Жозе Сарамаго 9 страница

Никто, похоже, не обратил внимания на эту нелепость: как можно не забыть лицо, если ты его не видишь. Слепцы уже поспешали по мере сил к дверям, и вскоре первой палате были уже предоставлены объяснения. Судя по тому, что мы слышали, сказал доктор, нам остается только подчиниться, пока, но крайней мере, их много и они вооружены. Мы тоже можем раздобыть себе чего‑ нибудь, заметил аптекарь. Ну да, ветки деревьев, если дотянемся, какие‑ нибудь оторванные от кроватей железяки, с которыми едва ли управимся, а у них имеется один, по крайней мере, пистолет. Я этим слепачам свое кровное отдавать не собираюсь, сказал чей‑ то голос. Я тоже, отозвался еще один. Ну, вот что, возразил доктор, либо все, либо никто. Выбора у нас нет, сказала его жена, и потом, здесь действует тот же самый закон, что навязали нам снаружи, на воле, кто не хочет платить, не платит, это его право, но в этом слу чае он и не ест, ибо нельзя питаться за счет других. Отдавать будем все, отдавать будем всё, сказал доктор А кому нечего, спросил аптекарь. Кому нечего, тот будет есть, что другие дадут, кто‑ то ведь верно рассудил, что от каждого по способностям, каждому по потребностям. После недолгого молчания раздался голос старика с черной повязкой: Кому же мы поручим это. Доктору, сказала девушка в темных очках. Голосовать не пришлось, вся палата оказалась единодушна. Двоих надо, напомнил новоизбранный, есть желающие. Я могу, если больше никто не претендует, сказал первый слепец. Ну и прекрасно, давайте начнем, нам потребуется мешок, сумка, чемоданчик, что‑ нибудь в этом роде. Вот, и с этими словами жена доктора стала выкладывать из сумочки свою косметику и прочие дамские мелочи, положенные туда в ту пору, когда она и вообразить не могла, в каких условиях доведется жить. Среди тюбиков, флакончиков, коробочек, попавших сюда из другого мира, обнаружились и довольно длинные, с острыми концами, ножницы. Она и не помнила, как сунула их в сумочку, однако они там были. Жена доктора подняла голову. Слепцы ждали, доктор, отойдя к кровати первого слепца, переговаривался с ним, девушка в темных очках сказала мальчику, что скоро можно будет поесть, и, сунутый с детской и бесполезной стыдливостью под прикроватную тумбочку, словно его все еще нужно было скрывать от посторонних взглядов, лежал на полу выпачканный кровью тампон. Жена доктора разглядывала ножницы, пытаясь понять, почему она это делает, почему смотрит так, как так, ну, так, и не находила этому никакого объяснения, а какое могло бы найтись объяснение в лежавших у нее на ладони обыкновенных длинных ножницах, в их никелированных лезвиях и тонких блестящих остриях. Нашла, спросил муж. Нашла, сказала она и одной рукой протянула сумочку, а другую, с зажатыми в кулаке ножницами, спрятала за спину. Ты что, спросил доктор, и она ответила: Ничего, а могла бы ответить: Ничего, что ты мог бы увидеть, наверно, тебя удивил мой голос, только и всего. Доктор вместе с первым слепцом приблизился, неуверенными руками принял сумочку и сказал: Ну, начинаем собирать, давайте у кого что есть. Жена расстегнула ремешок своих часов и браслет на запястье у доктора, вынула из ушей серьги, сдернула с шеи золотую цепочку, потянула с пальцев колечко с темно‑ красным рубином, потом обручальные кольца, свое и мужа, и снялись они неожиданно легко: Пальцы у нас похудели, подумала она, аккуратно уложила все в сумку, добавила взятые из дому деньги, несколько купюр разного достоинства и пригоршню монет. Все, сказала она. Ты уверена, спросил доктор, ничего больше нет, посмотри хорошенько. Ценного больше ничего. Девушка в темных очках прибавила свои сокровища, примерно все то же самое, плюс два браслета, минус обручальное кольцо. Жена доктора подождала, когда повернутся спиной муж и первый слепец, когда девушка в темных очках склонится над косеньким мальчуганом со словами: Представь, что я твоя мама, плачу за тебя и за себя, и отступила к стене. Вдоль нее, как и вдоль других стен, были там и сям вбиты длинные гвозди, предназначавшиеся для того, наверно, чтобы умалишенные вешали на них свои, бог знает какие, сокровища и мании. Она выбрала самый верхний и, с трудом дотянувшись, повесила на него ножницы. Потом села на кровать. Ее муж и первый