Жозе Сарамаго 4 страница

По дороге единогласно решили, что первым надо будет пустить мальчика. Но когда наконец добрались до места, мужчины, не соблюдая старшинство и без учета того, насколько остра потребность, зашли все вместе, тем более что индивидуальных писсуаров и, как и следовало ожидать, не было. Женщины остались у двери, говорят, они терпеливей, однако всякому же терпению есть предел, и через минуту жена доктора сказала: Может быть, тут есть еще туалеты, на что девушка в темных очках отвечала: Я пока могу подождать, а жена доктора сообщила: Я – тоже, после чего пошел такой разговор: Как с вами это случилось. Как со всеми, перестала вдруг видеть. Дома. Нет Когда побывали на приеме у моего мужа. Ну, более или менее. Что значит – более или менее. Значит, что не сразу после этого. Больно было. Нет, открыла глаза и ослепла. А я нет. Что нет. Я не закрывала глаза, ослепла, когда муж сел в санитарную машину. Повезло. Кому. Мужу вашему, вы же вместе с ним. Ну, значит, и мне тоже. Значит, и вам. А вы замужем. Нет, и думаю, отныне никто не будет жениться и выходить замуж. Знаете, что я вам скажу: этот вид слепоты настолько необычен, до такой степени противоречит всей науке, что вечно продолжаться не может. А если мы останемся такими на всю жизнь. Кто мы. Ну, мы все. Это будет ужасно, подумать только – мир, состоящий из одних слепцов. Даже думать об этом не желаю.

Первым из дверей сортира вышел косоглазый мальчуган, которому туда, впрочем, и заходить‑ то было незачем. Штаны у него были закатаны до середины икр, носки сняты. Я здесь, произнес он, и девушка в темных очках двинулась на звук его голоса, но не с первой и не со второй, а только с третьей попытки руке ее удалось нащупать его вытянутую навстречу блуждающую ручку. Вскоре появился доктор, следом за ним первый слепец, и один из них спросил: Где вы, и жена доктора уже сжимала руку мужа, а за другую ее руку цеплялась девушка в темных очках. Первому слепцу несколько секунд не за кого было взяться, но вот и ему кто‑ то положил руку на плечо. Все в сборе, спросила жена доктора. Нет, наш раненый справляет другую нужду, ответил ей муж. Тогда сказала девушка в темных очках: Может быть, все‑ таки есть тут еще туалеты, а то мне как‑ то не по себе, простите. Пойдем поищем, сказала жена доктора, и, взявшись за руки, обе удалились. Назад пришли через десять минут: нашли врачебный кабинет с примыкавшим к нему туалетом. Вор уже вышел наружу, жалуясь, что зябнет и что нога болит. Выстроились вереницей в том же порядке, что и раньше, и без приключений почти уже привычной дорогой вернулись в палату. Жена доктора еще в коридоре, и так, словно это само собой разумелось, объяснила, как узнать, где чье место: проще всего будет отсчитывать кровати начиная от двери. Наши, сказала она, будут последние в правом ряду, девятнадцатая и двадцатая. Первым по проходу двинулся вор. Он был почти гол, его бил озноб, он хотел пристроить поудобнее поврежденную ногу, и все это служило достаточным основанием для того, чтобы уступить ему приоритет. Пошел, отсчитывая койки и шаря под каждой в поисках своего чемодана, а когда обнаружил его, объявил вслух: Вот он, и добавил: Четырнадцатая. Слева или справа, спросила жена доктора. Слева, ответил тот с легким недоумением: чего, мол, спрашиваешь, сама, что ли, не знаешь. Следующим был первый слепец. Он знал, что его кровать – через одну от кровати вора, в том же ряду, и теперь уже не боялся ночевать рядом: судя по вздохам и постанываниям, тот опасности не представлял, еле шевелился. Шестнадцатая слева, сказал слепец и улегся не раздеваясь. Тогда девушка в темных очках попросила еле слышно: Можно, мы где‑ нибудь рядом с вами, в другом ряду И чуть подальше, там будет хорошо. Четверо прошли вперед и очень скоро расположились. Через несколько минут подал голос косоглазый мальчик: Я кушать хочу, и девушка в темных очках отозвалась: Завтра, завтра нас покормят, а сейчас спи. Потом открыла сумку, достала купленный в аптеке пузырек. Сняла очки, запрокинула голову, широко открыла глаза и, направляя одну руку другой, пустила капли. Не все попали куда надо, но можно не сомневаться, что с конъюктивитом, если взяться за лечение всерьез, скоро будет покончено.

