вы можете...

-- Ну, знаете, у меня на глазах людей убивали. Ничего особенного. Все

люди умирают. Дураки умирают, как скот, не зная почему. Даже смешно. Колотят

друг друга дубинками и кулаками, проламывают друг другу головы, грызутся,

точно собаки из-за кости. Ведь работа, из-за которой они бьются, -- это та

же кость. Если бы они еще убивали друг друга из-за женщин, из-за идей,

золота, сказочных брильянтов! Но нет -- они только голодны и дерутся ради

каких-то крох, лишь бы набить желудок!

-- О, если бы только я могла понять, -- прошептала Саксон, стиснув

руки. Ее томила тоска неведения и жажда знания.

-- Тут нечего и понимать. Все ясно, как день. Всегда существовали

дураки и умники, рабы и господа, мужики и принцы. И всегда будут

существовать.

-- Но почему же?

-- Почему мужик -- мужик, моя дорогая? Потому, что он мужик! Почему

блоха -- блоха?

Саксон огорченно качала головой.

-- Но я же вам ответила, милочка. Ни один философ в мире не даст вам

более ясного ответа. Почему вы выбрали себе в мужья именно этого мужчину, а

не другого? Потому что именно он вам понравился. А почему? Понравился, и

все! Почему огонь жжет, а мороз морозит? Почему есть дураки и умные? Хозяева

и рабы? Предприниматели и рабочие? Почему черное -- черно? Ответьте на это

-- и вы ответите на все.

-- Но разве правильно, что люди голодают и не имеют работы, когда они

только и хотят работать, лишь бы их труд оплачивался по справедливости, --

возразила Саксон.

-- Это так же правильно, как то, что камень не горит, что морской песок

не сахар, что терновник колется, а вода мокрая, что дым поднимается кверху,

а вещи падают вниз.

Но такое объяснение действительности не убедило Саксон. Откровенно

говоря, она просто не постигала смысла того, что говорила Мерседес. Это

казалось ей нелепым.

-- Тогда, значит, у нас нет ни свободы, ни независимости! -- пылко

воскликнула она. -- Люди неравны, и мой ребенок не имеет права жить так, как

живет дитя богатой матери!

-- Конечно, нет, -- отозвалась Мерседес.

-- Но ведь весь мой народ именно за это и боролся, -- возразила Саксон,

вспоминая уроки истории и саблю отца.

-- Демократия -- мечта глупцов. Ах, милочка, поверьте, демократия --

такая же ложь, такой же дурман, как религия, и служит лишь для того, чтобы

рабочие -- этот вьюченный скот -- не бунтовали. Когда они стонали под

бременем нужды и непосильного труда, их уговаривали терпеть и нужду и труд и

кормили баснями о царстве небесном, где бедные будут счастливы и сыты, а

богатые и умные -- гореть в вечном огне. Ох, как умные смеялись! А когда эта

ложь выдохлась и у людей возникла мечта о демократии, умные постарались,

чтобы она так и осталась мечтой, только мечтой. Миром владеют сильные и

умные.

-- Но ведь вы же сами принадлежите к рабочему люду, -- заметила Саксон.

Старуха почти гневно выпрямилась.

-- Я? К рабочему люду? Да, но только потому, что я неудачно поместила

деньги, что я стара и уже не могу покорять смелых молодых людей, потому что

я пережила всех друзей моей молодости и у меня никого не осталось, потому

что я живу здесь, в этом рабочем квартале, с Барри Хиггинсом и готовлюсь к

смерти. Но я родилась, дорогая моя, среди господ и всю жизнь топтала ногами

дураков. Я пила редчайшие вина, я веселилась на празднествах, которые стоили

столько, что на эти деньги можно было бы прокормить наших соседей в течение

всей их жизни. Мы с Диком Голденом -- правда, эти деньги принадлежали ему,

но они были все равно что мои, -- мы спустили за неделю в Монте-Карло

четыреста тысяч франков. Он был еврей и мот отчаянный. В Индии я носила

такие драгоценные камни, что, продав их, можно было бы спасти жизнь десяти

тысячам семейств, умиравшим у меня на глазах.