слепец медленно подвигались к дверям по проходу между койками, останавливаясь у каждой, чтобы забрать то, что протягивали им слева и справа, одни повторяли, что это бессовестный грабеж, и были совершенно правы, другие избавлялись от своего достояния почти безразлично, словно считали, что, если поразмыслить, нет в мире ничего такого, что в абсолютном смысле принадлежало бы им безраздельно, и это тоже, в сущности, была истина неоспоримая. Все собрав, доктор уже от самых дверей спросил: Все отдали, и несколько голосов с явной покорностью судьбе откликнулись: Да, а кто‑ то промолчал, и мы в свое время узнаем, не для того ли, чтобы не солгать. Жена доктора подняла глаза, увидела ножницы. Удивилась, что, повешенные за одно из колец на гвоздь, они оказались так высоко, словно и не она сама поместила их туда, и потом похвалила себя, что додумалась прихватить их из дому, теперь сможет подровнять бороду мужу, придать ему более приличный вид, раз уж попали в такие условия, где мужчина не может нормально побриться. Когда она перевела взгляд на дверь, двое уже исчезли в коридорной полутьме, направляясь в третью палату левого флигеля, куда было им велено явиться за покупкой еды. Еды на сегодня, на завтра и, может быть, на всю неделю. Ну а потом что, и вопрос этот остался без ответа, ведь мы же отдали все, что было.

Против обыкновения, коридоры были пусты, хотя обычно, только выйдешь из палаты, сейчас же и непременно зацепишься ногой, споткнешься, упадешь и будешь, пострадав, материть и проклинать без вины виноватых в твоем падении, а те ответят тем же, но близко к сердцу никто эту брань не принимает, всякий человек, а тем более слепой, имеет право облегчить душу. Впереди слышались шаги и голоса, и это наверняка были эмиссары второй палаты, исполнявшие такую же повинность. Что же это такое, доктор, вопросил первый слепец, мало того что сами ослепли, так еще и угодили в лапы слепому ворью, видно, судьба у меня такая, сначала машину угнали, теперь вот еду отнимают, да еще и пистолетом грозят. Пистолет создает существенную разницу. Да, но патроны‑ то кончатся рано или поздно. Как и все на свете, но в данном случае лучше, чтобы этого не произошло. Почему же. Потому, что патроны кончаются, когда их расстреливают, их, а значит, кого‑ то еще, а у нас и так убитых слишком много. Но мы попали в невыносимые обстоятельства. Причем уже давно, с той минуты, как оказались здесь, однако же ничего, выносим как‑ то. Вы оптимист, как я погляжу. Да нет, просто хуже, чем сейчас, быть не может. На сей счет у меня большие сомнения, пределом этому нет. Вероятно, вы правы, сказал доктор, а по том, словно обращаясь к самому себе, добавил: Здесь скоро что‑ нибудь случится, и это высказывание содержало известное противоречие, либо и в самом деле есть кое‑ что похуже теперешней нашей жизни, либо с какой‑ то минуты станет лучше, хотя никаких признаков этого пока нет. Судя по пройденному расстоянию, по количеству поворотов направо и налево, они приближались к третьей палате. Ни доктор, ни первый слепец прежде здесь не бывали, однако архитектурное решение предполагает некоторую логику, то есть симметричное расположение двух крыльев, или флигелей, или корпусов, и кто освоился в правом, тот и в левом не заблудится, и наоборот, стоит лишь здесь свернуть налево, если там сворачивал направо. Слышались голоса тех, кто шел впереди. Придется подождать, прошептал доктор. Почему. Эти, из третьей, захотят точно узнать, что и сколько им принесли, а они уже поели, так что торопиться не станут. Но вроде бы скоро обед. Если бы даже наши соседи по флигелю были зрячими, им это ничем бы не помогло, тем паче что и часов у них уже нет. Примерно через четверть часа, минутой больше, минутой меньше, обмен состоялся. Двое прошли мимо доктора и первого слепца, и по речам их было ясно, что не с пустыми руками: Осторожно, не урони, сказал один, а второй пробурчал: Этого на всех не хватит. Придется, стало быть, подтянуть ремешочек. Ведя рукой вдоль стены, доктор, на шаг впереди своего спутника, почувствовал наконец под пальцами дверной косяк. Мы из первой палаты правого крыла, сообщил он. Хотел было шагнуть через порог, но наткнулся на какое‑ то препятствие. Понял, что это кровать, призванная исполнять роль