Надо открыть глаза, подумала жена доктора. Ночью она несколько раз просыпалась и сквозь опущенные веки различала мертвенное свечение ламп, скудно озарявших палату, но сейчас показалось, что свет изменился: то ли это первый проблеск зари, предутренние сумерки за окном, то ли уже подступает к самым глазам белесая молочная муть. Досчитаю до десяти, сказала она себе, и на счет десять открою глаза, два раза сказала она это, два раза досчитала до десяти, но глаза так и не открыла. Она слышала глубокое дыхание мужа, доносящееся с соседней кровати, чье‑ то похрапывание: Интересно, как нога у бедняги, подумала она, зная, что сочувствует неискренне, а притворяется, заслоняясь другой заботой, на самом же деле просто не хочет открывать глаза. Они открылись сами, в следующий миг, просто открылись – не потому что она приняла такое решение. В окна, начинавшиеся на середине стены и кончавшиеся под самым потолком, тускло сочился голубоватый рассвет. Я не ослепла, пробормотала она и тотчас в испуге привстала: не услышала бы девушка в темных очках, спавшая ближе к окну. Но та и вправду спала. Спал и мальчик на койке у стены. Вроде меня, подумала о девушке жена доктора, тоже думает, что за ней он – как за каменной стеной, какие там стены, какие камни, один камешек на дороге, и одна надежда – споткнется о него враг, что еще за враг, никто на нас не собирается нападать, вот если бы не приехали и не забрали нас, тогда вполне могли бы и ограбить, и убить, и ведь никогда еще тот, кто угнал автомобиль, не был так уверен в своей безнаказанности, и как же далеко мы от мира, в котором скоро перестанем узнавать, кто мы, и не вспомним даже, как нас зовут, да и зачем, для чего нужны нам имена, одна собака узнаёт другую не по кличке, нами данной, а по запаху, и мы здесь – словно какая‑ то особая порода собак, узнаем друг друга по лаю, по голосу, а все прочее – черты лица, цвет глаз и волос – не в счет, как бы и не существует, я покуда вижу, но как долго это еще продлится. Свет изменился, но ведь не может так быть, чтобы ночь возвращалась, должно быть, тучи заволокли небо, оттого и отсрочился приход утра. С койки, на которой лежал вор, донесся стон. Если рана нагноится, подумала жена доктора, нам нечем его лечить, у нас ничего нет, малейшая, самая ничтожная неприятнлсть обернется в этих условиях настоящей бедой, Может, они того только и ждут, только и хотят, чтобы перемерли мы здесь один за другим, недаром же говорится, не бойся яда от дохлого гада. Жена доктора поднялась с кровати, нагнулась к мужу, чтобы разбудить его, но не хватило духу вырвать его из сна, чтобы убедился, что по‑ прежнему слеп. Босиком осторожно подошла к койке вора. Глаза его были открыты и неподвижны. Как вы себя чувствуете, спросила она шепотом. Вор повернул голову на звук и сказал: Плохо, болит очень. Дайте‑ ка, я взгляну, хотела было сказать жена доктора и вовремя прикусила язык – какая неосторожность, как можно забыть, что здесь никто глядеть не может, она чуть не произнесла эти слова бездумно, как поступила бы всего несколько часов назад там, за стенами, если бы врач сказал: Покажите‑ ка, и приподняла одеяло. Даже в этом полумраке имеющий глаза увидел бы набрякший кровью матрас и черную, с воспаленными краями, дырку раны. Повязка ослабела. Жена доктора осторожно опустила одеяло, потом легко и быстро коснулась ладонью лба. Кожа была суха и горяча. Снова изменился свет: это отодвинулись застившие его облака. Она подошла к своей койке, но больше уже не ложилась. Поглядела на мужа, что‑ то бормочущего во сне, на очертания фигур под серыми одеялами, на грязные стены, на пустые, ожидающие кровати и бестрепетно пожелала себе тоже ослепнуть, чтобы сквозь зримую оболочку вещей проникать внутрь, в сердцевину, в их блистательную и непоправимую слепоту.

