Примечания 4 страница

- С тех пор вы его не видели? – сказал офицер.

- Нет.

- Вам никогда не сообщали, что он сбежал из плена, вы не отпускали его в увольнение?

- Нет, - подтвердил адъютант. – Точно не сообщали. Это меня удивляет. Если бы он сбежал, нам наверняка сообщили бы.

- Но вы полностью уверены, что это тот самый человек?

- Вполне, - ответил адъютант. – По крайней мере, я узнал его, когда увидел. Я не особо хорошо его знаю. Но его волосы ни с чем не спутаешь. Но если вы хотите удостовериться, давайте вызовем кого-то из унтер-офицеров, которым он подчинялся непосредственно.

- Да, но только тихо, - подчеркнул штабной офицер. – Давайте посмотрим, узнает ли он кого-то из солдат или офицеров своего батальона.

Это замечание очень испугало меня – я понял, что с этого момента он серьезно подозревает меня.

В любом случае, я прошел первое испытание благодаря своим волосам. Теперь я попытался изобразить что-то вроде сдержанного возмущения. – Но, господин офицер, это же абсурд! – воскликнул я, обратившись к адъютанту. – Конечно, это я, я – Эрнст Каркельн. Разве я не знаю вас, капитан Норден? Я не знаю унтер-офицера Люка и дежурного ординарца Хайде? А разве среди тех людей, что стоят на улице унтер-офицер с усами имбирного цвета – не унтер-офицер Туровен? Правда, я забыл, как зовут капрала, который стоит рядом с ним.

- Ну, это все правильно! – сказал адъютант. Но другой офицер по-прежнему был неудовлетворен. Он оказался проницательным человеком. Я это сразу понял, и он вызывал у меня уважение, хотя, конечно, я предпочел бы, чтобы он был на моей стороне, а не на стороне противника.

- Пошлите за кем-то из его друзей, - скомандовал он. Я ждал, с трудом скрывая беспокойство. Через пять минут я обрадовался, когда в кабинет вошли четыре человека, и троих из них я сразу узнал, благодаря описаниям и фотографиям, которые показывал мне мой «наставник». Больше того – я довольно много знал о них. Но вот четвертого, к сожалению, я не «узнавал». Было странно видеть, как их светлые глаза обрадовано уставились на меня. Лица их расплылись в улыбках, несмотря на присутствие двух офицеров. Конечно, они считали меня погибшим, потому что о моем пленении не сообщали.

- Вы знаете этого человека? – спросил их адъютант.

-Конечно! – они ответили в один голос. – Это Эрнст Каркельн.

- А вам эти люди знакомы? – спросил меня штабной офицер.

- Конечно! – воскликнул я. – Первый человек справа это Хайнрих Домнау. Его отец – пекарь в Мюнхене. Он женат, у него двое детей, но время от времени он забывает о жене. Если спросите, он вам расскажет интересную историю о борделе в Лилле. Хайнрих упрямо уставился в пол. Офицеры ухмыльнулись, и даже адъютант немного смягчился.

- Мне кажется, я слышал что-то вроде «он заметил», что-то о том, как у этого человека украли одежду, не так ли?

- Именно так. А следующий за ним - Йозеф Фридландер. Когда меня взяли в плен, он сидел на гауптвахте семь дней за то, что случайно разлил кофе для офицеров.

- Это так? – спросил штабной офицер. Адъютант подтвердил.

- А третий человек, - продолжал я, - это Петер Майр. Мы с ним служим в одном полку с самого начала войны. Он может рассказать обо всех кампаниях, которые мы провоевали вместе. Мы сражались с французами в Эльзасе, там его ранили, но вскоре он вернулся в полк. Потом нас перебросили в Аррас и оттуда сюда. Я могу вам рассказать любые подробности, если хотите.

Так я и поступил. Я спокойно рассказал им все детали полковой истории за всю войну, в том виде, конечно, как ее мог знать обычный рядовой солдат. Казалось, однако, что штабной офицер не сильно этим заинтересовался, и я понял, что я не преуспел, убеждая его. И я, и он хорошо знали, что такие подробности я мог бы узнать из других источников. Он прервал меня на полуслове.