прилавка или стойки: Все обдумали заранее, не с бухты‑ барахты действуют, подумал он. Услышал голоса, шаги: Сколько же их, жена успела шепнуть, что человек десять, но, скорей всего, намного больше, не все же явились в вестибюль отбивать хлеб наш насущный. Тот, с пистолетом, наверняка главный, и это его подлый голос произнес сейчас: Ну, первая палата правого крыла, давай показывай, чего притаранил, а потом, потише, явно обращаясь к кому‑ то рядом: Оприходуй. Доктор растерялся. Что же может значить это слово, если не то, что кто‑ то здесь может писать, а следовательно, сохранил зрение, неужели в больнице уже двое зрячих. Следует быть поосторожней, завтра этот второй может незаметно оказаться с нами рядом, и эта мысль не слишком сильно отличалась от той, что пронеслась в голове у первого слепца: Если к пистолету прибавить соглядатая, мы пропали, они нам головы поднять не дадут. Главарь между тем уже открыл сумочку и проворно извлекал и сортировал ее содержимое, на ощупь отделяя золотые вещицы от прочих, на ощупь же раскладывая купюры по достоинству, монеты по номиналу, что, наверно, нетрудно при длительном навыке, и лишь через несколько минут доктор смятенным слухом уловил характерный, одновременно и глуховатый, и звонкий звук, по которому сведущий человек мгновенно и безошибочно определит, что рядом кто‑ то иголкой прокалывает толстую бумагу насквозь, до какой‑ то железки, служащей пюпитром, то есть пишет по системе Брайля или, иначе говоря, владеет навыками анаглифии. И это значит, что среди слепых бандитов есть обычный слепой, такой же точно, как все, кто носил это имя прежде, до начала эпидемии, и что мелкоячеистая сеть подцепила его и загребла вместе со всеми, ибо не такое нынче время, чтобы разбираться, из прежних ты слепцов или из нынешних, и это ты бабушке своей будешь рассказывать, давно ли и как именно не видишь. Но как же несказанно повезло бандитам, мало того что счетовод к ним затесался, так еще и слепец старой школы, слепец, который прошел специальное обучение, годен в поводыри и навыками своими и умениями, как небо от земли, отличается от теперешних, золото, а не слепец. Опись продолжалась, и голос главаря время от времени справлялся у счетовода: Что скажешь, и тот, прерывая на миг труды, ощупывал предложенную на экспертизу вещь, выносил авторитетное суждение, например: Фальшак, и тогда главарь отвечал: Стало быть, попостятся, или, напротив: Годится, на что следовала реплика: С честными людьми одно удовольствие дело иметь. Наконец на прилавок были поставлены три коробки: Тащи в норку. Этого мало, поочередно потыкав пальцем в каждую, нам давали по четыре еще в самом начале, когда нас было шестеро, возразил доктор и, почувствовав па шее стальной холодок дула, в тот же миг оценил редкостные для слепого проворство и точность движений. В следующий раз как рот раскроешь, так одну коробку долой, а сейчас забирай, что дают, и пошел отсюда, скажи спасибо, что тебя вообще кормят. Ладно, пробормотал доктор, сгреб две коробки, третью взял первый слепец, и они, медленней, чем прежде, ибо шли с грузом, пустились в обратный путь. И вестибюле, по всем приметам – пустом, доктор сказал: Больше такого случая не представится. Вы о чем, спросил его спутник. Он приставил мне пистолет вот сюда, к шее, можно было попытаться вырвать его. Рискованно. Да не очень, я ведь знал, где ствол, а он мои руки видеть не мог. Ну и. Ну и вот, я уверен, что в ту секунду из нас двоих он был слепее, чем я, жаль, не подумал об этом или подумал, но не решился. А потом, спросил первый слепец. Что потом. Ну, предположим, вы и в самом деле вырвали бы у него пистолет, не думаю, что вы сумели бы пустить его в ход. Сумел бы, будь я уверен, что это решит вопрос. А вы не уверены. Пожалуй, нет. Тогда лучше, чтобы оружие было у них, по крайней мере, пока они на нас не нападают. Угроза оружием – это уже нападение. Если бы вы завладели его пистолетом, началась бы настоящая война и мы едва ли унесли оттуда ноги. Вы правы, сказал доктор, я притворюсь, что принял в расчет все эти соображения. И еще, доктор, вы должны помнить о том, что сказали мне совсем недавно. И что же я сказал. Сказали – что‑ то должно случиться. Уже случилось, да я этим не воспользовался. Нет, не это, будет другое.

