ГЛАВА VII

Удостоверившись, что мои раны неопасны, пройдя неизбежный перекрестный допрос в Военном министерстве и договорившись с Мэйсоном о некоторых новых методах связи, я вернулся в Германию. Там мне был оказан блестящий прием. Мой рассказ - о том, как я переоделся в британского офицера, встретил Шляйхера, дрался с ним и нокаутировал его, как он был признан сумасшедшим и отправлен в сумасшедший дом - был, конечно, воспринят без вопросов, тем более - подкрепленный газетной вырезкой. Я был очень рад, что не только мой непосредственный начальник, но и сам генерал Людендорф дал мне понять, что доволен моей работой. Приглашение на ужин к генералу Гинденбургу было другим следствием моего небольшого подвига. Эти ужины у старого фельдмаршала мне всегда нравились. Я очень любил этого старика. (Я всегда буду вспоминать добрым словом фельдмаршала. После войны я время от времени видел его. В конце своей жизни он был уже глубоким старцем, в нем трудно было узнать победителя Танненберга и человека, чье мужество выстояло даже под ударами поражений последних дней войны. Несколько месяцев назад мне пришлось исполнить печальный долг, присутствуя на его похоронах. Я представлял там английскую газету. Я сидел в грандиозном мемориале, посвященном победе под Танненбергом; многие люди, сидевшие вокруг, были мне знакомы. Все еще живые немецкие полководцы военных лет присутствовали тут: все, за исключением Людендорфа. )

К этому времени я уже на постоянной основе трудился в оперативном управлении. Конечно, у меня была совсем невысокая должность, и я очень хотел подняться на одну или две ступеньки выше, чтобы получить лучший доступ к секретам. В немецких штабных кругах существовал очень хороший обычай, и я бы от всего сердца рекомендовал нашим штабам внедрить его у себя в случае новой войны. У немцев все младшие штабные офицеры должны были, время от времени, на несколько недель или месяцев направляться в строевые части, находящиеся на фронте. Преимущества этого способа слишком очевидны, чтобы его обсуждать. Так как я сейчас был у Людендорфа на хорошем счету, я полагал, что вскоре и мне придется пройти ”освежающий курс”. Напомнив, что я уже два года не служил в окопах и потому отстал от нынешних условий войны на передовой, я предложил ему отправить меня на фронт. Он согласился с тем, что мне следует пройти фронтовую практику без промедления, потому что по возвращении у него будет для меня новая работа. И вот через несколько дней я временно был направлен на фронт под Ипр на должность заместителя командира егерского батальона.

Битва, известная как сражение под Пассендейлом, была в самом разгаре. Стоило мне увидеть условия, в которых тут воевали, как я тут же пожалел о своем энтузиазме. Почему я не подождал пару недель, пока фронт не утих бы, как обычно бывает зимой, в ”патовом положении”. Я вспомнил, что наша зима 1914 года была больше похожей на ад, чем что-либо иное на всей земле, но в сравнении с тем горестным опустошением, в котором мы сражались сейчас, тогда война напоминала зеленые веселые пастбища. С немецкой стороны условия были невыносимые, но тут, по крайней мере, были крепкие, капитально построенные доты из бетона, заменившие ужасные траншеи. К моим землякам с противоположной стороны я не мог испытывать ничего, кроме сожаления. Ведь наше Верховное командование, похоже, так и не позволило себе подумать о том, что оно заставляет своих солдат воевать в условиях, которые, возможно, были бы пригодны для жаб и лягушек, но не для людей. Но мне не хочется задерживаться на этом печальном и достойном сожаления эпизоде - я достаточно задержался в этой грязи. Ее описывали довольно часто - хотя слишком часто ее так никогда и не смогут описать. Достаточно сказать, что Пассендейл почти сломал дух британской армии - то, что не смогли сделать никакие самые отчаянные атаки немцев или самая крепкая их оборона. На полях сражений появился новый военачальник; если русским в 1812 году помог победить Наполеона “Генерал Зима”, то в 1918 году немецкий генерал фон Цвель горько заметил: - Нас разбил не гений маршала Фоша, а “Генерал Танк”. А вот у Пассендейла в 1917 году англичанам наверняка нанес решительное поражение “Генерал Грязь”.

Через несколько недель меня досрочно отозвали из батальона. К тому времени битва под Пассендейлом окончательно перешла в стадию борьбы на истощение, а англичанам временно удалось захватить несколько квадратных миль совершенно бесполезной грязной земли: за эти несколько галлонов грязи мы заплатили такими людскими потерями, которые сложно даже подсчитать. Когда я прибыл в штаб корпуса, то получил приказ немедленно ехать на юг. Очевидно, фронт запылал на новом участке. Я узнал это с удивлением, потому что мы не слышали никакого шума от артподготовки, которая всегда возвещала о новой битве. Впрочем, когда я доехал до Камбре, то понял причину - ведь эта битва была крупнейшим танковым сражением, состоявшимся 20 ноября 1917 года.

Битва у Камбре стала предметом самых острых дискуссий - как никакое другое сражение войны. Неоднократно утверждается - и справедливо, что если бы только танки были использованы раньше и в большем числе - то полмиллиона погибших под Пассендейлом остались бы в строю, готовые развить успех первоначального прорыва, и тогда битва у Камбре стала бы крупнейшим успехом войны. Все это совершенно правильно. Но я все равно думаю, что даже если бы все так и произошло, то Камбре все равно не стало бы последним сражением войны. Мы не пробили бы немецкий фронт, а только прогрызли в нем еще один большой выступ. Но стоит вспомнить, что мы так долго вели позиционную войну, что забыли, как маневрировать - что и почувствовали на своей шкуре в следующем году. Кроме того, к тому времени Россия практически уже вышла из войны, и почти все немецкие дивизии перебрасывались с востока на запад. Возможно, именно прибытие одной из этих дивизий под Камбре и не дало англичанам добиться блестящего успеха.

Впрочем, что больше всего поразило меня в этом сражении - когда в первый раз союзникам удалось добиться внезапности - это поведение Людендорфа. Я никогда не видел его в лучшей форме. Он никогда так разительно не отличался от тех командиров союзных армий, оптимизм которых улетучивался с первыми поражениями. Когда результаты первого дня сражения стали известны, Людендорф открыто признал, что потерпел серьезное поражение, но тут же объявил своему штабу – и опосредованно всему миру – свои намерения, как истребить противника: вскоре нам пришлось убедиться в том, насколько удачно он исполнил это свое желание.

Еще во время последнего моего посещения Англии стало очевидно, что в ближайшем будущем Германия начнет перебрасывать значительные силы войск с Русского фронта. Это были одними из самых важных вопросов, интересовавших Военное министерство и Генштаб – какова численность перебрасывавшихся войск, где именно они будут сконцентрированы. Именно из-за этого я договорился с Мэйсоном о новых способах связи, чтобы он смог расшифровывать донесения, которые я ему посылал. Прежде всего, как я уже часто говорил, я не доверял никаким обычным «официальным» методам, тем более не верил я в использование фантастических шифров, которые только привлекли бы внимание умного цензора. Я предпочитал способ, который считал самым эффективным – то есть фрагмент донесения включался в совершенно безобидное личное письмо. И такие письма не должны были посылаться часто. От человека, читавшего подобные послания, требовались прозорливость и остроумие, но к тому времени мы с Мэйсоном настолько хорошо знали друг друга, что я мог быть совершенно уверен, что он докопается до самой сути того, что я ему напишу.