- А четвертый человек? – спросил он. Тут он меня поймал. Я совсем не мог узнать четвертого человека. Я подумал обо всем, что мне рассказывал когда-либо Каркельн. Я пытался вспомнить детальное описание пятнадцати или двадцати человек и несколько кратких заметок еще о сотне других, но никто из них не был похож на этого человека. Ему было лет восемнадцать, и он тоже дружелюбно улыбался мне.

- Конечно, я узнаю его, - объяснил я, - но я просто не могу вспомнить, кто он. Меня сильно контузило, когда англичане взяли меня в плен, возможно, это чуть-чуть повредило моей памяти.

- Значит ли это, что вы вообще не знаете этого человека? – предположил штабной офицер. – Но ведь других вы знаете!

- Конечно, их я знаю, - протестовал я. – Его я тоже узнаю, но вот не могу сказать, кто он.

- Понятно, - сказал он. Потом он приказал четверым солдатам выйти из помещения. Остались только штабной офицер, адъютант и военный полицейский.

- Я думаю, Вам следует сознаться сразу, - сказал он. – Вы не тот, за кого себя выдаете. На самом деле, вы английский или французский шпион.

Вот к чему он клонит! Хотя я прекрасно знал в ходе всего допроса, насколько тонка моя линия защиты, но я все еще не полностью осознал, что он был настолько уверен в своих подозрениях.

- Послушайте, - продолжил он. – Прошлой ночью была ужасная железнодорожная катастрофа в Лансе, во время которой вы помогали раненым. Где вы были, когда произошло столкновение?

- Я уже объяснял раньше, - сказал я, - что у меня болел зуб, и я решил пройтись, потому что не мог уснуть. Я могу вам даже показать зуб, если вы хотите.

- о! – воскликнул он. – Нет сомнений, я предполагаю, что это было настоящее столкновение? Вы не слышали взрыв как раз перед тем, как сошел с рельс товарный эшелон?

- Совсем не слышал. Я видел, как валились на бок вагоны, а через пару секунд в них въехал другой поезд.

- О, - продолжил он. – Тогда вас должно быть удивит, когда вы узнаете, что рельсы под товарным поездом были взорваны.

- Я очень удивлен! – согласился я.

- Вы никогда раньше не видели такую штуку? Он положил передо мной на стол маленький кусочек взрывателя.

- Конечно, мне приходилось видеть такое, - заявил я, считая, что мне теперь следует быть очень храбрым. – Это похоже на кусочек взрывателя.

- Это и есть кусочек взрывателя, - произнес офицер. – Скажу больше – это английский взрыватель. И именно такой взрыватель был использован для подрыва рельсов. А что вы теперь скажете?

- Ничего, - запротестовал я. – А что мне говорить?

- Потому что, - продолжил он, подчеркивая каждое слово, - несколько ниток от таких взрывателей было найдено бургомистром Ланса в вашем мешке.

Это была бомба! Тем не менее, я подготовил объяснение и на этот случай. Он положил на стол несколько тонких хлопковых полосок.

- В этом нет ничего особенного, - заявил я. – Несколько месяцев назад мы захватили у англичан целую кучу такой взрывчатки, и многие из нас сохранили немножко таких взрывателей. Они очень нужны, если хочешь подорвать крысиную нору. Многие из нас любят охотиться на крыс, и для них это что-то вроде спорта.

- У вас на каждый вопрос есть ответ, - недовольно заметил он, - но вот последняя история не очень убедительна. Это правда, что вы захватили много английской взрывчатки? – спросил он адъютанта.

- Да, так и было, хотя я и не уверен, что среди трофеев были взрыватели. Нам досталось много винтовочных патронов и несколько странных самодельных бомб, сделанных из жестянок из-под повидла.

- Точно, - вмешался я. – Вот для подрыва таких бомб и используются взрыватели.

- Ну, хорошо. Оставим это на время. Но вы и теперь утверждаете, что не знаете этого четвертого человека?

- Нет, хотя наверняка я его знаю, - согласился я. – Только не могу сообразить, кто он.

- У вас осталась невеста в Мюнхене, кажется, ее зовут Ирма Донау? – предположил он.

- Это так, - согласился я. – У меня есть ее фотография. Я вытащил ее и показал ему.

- Вы давно знаете Ирму? – продолжал он.

- Да, конечно, - сказал я. – Мы помолвлены уже три года, но я знаю ее практически всю ее жизнь.

- А ее семью тоже?