Когда же, войдя в палату, они должны были предъявить, сколь мало припасено для общего стола, нашлись такие, кто их стал винить в этой скудости, спрашивать, почему, мол, не потребовали больше, ибо для того их обоих и выбрали представителями всего сообщества. Доктору пришлось объяснять, как было дело, упоминать о незрячем счетоводе, о грубой несдержанности человека с пистолетом и, естественно, о самом пистолете. Тогда недовольные несколько снизили тон, а потом и вовсе признали, что защита интересов палаты передана в надежные руки. Раздали пайки, причем кое‑ кто не преминул, разумеется, заметить, что мало все же лучше, чем ничего, а, кроме того, по времени судя, уже скоро и обед. Плохо только, если мы разделим судьбу той коняги, которую хозяин приучал не есть и совсем уж было приучил, но тут она и околела, заметил кто‑ то. Остальные бледно улыбнулись в ответ, а еще кто‑ то сказал: Кстати, неглупо придумано, если только коняга эта, околевая, не знала, что околеет.

Старик с черной повязкой вовремя сообразил, что его портативный радиоприемник, как в силу хрупкости своего корпуса, так и благодаря имеющимся сведениям о продолжительности его полезной жизни, не должен и не может быть занесен в список ценностей, подлежащих обмену на еду, рассудив, что, будет ли этот прибор действовать, зависит, во‑ первых, от того, есть ли внутри батарейки, а во‑ вторых, от их долговечности. По хриплому подвыву голосов, еще исходящему из него, можно предположить, что век его будет недолог и часы сочтены. Однако старик с черной повязкой решил прекратить коллективные прослушивания еще и потому, что слепцы из третьей палаты левого крыла могли, внезапно нагрянув, высказать на этот счет иное мнение, руководствуясь не столько материальной ценностью этого пластмассового ящичка, которая определялась величинами, стремящимися к нулю, сколько, так сказать, сиюминутной пользой, а вот она как раз была велика неимоверно, не говоря уж о высокой степени вероятности того, что где имеется один по крайней мере пистолет, там и батарейки найдутся. И объявил старик с черной повязкой, что отныне будет слушать свое радио сам, один, под одеялом, а если услышит что‑ нибудь интересное, расскажет всем. Девушка в темных очках просила, правда, дать ей послушать музыку, ну хоть немножко, просто чтоб не забыть, на что это похоже, однако старик остался неумолим и сказал, что гораздо важней знать, что происходит в мире, а если кому нужна музыка, то пусть слушает ее в собственной своей голове, ибо зачем‑ то ведь дана человеку память. Прав, прав был старик с черной повязкой, ибо музыка, звучавшая из приемника, царапала душу, как способно царапать только тяжкое, постыдное воспоминание, и потому в ожидании выпуска новостей он уменьшал звук до предела. Потом прибавлял немного, навострял ухо, чтобы не пропустить ни слова. А уж потом своими словами пересказывал услышанное ближайшим соседям, а те – своим, и так вот медленно, от кровати к кровати, обходили новости палату, неизбежно искажаясь от передачи к передаче, потому что важность сообщений подчеркивалась или затушевывалась в зависимости от того, насколько оптимистично был настроен каждый из этих живых трансляторов. И продолжалось так до тех пор, пока однажды не смолкли слова и старик с черной повязкой не обнаружил, что сказать ему нечего. Но не потому, что сели наконец батарейки или испортилось что‑ то в приемнике, нет, опыт прожитой жизни, да и не только его собственной, с исчерпывающей полнотой показал, что над временем никто не властен, машинки этой хватит ненадолго, и кто‑ то должен наконец замолчать прежде, чем смолкнет она. Весь день, первый день, прожитый под пятой злодеев, старик с черной повязкой на глазу принимал и передавал новости, па собственному