-- Вы видели, как они умирают, и... ничего для них не сделали? --

спросила Саксон задыхаясь.

-- Я сберегла свои драгоценности... да, а в том же году их у меня украл

русский офицер... такая скотина!

-- И вы дали этим людям умереть?.. -- снова повторила Саксон.

-- Это жалкое людское отребье, они гниют и размножаются, как черви.

Просто ничтожество, ничтожество, ничтожество, моя дорогая, как и ваши

здешние рабочие, самая непростительная глупость которых состоит в том, что

они беспрерывно плодят такое же глупое потомство и поставляют рабов для

господ.

И вот Саксон, жаждавшая получить от других хоть какое-нибудь объяснение

окружавшей ее действительности и слышавшая так мало вразумительного от этой

страшной старухи, так и не получила ничего. Теперь она поняла, что и многое

другое, о чем рассказывала Мерседес, лишь игра ее воспаленного воображения.

По мере того как проходили недели, забастовка в железнодорожных

мастерских принимала все более острый и угрожающий характер. Билл только

качал головой и сознавался, что он просто голову теряет, когда думает о том,

что ждет рабочих.

-- Никак я не разберусь во всем этом, -- жаловался он Саксон. -- Все

как-то перепуталось. Точно драка в полной темноте. Взять хотя бы нас,

возчиков. Ведь -- и у нас уже поговаривают о том, чтобы объявить забастовку

из сочувствия заводским рабочим. Они не работают больше недели, многие из

них уже уволены, и если мы не прекратим работать для их завода, они

проиграют дело наверняка.

-- Однако вы и не подумали бастовать, когда вам самим урезали

заработную плату, -- заметила Саксон, нахмурившись.

-- О, тогда мы были не готовы. А теперь нас поддержат и возчики из

Фриско и союз портовых рабочих. Но это пока только разговоры. Конечно, если

уж мы решимся, то непременно попытаемся вернуть и те десять процентов,

которые у нас отняли.

-- А все эти негодяи политиканы, -- сказал он ей как-то в другой раз,

-- нет ни одного порядочного. Хоть бы мы, рабочие, когда-нибудь поумнели и

сговорились выбирать только честных людей!

-- Но если даже вы трое -- ты, Берт и Том -- не можете сговориться, то

как же вы надеетесь, что сговорятся все остальные? -- спросила Саксон.

-- Сам не знаю, -- сознался Билл. -- Начнешь думать -- и голова идет

кругом. А вместе с тем ведь ясно, как дважды два: найти честных людей -- и

все пойдет как следует. Честные люди создадут честные законы, и тогда каждый

честный человек получит то, что ему причитается. Но Берт хочет все

разрушить, а Том покуривает себе трубочку и мечтает, мечтает, как люди

помаленьку да полегоньку придут в конце концов к таким же взглядам, как у

него, и будут голосовать за его программу. Но с этим " помаленьку да

полегоньку" ничего не добьешься. Нам надо, чтобы хорошо было уже сейчас. Том

говорит, что мы пока ничего не добьемся, а Берт -- что не добьемся никогда.

Ну, как тут быть, если у каждого свой взгляд? Посмотри, даже социалисты

вечно спорят, откалываются, выставляют друг друга из партии. Прямо

сумасшедший дом, я сам теряю разум, когда об этом думаю. Одно мне ясно:

нужно, чтобы уже сейчас жить стало легче.

Вдруг он остановился и взглянул на Саксон.

-- Что с тобой? -- спросил он прерывающимся от волнения голосом. --

Ты... больна или... или... это...

Она прижала руку к сердцу; внезапный испуг в ее глазах постепенно

перешел в выражение скрытой радости, а на губах заиграла легкая загадочная

улыбка. Казалось, она не видит стоящего перед ней мужа и прислушивается к

чему-то идущему издалека, что ему слышать не дано! Но вот ее лицо просияло

радостью и удивлением, она взглянула на него и протянула ему руку.