Я уже описывал один из способов, благодаря которому мне удалось послать предупреждение о приближающейся буре – как безобидная баденская газета выдала жизненно важную информацию. Примерно полудюжиной аналогичных простых способов {1} мне удалось переслать мои сведения в наш штаб, и когда 21 марта 1918 года началось первое крупномасштабное немецкое наступление на британские позиции, для англичан, это как минимум, не было неожиданностью. Район Аррас - Сен-Кантен называли в качестве участка будущего наступления многие мыслящие офицеры – за исключением сэра Генри Уилсона, который со своей оценкой, как обычно, попал пальцем в небо. А после получения моего подтверждения штаб был полностью готов. На самом деле, командующий Пятой армией – на которую и обрушился основной удар немцев – вполне четко показывает в своей книге, что хотя наступление и удивило его своей мощью, но сам факт наступления не был для него сюрпризом. {2}

Я очень хорошо запомнил 21 марта 1918 года, потому что именно в тот день я оказался в составе свиты, сопровождавшей Кайзера. Время от времени я являлся к Кайзеру с докладом, которые каждый вечер делал для него Гинденбург. Когда Кайзер находился поблизости от Генштаба – что бывало довольно часто – Гинденбург делал доклад о положении на фронтах сам, но когда Кайзер был далеко, один из штабных офицеров ездил с докладом к нему. Мне не однажды приходилось это делать.

Я знаю, что сейчас модно хулить Кайзера как едва ли не единственного врага мира, осуждать его за все. Хотя он, конечно, в определенной степени несет ответственность за развязывание войны, что, я думаю, никто не будет отрицать. Но лично я не считаю себя достаточно компетентным, чтобы обсуждать этот вопрос. С другой стороны, я могу со всей ответственностью утверждать, что он не сделал и сотой доли того, что приписывала ему молва во время войны. Я ведь уже упоминал, что его влияние на ход войны было удивительно слабым. С началом войны вся власть в Германии сосредоточилась в руках Генерального штаба. Рейхстаг и даже канцлер отошли на второстепенные роли.

Генеральный штаб в то время переехал в Спа, в Бельгию, а Авен служил нам своего рода передовым командным пунктом. Мы попали туда всего за пару дней до начала большого наступления. Я сыграл довольно значительную роль в проведении необходимых организационных мероприятий, особенно в организации взаимодействия пехоты и артиллерии. С восхищением наблюдал я за действиями генерала Георга Брухмюллера, выдающегося немецкого артиллерийского командира, вернувшегося вместе с Оскаром фон Хутиером после их блестящей победы под Ригой. Брухмюллер, как мне кажется, был

одним из самых скрупулезных людей, с которыми мне приходилось сталкиваться, но одновременно и одним из самых блестящих. Я никогда не знал другого человека, который был бы способен за секунду правильно представить себе картины происходящего на фронте, не бывая там, и мог с такой точностью предсказывать события. Я много раз работал с ним, и с каким сожалением я думал, что этот человек служит не на нашей стороне!

После полудня 21 марта 1918 года я на машине прибыл в Сен-Кантен. В машине были Кайзер и его адъютант, моей работой было присматривать за Кайзером и отвечать на любые вопросы. Мы проезжали через место, которое в то утро было полем боя. Вокруг лежали сотни не захороненных тел. Хотя британская позиция была захвачена, ее, очевидно, защищали с невиданной яростью, потому что я еще никогда не видел поля, засеянного таким количеством погибших немцев. В этот момент, должен сказать, у меня и в мыслях не было, что немецкое наступление продвинется так далеко. Я, конечно, ожидал, что немцам удастся захватить британскую передовую линию обороны. Это было обычным делом. Ведь и союзникам множество раз удавалось захватывать немецкие позиции. Но я, разумеется, предполагал, что у англичан в тылу есть вторая линия обороны. Я не догадывался о слабости британцев на этом участке фронта. Хотя наш боевой порядок насчитывал всего четырнадцать дивизий из состава Пятой армии, но я полагал, что как минимум еще дюжина других дивизий находится неподалеку, о которых мы точно не знали. Теперь я понял, как я ошибался.

Впрочем, вернемся к Кайзеру – потом что один случай того дня навсегда остался в моей памяти. Монарх с видимым сочувствием печально смотрел на погибших, лежавших вокруг. Было видно, как поразила его эта картина, хотя он видел подобное много раз. Он очень опечалился при виде погибших – не только немцев, но и англичан. Я видел, как он достал свой платок и накрыл им изуродованное лицо мертвого британского солдата. Конечно, на поле битвы этот жест не принес большой пользы, но, несомненно, это был достойный поступок, свидетельствующий об его истинных чувствах. Затем мы столкнулись с колонами британских военнопленных. Тогда у меня был первый шок, потому что я не догадывался, как много британцев пало в плен. В загородке из колючей проволоки находилась группа пленных английских офицеров, выглядевших очень изможденными и опечаленными, что легко можно представить. Кроме двух или трех пожилых людей, почти все они были совсем молодыми ребятами – очевидно, попавшими в армию сразу после школы, успев прослужить разве что пару месяцев. Какой печальный конец всем их мечтам о славе – оказаться запертыми как крысы в проволочной сетке! Неудивительно, что они сидели тихо, опустив головы.

Но Кайзер направился к ним и начал разговор – хорошо известно, что он превосходно знал английский язык. Он произнес маленькую речь в глубоко личном, душевном тоне. Он выразил сочувствие их несчастью. Но одновременно он похвалил их за храбрость, за то, как мужественно они обороняли свои позиции. Он подчеркнул, что самое горькое бесчестье войны – вражеский плен – часто достается именно на долю тех, кто проявили самую большую отвагу и до последнего защищали свои позиции, пока не были полностью окружены. На самом деле, это была очень хорошая и воодушевляющая речь, и он наверняка вдохнул мужество в сердца этих молодых парней, вставших от удивления, когда поняли, что с ними беседует сам Император Германии. Я навсегда запомнил этот день, и пусть некоторые люди ругают Кайзера, если им так нравится, но тогда по одному этому поступку я понял, что это порядочный и достойный человек.

Больше того, я убежден, что Кайзер был намного человечнее, чем многие думали. Если бы он в свои ранние годы не попал под влияние такого «железного человека», как князь Отто фон Бисмарк он мог бы стать совсем другим человеком. Если умного и амбициозного человека третировать как ребенка, возможно, что в тот момент, когда это будет возможно, он взбунтуется. Если бы князь Бисмарк проявил больше понимания, его правление, возможно, продлилось бы дольше – и тогда вся последующая история Европы пошла бы совершенно другим путем. Но, разумеется, это только мое личное впечатление от Кайзера, основывающееся всего на нескольких мимолетных встречах. У меня слишком мало глубоких знаний о нем, чтобы я мог позволить себе серьезно обсуждать эту спорную историческую личность.