разумению опровергая бодрую брехню официальных прогнозов и сообщений, и вот сейчас, к ночи, высунув наконец голову из‑ под одеяла, прислушивался к хрипам, в которые из‑ за слабого электропитания превращался голос диктора, как вдруг голос этот сорвался на крик: Я ослеп, сменившийся тяжелым ударом по микрофону, чередой неразборчивых звуков, нечленораздельных восклицаний и наконец глухой тишиной. Единственная станция, которую здесь, в клинике, мог утлыми своими силами уловить приемник, замолчала. Но еще долго старик с черной повязкой прижимал ухо к безмолвной коробочке, словно ожидая, что голос вернется и выпуск продолжится. Впрочем, он догадывался, он знал наверное, что не будет этого. Белая болезнь поразила не одного лишь диктора. Как пламя, бегущее по запальному шнуру, стремительно и неуклонно настигала она одного за другим всех, кто был в студии. Тогда старик с черной повязкой швырнул приемник об пол. Если бы, почуяв утаенные драгоценности, явились сюда злодеи, то нашли бы здесь подтверждение тому, что совершенно правильно сделали, не включив портативные транзисторы в список ценных вещей. Старик с черной повязкой натянул на голову одеяло, чтобы поплакать без помехи.

Залитая грязновато‑ желтым светом слабых лампочек палата постепенно погружалась в глубокий сон, чему весьма способствовала кормежка, отныне происходящая трижды в день, что раньше бывало далеко не всегда, чтобы не сказать – только изредка. Вели так и дальше пойдет, придем мы в очередной раз к выводу, что и в самом злом зле, как искру – в золе, возможно отыскать толику добра, достаточную, чтобы сносить эти тяготы и беды, по отношению же к текущей ситуации это означает, что, вопреки первым тревожным предчувствиям, концентрация продовольствия в одних руках с последующим его распределением опять же из одного источника имеет и свои положительные стороны, что бы там ни твердили неисправимые идеалисты, которые по‑ прежнему предпочли бы бороться за жизнь сами, собственными средствами, даже если в результате такого упорства им и придется посидеть не жрамши. Не обременяя себя раздумьями о том, что ждет их завтра, не утруждая себя напоминанием о том, что кто вперед платит, тому не катит, а кто платит вперед, тому не прет, большинство обитателей всех палат крепко уснуло. А меньшинство, отчаявшись найти достойный выход из этого постыдного положения, тоже мало‑ помалу засыпает, взлелеяв перед сном надежду на пришествие светлого будущего, где житься будет не вольнее, так хоть сытнее. И в первой палате правого крыла бессонной оставалась только жена доктора. Лежа на койке, она вспоминала слова мужа о том, как ему вдруг показалось, что среди слепых злодеев есть один зрячий и его со временем могут использовать как соглядатая и лазутчика. Забавно, что больше они на эту тему не говорили, словно доктору и в голову не пришло, что собственная его жена тоже пока еще не утратила зрения. Вспомнила об этом она сама, но промолчала, не захотела произносить очевидное: То, чего он не сможет, смогу я. Что именно, спросил бы доктор, притворяясь, что не понял. И теперь, уставившись на висящие над головой ножницы, жена доктора сама себя спрашивала: Что толку от того, что я вижу. Толк в том, что познала ужас, который никогда прежде не смогла бы даже вообразить, толк в том, что желала ослепнуть, вот и все. Она осторожно приподнялась в кровати, села. Через проход спали девушка в темных очках и косоглазый мальчуган. Заметила, что койки их стоят очень близко одна к другой, наверняка это девушка в темных очках придвинула их вплотную, чтобы оказаться рядом с мальчиком, если надо будет утешить его, утереть ему слезы, пролитые по исчезнувшей матери. Как же я‑ то не сообразила сдвинуть кровати, подумала она, мы спали бы вместе, и