- Конечно, - подтвердил я. – До войны каждым воскресным вечером я любил заходить к ним на ужин.

- Тогда как могло случиться, - крикнул он тоном триумфатора, - что вы не узнали ее брата, которого вы тоже должны были бы знать всю его жизнь?

Это был удар! Я внезапно вспомнил, что Эрнст очень мало рассказывал мне о семье Ирмы – скорее всего потому, что он не очень с ней ладил. Но теперь, если допустить, что это действительно был ее брат, тогда опасность для меня была очевидной. Стоило «отклеиться» лишь части моей второй маски, как штабной офицер одним рывком проник под нее и нарушил мою оборону. Любой полицейский скажет вам, что вы наполовину уже доказали вину человека, если сами уверены, что этот человек виновен. Я оказался в неудачном положении виновного человека. Брата Ирмы привели обратно. Штабной офицер конфиденциально беседовал с ним, а затем паренек начал расспрашивать меня о самых интимных подробностях прошлого Ирмы. Я немедленно растерялся. Я сделал вид, что я в замешательстве, что меня слишком сильно ударило, перед тем, как я попал в плен, потому у меня проблемы с памятью. Я знал, что это плохая история. Моя память была вполне в порядке, когда я вспоминал обо всех сражениях, в которых участвовал мой батальон. Она не могла так внезапно отказать мне. После двадцати очень нерадостных для меня минут штабной офицер отпустил брата Ирмы и повернулся ко мне.

- Я думаю, вам пора сбросить маску. Вы сработали очень хорошо и нанесли нам огромный успех. Тем не менее, мне кажется, вы сейчас полностью разоблачены. Улики неоспоримы. Вам придется предстать перед военным судом завтра или послезавтра.

Меня вывели из кабинета и посадили в барак под усиленной охраной. Я с трудом пытался представить, как я смог бы сбежать, но было похоже, что я полностью попал в ловушку. Единственным вариантом, чтобы хоть как-то объяснить мою потерю памяти – симулировать умственное расстройство. Но, к сожалению, все мои планы развалились на куски, когда я вошел в помещение, где должен был состояться военный суд. Там сидело три офицера – седой довольно пожилой полковник, молодой младший офицер и капитан. Стоило мне взглянуть на капитана, как меня прошиб холодный пот. Я уже видел его раньше – он был одним из баварских офицеров, с которыми мы братались во время Рождественского перемирия!

Узнает ли он меня? Я уже говорил, что в моей внешности не было ничего необычного, кроме цвета волос. Я вполне прилично вжился в роль другого человека. Узнает ли он меня? Ответ на этот вопрос последовал быстро. Как только мои конвойные поставили винтовки к ноге, он поднял голову от бумаг и посмотрел на меня. Я увидел выражение удивления на его лице. Я смотрел на него спокойно, не показывая никаких знаков того, что узнал его. Но для совпадения это было уже слишком: я почти мог видеть, как работает его ум – он знал, что я свободно говорю по-немецки, в то время у меня не было причин скрывать это. Выражение удивления сошло с его лица, теперь на нем можно было видеть только холодный расчет.

Заседание трибунала началось. Первые свидетели дали свои показания. Баварский капитан, казалось, не слушал их слов, он все еще напряженно думал. Внезапно, в перерыве между выступлениями свидетелей, он прошептал председателю суда что-то, от чего глаз того приобрели удивленное выражение.

- Можно это сделать? – услышал я вопрос капитана.

- Да, это возможно, - председатель несколько колебался. – Это необычно, но…

- Это уладит дело, или нет?

- Да, уладит. Хорошо, я согласен. Суд объявляет перерыв на один час.

Что происходит? Я теперь знал, что мое положение безнадежно. Существующих доказательств уже вполне хватило бы для смертного приговора, но если баварский капитан заявит, что узнал меня…

Меня ввели назад в зал.

- Они здесь? – спросил судья военного полицейского.

- Да, господин полковник. Комендант барака для военнопленных попросил, чтобы мы их ему вернули.

- Конечно, вернем. Наденьте их на подсудимого.

Я понял суть их плана, когда увидел, что полицейский вытащил британскую офицерскую фуражку и шинель. Я запротестовал – почему на меня насильно надевают вражескую форму? Но, естественно, это было бесполезно.

- Ну? - спросил председатель суда.