-- Это жизнь! -- прошептала она. -- Это -- он!.. Я так счастлива, так

рада!

Когда Билл на следующий день вернулся домой с работы, Саксон заставила

его серьезнее, чем когда-либо, задуматься над его родительскими

обязанностями.

-- Я все решила. Билли, -- начала она. -- Я такая здоровая и крепкая,

что особых расходов не потребуется. Можно позвать Марту Скелтон. Она хорошая

акушерка.

Но Билл покачал головой.

-- Нет, Саксон, это невозможно. Мы позовем доктора Гентли. Он принимал

у жены Билла Мэрфи, и Билл за него ручается. Правда, он старый ворчун, но в

своем деле собаку съел.

-- А она принимала у Мэгги Донэхью, -- возразила Саксон, -- и посмотри,

какие здоровые и мать и ребенок.

-- Нет, уж одна она во всяком случае у тебя принимать не будет.

-- Но ведь доктору придется заплатить двадцать долларов, -- продолжала

Саксон, -- и он заставит меня, кроме того, взять сиделку, ведь у меня нет

родственницы, чтобы побыть у нас. А Марта сделает все, и выйдет гораздо

дешевле.

Билл нежно обнял ее, однако настоял на своем:

-- Послушай меня, моя милая женушка. Мы, Робертсы, за дешевизной не

гонимся. Запомни это раз навсегда. Ты должна родить ребенка. Это твое дело

-- и хватит с тебя. Мое дело достать денег и заботиться о тебе. В таких

случаях излишняя осторожность не помешает. Я и за мильон долларов не

соглашусь на малейший риск для тебя. Все дело в тебе. А деньги что? Деньги

-- мусор. Как по-твоему, разве я уже не люблю малыша? Конечно, люблю. Он у

меня целыми днями не выходит из головы. Если меня прогонят, то по его

милости. Я совсем дурею от мысли о нем. И все-таки, даю слово, Саксон, я бы

лучше согласился видеть его мертвым, чем допустить, чтобы ты повредила себе

хотя бы мизинчик. Теперь ты понимаешь, как ты мне дорога?

Прежде я думал, что, когда люди женятся, -- это они просто хотят зажить

своим домом. Проходит какое-то время, и им в пору только думать о том, чтобы

кое-как друг с другом поладить; да так оно и бывает у других. Но не у нас с

тобой. Я с каждым днем люблю тебя сильнее. И вот сейчас, например, я люблю

тебя сильнее, чем когда говорил с тобой пять минут назад. И сиделку тебе

брать незачем. Доктор Гентли будет приходить каждый день, а Мери присмотрит

и за хозяйством и за тобой -- словом, сделает все, что сделаешь для нее ты,

если она окажется в твоем положении.

По мере того как проходили недели и грудь у Саксон наливалась, молодую

женщину все больше охватывала гордость материнства. Она была созданием

настолько нормальным и здоровым, что материнство давало ей лишь горячую

радость и внутреннее удовлетворение. Правда, и на нее минутами находила

тревога, но так редко и мимолетно, что только обостряла ее счастье.

Одно продолжало ее смущать: все осложнявшееся положение рабочих, в

котором, кажется, никто не мог разобраться, и меньше всего она сама...

-- Вот все уверяют, что благодаря машинам товаров производится гораздо

больше, чем в прежние времена, -- говорила она брату. -- Тогда почему же

теперь, когда машин так много, мы нисколько не богаче прежнего?

-- Ты ставишь вопрос совершенно правильно, -- отвечал он. -- Этак ты

скоро к социализму придешь!

Но Саксон смотрела на вещи практически:

-- Том, ты давно социалист?

-- Лет восемь.

-- А много это тебе дало?

-- Даст... со временем.

-- Ты, пожалуй, раньше умрешь.

Том вздохнул:

-- Боюсь, что ты права. Все развивается так медленно.

Он снова вздохнул. Она с грустью отметила терпеливое и усталое

выражение его лица, сутулые плечи, натруженные руки, -- все это как бы

подтверждало бессилие его социальных воззрений.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