я не боялась бы постоянно, что он свалится во сне, взглянула на мужа, который спал тяжелым сном человека, умученного вконец. Она не успела сказать ему, что, оказывается, прихватила из дому ножницы и сможет теперь подстричь ему бороду, ибо с такой работой справится и слепая, если, конечно, не будет щелкать лезвиями у самой кожи. И тотчас нашла тому, что не сказала, прекрасное объяснение: Все мужчины выстроятся в очередь, и я буду целыми днями стричь им бороды. Она развернулась, спустила ноги на пол, нашарила туфли. Хотела было надеть, но вдруг остановилась, мотнула головой и бесшумно отставила их под кровать. Вышла в проход и медленно двинулась между кроватями к двери. Босые ступни липли к загаженному полу, но она знала, что снаружи, в коридоре, будет еще хуже, и намного. Огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никто из слепцов не проснулся, хотя не имело ни малейшего значения, спит или бодрствует один, другой или хоть вся палата, раз идет она совершенно бесшумно, а если бы даже и не бесшумно, все равно, какая разница, всякому известно, как требовательны бывают естественные потребности, которые времени для удовлетворения не выбирают, ну, и в общем, не хотелось бы только, чтоб проснувшийся муж успел спросить: Куда идешь, вопрос, который вкупе с другим: Где была, мужчины задают чаще всего. Одна из слепых полусидела в кровати, прижавшись спиной к низкому изголовью, уставив невидящий взгляд в стену, и не почувствовала ее присутствия рядом. Жена доктора на миг задержалась, боясь тронуть эту невидимую ниточку, парящую в воздухе, как будто это прикосновение могло оборвать ее непоправимо, навсегда. Как бы уловив легчайшее дуновение, слепая подняла и сейчас же вяло опустила руку, довольно и того, что храп соседей не дает уснуть. Жена доктора пошла дальше, ускоряя шаги по мере приближения к двери. Прежде чем двинуться к вестибюлю, оглядела коридор, куда выходили палаты этого крыла, а дальше, в глубине, находились уборные, потом кухня и наконец столовая. Вдоль стен расположились несколько слепцов, которым не хватило кроватей, хотя это лишь следствие того, что им прежде всего не хватило силы и настырности ввязаться в борьбу за эту самую кровать, ввязаться и победить, а может быть, они при штурме просто оказались позади. В десяти метрах лежал, вдвинувшись меж разведенных ног слепой, слепой, оба, вероятно, относились к числу людей стеснительных и старались делать свое дело как можно тише, однако не требовался особо изощренный слух, чтобы понять, чем они занимаются, тем более что наставал миг, когда уже невмоготу сдерживать вскрики и стоны, неразборчивое бормотание, лепет и прочие внятные признаки того, что они весьма близки к тому, чтобы завершить, или, если угодно, кончить. Жена доктора постояла немного, глядя на эту пару, и не потому, что позавидовала им, благо имела мужа, а от мужа удовлетворение, нет, а руководствуясь чувством иной природы, объяснить которое сама затруднилась бы, и чувство это было близко то ли к симпатии: Не обращайте на меня внимания, продолжайте, я тоже знаю, что это такое, думала она, то ли к состраданию: Даже если бы этот миг высшего наслаждения продолжался всю вашу жизнь, никогда вам двоим не стать единым существом. Слепые, уже разъединясь, лежали теперь рядом, но все еще держались за руки, они были молоды и, вероятно, влюблены, может быть, пошли в кино и там ослепли, а может быть, чудесная случайность свела их здесь, но как же тогда они узнали друг друга, что за вопрос, по голосу, разумеется, не только ведь голос крови не нуждается в глазах, любви, которая, как принято говорить, слепа, тоже есть что сказать. Но скорей всего, обоих схватили одновременно, так что руки их сплелись не сейчас, а были сплетены с самого начала.