Другой ведущей фигурой с немецкой стороны тоже был гуманный человек. Действительно, если вы спросите меня, в чем была основная разница между Гинденбургом и Людендорфом, то я отвечу, что именно в вопросе человечности. Потому что Людендорф был специалистом. Он был военным и не думал ни о чем другом. Он был беспощадным человеком, потому что беспощадной была война. Он, впрочем, вовсе не был злым человеком – наоборот, он всегда вел себя порядочно и откровенно. Но воспитан он был в старой прусской школе и не знал угрызений совести, если вопрос касался успеха или неуспеха его армий. Гинденбург, с другой стороны, хотя тоже в первую очередь был солдатом, был в то же время обычным человеком. Я заметил различие между этими двумя полководцами после случая, произошедшего в то же время. Когда я вернулся в Генштаб, я рассказал Гинденбургу о моей поездке с Императором и описал маленькую сцену, свидетелем которой я был. Это произошло в самом Сен-Кантене. Хотя фронт уже продвинулся вперед на несколько миль, город все еще был под британским огнем. Немецкие колоны, направляясь на передовую, блокировали обстреливавшиеся улицы, когда потоки раненых, медленно продвигались через город назад. Тяжелораненых несли британские военнопленные. Возле меня четверо очень усталых британских солдат опустили на землю носилки с раненым немцев, который что-то стонал. Один из англичан склонился над ним. Я тоже услышал, как немец звал свою мать. Он постоянно повторял лишь одно слово: - Mutter! Mutter! (Довольно странно, что как бы мужчины ни любили своих жен и детей, но в момент смерти они вспоминают именно о матерях. ) Англичане поняли слово, поскольку и по-английски оно звучит похоже. Немец был уже почти без сознания, и один из англичан, с сообразительностью, типичной для «кокни», взял холодевшую руку немца в свою и мягко, нежно прошептал ему: - Мама! Да, мама здесь.

Когда я рассказал эту историю Гинденбургу, я увидел, как глубоко она потрясла его. Несколько минут старый фельдмаршал не мог говорить. Возможно, он думал о матери умирающего солдата, а возможно – и о матери того англичанина. А может быть, он задумался над тем, что война не самое главное в жизни, и что человечность намного важнее войны. Я не знаю этого, но знаю, что он долго любил впоследствии рассказывать эту историю другим. Я заметил даже, что она попала в его мемуары. {3}

Среди прочих, он рассказывал ее и Людендорфу – но тот и ухом не повел!

Через несколько дней меня очень обеспокоило быстрое отступление британских войск в районе Соммы. Теперь немцы, возможно, смогли бы нокаутировать войска союзников еще до прихода американцев. Потому немного позже я с большим облегчением услышал, что наступление немцев застопорилось. Мне было приказано прибыть на фронт как можно быстрее и самому посмотреть, что происходит – потому что в немецком Генштабе было принято направлять штабных офицеров прямо из Генштаба на любой участок фронта, где велись активные боевые действия. Сравните это со знаменитой запиской генерала Жоффра по поводу жалоб на недостатки укреплений Вердена!

Сейчас военные специалисты спорят, и наверняка будут спорить еще много десятилетий, об этой битве на фронте Пятой армии. Ее по праву можно назвать самым большим поражением, из всех, которые понесли обе воюющие стороны на Западном фронте. Точно так же очевидно, что оно едва ли не оказалось окончательным, потому что лишь поредевшие и наспех сколоченные подразделения в последние дни сражения противостояли наступавшим немцам, тогда как между англичанами и французами – и также между британскими Пятой и Третьей армиями - образовались большие бреши. Немцам нужно было лишь двигаться вперед, и Амьен оказался бы в их клещах. А с потерей Амьена и англичане к югу от него, и французы к северу только с огромными трудностями смогли бы удержать свои позиции. Если бы немцы на самом деле пошли сквозь Амьен, это значило бы, что противостоящие им силы союзников были бы настолько расщеплены, что брешь уже нельзя было прикрыть. Тогда разгорелись бы бои на двух фронтах, англичане пытались бы оборонять порты на Ла-Манше, а французы Париж, и в таких обстоятельствах немцы легко могли бы добиться решающей победы.

Но им этого не удалось. На своем пути они столкнулись лишь с несколькими тысячами страшно усталых и угнетенных людей. Каждый день по десять раз в британской обороне возникали бреши. Британский штаб собрал всех оставшихся людей, чтобы заполнить их. Повара, посыльные, клерки, рабочие – всех наскоро вооружили и бросили на передовую. Многие из них ни разу в жизни не стреляли, но это не помешало им великолепно проявить себя в этих ужасных обстоятельствах. Впрочем, никто не ожидал, что они продержатся перед лицом крупномасштабного наступления хорошо обученного, мощного и превосходящего своей численностью противника. Но они продержались. Почему? На этот вопрос должны были ответить историки.

Практически все из них старались найти объяснение в проверке технических деталей. Они подробно изучили все приказы, отданные в ходе битвы и события, последовавшие за этими приказами. Они использовали все методы анализа, сделав самые разные выводы – от разумных до абсурдных. Но все их исследования, на самом деле, касались только военной стороны битвы. Едва ли хоть один из них подумал о человеческой стороне вопроса. Но, как я покажу, именно человеческий, а не военный фактор подвел немцев в этот критический момент. {4}

Я оставил машину где-то в трех милях к востоку от Альбера и пошел пешком по дороге, готовый в случае любой опасности спрыгнуть в лабиринт траншей. На самом деле, никакими опасностями тут, похоже, не пахло. Со стороны трудно было даже себе представить, что сражение было в самом разгаре. Снаряды разрывались редко и как бы от случая к случаю. На британской стороне вообще не было признаков жизни. Внезапно я увидел нечто поразительное – случай, имевший огромное значение. В нескольких сотнях ярдов от меня немецкая рота маршировала к передовой. Немного справа от дороги стояло несколько бараков. Как только немцы дошли до них, все как один, они бросили строй и помчались к этим жалким домикам! Я видел, как стояли их офицеры, дико ругаясь, приказывая им вернуться в строй, но никто из солдат не слушался. Один офицер даже вытащил револьвер и угрожал пристрелить самого близко стоявшего к нему солдата, если он не вернется в строй, но и это никак не помогало. Когда я дошел до этого места, я увидел, что в одном из бараков была столовая, и солдаты без всяких угрызений совести буквально набросились на ее содержимое. В первый раз за всю войну я столкнулся с таким проявлением неподчинения в немецкой армии, и мне это показалось очень важным.

Но история еще не закончилась. Солдаты проходили мимо меня, груженые разного рода «сувенирами», собранными ими в ближнем британском тылу. В основном это была еда, но некоторые тащили с собой такие диковинки, как латунные краны! Когда я добрался до Альбера, то увидел еще более странные сцены. Солдаты носились по улицам пьяные в стельку, обливая себя и свою форму вином из бочек, которые выкатывали из кабачков на улицы. Другие искали добычу в брошенных домах, и сотни пытались прорваться в армейские столовые Экспедиционного корпуса возле вокзала. Стоило мне взглянуть на них, как я понял причину остановки наступления. Потому что по их погонам я сообразил, что это были солдаты и полки, которые должны были продолжать наступление – и, по мнению Генерального штаба, они должны были быть уже на полпути к Амьену!

