Жозе Сарамаго 18 страница

Садик и дворик являли собой форменные джунгли, благодаря последним дождям буйно пошли в рост трава и разнообразные сорняки, семена которых заброшены были сюда ветром, так что попрыгивающим здесь кроликам еды хватает, ну а куры, куры, они и при засухе не пропадут. Обессилевшие носильщики, еле переводя дух, уселись на землю, совершенно разбитые от трудов и тягот, и чуть в сторонке, отдыхая, как и они, лежал труп, оберегаемый женой доктора от посягательств кур и кроликов, причем если одни, подергивая носиками, питали всего лишь бескорыстный интерес, то другие, уставив клюв на манер штыка, готовы были на все. Сказала жена доктора так: Прежде чем выйти на улицу, она не позабыла открыть дверцу крольчатника, не хотела, чтоб живность подохла с голоду. Нет сомнения, что трудно не жить с людьми, а понимать их, сказал доктор. Девушка в темных очках пучком травы вытирала испачканные руки, сама виновата, ухватила труп не там, где следовало, вот оно как получается, когда без глаз‑ то ходишь. Сказал доктор: Надо найти лопату, что ли, какую‑ нибудь или, не знаю, заступ, и тут можно заметить, что вечное возвращение на самом деле предпринимают слова, сейчас вот вернулись эти, сказанные некогда совершенно по тому же поводу, и первым был человек, угнавший автомобиль, а второй станет старуха, вернувшая ключи, и, в землю положенные, ничем не будут отличаться они друг от друга, если только, конечно, не сохранится о них памяти. Жене доктора, поднявшейся в квартиру девушки в темных очках за чистой простыней, пришлось долго выбирать, какая почище, а вернувшись, обнаружить, что куры уже устроили себе настоящее пиршество, тогда как кролики довольствовались тем, что перемалывали свежую травку. Закрыв и обвернув тело, жена доктора отправилась на поиски лопаты или заступа. То и другое нашлось вместе с другими инструментами в сарайчике. Я сама, сказала она, земля рыхлая, копать легко, а вы отдыхайте. Выбрала такое место, где поменьше корней, таких, которые надо долго рубить, и не подумайте, что это так просто, корни – народ упорный, они умеют пользоваться тем, что почва рыхлая, чтобы увернуться из‑ под удара этой гильотины, а не вышло – так хоть смягчить убийственный, смертоносный его эффект. Ни жена доктора, ни он сам, ни девушка в темных очках, хоть и по разным причинам, ибо одна была занята работой, а двое других – по слепоте своей, не заметили, как на балконах, не на всех, соседних домов появились слепцы, немного, привлеченные, надо полагать, стуком лопаты, неизбежно, как бы мягка ни была земля, сопутствующим акту копания, тем более что непременно отыщется и со звоном подвернется под штык какой‑ нибудь камешек. Эти мужчины и женщины казались зыблющимися, полупросвечивающими, как призраки, а может, это и были призраки, решившие из любопытства присутствовать на погребении, вспомнить, как происходили их собственные похороны. Жена доктора увидела их лишь в тот миг, когда, выкопав яму, разогнула наконец затекшую спину и подняла предплечье ко лбу, чтобы вытереть пот. И тут, в неудержимом порыве, не успев даже осознать, что делает, она крикнула и этим слепцам, и всем прочим, сколько ни есть их в мире: Она оживет, заметьте, оживет, а не: Воскреснет, это все‑ таки было бы, пожалуй, чересчур, хотя любой словарь подтвердит, пообещает или намекнет, что речь идет об идеально точных синонимах. Слепцы перепугались и юркнули внутрь, они не понимали, с какой стати прозвучало это слово, и вообще не готовы оказались к такому откровению, вот и видно, что не бывают на той площади, где раздается столько магических объявлений и где для полного комплекта не хватает только головы богомола и самоубийства скорпиона. Кому ты кричала, кто оживет, спросил доктор. Слепым, которые появились на балконах, я испугалась и, кажется, их перепугала. А почему оживет? Не знаю, пришло это слово в голову. Ты скоро сама на площадь эту выйдешь. Ну да, проповедь над кроличьим зубом, над куриным клювом, а теперь помоги мне, сюда‑ сюда, вот так, бери ее за ноги, а я возьмусь здесь, вот так, теперь потихонечку опускаем, осторожно, не столкни меня в могилу, вот так, вот так, еще, я вырыла поглубже, чтобы куры не разрыли, а то начнут копаться, не знаешь, докуда докопаются, ну вот и все. Забросала яму землей, утрамбовала, нагребла небольшой холмик, потому что земли, возвращающейся к земле, всегда оказывается больше, и все это так споро, словно в жизни своей ничем, кроме похорон, не занималась. Потом отсекла ветку с розового куста, росшего в углу двора, и вкопала ее в головах могилы. Оживет, спросила девушка в темных очках. Она – нет, отвечала жена доктора, но те, кто покуда еще жив, должны возродиться в самих себе, а они этого не делают. Мы все уже наполовину мертвы, заметил доктор. Однако же – и наполовину живы, сказала его жена. Отнесла