А собственные руки жена доктора со вздохом поднесла к глазам, пришлось это сделать, потому что вдруг все расплылось перед ними, однако она не испугалась, ибо знала, это всего лишь слезы. Потом пошла дальше. Оказавшись в вестибюле, направилась к выходу во двор. Выглянула. За воротами был свет, и, черный против света, виднелся силуэт часового. В домах на другой стороне улицы все окна были темные. Вышла на площадку крыльца. Это нестрашно. Солдат, если и заметит ее, будет стрелять, только когда она, спустившись по ступенькам, пойдет дальше, не остановится после оклика и оборвет еще одну невидимую нитку, которой часовой как бы обозначил границу поста и меру своей безопасности. Успев привыкнуть к неумолчному шуму в палате, жена доктора поразилась тишине, которая словно бы заполнила пространство, принадлежащее отсутствующему человечеству, что в полном составе исчезло, оставив свет у ворот больницы и часового, призванного охранять его, ее и кучку мужчин и женщин, которые не могут видеть. Она села на крыльце, привалясь спиной к двери, так же, как сидела в кровати та слепая, и так же устремила взгляд перед собой. Ночь была холодная, вдоль фасада посвистывал ветер, и казалось невероятным, что он еще есть на свете, что ночью может быть темно, и она не сказала себе, но подумала о слепцах, для которых белый день длится круглые сутки. На свету возник еще один силуэт, наверно, смена пришла: Без происшествий, скажет солдат, отправляясь спать в палатку на весь остаток ночи, и невдомек ему и всем, что происходит за этой дверью, наверно, и выстрелов слышно не было, такой пистолет тихо бьет. А ножницы – еще тише, подумала жена доктора. Она не спросила себя, откуда вдруг приплыла эта мысль, а только удивилась, что так долго медлило первое слово, прежде чем появиться, так неспешно возникли следующие, и что ей показалось, будто вся фраза уже находилась здесь раньше, здесь, то есть неизвестно где, и только слов, ее составляющих, не хватало, подобно тому, как тело, растянувшись в постели, находит удобную вогнутость, уже давно приготовленную ему самим намерением в эту самую постель лечь. Солдат подошел к воротам, и, хоть стоял против света, жена доктора заметила, что он смотрит в ее сторону, внимание его привлекла, наверно, фигура на крыльце, но в такой темноте не увидишь женщину, которая сидит на каменном крыльце, обхватив руками колени и опустив на них голову, и тогда солдат направил в ту сторону луч фонаря и убедился, что да, так и есть, это женщина, она поднималась во весь рост так же медленно, как чуть раньше проникала в ее сознание мысль о ножницах, чего солдат, разумеется, знать не мог в отличие от того, что боится этой фигуры, которая вроде бы вовеки не распрямится, и спросил себя, не надо ли поднять тревогу, но тут же решил, не надо, это всего лишь женщина и к тому же далеко, но на всякий случай, мало ли что, надо бы взять ее на прицел, но для этого пришлось поставить фонарь, и тут от неловкого движения сноп ярчайшего света ударил ему прямо в глаза и будто обжег сетчатку, ослепив на мгновение, а показалось, что навсегда. Когда солдат вновь обрел способность видеть, женщина уже исчезла, лишив его возможности сказать смене: Без происшествий.

А жена доктора уже в левом флигеле, в коридоре, и он выведет ее к третьей палате. И здесь слепцы тоже спят на полу, и таких здесь больше, чем в правом крыле. Она идет медленно и бесшумно, чувствует, как ступни прилипают к полу. Заглядывает в двери двух первых палат и находит то, что и ожидала, – очертания фигур под одеялами, слепца, который никак не может уснуть и с отчаяньем говорит об этом под прерывистые переливы соседского храпа. Ну а запах, окутывающий все, ее не удивляет, так пахнет во всем здании и от нее самой, от ее тела, от одежды, которую носит. Свернув за угол, она попадает в тот отрезок коридора, где расположена третья палата, и останавливается. У дверей и здесь стоит часовой, слепец с дубинкой в руке. Он медленно машет ею в воздухе, из стороны в сторону, как бы перекрывая путь всякому, кто попытается шагнуть через порог. Здесь вдоль стен нет спящих, коридор пуст. Слепец у двери продолжает помахивать дубинкой, кажется, он никогда не устанет от этих однообразных движений, но нет, через несколько минут переложил ее из руки в руку и начал снова. Жена доктора прижалась к противоположной стене, чтобы не задело. Но дуга, которую прочерчивает в воздухе дубинка, не достигает и середины коридора, и женщине хочется сказать часовому, что оружие его разряжено. Она стоит прямо напротив него и может заглянуть в палату. Там заняты не все