Почему так случилось? Ответ очень прост. Мы хорошо знаем, как досаждали англичанам немецкие подводные лодки. Пришлось ввести систему рационирования продуктов, но в то же самое время, не было никаких признаков голода. Также и с материальной точки зрения был дефицит пусть многих вещей, но не жизненно необходимых. Теперь обратим наше внимание на положение в Германии в тот же период. С самого начала войны Германия была почти полностью изолирована от окружающего мира. Буквально сразу же после объявления войны британский флот установил блокаду, как клешни схватившую Германию за горло. Едва ли хоть один корабль мог бы попасть в Германию - за исключением тех, что шли из скандинавских портов на Балтике - не пройдя скрупулезную проверку наших морских офицеров. В результате уже в первые месяцы войны Германия начала страдать от дефицита многих жизненно важных товаров и сырья. Особенно тяжело это ударило по немецкой промышленности. К счастью для немцев, они очень талантливый народ, и в чем у немцев никогда не было дефицита - так это в талантах и изобретательности их ученых и инженеров, которые создали много невероятных вещей для замены того, что оказалось недоступным. Любой английский солдат может вспомнить о тех восхитительных вещах, которые немцы в последний год войны выпускали из бумаги - мешках для песка, веревках, канатах, вполне удовлетворявших всем требованиям.

Немецкое правительство пыталось воздействовать на общественное мнение своего народа, возмущавшегося этим дефицитом - который в последующем распространился и на продовольствие - заявляя, что хотя положение в Германии плохое, но в странах Антанты оно еще хуже, а в Англии вообще безнадежное. Подчеркивалось, что вряд ли хоть один пароход может достичь Британии благодаря действиям немецких подлодок, что пайки в британской армии сильно урезаны, что там нехватка всего, и так далее. Такие сказки было легко рассказывать и легко в них верить, и очень немногие немцы в начале 1918 года сомневались в том, что Британия испытывает сильнейшую нужду из-за действий немецкого подводного флота. Но теперь, внезапно прорвавшись в тыловые районы британских войск, немцы вдруг увидели, что все истории, которыми их пичкали так долго, просто сказки! Здесь, едва ли не на каждой миле были армейские столовые, горой набитые деликатесами, которые они с трудом могли себе представить. Склады ломились от самых разнообразных предметов снабжения, и их количество на порядок превышало то, которое получали немецкие войска. Здесь в баках для воды были латунные краны - используемые для самых обычных нужд - тогда как в Германии латунь стоила не меньше золота.

Пропаганда это опасное оружие, как бы умело ее ни использовали, и может поразить того, кто ею пользуется столь же сильно, как и того, против кого ее направляют. Ложь всегда возвращается на ночлег домой. Больше того, воздействие лжи намного сильнее и долговечнее, чем кажется. Путешествуя по Европе в наши дни, я узнал, что немцы простили англичанам очень многое из того, что те сделали во время войны, что принесло Германии такие большие человеческие потери, простили даже блокаду. Но кое-что они не забудут никогда - кампанию лжи, клеветы и очернительства, проводившуюся под именем пропаганды. Они забыли об успехах англичан на Сомме и под Аррасом. Они простили нас за то, что мы нанесли им поражение за сто последних дней войны. Но они не забыли и не забудут никогда то вранье, которое мы запустили в свет: о немецких зверствах, фабриках, перерабатывающих остатки человеческих тел и тому подобную ложь. Пули вредят только телу. Пропаганда ранит разум.

В этом случае, однако, пропаганда ударила бумерангом по своим создателям. Ведь ничто не вредит духу взрослого человека так, как внезапное осознание того, что ему врали как ребенку, что он, как ребенок, верил этой лжи, не подозревая, что вышестоящие лица, лидеры нации, водили его за нос. В таком случае человек становится зол, прежде всего, на самого себя, потом, делая естественный вывод, он переходит на другую сторону, теряет раз и навсегда любое доверие к своим начальникам. Замечу, что немецкая дисциплина, несмотря на все, что было о ней сказано и написано, все же не основывалась лишь на одной грубой силе. В очень большой степени на самом деле она основывалась на доверии солдат к своим офицерам - как это и должно быть в любой армии. (Впрочем, нужно обязательно добавить, что это доверие было целиком оправданным, потому что все противники Германии, даже французы, признают, что немецкая армия располагала самыми лучшими офицерскими кадрами в мире. )

Я считаю, что все согласятся с тем, что любая армия - даже состоящая из самых храбрых солдат - для того, чтобы добиться победы в войне должна располагать двумя важными вещами: хорошими офицерами и хорошим питанием. С генералами и старшими офицерами в Германии не было проблем, но вот с младшими офицерами проблемы были - к концу войны у немцев, как, собственно, и у союзников, наблюдалась страшная нехватка командиров младшего звена, причиной чего были, разумеется, большие потери. Однако даже тогда немецкий офицер был хорош, а унтер-офицеры, получившие офицерские звания, воевали великолепно. Но по причине тисков морской блокады, установленной британским флотом, продуктовое снабжение в Германии ухудшалось с каждым днем. Лишь румынская кампания осенью 1916 года несколько улучшила ситуацию, в противном случае Германию уже поставили бы на колени, несмотря на последовавший вскоре коллапс в России. Но в начале 1918 года положение становилось просто ужасающим. Во всех городах множество людей находилось на грани голода. Это был вопрос нехватки не денег, а именно самих продуктов. Важнейших продуктов и товаров не хватало, и хотя солдаты во все времена пользовались преимуществом в снабжении, в Германии приходилось время от времени урезать и их рацион, пока еда, которую немецкий солдат получал в последний год войны, перестала даже отдалено напоминать и по количеству и по качеству ту, которой его снабжали в начале войны. Но и теперь, несмотря на аксиому Наполеона о том, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, немецкий боевой дух был так силен, что он мог бы еще держаться так же долго, как вера немцев в то, что положение у противника еще хуже - потому что не было лучшего средства для успокоения изможденных, уставших от лишений людей. Но вот настал момент, когда открылась правда - момент прорыва в британские тылы, который показал сотням тысяч немцев, что британские солдаты не только не страдают от голода, но питаются и одеваются намного лучше их самих. Именно тогда вся пропагандистская конструкция распалась на куски, обрушившиеся на головы ее строителей. Сообщение о сценах в районе Соммы как молния пронеслось по всему фронту. Мы получали просьбы из дивизий, воевавших в Эльзасе, перевести их на участок на Сомме. Правда, эти просьбы очень редко удовлетворялись. При проверке выяснилось, что и офицеры, и солдаты в равной мере жаждут попасть в эту страну изобилия, о которой они так много слышали. (Капитан Лиддел Гарт остроумно, но справедливо предполагает, что британскому Верховному командованию стоило бы организовать для отобранных немцев “экскурсии в сопровождении гидов” по британским тылам, а потом послать их назад, чтобы те рассказали своим товарищам! И в этом предложении содержится куда больше, чем просто забавная шутка. )