Внезапно откуда‑ то снаружи, скорей всего из вестибюля, разделяющего два крыла здания, донесся яростный гул голосов, выкрикивавших: Пошли вон, пошли вон. Убирайтесь. Выметайтесь. Вам здесь нельзя. Выполняйте приказ. Гул нарастал и вдруг ослабел, с грохотом захлопнулась дверь, и теперь слышались только горестные рыдания и тот характерный звук, какой бывает, когда кто‑ нибудь споткнется и рухнет со всего маху. В палате все уже проснулись. Повернули головы к дверям, и совершенно необязательно быть зрячим, чтобы понять – шум этот производят, входя в карантин, новоприбывшие слепцы. Жена доктора поднялась, собираясь по своей воле и охоте подойти к ним, встретить, сказать доброе слово, провести их до коек, растолковывая: Вот эта седьмая слева, эта – четвертая справа, не перепутайте, да, нас здесь шестеро, да, вчера, да, первыми, да какая разница, кого как зовут, один ограбленный, другой грабитель, еще таинственная девушка в темных очках, которая глазными капельками лечит конъюнктивит, откуда я знаю, что она в темных очках, ну, как откуда, мой муж – глазной врач, она была у него на приеме, да, он тоже здесь, ваша правда, это никого не минует, и еще косоглазый мальчик. Но не двинулась с места, только сказала мужу: Прибыли. Доктор слез с кровати, жена помогла ему натянуть брюки, хотя можно было бы и не делать этого, все равно никто не видит, и в эту минуту стали входить слепые, пятеро – трое мужчин и две женщины. Доктор сказал громко: Не волнуйтесь, не спешите, места всем хватит, нас здесь шестеро, а вас сколько. Они не знали, сколько их: разумеется, когда их выволакивали из левого крыла в вестибюль, они соприкасались, а иногда и сталкивались друг с другом, но сколько их, не знали. И вещей у них с собой не было. Когда утром они проснулись слепыми и принялись плакать и жаловаться, соседи тут же безжалостно прогнали их прочь, не дав даже попрощаться с теми друзьями или родными, кто был с ними. Сказала жена доктора: Лучше всего будет, если вы, как в армии, рассчитаетесь по порядку номеров. Оторопелые слепцы замялись, но кому‑ то ведь надо было начать и двое мужчин, откликнувшись, как это бывает разом, тотчас осеклись, и тогда произнес третий: Первый, и помолчал, словно хотел назвать свое имя, но вместо этого сказал: Я сотрудник полиции, а жена доктора подумала: Он не сказал, как его зовут и значит, тоже понял, что это теперь не важно. Второй, представился второй и по примеру первого добавил: Таксист. Третий, сказал третий, в аптеке работаю. Потом женский голос произнес: Четвертая, горничная в отеле. И наконец: Пятая, служу в конторе. Это моя жена, моя жена, вскричал самый первый слепец, где ты, скажи мне, где ты, откликнись. Я здесь, здесь, заплакала та и шаткой поступью двинулась по проходу, обеими руками выгребая в молочной пучине, заполнявшей ее выпученные глаза. Муж куда уверенней, чем она, пошел навстречу, шепча как молитву: Где ты, где ты. Руки их встретились, в следующую секунду они уже обнялись, прильнули друг к другу, став и в самом деле плотью единой, тянулись с поцелуями, иногда промахиваясь, ибо не знали, где щеки, где глаза, где рот. Жена доктора вцепилась в него, зарыдала, словно тоже истосковалась в разлуке, но сказала так: Какое несчастье обрушилось на нас на всех. Тут раздался голос косоглазого мальчика, спрашивавшего: Моя мама тоже здесь. Присев к нему на кровать, прошептала девушка в темных очках: Она скоро придет, не волнуйся, придет обязательно.