Капитан не сомневался. – Да, - сказал он, - совершенно верно. Он английский офицер. Мы беседовали с ним о время неофициального перемирия в Рождество. Я хорошо запомнил его, потому что он настолько хорошо говорил по-немецки, что один из моих коллег даже предположил, что, возможно, он один из наших агентов, работавших в британском тылу.

- У вас нет сомнений?

- Никаких, господин полковник. Только цвет волос он изменил – вот почему я вначале колебался. Но теперь я уверен. Если хотите, я выйду из состава суда и выступлю как свидетель под присягой.

Конечно, это был мой конец. Мне не стоит описывать оставшуюся часть процесса, потому что с этого момента результат был предрешен. На самом деле через полчаса я понял безнадежность ситуации и совсем опустил руки. Мне хотелось бы подчеркнуть, что со мной обращались вполне пристойно, суд был честным и предоставлял мне все возможности, чтобы задавать вопросы свидетелям. Но конечно, это мне никак не могло помочь. С огромным трудом я еще мог бы попытаться как-то объяснить косвенные улики, вроде фрагмента взрывателя, того, что я не узнал брата Ирмы, и еще парочки мелких ляпсусов, но один факт, что меня узнал немецкий офицер, делал все эти доказательства и мои объяснения малозначащими для суда. По крайней мере, если бы я признался, со мной обращались бы как с офицером вражеской армии, но не как с платным шпионом. Но я сам удивляюсь, почему инстинкт подсказывал мне, чтобы я не называл своего настоящего имени.

Председатель суда действительно обращался со мной достойно и порядочно. Он сообщил, что все мои желания будут исполнены в точности. Тем не менее, конечно, приговор мог быть только один – «признан виновным и приговорен к расстрелу на следующее утро».

Меня быстро отвезли назад в Ланс, где обычная гражданская тюрьма теперь использовалась немецкой военной полицией. Уже наступил вечер. Жить мне оставалось около двенадцати часов. Я сидел в камере и думал.

Странно, но я не чувствовал страха смерти. На самом деле, это не так необычно, как кажется. Во время боев я часто замечал, впрочем, что солдат боится не столько смерти, сколько боли. Я был в хорошем настроении, когда смирился с судьбой, ожидавшей меня следующим утром. Я был готов к смерти – и никогда прежде я не был столь спокоен. Во-первых, конец казался совершенно неизбежным, но я все равно, конечно, высматривал, не представится ли мне шанс для побега, пусть самый маленький.

Я не питал больших надежд. Моя камера была одной из многих, расположенных в длинном коридоре. Она была хорошо заперта, а дверь никак нельзя было выбить. В коридоре на посту стоял вооруженный солдат. Я засек время и выяснил, что он проходит мимо моей двери каждые десять минут. А так как я был интересным и необычным узником, он из любопытства каждый раз подглядывал за мной в дверной глазок, защищенный проволокой. Вероятно, у него был строгий приказ следить за мной. Потому, взвесив все, я решил, что пришел мой неизбежный конец. Мне оставалось лишь ждать смерти. Когда солдат проходил мимо моей двери, я позвал его и попросил привести ко мне начальника тюрьмы.

Он пришел. Это был очень приличный пожилой мужчина, который с сожалением смотрел на английского офицера, попавшего в такое положение. Было очевидно, что он восхищался тем, что я сделал. Он был уже старым человеком и, несомненно, война не приносила ему никакой военной славы. Он не выражал никакой злобы в мой адрес. Мы говорили о таких вещах, как боевой дух среди офицеров. Я рассказал ему, например, что немецкий офицер-подводник, потопивший наши корабли «Абукир», «Хог» и «Кресси» пользовался большим уважением среди британских моряков, несмотря на тот огромный ущерб, который он нанес нашему флоту. Начальник тюрьмы, со своей стороны, сделал все, чтобы последние часы моей жизни протекали для меня легко. Он сказал, что я могу заказать любую еду, которую пожелаю, и он с радостью исполнит все мои разумные желания. Так как я не мог попросить ничего из того, что могло бы мне помочь с побегом, я мог бы попросить только бумагу и перо, чтобы написать последние письма домой. Еще я попросил его достать мне английскую форму, чтобы меня расстреляли в мундире моей страны, а не чужой. Он пообещал мне сделать это. Когда он ушел, уже была глубокая ночь, а когда он вернулся с пишущими принадлежностями, все вокруг стихло. Что касается мундира, то он пообещал подготовить его к утру.