За следующие несколько месяцев, как я уже говорил, я время от времени посылал сообщения Мэйсону, используя многочисленные и разнообразные способы, и передавал ему подробные сведения о планируемых операциях. Но в то же самое время я перестал в душе рассматривать это как мою основную задачу, какой бы важной она ни была. Ведь теперь я прочно укоренился в оперативном управлении. Я своей работой добился уважения Людендорфа (я думаю, что имею право заявить это), во всяком случае, он часто использовал меня в качестве одного из своих офицеров, выезжавших в целях контроля, консультаций и сбора информации на фронт, а эту работу он поручал только тем, кому безусловно доверял. Вот это и должно было открыть для меня возможность того, чего я так долго добивался. ”Ум вражеского командующего” - вот что было моей целью. Людендорф во всех практических вопросах был вражеским командующим. Теперь у меня, как минимум, был некоторый доступ к его уму. Мне следовало расширить эту брешь, чтобы он прислушивался к моим предложениям. Конечно, это нужно было сделать очень осторожно, и если я стану описывать все те мелкие шаги, которыми я старался ослабить доверие Людендорфа к его великолепной армии, то книга об этом превратится в невероятно толстый том. Причем эта книга окажется более интересной для психолога, нежели для обычного читателя.

Я, конечно, должен сказать, что мои предложения не имели бы большого веса, если бы не подкреплялись прочной фактической основой. Людендорфу не нужны были просто мнения, ему нужны были факты. К счастью, события весны 1918 года предоставили мне достаточно фактов: на самом деле на основе каждого факта всегда можно сделать как минимум два вывода. Я мог посетить дивизию, которая по какой-то причине недостаточно хорошо проявила себя в наступлении и сообщить о причинах этого и об условиях, в которых действовала дивизия. Мой доклад вводил Людендорфа в заблуждение, поскольку был написан с пессимистической точки зрения. Я был, конечно, очень осторожен и старался не переборщить. Все, что я мог - это заставить командира дивизии согласиться с моими выводами. А это было не так трудно, как я ожидал, потому что я обычно посещал дивизию сразу после большого сражения, когда боевой дух обычно падал до самого низкого уровня. Потому очень медленно и, как я надеюсь, тонко, я преувеличивал влияние уменьшенного продовольственного снабжения на боевой дух солдат. Я также преувеличивал инциденты, которые видел в районе Соммы, где оргии грабежей и мародерства помешали успеху наступления. Должен признаться, что вначале Людендорф верил этому с трудом. Для достижения того же эффекта я доложил ему о результатах посещения участка наступления ”Жоржетты” на реке Лис, где я снова видел, как солдаты грабят фермы, вместо того, чтобы атаковать противника, который существовал, видимо, лишь в умах полуголодных победителей. В этот момент уверенность у Людендорфа пошатнулась. Но после третьего майского наступления, когда немцы прорвались до Марны, я нарисовал ему такую же картину, подкрепив свой рассказ фотографиями, снятыми мной у Суассона, с пьяными солдатами, лежавшими у обочин дорог или носившимися по улицам, пока их офицеры напрасно пытались призвать к порядку людей, дорвавшихся до огромных запасов дармового шампанского – тогда мне удалось убедить Людендорфа. Хотя у него был чисто военный ум, но он понимал кое-что в человеческой психологии и знал, что такое положение вещей является в корне неправильным, помня, что таком и помыслить нельзя было в 1914 году.

Если бы мне хотелось представить лестный анализ моего влияния на ум Людендорфа, то лучше всего сослаться на его «Мемуары», где явно показано изменение его взглядов. Порой он противоречит самому себе, говоря в одной фразе и о победе, и о поражении. Но правда состоит в том, что уже в середине лета 1918 года Людендорф знал, что только чудо может принести Германии победу на поле боя. Однако он был совершенно уверен, что сможет продержаться до 1919 года, создав непреодолимую для противника оборону. Зная о критическом военно-политическом положении во Франции, он надеялся (и обоснованно), что еще до того, как американцы будут располагать во Франции достаточными силами, французский фронт может треснуть - и ради справедливости следует сказать, что в тот момент боевой дух французов отнюдь не был высок. Когда мы впоследствии обсуждали этот вопрос, то решили, что наше наступление следовало бы направить против французского, а не против британского фронта, потому что англичане, хотя в техническом смысле и уступали французам, превосходили их в боевом духе, обладая выдержкой, которой никогда не обладали романские народы. Но британский фронт продержался даже после того, как был прорван. Этого не произошло бы, если бы наступление было направлено против французов.

На эту тему я постоянно импровизировал, создавая варианты развития событий. В моих обобщениях докладов из армий или других соединений, я при первой возможности подчеркивал низкую мораль немецких войск. Меня волновал этот спор с величайшим военным умом, противостоящим мне, хотя и не осознающим дуэли умов, в которой мы оба участвовали. Мои предыдущие успехи, вроде эпизода в Лансе, я вспоминал скорее как мелодраматические сцены. А теперь началась реальная работа - работа для мозгов. Еще никогда я не писал так тщательно, как тогда, переписывая доклады, пока каждое слово в моем резюме не получало дополнительный тонкий подтекст.

Постепенно я заметил небольшой прогресс в моей работе. Людендорф уже не был таким уверенным в своих силах человеком, как всего пару месяцев назад. Теперь и его штаб не разделял его уверенности – поскольку я очень серьезно обсуждал все вопросы боевого духа со всеми ними. Другие приезжавшие в штаб офицеры подтверждали мои донесения. Они выражали свои оценки не так жестко, как я, но я умел извлекать из их сведений те подробности, которые подтверждали мои мысли. В начале июня мне удалось написать Мэйсону письмо, содержащее совершенно невинную фразу: «Наши дела обстоят пока довольно плохо, но, кажется, они вскоре улучшатся. Мне кажется, что ход событий принял другой оборот». Мэйсон говорил мне, что он посчитал в то время мой оптимизм преждевременным, потому что вторая битва на Марне как раз была в самом разгаре, и немцы захватили большие территории. Последнее наступление 15 июля еще предстояло, но когда оно началось, то завершилось полным провалом. Немецкая армия впервые в ходе своих атак 1918 года не добилась практически ничего. В эти дни Людендорф утратил инициативу, и она перешла к Фошу. Возможно, мой ум не был умом военного, и вероятно только мое желание, чтобы это произошло, позволило мне увидеть это изменения на три дня раньше Людендорфа. Он все еще забавлялся со своей идеей великого «последнего» наступления против англичан во Фландрии. Но его уверенность в себе значительно ослабла. Парой недель раньше он со всей определенностью заявил, что наступление на Марне было лишь второстепенным событием для отвлечения внимания, а настоящее наступление только должно начаться. А теперь он колебался, спрашивая себя, сможет ли он в реальности продолжать наступление. Естественно, я, как мог, постарался убедить его в правильности его решения, а 18 июля Фош помог мне в этом своим контрнаступлением, которое хоть и не смогло уничтожить немецкие силы в огромном выступе, образовавшимся в результате сражения, зато действительно, по крайней мере, оказало решающее влияние на будущий ход войны.