в сарайчик лопату и заступ, обвела взглядом двор, убеждаясь, что все оставляет в порядке. А в чем он, порядок‑ то, спросила она саму себя и сама себе ответила: А в том, что мертвые – там, где должны быть мертвые, а живые – там, где живые, покуда куры и кролики пожирают одних и становятся жратвой для других. Хорошо бы оставить родителям какую‑ нибудь весточку, сказала девушка в темных очках, просто, чтобы знали – я жива. Не хочу лишать тебя иллюзий, сказал доктор, но сперва им бы надо найти свой дом, а это весьма маловероятно, мы и сами никогда бы не добрались сюда, не будь у нас поводыря. Ты прав, прав, я ведь даже не знаю, живы ли они, но если не оставлю им весточку, метку, все равно что, буду чувствовать, будто я их бросила. Ну, так что же им оставить, спросила жена доктора. Ну, что‑ нибудь такое, что они могли бы узнать на ощупь, да вот беда – у меня уже ничего не осталось из того, что я носила прежде. Жена доктора поглядела, как сидит она на нижней ступеньке пожарной лестницы, руки брошены на колени, волосы рассыпались по плечам, красивое лицо искажено страдальчески, и сказала: Знаю, что им оставить. Взлетела по лестнице в квартиру и вернулась с ножницами и обрывком шнурка. Что это ты затеяла, забеспокоилась девушка, когда заскрипели, срезая прядь ее волос, лезвия. Если твои родители вернутся и обнаружат на дверной ручке локон, спросила жена доктора, неужели не сообразят, что принадлежать он может только их родной дочке. Я сейчас заплачу, сказала девушка в темных очках и, незамедлительно исполнив свое намерение, уронила голову в колени, колени обхватила руками и принялась избывать в горючих слезах все свои предыдущие горести и нынешнее волнение по поводу этой памятки, придуманной женой доктора, и, как та поняла потом, неизвестно по каким путям души дойдя до этого понимания, плакать еще и по соседке с первого этажа, пожирательнице сырых кроликов и кур, старой ведьме, мертвой своей рукой вернувшей ей ключи от родного дома. Тогда жена доктора произнесла: Что за времена настали, на наших глазах переворачивается порядок вещей, и то, что почти всегда принадлежало смерти, стало ныне символом жизни. Есть руки, способные творить еще и не такие чудеса, сказал доктор. Нужда заставит пироги печь, а теперь довольно философии и чудотворства, беритесь за руки, пойдемте к жизни. Девушка в темных очках сама повесила перехваченную шнурком прядь на дверную ручку: Думаешь, заметят, спросила она. Дверная ручка – это протянутая для приветствия рука дома, ответила жена доктора и, произнеся эту, что называется, ударную реплику, сочла, что визит завершен.

В тот вечер опять читали и слушали чтение, иных развлечений у них не было, и как жаль, что доктор не был, к примеру, виолончелистом‑ любителем, ах, какие нежные мелодии полились бы тогда с пятого этажа, лаская слух соседям, которые с завистью думали бы, наверно, так: Ишь, как у них там весело, или: Есть же такие бесчувственные люди, думают убежать от своего несчастья, смеясь над несчастьем других. Но нет, иной музыки, кроме той, что звучит в словах, из окон не доносится, слова же, особенно написанные в книгах, скромны и негромки, так что если кому‑ нибудь придет в голову подслушать у двери, он ничего не разберет, кроме одинокого бормотания, тянущего длинную нить звука, который способен продолжаться бесконечно, ибо количество книг в мире бесконечно, как, говорят, и сам этот мир. Когда же глубокой ночью чтение завершилось, старик с черной повязкой сказал: Вот к чему нас свели теперь, нам читают, мы слушаем чтение. А я не жалуюсь, сказала девушка в темных очках, сидела бы так и слушала хоть всю жизнь. Да ведь и я не жалуюсь, а просто говорю, что мы годны теперь лишь слушать историю о человечестве, существовавшую прежде нас, и пользоваться тем, что по счастливой случайности оказалась здесь пара зрячих глаз, судя по всему, оставшихся последними, и даже думать не хочу, что будет, если и они когда‑ нибудь погаснут и порвется ниточка, связующая нас с этим самым человечеством, и мы тогда просто разлетимся в космосе в разные стороны, причем навсегда, и все будем непоправимо слепы. Покуда сил хватит, сказала девушка в темных очках, буду хранить надежду, что встречу родителей, что отыщется мать этого мальчика. Ты забыла еще об одной надежде, общей для всех. О какой. О надежде прозреть. Есть надежды, питать которые – безумие. А я тебе говорю, что не будь их – и меня бы не было, и уже давно. Ну, какие, например. Прозреть. Это я уже слышала, давай другую. Не дам. Почему. Тебе это будет неинтересно. С чего ты взял, что неинтересно, и разве ты уж так хорошо меня знаешь, что берешься судить, что мне интересно, а что нет. Не сердись, я же не хотел тебя задеть. Все мужчины одинаковы, все уверены, будто знают о женщине все на том лишь основании, что вышли на свет