Жозе Сарамаго 12 страница

Однако в ближайшие дни слепцы стали спрашивать себя и друг друга, а не придется ли и в самом деле готовиться к голодной смерти. Поначалу не удивлялись, что продуктов не несут, привыкли к задержкам и перебоям, так уж повелось с самого начала, бандиты из третьей были правы, говоря, что военные иногда запаздывают, хоть тотчас, извращая свою правоту, глумливо добавляли, что вот потому‑ то и придется урезать пайки, такая уж тягостная обязанность выпадает на долю тех, кто правит. На третьи сутки, когда в палатах не осталось в буквальном смысле ни корочки, ни крошки съестного, жена доктора и с ней еще несколько человек вышли во двор и спросили: Э‑ эй, что там с продуктами‑ то, а, нас уже два дня не кормят. Сержант, уже, разумеется, не тот и не этот, а совсем другой, из‑ за ограды ответил, что армия тут ни при чем, армия хлеб ни у кого не отбивает, потому что воинская честь не позволяет, а если еды нет, так это потому, что нет еды, а вы все ни с места, еще шаг, и знаете, что будет, приказ остается прежним. После полученных разъяснений слепцы вернулись в палаты и повели такие речи: Что же мы делать‑ то будем, если и сегодня не привезут еды. Может, завтра привезут. Или послезавтра. Или когда мы и пошевелиться не сможем. Надо выйти и потребовать. Выйти‑ то можно, дойти нельзя. Эх, были б мы зрячими. Были б мы зрячими, не влипли бы в это дерьмо. Может, нам потому не дают еды, что им самим не хватает. Ну да, кого же тут еще кормить, когда самому в обрез. Ну, когда у них припасы истощатся, мы уже все загнемся. Так что же делать‑ то. Они сидели на полу, кружком, более или менее правильным, в желтоватом свете единственной на весь вестибюль лампы, доктор и жена доктора, старик с черной повязкой, среди прочих мужчин и женщин, которых было примерно по двое‑ трое из каждой палаты, как левого крыла, так и правого, и, как уж повелось в этом мире слепых, случилось то, что и должно было, когда один из них высказался гак: А я считаю, что мы никогда бы не оказались в такой ситуации, если бы не убили этого, из третьей палаты, ну, вожака, тоже мне трагедия, ну, давали бы женщины этим бандитам дважды в месяц, то есть я хочу сказать, давали им возможность удовлетворять свои надобности, исполнять закон природы. Кто‑ то счел эту реплику забавной, кто‑ то выдавил из себя деланный смешок, но голос протеста, если он и был, ни заглушило бурчание в пустом желудке, а говоривший продолжал: И очень бы хотелось знать, кто все‑ таки совершил это убийство, женщины клянутся и божатся, что они тут ни при чем. Нет, я считаю, мы просто обязаны свершить правосудие и выдать им убийцу. Поди узнай, кто это. Да, так и скажем им, что вот, мол, вам тот, кого вы ищете, а нам теперь дайте поесть. Поди найди его. Жена доктора поникла головой, подумала: Они правы, если кто‑ нибудь умрет с голоду, виновата буду я, но тотчас вспыхнувший гнев прогнал это смиренное признание своей ответственности: Вот пусть они первыми и умрут, чтобы моя вина искупила их вину. И, подняв глаза, подумала: А если сказать им сейчас, что это я убила, неужели они меня отдадут в третью палату, зная, что – на верную смерть. От голода ли, потому ли, что эта мысль прельщала, как влечет и манит бездна у самых ног, в голове у нее вдруг помутилось, она всем телом подалась вперед и уже открыла рот, но в этот миг ее руку кто‑ то цепко взял, крепко сжал, и, оглянувшись, она увидела старика с черной повязкой, который молвил так: Своими бы руками убил того, кто выдаст себя. Почему, спросили в кружке. Потому, что если в том аду, где мы с вами оказались и который нашими стараниями становится адом совсем уж кромешным, еще имеет какое‑ нибудь значение стыд, то лишь благодаря человеку, осмелившемуся прикончить гиену в самом ее логове. Стыд‑ то он, конечно, стыд, да только им не будешь сыт. Кто б ты ни был, но сказал сейчас сущую правду, ибо всегда найдется тот, кто будет сыт за счет бесстыдства, но мы, лишенные всего, кроме этой последней и сомнительной добродетели, должны, по крайней мере, попытаться отстоять принадлежащее нам по праву. Говори ясней. Если мы начали с того, что отпустили наших женщин к этому отребью и питались за их счет, как мелкая сутенерская мразь, то ныне пришла пора отправляться туда мужчинам, если они тут еще есть. Объясни толком, только сначала скажи, откуда ты. Из первой палаты правого крыла. Ну, дальше. Да чего тут говорить, надо вернуть себе свое. У них есть оружие. Насколько я знаю, имеется один пистолет, а у патронов есть свойство кончаться. На нас хватит. Люди умирали и за меньшее. Я не собираюсь отдавать свою жизнь за то, чтобы другие жизнью наслаждались. Может быть, ты тогда и есть не собираешься, если кто‑ нибудь отдаст жизнь ради того, чтобы ты ел, саркастически осведомился старик с черной повязкой, но ответа не дождался.