Эффект был ошеломляющим. Даже те среди моих коллег-штабистов, которые считали меня пессимистом, теперь были с очень печальными лицами. Они знали о потерях войск в предыдущем сражении и понимали, что от любой мысли о новом большом наступлении теперь придется отказаться. Я воспользовался полученным преимуществом и развивал его. Нас направляли в разные дивизии с целью проверки их состояния. Если у меня было хоть малейшее основание, то я докладывал, что дивизия в плохом состоянии и ей очень нужен отдых. Мои коллеги, возможно, не были так решительны, как я, но было совершенно верно, что очень многие дивизии были совершенно истощены. Все же, очевидно, линию обороны следовало удерживать. Об очень многих дивизиях Людендорфу сообщали, что они непригодны к активным боевым действиям, на которые он рассчитывал: в настоящий момент я даже думал, что он был почти напуган. Все же скоро он снова обрел самообладание. Он немедленно принял срочные меры. Еще больше мужчин призывалось в армию, отрываясь от гражданских занятий. Армию в России сокращали до минимума, каким бы опасным это ни казалось. Немецкие части отводились с Балкан, или, по крайней мере, сильно сокращались. Австрийцам пришлось готовиться предоставить немцам свои дивизии и артиллерию. Я не мог не восхищаться крепостью его духа, увидев, как мужественно он встретил кризис. Он не походил на некоторых других генералов, которых я знал, тех, кто приветствовал только те холодные факты, которые совпадали с их собственными теориями.

Свалившихся на него трудностей хватило бы, чтобы выбить из колеи любого человека. Во время контрнаступления союзников 18 июля, не все оборонительные позиции на немецком фронте защищались, как следовало – плохое питание, утрата доверия, пропаганда, все это вместе взятое, если хотите, заставили немецкого солдата утратить выдержку и тот дух, которым он так отличался в течение войны. Или, возможно, он чувствовал, что этот большой выступ опасен - что его легко можно было отрезать от его товарищей; или, еще более вероятно, он думал – как это случилось немного позже - что все эти наступления, в конечном счете, не принесли никакого толку. С ним произошло то же, что случилось с французами в 1917 году, когда Нивель обещал им немедленную победу и не дал ее. Для немецких солдат контраст был еще ярче, ведь они одержали огромные победы - победы, равным которым не было в течение всей войны. И все же мир, казалось, так и не становился ближе!

Нужно подчеркнуть, однако, что в то время Людендорф все еще был уверен, что сможет, по крайней мере, свести войну к ничьей: пусть он не добился бы победы, но зато он мог бы продавать вражескую землю, которую он захватил такой дорогой ценой, ярд за ярдом, что враг будет рад предложить ему приемлемые условия мира. Проходили дни, наступление противника не развивалось, и он еще больше укрепился в своем представлении. Но я постепенно и тонко старался разрушить его уверенность в собственных идеях. День за днём я желал, чтобы что-то произошло, потому что боялся, что аргументация Людендорфа окажется правильной - ведь если немцы и потерпели серьезное поражение, но, возможно потери союзников были столь серьезны, что они не смогут возобновить наступление! Если союзники собирались сидеть на месте и ждать американцев, то я думал, что его мнение о французах было более чем обоснованным, хотя бы результатами допросов недавно взятых в плен французских солдат, которые подтверждали все, что он говорил. Таким образом, его вера постепенно укреплялась убедительными аргументами.

Остаток июля прошел без малейшего кризиса в обороне. Немецкая армия восстановила свой дух до некоторой небольшой степени - на поверхности, во всяком случае – после мощного удара, который ей пришлось пережить. Людендорф с радостью наблюдал за очевидным улучшением состояния своих войск - он даже упрекнул меня за мой пессимизм несколько недель назад, и критиковал меня за недостаточное психологическое понимание, из-за которого я не смог понять, как быстро войска могут восстановить свою силу и дух, если им предоставят небольшой отдых. Выражая при нем свое самое живое удовлетворение, я на самом деле был всерьез обеспокоен. Положение выглядело так, как будто вся моя коварная работа уничтожалась: мой большой план терпел неудачу! Ум вражеского командующего было столь же тверд, как всегда. На прошлой неделе в июле, фактически, его уверенность в своих силах укрепилась настолько, что он приказал штабу заняться подготовкой к четырем новым свежим наступлениям – включая отложенное наступление во Фландрии. Правда, эти наступления были в очень умеренном масштабе по сравнению с его более ранними планами, но он считал, что они покажут лидерам стран союзников, что немецкая армия остается мощной боевой силой, и что она в состоянии отнять у Антанты всякую надежду на быструю победу, с американцами или без них. Нетерпеливо Людендорф ухватился за новую реорганизацию Западного фронта, согласно которой из Второй, Восемнадцатой и Девятнадцатой армий должна была быть сформирована новая группа армий, под командованием генерала Макса фон Бёна. И тут внезапно, как снег на голову свалилась неожиданная катастрофа.

Людендорф пишет в своих «Мемуарах»: - Не позднее первых чисел августа я смог сказать генералу фон Бёну, что надеюсь передать ему линию обороны, находящуюся в прекрасном состоянии. К сожалению, события показали, что я ошибался, и пока я все еще занимался этими исправлениями, на мою долю достался удар 8 августа.

8 августа стало черным днем для немецкой армии в истории этой войны, - так утверждал Людендорф в мемуарах. Что он имел в виду? Наступление генерала Генри Роулинсона к востоку от Амьена оказалось для немцев грандиозным сюрпризом – даже я, получая время от времени сведения от Мэйсона, не подозревал об этом плане. Неожиданность, конечно, оказалась сильным шоком, но Людендорфу и до этого приходилось неоднократно сталкиваться с сюрпризами. То есть, не неожиданность английского наступления заставила назвать этот день фатальным. Это наступление оказалось также крупной победой англичан. Британские войска продвинулись на двенадцать миль и взяли в плен 21 тысячу немцев – несомненно, это было их наибольшим успехом за всю войну – но значительно уступало успеху весеннего немецкого наступления. То есть, причина была и не в этом. Это сражение никак не ослабило немецкую оборону - оно просто выравнивало нос выступа Соммы - и ни в малейшей степени не угрожало немецким коммуникациям. Конечно, с этой точки зрения у Людендорфа не было ни малейшую причину для тревоги. Почему тогда он считает, что 8 августа стало черным днем немецкой армии? Я думаю, что смогу дать правильный ответ.

После получения первых сообщений, меня с одним или двумя другими офицерами штаба, работающими независимо, послали на место сражения, чтобы определить, что случилось и сообщить о ситуации. Я узнал, что хотя некоторые подразделения сражались хорошо, сопротивление других было очень слабым в сравнении с прошлыми немецкими стандартами. Их командиры были очень удручены - и я даже поощрял их в этом настроении. Я так играл на нервах одного командующего армией, что фактически только личное вмешательство Принца Рупрехта помешало ему отдать приказ о немедленном отступлении за Сомму.