Истинный дом – это место, где человек ночует, и потому не следует удивляться, что перво‑ наперво озаботились новоприбывшие выбором койки, как поступали они, впрочем, и в иных палатах или, скажем, чертогах в те времена, когда еще были зрячими. Насчет жены первого, самого первого слепца сомнений не возникало: ее законное и естественное место – рядом с мужем, на семнадцатой койке, которую пустующая восемнадцатая отделяла, как пробел, от девушки в темных очках. Ничего нет удивительного и в том, что все жмутся друг к другу как можно плотнее, руководствуясь давним ли родством, неожиданно ли обнаружившейся близостью, как, например, у помощника провизора, который отпустил девушке в темных очках глазные капли, или у таксиста, который доставил первого слепца к врачу, или у того, кто представился полицейским, а в свое время обнаружил на улице слепого вора, плакавшего навзрыд, как потерявшийся ребенок, что же касается горничной в отеле, то это именно она первой вбежала в номер, где исходила криком девушка в темных очках. Тем не менее не все эти вдруг выявившиеся узы близости и родства будут оглашены, явлены, зримы и ведомы – то ли потому, что не всегда представится для этого случай, то ли в силу слабости, извините за неуклюжий оборот, воображения, оказывающегося признать само их существование, то ли из соображений простого такта. Горничной и во сне бы не привиделось, что она может встретить здесь девицу, которая в номере отеля предстала перед нею в самом непотребном виде, об аптекаре известно, что отпускал он глазные капли и другим людям, носившим темные очки, полицейскому никто опрометчиво не выболтает, что здесь угонщик автомобилей, таксист поклялся бы, что в последние дни не возил ни одного слепца. Естественно, первый, самый первый слепец успел шепнуть жене, что среди них находится тот прохвост, что украл у них машину: Нет, ну ты представь, какое совпадение, но, поскольку уже знал, что рана в скверном виде, великодушно добавил: Получил по заслугам, и хватит с него. Поскольку горе и радость в отличие от воды и масла прекраснейшим образом перемешиваются, жена, одновременно и убитая горем оттого, что ослепла и вне себя от радости, что вновь обрела мужа, даже не вспомнила, как два дня назад готова была отдать год жизни, чтобы этот подонок – именно так она его назвала – тоже ослеп. И если даже еще гнездились где‑ то в глубине ее души последние остатки злобы, то и они улетучились, когда раздался жалобный стон: Доктор, пожалуйста, помогите мне. Доктор, направляемый женой, осторожно ощупал края раны, больше он ничего сделать не мог: даже промывать не стоило, потому что неизвестно, острый ли каблук туфельки, топтавшей уличные мостовые и здешний больничный пол, усугубил инфекцией нанесенную им же колотую рану или же виною тому были патогенные бактерии, без сомнения, кишевшие в затхлой, полупротухшей воде, которая текла по старым, проржавелым трубам, сто лет не знавшим замены. Девушка в очках поднялась, услышав стон, медленно, отсчитывая койки, направилась в ту сторону. Наклонилась, вытянула руку, задев щеку жены доктора, и потом, сама не зная как, нащупала обжигающе горячую руку раненого, горестно сказала: Вы простите меня, это я во всем виновата, не надо мне было делать то, что сделала. Да бросьте, отвечал он, в жизни всякое бывает, я тоже не по делу выступил.

Почти заглушив его последние слова, грянул громкоговоритель над дверью: Внимание, внимание, настоящим объявляется, что продовольствие, а также предметы гигиены и моющие средства, доставленные к дверям, первыми получают пациенты правого крыла, инфицированные будут оповещены особо, внимание, внимание, продовольствие доставлено, первыми идут слепые, повторяю, первыми выходят слепые. Раненый, у которого от жара мутилось в голове, не разобрал толком смысл сообщения, решил, что его вызывают наружу, что срок заключения истек, и сделал попытку привстать, но жена доктора удержала его: Вы куда. Не слышали разве, объявили же: первыми идут слепые. Паек идут получать. А‑ а, разочарованно протянул раненый и в очередной раз скривился от боли, вгрызавшейся ему в бедро. Сказал доктор: Оставайтесь здесь, я схожу. Я с тобой, сказала жена. Когда они шли к дверям палаты, кто‑ то из новичков спросил: Это кто, и первый слепец ответил: Врач, глазной врач. Вот уж точно, заметил таксист, бедному жениться – ночь коротка: если и попадется доктор, то уж такой, от кого никакого проку, не вылечит он нас. Нам и таксист попался, саркастически отозвалась девушка в темных очках, да только никуда он нас не отвезет.