из ее лона. О женщинах я знаю мало, о тебе – вообще ничего, что же касается мужчин, то на сегодняшний день, на текущий момент я – старик, и мало того что слепой, так еще и одноглазый. И больше тебе нечего сказать о себе. Ох, сколько еще есть, ты даже представить себе не можешь, как с течением времени возрастает черный список самообвинений. А я вот хоть и молода, а истаскана уже довольно сильно. Ты покуда еще не совершила ничего по‑ настоящему плохого. Как ты можешь судить об этом, если никогда не жил со мной. Да, я никогда с тобою не жил. Почему ты повторяешь мои слова таким тоном. Каким таким. Таким. Я всего лишь сказал, что никогда с тобою не жил. Не притворяйся, будто не понимаешь. Не настаивай, прошу тебя. Буду, я хочу знать. Давай лучше поговорим о надеждах. Что ж, давай. Ну так вот, еще один пример надежды, от которой я отказался, как раз это и есть. Что – это. Последнее самообвинение из моего списка. Объясни, ради бога, толком, я не умею разгадывать шарады. Как это ни чудовищно, я желаю, чтобы мы не прозрели. Почему. Потому что тогда могли бы жить, как сейчас живем. Все вместе или я – с тобой. Не заставляй меня отвечать. Будь ты просто мужчина, ушел бы от ответа, как все вы это делаете, но ведь ты сам назвал себя стариком, а старик, если есть хоть какой‑ то смысл в том, чтобы прожить на свете так долго, не имеет права отворачиваться от правды, и потому отвечай. Я – с тобой. А почему ты хочешь жить со мной. Ты хочешь, чтобы я сказал это при всех. Мы при всех делали кое‑ что похуже, нечто гораздо более омерзительное, грязное, гнусное, чем то, я уверена, что ты можешь сказать. Ну хорошо, будь по‑ твоему, слушай – потому что мужчина, которым я еще покуда остаюсь, любит женщину, которой ты была, есть и будешь. Однако признание в любви из тебя клещами пришлось вытягивать. В моем возрасте боишься быть смешным. Ты не был смешон. Давай забудем это, а. Даже не подумаю забыть и тебе не дам. Что за глупости такие вынудила меня говорить, а теперь. А теперь пришел мой черед. Только не говори ничего такого, в чем потом раскаешься, помни про черный список. Если я искренна сегодня, какое мне дело, что завтра буду раскаиваться. Замолчи, пожалуйста. Ты хочешь жить со мной, а я – с тобой. Ты сошла с ума. Мы будем жить, как муж с женой, здесь, среди наших друзей, и потом, если придется расстаться с ними, по‑ прежнему будем вместе, ибо двое слепцов могут увидеть больше, чем каждый из них поодиночке. Но это безумие, ты же не любишь меня. А что это такое, я никогда никого не любила, я только спала со всеми. Твои слова подтверждают мою правоту. Вовсе нет. Ты тут толковала про искренность, тогда отвечай – ты на самом деле любишь меня. В той мере, чтобы хотеть жить с тобой, и знай, ты – первый, кому я говорю это. Едва ли ты сказала бы так, если бы повстречала раньше лысого, седого старика с повязкой на одном глазу и с катарактой на другом. Признаю, та, кем я была раньше, не сказала бы, но сейчас говорит та, кто я сейчас. Что ж, поглядим, что скажет женщина, которой ты станешь завтра. Собираешься испытать меня. Ну что ты, кто я такой, чтоб тебя испытывать, такие вещи решает жизнь. Одну, по крайней мере, она решила.

Этот разговор происходил лицом, воспламененным и разгорячившимся, к лицу, и пусть не с глазу на глаз, но – глаза в глаза, неотрывно устремленные друг на друга, и, когда один из собеседников произнес слова, желанные обоим, они согласились с жизнью, решившей, что отныне им жить и быть вместе, девушка в темных очках протянула руки, протянула просто, чтобы протянуть, а не затем, чтобы узнать, докуда они дотянутся, и дотронулась до рук старика с черной повязкой, а тот мягко притянул ее к себе, и так сидели они некоторое время вместе, не в первый, разумеется, раз, но лишь теперь прозвучали слова приятия. Никто из присутствующих никак не прокомментировал событие, никто не полез с поздравлениями, никто не пожелал вечного счастья, да, по правде говоря, время не слишком располагало ни к празднествам, ни к иллюзиям, когда же принимаются решения такие важные, каким представляется нам это, и не удивимся, если окажется, что кто‑ нибудь подумал – только слепой мог бы поступить подобным образом, – то безмолвие красноречивей самых громких рукоплесканий. Вот и все, если не считать, что жена доктора вытащила в коридор сколько‑ то диванных подушек в количестве достаточном, чтобы смастерить из них удобное ложе, потом отвела туда косоглазого мальчика, сказав ему при этом так: С сегодняшнего дня будешь ночевать здесь. Что же касается событий, имевших место в столовой, есть все основания считать, что в эту первую ночь был окончательно прояснен вопрос о том, чья же это таинственная рука потерла спину старику с черной повязкой в то утро, когда пролилось такое множество разнообразных, но одинаково очистительных вод.