Я выступал первым на этой сцене. Другие члены штаба в некоторых случаях посетили позже те же самые подразделения. И при этом они пришли к тем же выводам относительно настроений личного состава. Итак, я поторопился назад в Спа и сделал свой доклад. Поскольку выводы других офицеров не отличались, по сути, от моих, хотя, возможно, не были столь жесткими - я смеялся в душе, хотя на публике старался выражать глубокую печаль. Людендорф задал мне много вопросов, а затем молча сидел, напряженно думая. Я посмотрел на него и решил, что для меня пришел момент, чтобы сыграть одним из моих козырей - что толку быть актером, если не играть? И вот я охватил голову руками, нагнулся над своим докладом и сделал вид, что разрыдался. Сыграть плач нелегко - любой актер скажет вам это. Вам следует хорошо поработать над собой внутри, чтобы произвести любой реалистический эффект. Во всяком случае, я сделал это достаточно хорошо, чтобы поразить Людендорфа. Он шагнул ко мне и спросил, в чем дело. Я ответил отрывисто, что я боюсь за наше дело - что я теперь уверен, что мы проиграли войну. Если он думает, что это помешает моей работе, осторожно добавил я, конечно, он может уволить меня из его штаба и послать на фронт, где я, как надеюсь, смогу погибнуть храбро. Я играл роль человека, полностью сломанного, и любой психолог скажет вам, что, если определенный тип человека, нервы которого уже на пределе, окажется в компании другого сломанного человека, то он в очень многих случаях сломается сам. Людендорф был человеком такого типа. Его внешнее спокойствие вводило мир в заблуждение. Он не был на самом деле " человеком из железа". Много раз я замечал щели в его броне - видел его в ярости, настолько безудержной, что я ожидал, что он упадет в припадке. {5} Исходя из всего этого, я рассчитывал, что Людендорф мог быть испуган, и разыграл потому свой трюк. Я никогда не попробовал бы это на Гинденбурге с его нерушимой прочностью. Но легковозбудимый человек всегда склонен сломаться – пусть даже только временно.

Людендорф сломался. Не было никаких слез. Не было никакой потери контроля. Он сидел, уставившись на доклад и на меня, обдумывая решение. Нигде не было никакой надежды, куда бы он ни смотрел - ни одного проблеска, к которому он мог бы повернуться для света и утешения. Когда я наблюдал за ним, у меня горела душа, поскольку я знал, что это состояние сложилось у него по моей вине. И я должен признаться, что мне всегда было немного стыдно за то, что я, действуя, скажем так, закулисными методами, подорвал, пожалуй, самый сильный дух воина на этой войне.

Насколько сильным было мое влияние на него в действительности? На самом ли деле я проник внутрь его ума, подрывая его уверенность в себе? Сам Людендорф дал на это ответ; в его «Мемуарах» Вы можете прочитать такой параграф:

“Доклад штабного офицера, которого я послал на поле боя, о ситуации в тех дивизиях, на которых обрушился первый удар наступления 8 августа, глубоко встревожил меня; целые части наших солдат сдавались одиночным солдатам, или оторвавшимся от основных сил эскадронам противника. Отступавшие войска, встречая свежую дивизию, храбро идущую на передовую, выкрикивали им: “Жулики! ” и “Вы затягиваете войну”, выражения, которые снова довелось услышать позже. Офицеры во многих случаях утратили свое влияние и позволили себе быть сметенными вместе с остальными. Все, чего я боялся, и О ЧЕМ МЕНЯ ТАК ЧАСТО ПРЕДУПРЕЖДАЛИ, {6} здесь стало вдруг реальностью. Наша боевая мощь пала.

… Я не надеялся найти стратегическое средство, которое могло бы переломить ситуацию в нашу пользу.

…Судьба немецкого народа была для меня слишком высокой ставкой. Войну нужно заканчивать”.

ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ! Именно такие слова сказал мне Людендорф, когда поднялся со своего стула. Войну нужно заканчивать! О, сам не знаю, с каким усилием я смог удержать скорбное выражение на своем лице. Войну нужно заканчивать! Людендорф медленно вышел из кабинета. Я знал, куда он направился – к Гинденбургу, чтобы подать прошение о своей отставке. Фельдмаршал, конечно, отказался принять ее. Но это уже определенно было началом конца. Еще три таких 8 августа - может быть на один больше – и Германия будет разбита. Потому что «ум вражеского командира» уже был разбит. ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ.

Ко мне подошел еще один офицер штаба – я был настолько возбужден, что не могу вспомнить, кто именно. С глубочайшей печалью я рассказал ему, что случилось. Он сел, жестко закусив губу. Но мои потрясения на этом еще не закончились. Не прошло и часа, как Людендорф вернулся. Мы оба в ожидании взглянули на него.

- У фельдмаршала более оптимистичный взгляд на ситуацию, - объявил он. – Тем не менее, я уверен в своей правоте. Я подготовил доклад для Его Величества. Вы, Нойманн, доставите доклад ему. Вы можете ответить на все вопросы. Я предложил провести совещание по вопросу нашего положения, на котором, несомненно, будет присутствовать и Его Величество.

Я прочел доклад во время путешествия – я взял с собой запасной конверт, чтобы отвести от себя возможные подозрения. Я понял, что Кайзер тоже уже очень обеспокоен. (Он сам потом признавал, что неудача наступления 15 июня отняла у него все надежды. ) Оценка положения Людендорфом была довольно мрачной, но не такой мрачной, как мне бы хотелось; в ней не использовалась та фраза, которая прочно запечатлелась в моем мозгу: - Войну нужно заканчивать! Я чувствовал влияние более твердого Гинденбурга. Но туда я не мог вмешиваться, тем более, что считал, что цель не стоит возможного риска - ум Людендорфа был моей добычей, а не ум Кайзера.

Зато с какой радостью я снова услышал полюбившуюся мне фразу! Конечно, Кайзер, задав мне много вопросов, был намного спокойнее Людендорфа. Однако он сделал тот же вывод: - Я вижу, что нам следует подводить итоги. Наши ресурсы на исходе. Войну нужно заканчивать. {7}

ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ! Колеса моей машины повторяли эту фразу тысячу раз, подпрыгивая на ухабах, пока я несся в Спа. Прежде всего, я торжествовал - мне с трудом удавалось подавить в себе желание петь от радости во все горло. Потом я стал думать: а что дальше? Каким должно быть мое следующее действие? Самым важным было то, что союзники должны НЕМЕДЛЕННО развить успех своего наступления - не было времени для того, чтобы почивать на лаврах. Мне нужно прямо сейчас передать сообщение через Мэйсона - но прислушаются ли там к нему? Со временем мне стало известно, что не всем моим донесениям уделялось то внимание, которое они, по моему мнению, заслуживали. Мне следовало как можно скорее самому вернуться в Англию - тогда я попробую лично убедить их своими аргументами - возможно, мне даже удастся взять с собой экземпляр доклада Людендорфа. Я знал и о многом другом: что болгары готовы выйти из войны, что австрийский фронт был тоньше яичной скорлупы и мог треснуть от первого удара. Да, мысль о том, что мне надо уходить немедленно, искушала меня. Если союзники прямо сейчас не воспользуются своим преимуществом, если немцы продержатся еще зиму, то Людендорф сможет восстановить и свои нервы, и уверенность в своих силах.