Именно он предложил мне то, что имело столь серьезные последствия, когда спросил, не хотел бы я перед смертью увидеть капеллана. Как ни странно, я сам никогда об этом не думал, хотя это обычное дело для человека, который готовится к смерти. Честно говоря, мне не столько хотелось увидеть священника как такового, поскольку я был уверен, что в свой последний час (как и в любое другое время) обычный человек точно также может общаться с Творцом наедине, как и с помощью любого постороннего человека. В любом случае, в моем положении я теперь был бы рад увидеть хоть кого-нибудь. Мне нужно было сделать еще несколько мелких распоряжений, а священник, как мне казалось, смог бы помочь мне лучше, чем начальник тюрьмы. На самом деле, ведь это его работа, потому я сразу согласился, что хочу его увидеть.

Ожидая священника, я начал писать последнее письмо домой. Только когда я дошел до середины письма матери, которая была для меня самым дорогим человеком на свете, я понял, насколько близко подошла ко мне смерть. Я ощущал тщетность и пустоту. То же самое я чувствовал раньше, когда я видел молодых людей идущих на смерть в бою – то, что моя жизнь потеряна напрасно. Конечно, я еще многое мог бы сделать для Англии и всего человечества, но теперь мне предстоит исчезнуть в пустоте. Я сделал кое-что, это правда, но я знал, что мог бы сделать намного больше. Я прекратил писать на середине письма и снова прошелся по камере. Неужели совсем нет возможности для побега? Может быть, возможно помилование в последнюю минуту? Ответ на оба вопроса был ясен – он мог быть только отрицательным. Даже если бы я сам строил камеру для заключенных, я не смог бы построить ее прочнее и надежнее, чем та, в которую я попал. Что касается помилования, то тот ущерб и человеческие потери, которые были результатом моей диверсии, не оставляли мне места для такой надежды.

Но в тот момент, когда в камеру вошел священник, у меня появился проблеск надежды. Начальник тюрьмы, введя его, оставил нас одних. Я спросил, сколько времени мы можем беседовать, на что начальник тюрьмы ответил, что время неограниченно. Несомненно, у меня было много мелких распоряжений, и капеллан с радостью пообещал заняться ими. Я очень сердечно поблагодарил его и сказал, что мои дела не займут у него больше часа, потому что мне не хотелось бы лишать священника ночного сна.

Еще до того, как начальник тюрьмы ушел, оставив нас одних, я критически оценил моего нового гостя, потому что с его появлением в моем мозгу возникла какая-то новая надежда. Священник был лет на десять-пятнадцать старше меня, не очень высокий и довольно щуплый. Внешне он совсем не походил на меня, хотя бы потому, что его волосы были темными, а мои были осветлены до почти белого цвета. Кроме того, у него были темные усы щеточкой – такая форма в то время была популярна и в английской, и в немецкой армиях. Еще он носил очки с толстыми стеклами. Несмотря на это, мой опыт актера уже через пять секунд подсказал мне, что с помощью краски для волос, накладных усов или волос и жидкого резинового клея я легко выдал бы себя за этого священника. Этого было достаточно, чтобы надежда прочно поселилась в моем сердце.

Он начал разговор со мной очень тихо и с большой симпатией. Конечно, он говорил о вопросах души, стараясь подготовить меня к вечности, с которой я столкнусь ранним утром. Я серьезно слушал, время от времени строго поглядывая на него. На самом деле я едва ли слышал хоть слово из его проповеди, все это время мой мозг лихорадочно работал. Мой план, который я разработал за пять минут, был, несомненно, жестоким, но мое положение было отчаянным. Даже если он сорвется, хуже мне все равно не будет.

Под предлогом, что мне нужно больше света, я передвинул маленький складной столик, которым меня снабдили. Часовой поспешил к двери, услышав звук двигавшегося стола, но я успокоил его, попросив принести для капеллана еще один стул. Он принес его, мы оба уселись за стол, под присмотром часового, и совершенно случайно вышло так, что мы оба сидели спиной к двери. Потом, еще до того, как часовой вышел из камеры в свое десятиминутное патрулирование, мы оба погрузились в письма, которые я писал, и я обратился к священнику с последними поручениями.