Ящик с продуктами стоял в вестибюле. Доктор попросил жену: Подведи меня к дверям. Зачем. Я скажу, что у нас тяжелый больной, а лекарств никаких нет. Ты разве не помнишь, о чем предупреждали. Помню, но, быть может, узнав о конкретном случае, они. Сомневаюсь. Я тоже, но попытаться надо. Вступив на крыльцо, жена доктора почувствовала, что от света у нее закружилась голова, хотя день был скорее пасмурный, по небу плыли тучи и собирался дождь. Как быстро я отвыкла, подумала она. В тот же миг часовой у ворот крикнул им: Эй, назад, стрелять буду, и, уже вскидывая карабин, позвал: Сержант, тут двое выйти хотят. Да не хотим мы выйти, ответил доктор. Это хорошо, что не хотите, сказал сержант, подходя к внешней стороне ворот, и через прутья ограды спросил: Ну, а чего надо. Один из наших повредил ногу, рана сильно воспалилась, не исключена вероятность сепсиса, срочно нужны антибиотики и другие препараты. Мне было ясно сказано: никого выпускать, а впускать – только если провиант несут. Если начнется заражение, а оно наверняка начнется, больной погибнет, и в самом скором времени. Меня это не касается. Тогда доложите своему начальству. Слушай‑ ка, ты, чурбан безглазый, я не доложу, а положу сейчас вас обоих на месте, а ну, назад, живо. Пойдем, сказала жена доктора, с ними ничего не поделаешь, они не виноваты – перепуганы и выполняют приказ. Не хочу верить, что происходит такое бесчеловечное попрание всех законов. А лучше поверь, потому что никогда еще не предъявляли тебе такой очевидной истины. Вы еще здесь, гаркнул сержант, чтоб на счет три исчезли оба, иначе, как бог свят, тут навсегда и останетесь, ну, ра‑ а‑ аз, два‑ а‑ а, три‑ и‑ и‑ и, вот и ладно, самое действенное средство, и, обращаясь к солдатам, добавил: Да будь он мне хоть брат родной, не объясняя, имеет ли он в виду того, кто вышел попросить медикаментов, или у которого рана нарывает. И этот второй спросил, когда они вернулись в палату, дадут ли лекарств. Откуда вы знаете, что я ходил просить лекарства. Ну, раскинул умом, ведь вы же врач. К сожалению. Значит, не дадут. Нет. Ну и ладно.

Еда, то есть молоко и галеты, была рассчитана строго на пятерых, но тот, кто рассчитывал, позабыл про чашки и тарелок не предусмотрел, как, впрочем, и ложек, все это, вероятно, должны были привезти к обеду. Жена доктора напоила молоком раненого, но его вырвало. Таксист заявил, что молоко не любит, спросил, нет ли кофе. Одни после завтрака снова улеглись на кровати, первый слепец повел жену показывать, где тут что, и они были единственными, кто покинул палату. Аптекарь, спросив разрешения, подсел к доктору и осведомился, какого тот мнения относительно постигшей их всех болезни. Не уверен, что мы имеем дело с болезнью в полном смысле слова, для начала уточнил доктор и в сильно упрощенном и сокращенном виде пересказал все, что успел вычитать в книгах до того, как ослеп. Таксист, отделенный от беседующих несколькими койками, с интересом прислушивался к беседе и, когда доклад был окончен, сказал: А я так думаю, вся штука в том, что забились каналы, ведущие от глаз к мозгам. Болван, негодующе буркнул себе под нос фармацевт. Не исключено, невольно улыбнулся доктор, может, так оно и есть, ведь глаза это не более чем линзы, объективы, видит‑ то на самом деле мозг, образ появляется, как на киноленте, и если перекрыть доступ, то и в самом деле. Ну да, это же вроде карбюратора: не поступит туда бензин, значит, мотор не заведется и машина не поедет. Видите, как нее просто, сказал доктор фармацевту. А сколько, по‑ вашему, доктор, мы тут еше пробудем, спросила горничная. По крайней мере, пока не прозреем. А когда это будет. Честно говоря, не думаю, что у кого‑ нибудь есть ответ на ваш вопрос. Но все‑ таки это временно или навсегда. Дорого бы я дал, чтобы узнать это. Горничная вздохнула и, помолчав минуту, сказала: А еще мне хотелось бы понять, что все же стряслось с той девушкой. С какой девушкой, спросил аптекарь. Да из отеля, ох, ну я и перепугалась, вхожу, а она стоит посреди номера в чем мать родила, из всей одежды только темные очки на носу, и орет как резаная, что ослепла, я так полагаю, она меня и заразила. Жена доктора взглянула и увидела, как вышеупомянутая девушка медленно и словно бы невзначай сняла темные очки и спрятала их под подушку, при этом спрашивая косоглазого мальчика: Хочешь еще галету. И впервые за все время, проведенное тут, жена доктора, испытав такое чувство, как будто наблюдает в микроскоп за шевелением каких‑ то существ, которые даже не подозревают о ее присутствии, сочла это непристойным, недостойным: Я не имею права смотреть на тех, кто не может посмотреть на меня, подумала она. Дрожащей рукой девушка закапала свои капли. Всегда можно сказать, что это вовсе и не слезы текут у нее из глаз.

Когда спустя несколько часов громкоговоритель объявил, что можно забрать привезенный обед, первый слепец и таксист вызвались идти добровольцами на дело, для которого, в сущности говоря, зрение не очень‑ то и нужно, достаточно осязания. Коробки стояли довольно далеко от двери из коридора в вестибюль, и, чтобы отыскать их, пришлось опуститься на четвереньки, да при этом левой, вытянутой вперед рукой шарить по полу, а правой отвести роль и функцию третьей лапы, вернуться же без особых затруднений в палату удалось потому лишь, что жена доктора осуществила давно пришедшую ей в голову идею и, разорвав простыню на полосы, смастерила из них нечто вроде веревки, один конец которой намертво крепится к ручке двери в палату, другой же будет обвязываться вокруг лодыжки того, кто снаряжается в поход за пропитанием. Посланные ушли, а пришли с тарелками и ложками, хотя продовольствия по‑ прежнему было на пятерых, что, по всей вероятности, объясняется тем, что начальник караула о появлении в левом крыле еще шестерых слепцов не знал по той простой причине, что когда стоишь за воротами, то, как ни всматривайся, едва ли разглядишь издали и в полутемном вестибюле какие‑ то перемещения. Таксист предложил сходить да объяснить, что, мол, еды не хватает, причем отправился один, отказавшись от спутников, и: Эй, нас не пятеро, а одиннадцать, крикнул солдатам, а тот же самый сержант ответил ему из‑ за ворот: Гуляй пока на просторе, скоро тесновато будет, тоном, который таксисту, судя по словам, сказанным по возвращении в палату: Похоже, он издевался надо мной, показаля оскорбительным. Раздали порции поровну, поделив каждую пополам, так что вышло десять, ибо раненый по‑ прежнему отказывался от еды и только просил: Пить, ради бога, во рту пересохло. Кожа на лице у него чуть не трескалась от жара. Время от времени, словно не в силах больше терпеть прикосновение и тяжесть одеяла, он выпрастывал из‑ под него ногу, но тотчас снова прятал, потому что в палате было холодно, и продолжались эти эволюции на протяжении многих часов. Через правильные промежутки времени он постанывал и вдруг издавал задавленный всхлип, как если бы постоянная, ровно пульсирующая боль усиливалась до такой степени, что он не успевал приготовиться к ней, ухватить ее и удержать в пределах терпимого.