Но с другой стороны мне было бы очень важно оставаться рядом с ним на случай такой возможности. Конечно, конечно Фош хотел бы знать настоящее положение дел - естественно, полководец с таким наступательным духом не упустил бы своего шанса! Так я спорил сам с собой, пока, наконец, не решил, что мне следует остаться.

Но судьба приготовила для меня свой аргумент: у меня, впрочем, не было причины ворчать - фортуна оказалась очень благосклонна ко мне со времен Ланса. На следующий день мне приказали вернуться на передовую; командиры потеряли контроль над ситуацией - управление войсками было утрачено. Мне следовало запугиванием или внушением вернуть им уверенность в своих силах.

Битва приближалась к своему финалу. Остатки немецких войск удерживались на импровизированной линии обороны, но британское наступление тоже исчерпало свой порыв за исключением одного или двух изолированных участков. Но когда местные командиры предлагали отступить, я соглашался; иногда я протестовал, но, в конечном счете, всегда соглашался. У Пруайара я сам отправился на передовую, чтобы осмотреть позиции. В действительности мне больше всего хотелось, чтобы в окрестностях было как можно больше активных британских дозоров, которые могли бы преследовать отступающих немцев.

Они были там! И даже слишком активные для меня. Все мои планы погибли в одну несчастную секунду. Вместе с ординарцем, ставшим моим проводником, мы рыскали по сырой траншее, которая, как утверждал ординарец, и была линией фронта. Но где же были ее защитники? Наверняка, они отступили без приказа? Я решил, что нам нужно пройти вперед, чтобы проверить это - никаких признаков англичан вокруг не было. Но как раз в тот момент, когда мы осторожно выкарабкивались из траншеи, затрещал пулемет. Мой ординарец погиб на месте, а я упал на землю, получив пулю в бедро.

Несколько секунд я не мог двигаться после падения. Затем я собрался с силами, разодрал свои брюки, и перевязал рану кусками своей полевой формы. Это был долгий и мучительный процесс, потому что внезапно я почувствовал странную слабость. Не успел я закончить, как увидел две фигуры в форме цвета хаки, пробирающиеся ползком в сотне ярдов справа от меня. Да, британский патруль был жив.

- Эй, там! - крикнул я, едва узнав свой собственный голос. - Идите сюда!

Один из солдат оставил своего товарища и поспешил ко мне.

- В чем дело? - спросил он, затем вдруг с удивлением поняв, что я немец, поднял винтовку.

- Не стреляй, дурак! - закричал я. - Помоги мне с моей раной. Я англичанин!

- Да уж, будь я проклят! - воскликнул он; предположительно, именно так он себя и воспринимал.

- Подойди-ка сюда, Нобби, - услышал я, как он подозвал своего товарища. - Что тут такое?

- Да вот, тут лежит раненый немецкий офицер, который говорит, что он вроде англичанин! Ну, и что мне с ним делать?

- О, не верь ни одному из этих фрицев на слово. Шлепни его!

- Но он ранен.

- Тем более.

Второй солдат подошел поближе ко мне; сержант, научивший его примыкать штык и корчить зверскую рожу в бою, как видно, хорошо знал свою работу.

- Так ты англичанин, да? - ухмыльнулся он.

-Да, англичанин, - заявил я. - И мне нужно срочно попасть в ваш штаб. Пусть один из вас найдет вашего командира и попросит его привести сюда пару солдат с носилками для меня.

- Ох, оставь эти дурацкие надежды, - успокоил он меня. - Носилки для чертовых фрицев, да? Пошли, Нобби, нам нужно спешить. Надо попасть к столовой раньше, чем туда попадут эти хреновы австралийцы. Я прекращу его мучения, тогда нам не будут стрелять в спину.

Он поднял винтовку. Я действительно испугался - такого я никак не ожидал.

- Не будь хреновым дураком! - завопил я. - Я говорю тебе, что я англичанин. Разве я говорю не как англичанин?

- Да, он так и говорит, Билл, - сказал Нобби.

- Ну, английский язык легкий, это ни хрена не значит, - прокомментировал другой. - Я думаю, он учился на курсах английского.

Я увидел его палец на спусковом крючке. Был ли это чистый страх или на меня внезапно нашло вдохновение?

- Не нажимай этот е... й крючок, ты ох... евшая свинья, или ты, мать твою, будешь жалеть весь остаток твоей сраной жизни. Ты сраный придурок, убери палец с крючка, а ты там засунь свой бл…ский штык прямо в свою е…ную задницу. {8}

У парня опустилась челюсть, то же самое произошло и с его винтовкой, к моему облегчению.

- Гляди-ка, Билл, так он настоящий англичанин, черт бы меня побрал, - промямлил ошалевший Нобби. - Ни один фриц не умеет так ругаться.

-Нет, такие слова немцы на языковых курсах не учат, - вставил я.

Даже недоверчивый Билл частично был удовлетворен.

- Ну, черт бы меня побрал! Что же теперь с ним делать - ума не приложу!

- Во всяком случае, приведите сюда офицера, - приказал я, снова обретая уверенность.

-Да, это будет лучше всего, Нобби, - сказал Билл. - Оставайся здесь, а я притащу господина Мэйнарда.

- Нет, - возразил я. - Ты оставайся здесь, а Билл притащит господина Мэйнарда. Мне не хотелось оставаться наедине с этим кровожадным Биллом - он мог опять передумать.

- В любом случае, дай сюда свой револьвер, - приказал он. - Здесь не будет грязной работы. Я передал ему свой автоматический пистолет, и он критически его осмотрел. - Ах, это хорошая штука, - прокомментировал он. - За него могут дать тридцать франков - поделим пополам, а, Нобби? Много белого вина, да? Мне не нужна твоя каска. Ее тут теперь не продашь. Даже у всех тыловиков они уже есть.

Он неуклюже поплелся прочь. Нобби начал задавать мне вопросы, и его глаза широко раскрылись от удивления, когда он услышал мои ответы. Прошло почти полчаса, пока не появился Билл, приведя с собой молодого офицера - ему было не больше восемнадцати. Он был очень смущен и не знал, верить мне или нет. И, конечно, я вполне мог понять его удивление. Впрочем, мы быстро договорились о главном - меня нужно было срочно отправить в тыл. Он привел с собой еще несколько солдат, но носилок у них не было. Потому, обняв руками шеи двух крепких “кокни”, я, подпрыгивая на одной ноге, покинул мое последнее поле боя. Нобби и Билл не отводили глаз от меня, когда я уходил. Я слышал, как Билл рассказывал одному из новичков:

- Чтобы мне провалиться! - говорил он. - Он ругается точно как наш хренов главный сержант. Никогда не слышал такого потока ругани с тех пор, как старик Слоггер обнаружил, что в колоде карт было пять тузов.

Сквернословие, конечно, не имеет социальной или коммерческой ценности, но я думаю, что именно оно спасло мне жизнь в этот день!

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