Из двери, ведущей в палаты левого крыла, прокралась женщина, стала прислушиваться к разговору, не обнаруживая свое присутствие. Это была та самая, кому в лицо ударила струя крови, а в рот порция семени, та самая, кому тогда шепнула на ухо: Молчи, жена доктора, которая теперь думала: Сейчас, отсюда, где нахожусь я, сидя среди всех этих людей, я не могу сказать тебе, чтоб молчала, не выдавала меня, но ты наверняка узнала мой голос, ты не могла его забыть, моя ладонь зажала тебе рот, твое тело было прижато к моему, и я сказала тебе молчи, и вот пришло время узнать точно, кого я спасла, узнать, кто ты, и потому я буду говорить и дальше, говорить громко и внятно, чтобы ты могла указать на меня, если такая твоя судьба, твоя и моя, и вот я говорю: Идти должны не только мужчины, но и женщины, мы вернемся туда, где нас унижали, чтобы от унижения не осталось и следа, чтобы могли избавиться от него, выплюнуть, как выплевывают попавшую в рот соринку. Она произнесла это и подождана, пока женщина не сказала: Куда ты, туда и я, вот что она сказала. На лице старика с черной повязкой появилась улыбка, которая казалась, а может, даже не казалась, а и вправду была счастливой, только не ко времени было бы его об этом спрашивать, но интересно, что в тот же миг изменились лица и других слепцов, как будто над головами у них пролетела птица, проплыло облако, возник первый, робкий свет зари. Доктор сжал руки жены, потом спросил: Ну, кто‑ нибудь еще хочет узнать, кто убил того негодяя, или мы все согласимся с тем, что пал он от нашей руки, а точнее, от руки каждого из нас. Ответа не было. Жена доктора сказала: Дадим им еще немного времени, подождем до завтра, если солдаты не принесут еду, нападем. Поднялись, разделились, одни пошли направо, другие налево, опрометчиво не учтя возможности того, что кто‑ то из слепцов третьей палаты мог подслушивать их разговор, но, к счастью, черт не всегда, чуть упомянешь о нем, уж тут как тут, и поговорка эта пришлась тут, опять же, как нельзя более кстати. А некстати было кваканье громкоговорителя, который в последние дни то говорил, то нет, но если говорил, то неизменно в одно и то же время, как и было обещано, и, несомненно, в передатчик вмонтировали какой‑ то таймер, в определенный момент включавший магнитную запись, а отчего иногда такого не происходило, нам знать не дано, ибо это свойства и явления мира внешнего, достаточно, впрочем, серьезные, поскольку в результате путался календарь, сбивался подсчет дней, которым иные слепцы, маньяки по природе или любители порядка, что есть смягченная форма мании, неукоснительно пытались заниматься, вяжа узелки на веревке, то есть поступая подобно тем, кто, не полагаясь на свою память, ведет дневник. Так вот, сейчас голос его раздался в неурочное время, должно быть, что‑ то в нем поломалось, реле ли вышло из строя, пайка отошла или запись не возвращается к началу, и только этого не хватало нам, мало того что мы слепцы, так теперь еще и спятим. По коридорам и палатам раскатился последним и бесполезным предупреждением властный голос: Правительство страны, выражая глубокое сожаление по поводу того, что во исполнение своего долга и в соответствии со своими полномочиями вынуждено принять ряд безотлагательных и жестких мер по защите всеми имеющимися в его распоряжении средствами населения страны, оказавшейся перед лицом кризиса, вызванного внезапной вспышкой эпидемии слепоты, временно именуемой белой болезнью, рассчитывает, что все граждане проявят сознательность и присущие им, гражданам, гражданские