Наутро, еще в постели жена доктора сказала ему: Мало еды остается, придется сходить за продуктами, я собираюсь сегодня наведаться на тот подземный склад, где была в первый день, и, если его никто пока не обнаружил, мы запасемся провизией на неделю или две. Я пойду с тобой, я и еще кто‑ нибудь. Лучше бы вдвоем, так проще, можно не бояться, что кто‑ то потеряется. А долго ли ты еще сможешь тащить на себе этот воз в виде шестерых никчемных калек. Буду тащить, пока сил хватит, хотя силы мои, честно сказать, на исходе, и порою мне даже хочется ослепнуть и стать такой же, как все остальные, чтобы обязанностей на мне было не больше, чем у них. Мы так привыкли зависеть от тебя, что, случись такое, нас постигла бы новая слепота, потому что благодаря твоим глазам мы все‑ таки хоть немножечко, а не так слепы. Дойду, докуда смогу, больше ничего тебе обещать не стану. В тот день, когда мы поймем, что уже ничего доброго или полезного не сумеем дать миру, вот было бы хорошо, чтоб нам хватило отваги просто уйти из жизни, как сказал тот. Кто. Наш вчерашний именинник. Уверена, что сегодня он бы уже не повторил это, для перемены мнения ничего нет лучше основательной надежды. У него она есть, дай бог, чтоб не иссякла. Ты как‑ то странно это сказал. Что тебе показалось странным. Ну, как будто у тебя отняли твое достояние. Ты имеешь в виду то, что произошло между нами в том ужасном месте. Да. Вспомни, что это она пришла ко мне. Память тебя подводит, это ты лег к ней. Ты уверена. Я же не слепая. Но я бы мог поклясться. И стал бы клятвопреступником. Странно, что память способна так обманывать. Ничего странного, все очень понятно, нам в большей степени принадлежит то, что само свалилось в руки, чем то, чего пришлось добиваться. А больше она ко мне не приходила, и я к ней – тоже. Когда любят, встречаются в памяти, для того она и нужна. Ты что, ревнуешь. Нет, ни сейчас, ни тогда, в тот день мне было очень жалко тебя и ее, ну и себя тоже, потому ничем не могла вам помочь. А как у нас с водой. Плохо. После более, а верней – менее чем легкого завтрака, сдобренного усмешливо‑ сдержанными намеками на события прошлой ночи, причем намекавшие следили, что называется, за языком в присутствии ребенка, хотя попечение это с полным правом можно счесть пустым, если вспомнить, чего только не наслушался он в карантине, жена доктора и он сам в сопровождении слезного пса, который на этот раз не пожелал оставаться дома, отправились на работу.

С каждым часом город все дальше въезжал в мерзость запустения. За ночь количество мусора увеличивалось многократно, как будто из‑ за границы, из какой‑ то неведомой страны, где еще была нормальная жизнь, приезжали потихоньку мусоровозы опорожнять свои контейнеры, и, не будь мы в стране слепых, увидели бы призрачные автомобили, до отказа нагруженные костями, порожними бутылками, пустыми упаковками, пеплом, отбросами, обрубками, обломками, опилками, требухой, разряженными аккумуляторами, пластиковыми мешками и горами бумаги, вот только объедков нам не возят, даже фруктовой кожуры, которая помогла бы обмануть голод в преддверии и чаянии лучших времен, неизменно и вечно пребывающих где‑ то впереди. Утро только в самом начале, но зной уже ощущается. От огромной кучи мусора облаком отравляющего газа наползает смрад. Скоро начнутся повальные болезни, снова сказал доктор, никто не спасется, мы совершенно беззащитны перед ними. Сверху дождик поливает, в спину дует ветерок, откликнулась жена. О, если бы так, дождь ведь еще позволяет утолить жажду, а ветер хоть немного разгоняет эту вонь. Слезный пес беспокойно принюхался, потом принялся рыться в огромной куче, вероятно, он прикопал на этом месте какое‑ то изысканное лакомство и теперь не может до него добраться, будь он один, то уж, будьте уверены, потрудился бы не покладая лап и обрел искомое, но женщина, что плакала когда‑ то, уходит, а его долг – следовать за ней, ибо никогда не знаешь наперед, не придется ли вновь осушать ее слезы. Идти трудно. Кое на каких улицах, особенно там, где они круто идут под уклон, дождевые потоки, обратившись в водопад, швыряли машины друг об друга и об стены, выбивая дверцы, выдавливая витрины, и потому все засыпано осколками толстого стекла. Зажатый меж двух автомобилей, разлагается человеческий труп. Жена доктора отводит глаза. Слезный пес подходит поближе, но смерть пугает его, и еще через два шага шерсть на загривке встает дыбом, душераздирающий вой вырывается из пасти, не иначе как на беду свою спознался он с людьми и скоро начнет страдать в точности как они. Прошли площадь, на которой кучки одних слепцов заняты тем, что слушают речи других, и на первый взгляд ни те, ни эти на слепцов не похожи, потому что ораторы обращали воспламененные лица к слушателям, а те поворачивали внимательные головы к говорившим. Там провозглашались основополагающие принципы крупных организованных систем, частная собственность, свободный рынок, биржа, налогообложение, проценты на капитал и учетные