Я любой ценой должен был сыграть свою роль, хорошо ее продумав. Все должно было происходить за те десять минут, пока часовой удалялся от моей двери. Потому, когда часовой вернулся в следующий раз и взглянул через глазок двери, я сидел, нагнувшись к столу и охватив голову руками. Очевидно, я утратил присутствие духа, потому что капеллан разговаривал со мной серьезно, с симпатией и со словами утешения. Но стоило часовому отойти, я снова обрел силы. Тогда, беседуя со священником, я встал у него за плечом и начал упоминать несколько деталей, которые я записал, чтобы привлечь к ним его внимание.

Настал первый критический момент. В мыслях я вернулся назад на десять лет, когда я еще был мальчишкой в Лодстоун-Холле. В деревне жил браконьер по имени Зикки Портер. Ему столько раз приходилось представать перед местным магистратом, что он сам уже утратил счет наказаниям, к которым его приговаривали, хотя сам себя он любил называть «центурионом», намекая на то, что раз сто его точно штрафовали. Но, несмотря на то, что он столько раз отклонялся от пути, указанного человеческими законами, он был прекрасным человеком, очень популярным не только среди молодежи, но и среди пожилых людей, потому что он был чудесным человеком, которого к тому же обожали звери. В десяти милях вокруг не было ни одной собаки, которая, услышав призыв Зикки, не побежала бы к нему, бросив своего хозяина. Я восхищался им, и хотя я не стал бы раньше в этом признаваться, теперь могу сказать, что не однажды был вместе с ним в его ночных вылазках. Я даже совершил ужасное преступление, когда вместе с ним охотился на кроликов моего отца. И сейчас, когда я стоял за спиной у капеллана, я вспомнил об одном из советов, которые дал мне Зикки, когда одной осенней ночью мы вместе с ним сидели в засаде. Мы только что поймали кролика. Он взял кролика за уши, нанес ему короткий резкий удар, и кролик был мертв. Он показал мне, что на шее у кролика есть место, при ударе по которому кролик мгновенно и без мучений умирает. Тут же он объяснил, что у человека на шее тоже есть такое место, и если резко по нему ударить, то человек не умрет, но полностью потеряет сознание. Зикки даже показал это место на моей собственной шее – примерно на дюйм ниже мочки уха. Мне никогда не приходилось использовать этот метод убийства кроликов на человеке, не было подходящего объекта, но теперь этот способ оказался моей последней возможностью. Я мог бы уложить падре с помощью обычной борьбы, но тогда возник бы шум, потому я поставил все – включая свою жизнь – на способ убийства кроликов, который я узнал от Зикки.

Капеллан, склонившись над бумагами, подставил свою шею как раз так, как было нужно. Дважды я поднимал руку и дважды я колебался. Было ли это въевшимся в мои привычки запрещением поднимать руку на безоружного человека, особенно на служителя Бога? Но если человеку грозит верная смерть, такие запрещения легко подавляются. В третий раз, когда я поднял руку, моя совесть – или что-то другое – замолчала. Его лицо резко упало на стол, он больше не двигался. Способ Зикки действительно оказался удачным.

Теперь мне нужно было действовать быстро. У меня было не больше пяти минут. Очень спешно я снял со священника сутану и надел ее на себя, так же быстро я надел его очки с толстыми линзами. Потом я посадил его на мой стул, который мог видеть охранник, в той же позе - с головой, охваченной руками. Я повернул свою голову так, чтобы он не мог заметить мои волосы. На большее мне не хватило бы времени. Если вам тяжело представить, что все это заняло пять минут, попробуйте снять пальто с лежащего без сознания человека. Подошел охранник, взглянул в глазок, но не увидел ничего, что вызвало бы его подозрения. Все, что он мог видеть, это были я, все еще расстроенный, и капеллан, обращавшийся ко мне с меланхолическими словами утешения. Потом я заторопился. Если бы у меня был мой театральный гримировочный набор, то я справился бы с делом мгновенно, но у меня не было ничего, кроме нескольких предметов, лежащих на столе. Но ведь если у вас светлые волосы, и вы хотите сделать их темными, то можно воспользоваться простыми чернилами. Я бы не стал рекомендовать этот метод для обычного использования, но в условиях военной тюрьмы, где царил полумрак, такая перекраска могла оказаться успешной. Очень быстро я схватил бутылочку с чернилами, любезно предоставленными мне начальником тюрьмы, и вылил их себе на голову. Я обыскал карманы священника и нашел там маленькое стальное зеркало, которое носят многие солдаты. Результат был вполне удовлетворительным – в любом случае, достаточным, чтобы ввести в заблуждение неподозревающего наблюдателя.