чувства, всемерно препятствуя распространению эпидемии в том, разумеется, случае, если мы имеем дело с нею, а не с необъяснимым в данное время совпадением ряда единичных случаев. Решение об помещении в карантин лиц, пораженных этим недугом, равно как и лиц, имевших с ними какие бы то ни было контакты, а потому подлежащих обсервации, является глубоко и всесторонне продуманным. Правительство полностью сознает свой долг перед народом и надеется, что те, кому адресовано это обращение, как законопослушные граждане, также осознают лежащую на них ответственность и поймут, что изоляция, которой их подвергли, ознаменует их неразрывную связь и нерушимое единство со всем национальным сообществом. Прослушайте правила поведения в карантине: первое, свет должен гореть постоянно, всякая попытка погасить его бессмысленна, выключатели заблокированы, второе, покидать помещение без специального разрешения запрещается под страхом немедленной смерти, третье, по телефону, имеющемуся в каждой палате, разрешается передавать только просьбы о пополнении запаса гигиенических и моющих средств, четвертое, изолированные обязаны ежедневно производить ручную стирку своей одежды, пятое, не предписывается, однако настоятельно рекомендуется избрать в каждой палате старосту, шестое, трижды в день к дверям левого и правого крыльев будут доставляться коробки с продовольствием, предназначенные соответственно для обеих групп, седьмое, все отходы, под которыми следует понимать не только остатки пищи, но также тару и посуду, как то: тарелки и ложки, изготовленные для этой цели из горючих и легковоспламеняющихся материалов, подлежат сожжению, восьмое, сожжение производится на заднем дворе, девятое, изолированные несут ответственность за возможные негативные последствия неосторожного обращения с огнем, десятое, возгорание, случайное или произведенное умышленно, ликвидируется силами и средствами самих изолированных, без вызова пожарной охраны, одиннадцатое, изолированные не вправе рассчитывать на медицинскую помощь в случае заболевания кого‑ либо из них, равно как и на вмешательство извне для наведения порядка в случае возникновения конфликтов или актов агрессии, двенадцатое, в случае смерти кого‑ либо из числа изолированных, каковы бы ни были ее причины, тело силами самих изолированных должно быть без соблюдения каких бы то ни было формальностей захоронено на заднем дворе, тринадцатое, все контакты между двумя группами пациентов, размещенными в двух крыльях здания, могут производиться только в центральном вестибюле, через который вами был осуществлен вход в клинику, четырнадцатое, ослепшие незамедлительно переходят во флигель, где содержатся слепые, пятнадцатое, эти инструкции будут передаваться ежедневно, в одни и те же часы, для сведения вновь прибывших. Правительство, и на этом слове погас свет и громкоговоритель умолк. Один из слепцов безразлично завязал новый узелок на веревочке, потом попытался сосчитать их, узлы то есть, то есть дни, но отказался от своего намерения, потому что слишком густо оказались они расположены. Жена доктора сказала: Свет погас. Какая‑ нибудь лампа перегорела, ответил муж, неудивительно, ведь столько времени постоянно включены. Нет, весь свет погас, что‑ то случилось там, снаружи. Значит, теперь и ты ослепла. Я дождусь, когда солнце взойдет. Она вышла из палаты, пересекла вестибюль, выглянула. Соседние кварталы были погружены во тьму, и даже армейский прожектор не горел, он, наверно, был подключен к общей сети, а теперь, похоже, энергия иссякла.