ставки, приватизация, национализация, производство, распределение, потребление, обеспечение, богатство и бедность, коммуникации, преступность, карательные органы, лотереи, исправительные учреждения, уголовный кодекс, гражданский кодекс, административный кодекс, правила дорожного движения, словарь, телефонный справочник, ночные клубы и публичные дома, предприятия оборонной промышленности, вооруженные силы, кладбища, полиция, контрабанда, наркотики, незаконный разрешенный оборот, фармакологические исследования, азартные игры, прейскурант отпеваний и панихид, юстиция, ссуды и займы, политические партии, выборы, парламенты, правительства, мысль выпуклая, мысль вогнутая, плоскость, вертикаль, откос, концентрация, распыление, ампутация голосовых связок, смерть слова. Вот смотри‑ ка, здесь говорят об организации, сказала жена доктора. Да уж слышу, ответил тот и ничего более не прибавил к сказанному. Пошли дальше, и жена доктора сверилась с планом города, установленным на углу, как ставили в старину каменный крест на перекрестках дорог. Они совсем недалеко от супермаркета, где‑ то здесь в тот день, когда, смешно и нелепо скособоченная под грузом пластиковых сумок, по счастью, полных, она упала, заплакала, решила, что заблудилась, и счастье еще, что случился поблизости этот пес, утешивший ее в тоске и в утрате верного пути, да, тот самый пес, что сейчас порыкивает на бродячие своры, если подходят слишком близко, словно предупреждает: Меня не проведете, осади назад. Поворот налево, поворот направо, и вот он, вход в супермаркет. Вход имеется, что есть, то есть, и сам супермаркет тоже на месте, нет только муравьиного мельтешения бегущих во всех направлениях людей, которых во всякий час, в любое время встречали мы в этих заведениях, живущих за счет стечения крупных людских масс. Жена доктора заподозрила самое плохое и сказала об этом мужу: Опоздали, внутри, наверно, нет уже и четвертушки галеты. Почему ты так решила. Не вижу никого, никто не входит и не выходит. Но, может быть, они не обнаружили подвал. Вся надежда на это. Переговариваясь таким образом, они стояли на тротуаре напротив супермаркета. И рядом, словно ожидая, когда зажжется зеленый свет, стояли трое слепцов. Жена доктора не заметила, как на лицах у них проступило какое‑ то смешанное с беспокойством удивление, смутный страх, не увидела, как один из них открыл, будто собираясь что‑ то сказать, и сейчас же закрыл рот, не обратила внимания, как он быстро пожал плечами: Сама узнаешь, вот что, должно быть, думал этот слепец. Они уже переходили улицу, были на середине ее, и потому не могли слышать слова другого слепца: Почему это она сказала, что не видит никого, и ответ третьего: Да это же просто так говорится, вот совсем недавно, когда я споткнулся, ты спросил меня, что, мол, не видишь разве, куда ногу ставишь, мы еще не утратили привычку видеть. Господи боже, сколько же раз об этом уже было говорено, воскликнул первый.

Все обширное пространство супермаркета было залито дневным светом. Перевернутые холодильники‑ витрины, повсюду мусор и битое стекло, пустые упаковки. Странно, сказала жена доктора, ну, если даже здесь нет еды, почему люди здесь не живут. Да, действительно, странно, согласился доктор. Слезный пес тихонько подвыл, снова встопорщил шерсть на загривке. Сказала жена доктора: Чем‑ то пахнет. Воняет везде и всюду, ответил доктор. Нет, это запах тлена. Значит, где‑ то здесь лежит разлагающийся труп. Я ничего не вижу. Значит, тебе показалось. Пес снова проскулил. Что это такое с собакой. Она чего‑ то нервничает, сама не своя. Ну, и что мы будем делать. Пойдем посмотрим, если обнаружится труп, пройдем мимо, нам ли после всего покойников бояться. Мне проще, я их не вижу. Прошли через весь торговый зал до двери, ведущей к коридор, в конце которого – вход в подвал. Слезный пес следовал за ними, но время от времени останавливался, поскуливал, как бы отговаривая от дальнейших шагов, но потом, верный долгу, плелся дальше. Когда жена доктора открыла дверь, смрад сделался сильней. Однако, попахивает, высказался доктор. Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. И двинулась по коридору, становившемуся с каждым ее шагом все темнее, а пес полз на брюхе, как будто его тащили за шкирку, а он упирался. Воздух, насыщенный зловонием мертвечины, был густым и плотным. На полдороге ее вырвало. Да что же тут происходит, думала она между двумя приступами, и потом вслух произнесла, раз и другой, эти слова, приближаясь к железной двери в подвал. Замученная дурнотой, она не сразу заметила в глубине его легчайшее рассеянное свечение. Теперь она знала, что это такое. Крохотные огоньки трепетали в проеме лифтовой клети и в двери на лестницу. Новый приступ вывернул жену доктора наизнанку, и был так силен, что она повалилась наземь. Пес испустил длительный и жалобный не то вой, не то вопль, который, казалось, не оборвется никогда и звучал в коридоре, как замирающее эхо голосов тех, кто остался в подвале. Доктор, услышавший, как стонет, отплевывается, кашляет