кровати. Сколько же их, подумала она. Сделала еще шаг вперед, рискуя попасть под маятниковый размах дубинки, и снова остановилась, а слепец повернул к ней голову, словно почуял что‑ то необычное, какое‑ то колебание воздуха или уловил ее дыхание. Рослый, с крупными ручищами, он сначала вытянул руку с дубинкой в пустоту перед собой, сделал несколько взмахов, потом шагнул вперед, и на миг жене доктора показалось, что он видит ее и просто примеривается, как сподручней нанести удар. Эти глаза не могут быть слепыми, в испуге подумала она. Да могут, могут, глаза как глаза, такие же, как у всех, кто заключен в эти стены, помещен под этот кров, у всех, у всех, кроме нее. Тихо, почти беззвучно слепец спросил: Кто здесь, нет, не окликнул, как положено: Стой, кто идет, чтобы услышать в ответ: Свои, и отозваться: Стой, обойти вправо, здесь устав караульной службы не действует, и потому лишь покачал головой, словно говоря себе: Что за дурь такая, никого здесь нет и быть не может, все спят. Ощупывая воздух свободной рукой, чуть попятился к двери и, успокоенный собственными словами, опустил дубинку. Его клонило в сон, он уже давно ждал, когда кто‑ нибудь из товарищей придет ему на смену, но для этого нужно было, чтобы кто‑ нибудь из товарищей этих, разбуженный внутренним голосом долга, проснулся сам, ибо нет здесь ни будильников, ни возможности пользоваться ими. Жена доктора неслышно приблизилась к двери с другой стороны, заглянула в палату. Да, не заполнена и наполовину. Быстро прикинула и получилось – человек девятнадцать‑ двадцать. В глубине громоздились коробки с продуктами, другие были сложены на кроватях. Копят еду, не раздают все, что получают, подумала жена доктора. Часовой снова словно обеспокоился, но никаких действий не предпринял. Минуты шли. Кто‑ то раскатился сильным кашлем курильщика. Часовой обрадованно завертел головой, может, теперь его сменят и он пойдет спать. Но никто из лежавших не вставал. Тогда он медленно, словно боясь, что его застигнут на месте преступления, выразившегося в нарушении единым махом всех пунктов, регламентирующих поведение часового на посту, присел на край кровати, перекрывавшей вход в палату. Поклевал немного носом, а потом нырнул в реку сна и, погружаясь в нее с головой, подумал, наверно: Ничего, все равно никто не видит. Жена доктора снова пересчитала обитателей палаты: Вместе С часовым двадцать человек, что ж, по крайней мере, она добыла достоверные сведения, ночная вылазка не прошла впустую. Но неужели я только за ним сюда пришла, спросила она себя и ответа не получила. Часовой спал, прижавшись щекой к косяку, выпавшая из его руки дубинка чуть слышно стукнулась об пол, и перед женой доктора был просто безоружный слепец. Она принуждала себя думать, что этот человек украл еду, что отнял у других законное, но праву принадлежащее им достояние, что из‑ за него будут голодать дети, но, даже и вспомнив все это, не сумела вызвать в себе ни злости, ни даже легкого раздражения, а чувствовала только странную жалость при виде обмякшего тела, откинутой назад головы, длинной, со вздувшимися жилами шеи. Впервые за все это время ее вдруг пробрала дрожь, показалось, что каменные плиты пола, как льдом, обжигают босые ступни. Только еще простыть не хватало, подумала она. Да нет, это не жар, а просто бесконечная усталость, желание свернуться, спрятаться в самое себя, да, и глаза, особенно глаза, глаза пусть обернутся внутрь, еще, еще, еще, чтобы различить наконец внутренность собственного мозга, где разница между способностью и неспособностью видеть становится на вид невидимой. Медленно, еще медленней прежнего, протащила она свое тело назад, на положенное ему место, миновав сомнамбулически бредущих слепцов, которые, наверно, и ее принимали за лунатичку, так что даже не нужно было притворяться слепой. Двое влюбленных уже не держались больше за руки, а спали на боку, прильнув друг к другу, чтобы сохранить тепло, и ее тело было заключено как бы в раковину, образованную его телом, и, всмотревшись, жена доктора поняла, что ошиблась: нет, они все‑ таки держались за руки, он обхватил ее сверху, и пальцы были переплетены. В палате слепая, которая тогда не могла уснуть, по‑ прежнему сидела в кровати, дожидаясь, когда усталость тела станет такою, что сломит упрямое сопротивление духа. Все остальные вроде бы спали, причем кое‑ кто укрылся с головой, словно продолжая искать недостижимую тьму. На тумбочке у кровати девушки в темных очках стоял пузырек с каплями. Глаза у нее уже выздоровели, только она об этом не знала.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