Самой серьезной проблемой были усы. Накладные волосы стоят около шести пенсов за ярд, а резиновый клей стоит два пенса за бутылку. Дюйм накладных волос и капелька клея были для меня равны жизни и смерти. Но даже эти вещи, стоившие в общей сложности не больше фартинга, были для меня недоступны. Потому мне следовало найти замену. При этом усы должны были выглядеть достовернее, чем волосы, потому что волосы я скрыл бы под пилоткой. Я снова торопливо обыскал карманы капеллана. Нужно заметить, что за это время часовой еще раз подходил к моей двери – вы же помните, что мне приходилось делать всю свою работу в течение «десятиминутного интервала». Мне нужен был нож, потому что мой, конечно, у меня отобрали. К моей радости я нашел что-то получше. Капеллан был из тех офицеров, которые очень следят за собой, потому в кармане его жилета я нашел маленькие маникюрные ножницы. Я отрезал локон его собственных волос, потому что, хотя он и стригся коротко по военной моде, но носил довольно длинную челку. Вот из нее я и сделал себе усы.

Как прикрепить их? Как закрепить их хотя бы на три или четыре минуты, достаточные, чтобы выйти из тюрьмы? Клея у меня не было, но у меня были конверты, а на конвертах был клей. Мои пальцы, опытные в этом деле, легко порезали волосы на подходящую длину. Потом я облизал с дюжину конвертов, чтобы клей растворился, и приклеил волосы себе над верхней губой. Я придал «усам» правильную форму. Но продержатся ли они? Я прошелся по камере, повертел головой. Несколько волосков упали, но остальные держались. Я снова взглянул в зеркало. Да, результат был вполне нормальным. Я чувствовал большое возбуждение и укрепившуюся уверенность. Оставалась только разница в росте, но шинель должна была ее скрыть, потому что я мог слегка сгорбиться под ней, что было бы, конечно, заметно, если бы я шел без шинели.

У меня оставалось только несколько минут. Я быстро написал капеллану записку с извинениями за мое грубое поведение и собрал все свои бумаги. Заботливо я посадил его спиной к двери, опустил голову, охватил ее руками, так, чтобы цвет его волос нельзя было разглядеть сквозь дверной глазок. Когда охранник приблизился к двери, я встал, надел пилотку капеллана, и положил руку на плечо потерявшего сознание человека, произнося его собственным убеждающим голосом слова последнего утешения. Потом я подошел к двери, которую охранник мне открыл. Он с любопытством взглянул на позу, в которой лежал «заключенный».

- Оставьте его, - сказал я голосом капеллана. – Он очень ослабел, но сейчас он готов встретиться с Богом. Он храбро встретит свою судьбу.

Ничего не заподозрив, охранник закрыл за мной дверь и проводил меня по коридору к кабинету начальника тюрьмы. Я не стал заходить в кабинет, который был ярко освещен, но дал знак, чтобы мне дали мой пропуск. Я сообщил, что заключенный после моего посещения готов к встрече с Творцом, что он собирался написать еще пару писем своим родным, которые начальник тюрьмы, несомненно, отправит по адресу. Когда я стал уходить, он поблагодарил меня, затем, к моему удивлению, сказал: - Ну, хорошо, я сейчас пойду взглянуть на него в последний раз и попробую убедить его лечь спать. Он храбрый малый, и я знаю, что он мужественно встретит смерть, но человек, который бодрствовал всю ночь, обычно становится нервным. Я просто подойду и скажу ему пару последних слов.

Мне это совсем не понравилось. Я рассчитывал, что пройдет хотя бы час, пока мой фокус раскроют. Потому мне пришлось действовать еще быстрее. Я пожелал начальнику тюрьмы спокойной ночи, отдал честь, и один из его людей провел меня до ворот тюрьмы. Счастливый момент! Я стоял там под звездным небом и яркой луной. Я снова свободен! Невозможное стало возможным! Я сбежал! Но как долго продлится моя свобода? Как раз сейчас начальник тюрьмы идет к моей камере. Через пять минут, возможно, будет поднята тревога.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