жена, прибежал, как мог быстро, споткнулся и упал, поднялся и снова упал и наконец схватил жену в объятия: Что, что с тобой, весь дрожа, спрашивал он, а она в ответ только повторяла: Уведи меня отсюда, уведи скорей, и впервые за все это время он повел ее, а не она его, повел, сам толком не очень сознавая куда, лишь бы только подальше от этих дверей, от невидимых ему мерцающих огоньков. Когда выбрались из коридора, нервы у жены доктора сдали окончательно и плач стал судорожным рыданием, столь отчаянным, что не было ни малейшей возможности осушить или утереть эти ручьем льющиеся слезы, и пес, зная, что совладать с ними в силах только время и усталость, даже и не пытался, а только лизал ей руку. Что случилось, повторил доктор, что ты там увидела. Они умерли, прерывающимся от рыданий голосом еле выговорила она. Кто, кто умер. Они, и продолжать не смогла. Ну, не надо, не надо, успокоишься и расскажешь. Через несколько минут она сказала: Они все умерли. Ты что, увидела что‑ нибудь, открыла дверь, спрашивал доктор. Нет, нет, только светлячки, блуждающие огоньки в проемах дверей, они плясали в воздухе и не уходили. Ну да, от распада тканей выделился фосфоросодержащий водород. Да, наверно. Что же там, по‑ твоему, случилось. Наверно, обнаружили подвал, ринулись по лестнице вниз за едой, а я помню, как легко там было поскользнуться и упасть, а упал один, значит, и все остальные за ним, и, я думаю, не сумели дойти, куда хотели, или дошли, но вернуться не смогли, потому что наглухо забили лестницу своими телами. Ты же сказала, что дверь была закрыта. Ее наверняка закрыли другие слепцы и превратили подвал в огромную братскую могилу, а виновата во всем я, потому что, когда выбежала оттуда с пакетами и сумками, бродившие по супермаркету люди учуяли съестное и устремились на поиски. Так или иначе все, что мы едим, вырвано изо рта у других, а если будем отнимать слишком много, в конце концов уморим их голодом, так что все мы – более или менее убийцы. Слабое утешение. Я просто не хочу, чтобы ты терзалась вымышленной, воображаемой виной, взваливала на себя ее бремя, когда и так уже шатаешься под грузом ответственности за шесть вполне определенных и совершенно никчемных ртов. Как бы жила я без твоего никчемного рта. Жила бы, кормила пять оставшихся. Вопрос в том, надолго ли меня хватит. Не очень, когда все запасы истощатся, нам придется идти куда‑ нибудь в поля искать себе пропитания, и мы оборвем все плоды со всех деревьев, истребим всех животных, которых сумеем поймать, если для начала не сожрем здешних собак и кошек. Пес никак не выразил своего отношения к этому высказыванию, сочтя, что к нему оно не имеет никакого касательства, ибо должен же быть хоть малейший прок от того, что в последнее время стал он не просто псом, но – слезным псом.

Жена доктора едва держалась на ногах, череда приступов рвоты совершенно обессилила ее. И когда они вышли из супермаркета, она – шатаясь и он – слепой, никто не мог бы сказать наверное, кто кого ведет и поддерживает. Должно быть, от сияния дня голова у нее закружилась, она подумала, что слепнет, но не испугалась, это была всего лишь мимолетная дурнота. Она не упала и даже не полностью лишилась чувств. Прилечь бы, закрыть глаза, выровнять дыхание, и, она уверена, за несколько минут в покое и спокойствии восстановила бы силы, а они еще понадобятся, потому что мешки и сумки оставались пустыми. Но не хотелось лежать на загаженной мостовой, и легче умереть было, чем вернуться в супермаркет. Она оглянулась по сторонам. На другой стороне улицы заметила церковь. Там тоже, как и везде, должно быть много народу, но все же это – хорошее место, чтобы перевести дух, по крайней мере раньше было именно так. Она сказала мужу: Мне надо собраться с силами, отведи меня вон туда. Куда. Извини, там мне станет легче, уверена. Да где там. В церкви, если бы мне удалось полежать там чуточку, я стала бы как новая. Ну пойдем. Вошли в храм по шести ступенькам, заметьте, по шести, которые жена доктора преодолела с неимоверными усилиями, тем более что приходилось еще и вести мужа. Двери были открыты настежь, и это хорошо, потому что самое ничтожное препятствие, пусть хоть щит от ветра, в этой ситуации стало бы для супругов непреодолимым. Слезный пес в нерешительности замялся на пороге. Дело было в том, что, несмотря на свободу действий, которой он и его собратья упивались в последнее время, в мозгу его уже на уровне генетическом крепко сидели запреты, вбитые в них в весьма и весьма отдаленные, чтобы не сказать – легендарные, эпохи, и одним из таких был запрет входить в церковь, объяснявшийся, вероятней всего, тем, что вступал в неразрешимое противоречие с другим генетическим кодом, предписывавшим метить любую территорию, на которую попадаешь. И никак не споспешествовали смягчению этого запрета дальние предки этого слезного пса, что, верой и правдой служа, лизали отвратительные язвы и струпья святых задолго до того, как те воссияли в этом качестве и причислены были к лику, и