На следующий день, кто пораньше, кто попозже, ибо солнце для слепцов встает по‑ разному, и это зависит чаще всего от того, насколько тонок слух у каждого, стали собираться на ступеньках крыльца мужчины и женщины из разных палат, за исключением, само собой разумеется, третьей, обитатели которой должны были уже приступить к завтраку. Ждали, когда завизжат немазаные петли, загремят, открываясь, ворота, возвещая, что привезли еду, а потом начнется крик дежурного сержанта: Не выходить, не подходить, а потом, волоча ноги, пройдут солдаты, с глухим стуком бросят на землю коробки с провиантом, и армейские башмаки, удаляясь, затопают гораздо чаще, и снова заскрипят ворота, и последует разрешающее: Забирайте. И прождали так до тех пор, пока утро не сменилось днем, а день не пополз неуклонно к вечеру. Никто, включая жену доктора, не решался осведомиться, а будут ли кормить. Покуда не прозвучал этот вопрос, не грянет, леденя кровь, и отрицательный на него ответ, а пока нет ответа, есть, значит, надежда услышать что‑ нибудь вроде этого: Скоро, скоро подвезут, потерпите немножко, поголодайте еще самую малость. Но кое‑ кто, как бы ни хотел потерпеть, не мог больше выдержать и, будто сваленный внезапной и необоримой сонливостью, падал в обморок прямо здесь. Над потерявшими сознание принималась хлопотать жена доктора, просто поразительно, как эта женщина узнает все, что происходит вокруг, у нее какое‑ то прямо шестое чувство, способность видеть без глаз, и вот благодаря ей сомлевших не оставляли валяться на солнцепеке, а относили внутрь, а уж там спрыскивали водой, похлопывали по щекам, приводили в чувство. Но рассчитывать на них как на боевую единицу, как на активный штык, разумеется, не приходилось, не потянули бы, да им и кошку за хвост не потянуть, если вспомнить старинное речение, не объясняющее, правда, по каким таким сверхъестественным причинам кошку за хвост тянуть легче, нежели кота. И наконец объявил старик с черной повязкой: Еды не привезли, еды не привезут, пойдемте за едой сами. Поднялось бог знает сколько народу, поднялось и собралось в самой отдаленной от вражеской цитадели палате, ибо давно уж пора быть предусмотрительными. Послали в левый флигель лазутчиков, слепцов, разумеется, из тамошних палат, лучше знающих местность, наказав им оповещать о первом же подозрительном шевелении. Жена доктора отправилась с ними и вскоре принесла не слишком обнадеживающие сведения: Они перегородили дверь четырьмя кроватями. Как ты узнала, что именно четырьмя, спросил кто‑ то. Как‑ как, пощупала. И тебя не засекли. Надеюсь, что нет. Ну, что делать будем. Пойдем туда, снова призвал старик с черной повязкой, сделаем то, что решили, на что решились, иначе будем обречены на медленную смерть. Если пойдем, кое у кого смерть будет скорая, ответил первый слепец. Кто собирается умереть, тот уже умер, только еще не знает об этом. О том, что мы умрем, нам известно со дня рождения. И потому в определенном смысле можно считать, что мы все рождаемся мертвенькими. Ну хватит воду в ступе толочь, высказалась девушка в темных очках, одна я туда идти не могу, но если не прекратите свою словесную эквилибристику, лягу в постель и буду лежать, пока не умру. Умирает лишь тот, чьи дни сочтены, сказал доктор, и больше никто, и, несколько возвысив голос, добавил: Кто готов идти, пусть поднимет руку, вот что происходит с теми, кто ляпнет, не подумавши, какой смысл поднимать руки, если некому подсчитать их и сказать потом: Тринадцать, после чего можно будет с уверенностью ждать начала новой дискуссии, в ходе которой докажут, что с точки зрения логики правильнее будет кому‑ нибудь одному примкнуть к добровольцам или, наоборот, покинуть их ряды, чтобы не получилась чертова дюжина, ну а кому покидать, пусть решит жребий. Руки поднялись, но не слишком уверенно, и в движении этом, то ли в преддверии явной опасности, маячившей впереди, то ли ввиду явной нелепости отданного и полученного приказа, сквозили нерешительность и сомнения. Доктор рассмеялся: Что за чушь я сморозил, давайте поступим иначе, кто не хочет или не может идти, пусть отойдет в сторону, а с остальными мы выработаем план действий. Начались бормотания, вздохи, шарканья, и постепенно отделились от ядра слабые и робкие, и замысел доктора оказался столь же эффективен, сколь и великодушен, ибо так труднее будет понять, кто был в рядах и покинул их. Жена доктора сочла оставшихся, и вышло их вместе с нею и мужем семнадцать душ. Первую палату правого крыла представляли старик с черной повязкой, девушка в темных очках, аптекарь, а все прочие добровольцы были исключительно мужчины из разных палат, если не считать, а почему бы, собственно, ее не считать, ту женщину, которая сказала: Куда ты, туда и я, так вот, она тоже была здесь. Выстроились в проходе между кроватями, доктор пересчитал: Семнадцать, нас семнадцать. Маловато, сказал аптекарь, не справимся. Атаковать широким фронтом, если позволено мне будет употребить военный термин, сказал старик с черной повязкой, в данном случае неразумно, нам надо ворваться в брешь не шире дверного проема, если нас будет больше, это только осложнит дело. Положат всех, согласился кто‑ то, и все по виду остались наконец довольны своей малочисленностью.