Ближе к вечеру пришли еще трое изгнанных из левого крыла. Жена доктора тотчас узнала регистраторшу, записывавшую пациентов у офтальмолога, а с нею были мужчина, с которым девушка в темных очках имела свидание в отеле, и тот грубый полицейский, который доставил ее домой. Только они успели добраться до коек и рассесться, причем регистраторша заливалась слезами, а двое других хранили оторопелое молчание и словно бы не вполне сознавали, что же с ними случилось, как внезапно с улицы донесся многоголосый заполошный крик, прорезаемый ревом команд. Слепые выжидательно повернули головы к двери. Они ничего не могли видеть, но знали, что должно произойти. Жена доктора, сидя рядом с мужем на кровати, шепнула: Вот и начинается обещанный тобой кромешный ад. В ответ он сжал ее руку: Не ходи, отныне и впредь ты ничего не сможешь сделать. Крики стихли, сменившись топотом в вестибюле: это, давя и отпихивая друг друга, целой толпой лезли в проем дверей слепцы, кто‑ то лишился чувств и остался валяться в коридоре, но основная масса, сцепясь в причудливые грозди или поодиночке, отчаянно, наподобие утопающих, простирая руки, хлынула в палату с таким напором, как если бы ее судорожными толчками извергала туда какая‑ то неодолимая внешняя сила. Топтали упавших. Сгрудившись поначалу в узком проходе, растеклись затем по тесным прогалинам между кроватями и, подобно кораблям, успевшим юркнуть в гавань до того, как шторм разыгрался всерьез, ошвартовались у причальной стенки, роль которой в данном случае исполняла койка, закричали, что место занято, ищите себе другое. Напрасно надрывался доктор, силясь объяснить, что есть и другие палаты, – те, кому койки не хватило, боялись затеряться в представавшем их воспаленному воображению лабиринте комнат, коридоров, закрытых дверей, крутых и лишь в самый последний момент обнаруживающихся, обрывающихся под ногой лестниц. Но поняли наконец, что вечно тут торчать нельзя, с мучительными усилиями вернулись к двери, дерзнули все же пуститься на поиски неизведанного. Те пятеро, которых доставили во вторую очередь, сумели, словно найдя последнее, покуда еще надежное убежище, переместиться поближе к первой шестерке. Только раненый одиноко и беззащитно лежал на четырнадцатой койке в левом ряду.

Через четверть часа в палате вновь установилось, за вычетом всхлипываний, причитаний, неясных шорохов и шумов обустройства, спокойствие, весьма, впрочем, далекое от безмятежного. Теперь все кровати были заняты. День кончался, мертвенно‑ тусклые лампы разгорелись, казалось, ярче. Тут раздался строгий голос громкоговорителя: В соответствии со сделанным в первый день предупреждением мы повторяем правила внутреннего распорядка и поведения в карантине, требующие неукоснительного соблюдения со стороны помещенных в него лиц. Правительство страны, выражая глубокое сожаление по поводу того, что, во исполнение своего долга и в соответствии со своими полномочиями, вынуждено принять ряд безотлагательных и жестких мер по защите всеми имеющимися в его распоряжении средствами населения страны, оказавшейся перед лицом кризиса, вызванного, и так далее, и тому подобное. Когда голос смолк, грянул протестующий хор: Сидим взаперти, Все тут сдохнем, Права не имеют, А где врачи, которых нам обещали, это, кстати, было что‑ то новенькое, Говорили, врачи будут, медицинскую помощь обещали и даже полный курс лечения. Доктор не сказал, что если кому‑ нибудь нужен врач, то он перед ними. И никогда больше не скажет так. Ибо врач наложением рук не лечит, ему нужны лекарства, препараты, снадобья и зелья, растворы и таблетки, сочетания того и сего, здесь же нет и намека ни на что подобное, равно как и надежды что‑ либо получить. Да что лекарств – нет даже глаз, чтобы отметить синюшность, скажем, или, наоборот, покраснение кожных покровов, проистекающее от нарушения периферического кровообращения, и сколько раз эти внешние признаки, избавляя от необходимости проводить более детальные исследования, давали ясное и полное представление о клинической картине, или вот, например, состояние слизистых оболочек в сочетании с особенностями пигментации позволяет с высокой вероятностью судить о. Теперь, когда все соседние койки были заняты, жена не могла рассказывать доктору о