собачье милосердие стоит отнести к разряду самых бескорыстных, ибо нам ли не знать, что далеко не всякому нищему дано вознестись к вершинам святости, какие бы струпья ни покрывали его тело, а равно и душу, до которой никаким языком не дотянешься. Но теперь слезный пес все же решился проникнуть в священный предел, благо врата отперты, а привратника не наблюдается, и, что, без сомнения, является самым сильным побудительным мотивом, женщина – ну, та, которая в слезах, – уже вошла внутрь, причем неизвестно, как удалось ей вползти, ибо мужу она шептала только: Держи, держи меня, а церковь была заполнена народом, яблоку, как говорится, и так далее, хотя правильней было бы сказать, что камушка не нашлось бы приклонить голову, если бы не слезный пес, который рыком и толчками, то и другое, впрочем, произведено было вполне беззлобно, сумел расчистить клочок пространства, куда и повалилась почти в беспамятстве жена доктора, пристроив там свое отказывающееся повиноваться тело, после чего смогла наконец смежить вежды, если выражаться языком, приличествующим не случаю, так месту. Доктор посчитал ей пульс, оказавшийся хорошего наполнения и довольно ритмичным, разве что несколько как бы отдаленным, потом попытался поднять ее, так лежать нехорошо, надо усилить прилив крови к голове, то есть улучшить мозговое кровоснабжение, а для этого лучше всего будет посадить ее, голову пониже, между колен, и уповать на силу земного тяготения и натуру. После нескольких неудачных попыток ему удалось наконец поудобней устроить жену. Еще через несколько минут она глубоко вздохнула, шевельнулась чуть заметно, начала приходить в себя. Не вставай, не вставай, сказал муж, голову не поднимай, но она уже оправилась, головокружение прошло бесследно, и глаза могут различить каменные плиты пола, которые благодаря слезному псу, который, укладываясь, трижды и весьма энергично прокрутился на месте, облюбованном для себя самого, относительно чисты. Подняла голову к капителям стройных колонн, к высокому подкупольному своду, проверяя, восстановилось ли нормальное кровообращение, и сказала: Да мне уже хорошо, как вдруг, в это самое мгновение решила, что сошла с ума или что на место головокружению пришли галлюцинации, ибо не могло быть правдой то, что показывали ей глаза, потому что глаза распятого на кресте мужчины закрывала белая повязка и глаза женщины с пронзенным семью мечами сердцем – тоже, да не только у этих двоих, а у всех статуй головы были обвязаны белой тканью, и у всех персонажей всех картин белой краской были жирно замазаны глаза – и у женщины, учившей свою дочь читать, была белая повязка на глазах, и у мужчины с раскрытой книгой, на которую присел маленький мальчик, была белая повязка на глазах, и у длиннобородого старца, державшего в руке три ключа, была белая повязка на глазах, и у юноши, все тело которого было истыкано стрелами, была белая повязка на глазах, и у женщины с зажженным фонарем была белая повязка на глазах, и у мужчины с колотыми ранами на руках, на ногах и пониже сердца была белая повязка на глазах, и у другого мужчины – со львом – была белая повязка на глазах, и у него, и у льва, и у того, кто держал на руке орла, была белая повязка на глазах, у него и у орла, и у того, кто ударом копья повергал во прах козлоногого рогача, была белая повязка на глазах, как, разумеется, и у противника его, и у человека с весами была белая повязка на глазах, и у лысого старика с белой лилией в руке была белая повязка на глазах, и у другого старика, опиравшегося на обнаженный меч, была белая повязка на глазах, и у женщины с голубкой была белая повязка на глазах, у нее и у голубки, и у мужчины с двумя воронами была белая повязка на глазах, у него и обеих птиц, и только у одной‑ единственной женщины глаза были не завязаны, и то лишь потому, что они уже были вырваны и лежали на серебряном подносе, который она держала в руках. Жена доктора сказала мужу: Ты не поверишь, когда я тебе расскажу, что вижу перед собой, знаешь, здесь у всех образов глаза завязаны. Удивительно, сказал тот, почему бы это. Откуда же мне знать, может быть, какой‑ нибудь верующий утратил веру, когда понял, что ослепнет, как и все остальные, а может быть, здешний настоятель решил, что, если слепые прихожане не могут видеть святых, будет справедливо, если и святые не смогут видеть слепых прихожан. Но образа и так не видят. Ошибаешься, образа видят глазами тех, кто смотрит на них, и только теперь для всех воцарилась слепота. Но ты же видишь. С каждым днем буду видеть все меньше и, если даже не потеряю зрение, буду становиться день ото дня все слепей и слепей, потому что некому будет видеть меня. Если и вправду глаза образам закрыл священник. Да нет, это я придумала. Это единственная гипотеза, имеющая истинный смысл, единственное, что может возвеличить это наше ничтожество, я представляю, как он приходил сюда из мира слепых, куда потом должен был вернуться, чтобы ослепнуть в свой черед, представляю закрытые двери, пустую церковь, тишину, представляю