Вооружились уже известными нам железными прутьями, выломанными из кроватных спинок и могущими служить как рычагами, так и копьями, в зависимости от того, будут ли введены в действие саперы или штурмовые части. Старик с черной повязкой, в молодости ознакомившийся, судя по всему, с кое‑ какими началами тактического мастерства, напомнил о необходимости держаться кучно, чувствовать локоть соседа и поворачиваться всем вместе, ибо это единственный способ не перебить своих, а также о том, что приступ должен происходить в совершенном молчании, что обеспечит эффект внезапности. И босиком, добавил он. Как потом свои башмаки‑ то искать будем, возразил кто‑ то, а кто‑ то еще ответил ему: Башмаки, что останутся после боя, в полном смысле могут считаться башмаками покойника, с той лишь разницей, что ими будет кому воспользоваться. Что еще за башмаки покойника. Поговорка такая есть, от башмаков покойника примерно столько же проку, сколько от козла молока, то есть ноль. Это почему же. Потому что покойников хоронят в картонной обувке, и считается, что прочнее им не надо, поскольку души, как известно, ногами не ходят. Да, вот еще что, прервал их старик с черной повязкой, шестеро из нас, те, кто духом пободрей, должны будут, ворвавшись, со всей силы оттолкнуть кровати внутрь, чтобы дать войти остальным. Но тогда им придется бросить свое оружие. Не придется, наоборот, пригодится, как рычаг. Помолчал и добавил довольно мрачно: Самое главное – держаться всем вместе, рассеемся – мы пропали. И мы тоже, сказала девушка в темных очках. Ты что же, тоже пойдешь, не надо бы. Это почему. Ты слишком молода. Здесь возраст не учитывается, ни возраст, ни пол, так что не забывай про женщин. Я и не забываю, сказал старик с черной повязкой, причем так, словно эти его слова приплыли сюда из какого‑ то совсем иного диалога, но зато следующие впрямую относились к предстоящему им делу: Совсем даже не забываю и дорого бы дал, чтобы одна из вас видела, что мы не видим, и вела нас куда надо, и направляла острие наших копий в горло врага так же верно, как это делала та женщина, никому из нас не известная. Слишком много ты хочешь, один раз, как известно, не в счет, да и потом, может быть, она лежит там мертвая, по крайней мере, о ней ничего больше не слышно, отозвалась жена доктора. Женщины воскресают друг в друге, шлюхи – в порядочных, порядочные – в шлюхах, промолвила девушка в темных очках. И после этих ее слов повисло долгое молчание, для женщин все уже было сказано, а мужчины знали, что как ни ищи нужные слова, все равно не найдешь.