том, что происходит, однако он нутром, что называется, чуял, какое напряжение, ощутимое почти физически, уже поцарапывающее предвестием скорого взрыва, склубилось в палате после прихода последней партии слепых. Да и самый воздух тут сделался тяжким, плотным, насытился и пропитался медленно перекатывающимися волнами дурных запахов и внезапно выходящими на поверхность течениями чего‑ то совсем уж тошнотворного. Что же тут будет через неделю, спросил он себя и побоялся представить, что через неделю все они по‑ прежнему будут скучены и заперты здесь. Если даже предположить, продолжал размышлять он, что едой нас худо‑ бедно обеспечат, в чем я, кстати, совсем не уверен, то еще меньше у меня уверенности, что люди снаружи будут точно знать, сколько нас тут, и я не представляю себе, как осуществлять, скажем, простейшие гигиенические процедуры, не говорю уж о том, как мыться без посторонней помощи людям, совсем недавно потерявшим зрение, и потом, неизвестно, есть ли тут душевые, работают ли они, об этом, значит, я не говорю, а говорю обо всем прочем, стоит лишь раз забиться стокам, и мы захлебнемся в нечистотах. Он потер лицо ладонями и ощутил шероховатость трехдневной щетины: Да уж лучше так, надеюсь, им не взбредет в голову раздать нам лезвия или ножницы. У доктора в чемодане было припасено все необходимое для того, чтобы побриться, но сделать это он счел ошибкой: Да и потом, где это делать, не здесь же, при всех, побриться, разумеется, можно, но ведь остальные очень скоро поймут, что происходит, и сильно удивятся, что нашелся такой чистюля, а в душевой какое столпотворение начнется, и, о господи, как нужны нам глаза, видеть, видеть, различать хотя бы смутные тени, стоять перед зеркалом, глядеть на расплывающееся темное пятно и иметь право сказать себе: Вот мое лицо, а свет не мне принадлежит.

Но вот стихли мало‑ помалу протестующие голоса, и некто из соседней палаты возник в дверях с вопросом, не осталось ли какой еды, и ответивший ему таксист выразился так: Ни крошки, а помощник провизора, которого мы в дальнейшем для краткости будем звать просто аптекарем, решил доброжелательным участием сгладить лаконический негатив ответа и добавил: Может быть, еще привезут. Не привезли. Настала ночь. Извне не поступало ни еды, ни звуков. За стеной сначала раздавались крики, потом все стихло, если кто там и плакал, то – тихонько, неслышно. Жена доктора пошла проведать раненого: Это я, сказала она и осторожно приподняла одеяло. Нога, равномерно вздутая отеком от колена до паха, выглядела пугающе, а сама рана, черный кружок в полиловевшей корке засохшей крови по краям, сильно увеличилась в размерах, как будто ткани распирало изнутри. От нее исходило сладковатое злововоние. Как вы, спросила жена доктора. Спасибо, что пришли. Как вы чувствуете себя. Плохо. Болит. И да, и нет. То есть. Ну, не знаю, как сказать, больно, однако нога как чужая, как будто уже отделилась от меня, говорю же, это трудно объяснить, странное такое ощущение, словно лежу здесь и смотрю, как она болит. Это потому что жар у вас. Может, и так. Постарайтесь уснуть. Она положила ему руку на лоб, потом повела было ее обратно, но не успела даже вымолвить: Покойной ночи, как раненый, перехватив, дернул на себя, так что лица оказались вровень. Я знаю, вы видите, сказал он чуть слышно. Вздрогнув от неожиданности, она забормотала в ответ: Вы ошибаетесь, с чего вы взяли, что это вам в голову пришло, я вижу ровно столько же, сколько и все, кто здесь есть. Не старайтесь меня обмануть, я знаю, что вы видите, но не бойтесь, никому не скажу. Спите, спите. Не верите мне. Верю. Потому что я жулик. Сказала же, верю. Тогда почему не хотите сказать правду. Завтра поговорим, а сейчас спите. Ну да, а будет оно, завтра. Мы не должны думать о плохом. Я должен думать, иначе за меня будет думать лихорадка. Жена доктора вернулась к себе, прошептала мужу на ухо: На рану смотреть страшно, наверно, это гангрена. Едва ли, слишком уж быстро. Так или иначе, ему очень плохо. А нам, спросил доктор, намеренно повысив голос, мы мало того что слепые, так еще и связаны по рукам и ногам. С четырнадцатой в левом ряду койки донесся ответ: Меня, доктор, никто не свяжет.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