статуи и полотна, вижу, как он идет от одного образа к другому, взбирается в нишу и затягивает белую ткань двумя узлами, чтобы крепче держалась, как мажет белилами по холстам, чтобы гуще сделалась белая ночь, в которую вплывают они, да, с тех пор, как создан свет, не бывало ни в одной религии большего святотатца, чем этот священник, не было никого справедливей и человечней, чем он, пришедший сюда, чтобы наконец заявить, что Бог не имеет права видеть. Жена доктора не успела ответить, кто‑ то рядом опередил ее: О чем вы говорите и кто вы. Слепые, как и ты, отвечала она. Но я слышал, ты сказала, что видишь. Это так, манера выражаться, с которой трудно расстаться, сколько же можно твердить одно и то же. А что это вы толковали про образа с завязанными глазами. Ну, толковали. А как ты это узнала, если слепая. И ты узнаешь, если поступишь как я, потрогаешь их руками, ибо – это глаза слепых. А зачем ты это сделала. Я подумала, для того, чтобы мы пришли туда, куда пришли, кто‑ то еще должен быть слепым. А что это ты тут сочиняла про здешнего настоятеля, я его знал превосходно, и он никогда бы не пошел на такое. Никогда не узнаешь заранее, на что пойдет человек, надо подождать, дать времени время, оно всем распоряжается, оно играет против тебя, и все козыри у него на руках, нам же приходится изощряться, придумывать, с какой бы пойти. Грех говорить во храме об игре. Встань, пусти руки в ход, если не веришь тому, что я говорю. Поклянись, что у всех святых глаза завязаны. Чем же мне поклясться, чтобы ты остался доволен. Своими глазами. Что ж, дважды клянусь глазами – моими и твоими. Значит, это правда. Правда. Разговор этот коснулся слуха других слепцов из числа тех, что находились поближе, и излишне говорить, что не пришлось ожидать, пока клятва подтвердится, чтобы новость эта пошла перелетать из уст в уста, и поднялся шепоток и ропот, сперва недоверчивый, потом беспокойный, потом снова недоверчивый, и скверно повернулось дело из‑ за того, что в церкви собралось немало людей суеверных и к тому же наделенных богатым воображением, которым вдруг совершенно непереносима стала самая мысль, что священные образы оказались слепыми, и, значит, их взгляды, милосердные или страдальческие, созерцают ныне только свою же собственную слепоту, и это было подобно тому, как пришли бы к ним и сказали, что окружают их живые мертвецы, так что достаточно было раздаться одному крику, а потом еще и еще, как страх поднял всех этих людей на ноги, паника погнала их к дверям, и повторилось то, что уже хорошо вам известно, ибо паника бежит несравненно быстрее, чем несущие ее ноги, потому что ноги, тем более ноги слепца, в конце концов подкосятся и запнутся, и вот уж он лежит врастяжку, и паника говорит: Вставай, поднимайся, не то убьют тебя, а он бы и рад, но уже бегут по нему и падают на него другие, и поистине, лишь человек с необыкновенно добрым сердцем сумеет не расхохотаться при виде этого потешно‑ трагичного клубка человеческих тел, пытающихся выпростать руки, чтобы высвободиться, ноги, чтобы удрать. Шесть ступенек паперти станут чем‑ то вроде бездны, хоть в конце концов падать невысоко, а привычка к падениям закаляет тело, и вот уж оно, кажется, на земле, что и само по себе хорошо: Отсюда не стронусь, вот первая мысль, приходящая в голову в подобных роковых случаях, первая, а порой и последняя. И, опять же как всегда, неизменным осталось желание одних нажиться на беде других, что тоже очень хорошо знают с тех пор, опять же, как мир стоит, наследники и наследники наследников. И отчаянное бегство вынудило людей побросать свои пожитки, а когда нужда переборет страх и они вернутся в церковь, помимо труднейшей задачи по более или менее удовлетворительному определению того, что мое, а что – твое, станет перед ними во весь рост и такая непреложная данность, как исчезновение части припасов, и без того весьма и весьма скудных, и западет в голову мысль о том, не подстроила ли все это хитроумная женщина, та, которая заявила, будто у всех образов глаза завязаны, ибо коварство иных неописуемо и безгранично, и чего‑ чего только не измыслят они, чтобы оттяпать у бедолаг уже не поддающиеся атрибуции остатки провианта. А ведь вина лежит на слезном псе, который, увидев, что пространство опустело, пошел вынюхивать и сам с собою по справедливости и естественному праву расплатился за труды, но тем самым показал, так сказать, хозяйке своей вход в эту сокровищницу, благодаря чему жена доктора и он сам вышли из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с пустыми руками, то бишь сумками. И счастливцами смогут они почесть себя, если доведется им признать пригодным к употреблению в пищу хотя бы половину того, что досталось им, а в отношении другой половины придется отозваться так: Не постигаю, как люди могут есть такое, и это лишний раз доказывает старую истину, что беда, пусть даже она и одна на всех, каждому достается в неравных долях.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 16 171819 Следующая ⇒