Двинулись цепочкой, имея во главе, как и было условлено, шестерых самыми крепких, среди которых были доктор и аптекарь, за ними шли все остальные, неся свои железяки, этакие копейщики, изможденные и оборванные, и, когда проходили вестибюлем, кто‑ то выронил оружие из рук, и оно загрохотало о каменный пол не хуже пулеметной очереди, так что если бандиты услышали и поняли, что это означает, мы погибли. Никого, даже мужа не предупредив, жена доктора забежала вперед, оглядела коридор и потом, крадучись, по стеночке, подобралась к двери третьей палаты, прислушалась, но раздававшиеся оттуда голоса звучали вполне безмятежно. Она доложила обстановку, и приступ начался. Штурмовая группа, хоть и шла медленно и тихо, все же привлекла внимание обитателей двух первых палат, и, зная, что должно произойти, они столпились в дверях, чтобы лучше слышать шум сражения, а те из них, на кого запах, фигурально выражаясь, пороха, пока еще не сгоревшего, оказал одушевляющее действие, в последний момент решили присоединиться к атакующим, и кто‑ то успел даже сбегать к себе в палату, выломать из кровати железный прут, так что численность отряда возросла по крайней мере вдвое, и подкрепление это не слишком обрадовало бы старика с черной повязкой, знай он, что под началом у него отныне не полк, а бригада. Последний, пепельный, умирающий свет дня проникал через редко прорубленные окна, выходившие на задний двор, и тускнел на глазах, и уже соскальзывал в черную глубь тьмы, которая воцарится сегодня ночью. Но если не считать неодолимого уныния, вызванного слепотой, от которой продолжали загадочным образом страдать слепцы, они, надо отдать им должное, стойко противостояли меланхолии, навеянной этим и подобными атмосферными колебаниями, безо всякого сомнения несущими полнейшую ответственность за бесчисленные акты отчаянья, имевшие место в те далекие времена, когда у людей еще были глаза и глаза эти видели. Но по достижении цели, то бишь двери в проклятую палату, тьма в коридоре стояла уже непроглядная, и потому немудрено, что жена доктора не разглядела, что кроватей, перегораживавших вход, стало не четыре, а восемь, то есть количество их удвоилось, как и число атакующих, но с куда более печальными для вторых, чем для первых, последствиями, которые обнаружились моментально, едва лишь старик с черной повязкой крикнул: Давай, ибо именно таков был отданный им приказ, и почему‑ то он не вспомнил испытанное в столетних: Вперед, на приступ, или вспомнил, но подумал, что слишком много чести будет штурмовать с этим главным боевым кличем груду вонючих, кишащих клопами и блохами лежаков со сгнившими от пота и мочи матрасами и засаленными до последней степени, драными и рваными одеялами, давно сменившими свой природный серый на все то многообразие цветов, какие пристало носить и защищать самому омерзению, о чем знала жена доктора, раньше знала, а теперь даже не то что не увидела, а и не догадалась, что баррикада укреплена. Слепцы, окруженные, подобно архангелам, собственным сиянием, ударили своими железяками в препону, однако она и не подумала поддаться, и, надо сказать, силы этих силачей ненамного превосходили утлые возможности немощного арьергарда, который уже едва держал в руках копья, как некогда тот, кто нес на спине крест и потом был вынужден ждать, когда его поднимут на него. Тишины как не бывало, кричали те слепцы, что были снаружи, и те, что внутри, и, надо полагать, никто до сегодняшнего дня не замечал, что крик слепых есть нечто совершенно чудовищное, такое, право, впечатление, что кричат они, сами не зная зачем, и мы, открыв рот, чтоб велеть им заткнуться, сами принимаемся кричать, хоть и не слепые, ну да это беда поправимая, всего лишь вопрос времени. В многоголосом крике, который одни испускали, потому что оборонялись, а другие – потому что нападали, атакующие в отчаянье от того, что не могут убрать препятствие, побросали свои палки, только одну оставили и за нее‑ то ухватились все, ну, или, по крайней мере, те, кто сумел втиснуться в дверной проем, а кто не сумел, уперся сзади, и стали напирать, нажимать, толкать, и вот когда баррикада уже начала вроде как бы чуточку сдвигаться и подаваться, совершенно внезапно, безо всякого оклика или предупреждения, грянули подряд три выстрела, произведенные слепым счетоводом отнюдь не в воздух. Двое атакующих свалились, остальные поспешно шарахнулись назад, опять же спотыкаясь и сбивая друг друга с ног, и, умноженные акустикой безумных коридоров, перекинулись крики и в другие палаты. Тьма теперь была уже совсем непроницаемой, не разглядеть, в кого попали пули, можно, разумеется, спросить эдак вот, издали: Эй, кого там задело, м‑ м, но, согласитесь, это как‑ то нехорошо по отношению к раненым, с которыми надо обращаться уважительно, подойти к ним, руку положить на лоб, если, конечно, по несчастной случайности не туда им угодила пуля, потом негромким и ласковым голосом осведомиться о самочувствии, сказать, что, мол, ничего, все будет хорошо, сейчас санитары с носилками прибегут, потом дать воды, если, конечно, рана не в живот, ибо руководство по оказанию первой помощи категорически это запрещает. Что будем делать, спросила жена доктора, там двое лежат. Никто не спросил, почем она знает, что именно двое, хотя выстрелов было три, если не брать в расчет вполне возможные рикошеты. Надо их вытащить, сказала жена доктора. Большой риск, ответил старик с черной повязкой, обескураженный провалом операции, начатой столь тактически грамотно, если поймут, что мы – там, опять откроют пальбу, потом помолчал и добавил сокрушенно: Однако идти надо, и я готов. Пойдем вместе, сказала жена доктора, и не пойдем, а поползем, так будет безопасней, только как можно скорее, пока там, внутри, не опомнились. Я с вами, сказала женщина, та самая, что некогда пообещала: Куда ты, туда и я, и любопытно, что никому из толпившихся в коридоре не пришел в голову простейший способ узнать, кого же все‑ таки ранило, да‑ да, совершенно верно, ранило или убило, что пока неизвестно, а для этого всего‑ то и надо, чтобы каждый сказал: Я тоже пойду, или: А я не пойду, а кто промолчит, тот, значит, и лежит там, в дверях третьей палаты.

И четверо добровольцев пустились в путь ползком, две женщины посредине, двое мужчин по бокам, так уж само собой вышло, а вовсе не из рыцарской учтивости или стремления по‑ джентльменски закрыть собой даму, тем более что неизвестно, под каким углом прилетит пуля, если слепой счетовод решит выпустить ее. А может, и вообще ничего не произойдет, потому что старика с черной повязкой осенила мысль, причем более удачная, чем все предшествующие, и заключавшаяся в том, что все остальные будут говорить как можно громче, а еще лучше – кричать, тем более что поводов для этого сколько угодно, и шумом этим перекроют и заглушат все звуки, которые неизбежно будут сопровождать вылазку, и возвращение, и все то, что может случиться между тем и этим, а что именно, то один бог знает. В считанные минуты спасатели достигли цели и поняли это еще прежде, чем наткнулись на тела своих товарищей, ибо кровь, по которой они ползли, сыграла роль вестника, явившегося к ним и молвившего: Я была жизнью, за мной уже ничего нет, и: Боже мой, подумала жена доктора, сколько крови, и это была чистая правда, крови натекла целая лужа, руки и одежда липли к полу так, словно и шашки паркета, и каменные плиты вымазали птичьим клеем. Она приподнялась на локтях и двинулась дальше, и остальные сделали то же. Нащупали наконец распростертые тела. Оставшиеся позади продолжали шуметь как можно громче, напоминая теперь плакальщиц, доведших себя до исступления. Жена доктора и старик с черной повязкой вцепились в щиколотки одного из лежавших, доктор и вторая женщина одновременно ухватились за руку и за ногу другого, и теперь следовало поскорей вытащить их и выбраться самим с линии огня. А это не так просто, потому что надо приподняться, стать на четвереньки, ибо таков единственный способ применить к делу жалкие остатки сил. Раздался выстрел, но на этот раз пуля никого не задела, а страх, как молния, пронизавший все тело, не заставил их вскочить и убежать, а, напротив, придал малую толику недостающей энергии. Через мгновение они были уже в безопасности, у стены рядом с дверью палаты, и необыкновенно замысловатую траекторию должна была бы вычертить пуля, чтобы попасть в них, а слепой счетовод едва ли был сведущ в баллистике, хотя бы в самых ее началах. Попытались поднять тела, но ничего из этого не вышло. Оставалось только тащить волоком их и дальше, и вместе с ними по полу, словно из‑ под скобеля, тянулись полосы крови полузасохшей и совсем свежей, еще струившейся из ран. Кто это, спросили ожидавшие. Откуда нам знать, мы ведь не видим, отвечал старик с черной повязкой. Здесь больше нельзя оставаться, сказал кто‑ то, если они пойдут на вылазку, дело не ограничится двумя ранеными. Или убитыми, сказал доктор, пульс у них, по крайней мере, прощупать не могу. Потащили тела по коридору, уподобясь отступающему войску, в вестибюле остановились, и посторонний подумал бы, что решили стать там лагерем, однако на самом деле причина была иная и крылась она в том, что просто иссякли последние силы, здесь останусь, больше не могу. Сейчас, кстати, самое время отметить такое удивительное обстоятельство, что бандиты, прежде такие предприимчивые и настырные, с такой охотой и легкостью применявшие, чуть что, грубую силу, сейчас перешли в глухую и пассивную оборону, сидят, забившись в свою нору, и отстреливаются наугад, то есть не решаются схватиться с врагом в чистом поле, лицом к лицу, глаза в глаза. Обстоятельству этому, как и всему на свете, имеется свое объяснение, состоит же оно в том, что в третьей палате после гибели главаря резко упала дисциплина, к нулю свелась субординация, и сильно ошибся слепой счетовод, решив, что вместе с пистолетом у него теперь в кармане и власть, как бы не так, все получается как раз наоборот, и каждая выпущенная им пуля летит, фигурально выражаясь, в него же, ибо с каждым истраченным патроном тратится и частица этой самой власти, и мы еще увидим, что произойдет, когда боеприпасы будут израсходованы полностью. И в соответствии с тем, что не всяк монах, на ком клобук, то и не всякого, у кого скипетр, можно признать королем, и пора бы уж назубок заучить эту истину. И хоть королевский скипетр ухватил сейчас слепой счетовод, следует сказать, что королем, пусть и мертвым, и погребенным, причем плохо, неглубоко, всего на три пяди под полом своей же палаты, продолжают считать прежнего вожака, и присутствие его, хоть бы в виде смрада, по‑ прежнему весьма ощутимо. А между тем на небо выплыла луна. Снаружи через главный вход проникает и разливается по вестибюлю неясное поначалу, но с каждым минутой набирающее силу сияние, и лежащие на полу тела, мертвые и пока еще нет, мало‑ помалу обретают объем и абрис, очертания и черты, и весь ужас кошмара, тяжкого и безымянного, и тогда жена доктора осознала, что нет больше, а может, и раньше не было, ни малейшего смысла прикидываться слепой, ибо невооруженным глазом видно, что спастись никому не удастся, а слепота, помимо прочего, это еще и пребывание в мире, где исчезла надежда. Впрочем, она может сказать, кто погиб. Вот это – аптекарь, а это – тот, кто сказал, что, мол, положат нас, и оба до известной степени оказались правы, и излишне спрашивать меня, как я узнала, кто они, ибо ответ мой прост: Я вижу. Из тех, кто был там, одни это уже знали и молчали, другие с давних пор терзались сомнениями, которые теперь, стало быть, подтвердились, но совершенно неожиданным оказалось отчуждение третьих, можно себе представить, какое бы в другое время тут началось смятение, какие посыпались бы вопросы, как развязались бы языки: Почему тебе одной удалось избегнуть общей участи, что за капли закапываешь ты в глаза, дай мне адрес твоего врача, выведи меня из этого узилища, хотя, если вдуматься, и не было в этом отчуждении ничего неожиданного, потому что сейчас уже все равно, в смерти все одинаково слепы. Но и вправду нельзя было дальше оставаться в таком положении, даже защититься нечем, потому что и железяки остались у двери в третью палату, а кулаками не много навоюешь. Под водительством жены доктора убитых вынесли на крыльцо и на лунном свету, под млечной белизной небесного тела, оставили их тела, белые снаружи, черные наконец‑ то внутри. Разойдемся все по своим палатам, сказал старик с черной повязкой, потом посмотрим, что тут можно будет предпринять. И никто не обратил внимание на то, сколь безумны эти слова. Слепцы не стали делиться по принадлежности и происхождению, встретились и познакомились по дороге, одни пошли в левое крыло, другие – в правое, и вот туда вместе пришли жена доктора и та, что сказала: Куда ты, туда и я, но не эта мысль сидела сейчас у нее в голове, а совсем противоположная, но говорить об этом она не хотела, ибо не все клятвы исполняются – когда по душевной слабости, а когда и под воздействием высшей силы, которую мы порой забываем принять в расчет.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