Трудармия 7 страница

Взять тот же мусор: это же сплошной кошмар для новичка! Пять сортов, и каждый — в отдельное ведерко, в отдельный бак, в отдельный мешочек складывать требуется. Мусорная машина приезжает за картоном в один день, за пластмассой — в другой, за пищевыми отходами — по вторникам, за перегоревшими лампочками и рваными тапками — через неделю; да еще и мусорная полиция имеется, которая следствие ведет, кто куда что неправильно бросил. При этом пустые батарейки и вовсе отдельно сдавать нужно, для техники — холодильников, компьютеров — специальный утилизатор заказывать надо, для поломанной мебели — опять же отдельную мусорку; автомобильную резину или аккумулятор не сдашь, пока новый не купишь, а отработанное масло из картера — и вовсе девать некуда: ни в одном лесу не сольешь безнаказанно; караул да и только. Со стеклом — и с тем геморрой с головной болью пополам: темное — в один колокол, зеленое — в другой, прозрачное — в третий. И зачем, спрашивается, если потом машина все равно все в один кузов грузит? Непонятно. Мало того: покидаешь все строго по правилам, а потом узнаёшь, что половина бутылок была «пфандом»: сдать можно было, то есть — деньги назад вернуть. Эх!..

Дальше — автомобили. Это же дурдом при тихой погоде! Хочешь машину соседа загнать? Да нет проблем!: заполучи паспорт на нее, и иди продавай. От тебя при переоформлении даже доверенности от хозяина машины не попросят — только от нового владельца потребуют согласие на приобретение: а вдруг ты кому-то подлянку подстроить желаешь, и лишний автомобиль на чью-то и без того сильно нагруженную шею повесить задумал — свинцовым грузом дополнительной гражданской ответственности? Со всей последующей возней для владельца: налогами, страховками, парковками, заправками, мойками, ремонтами, техосмотрами, дорожными штрафами и штрафными пунктами во Фленсбурге. Ведь автомобиль — он как ребенок: постоянного ухода требует, бездну денег на содержание, места для стоянки, времени на обслуживание, а капризничает он без предупреждения, да и вообще до могилы довести может со временем, как любой ребенок это может сотворить с родителями, выросший из пеленок до уровня активного потребителя социальных удовольствий. Автомобиль, конечно, есть у каждого члена развитого общества, но кому же нужен лишний рот? Это, опять же, прямая аналогия с детьми: и иметь их хорошо в западной семье, потому что за них государство пособия платит, и будет кому наследство оставить и фамилию передать, но и жить без них гораздо легче и проще, так что еще десять раз подумать надо при планировании семьи, выбирая между деньгами и свободой. Поди выбери между двумя морковками. Буриданов осел в подобной ситуации вообще сдох когда-то…

В этом вопросе в Советском Союзе — что на Волге, что в Казахстане — тоже все иначе было: там, в степях, детей любили безо всяких пособий и условий, и нарождались они поэтому кучами — независимо от коллективизаций, депортаций, индустриализаций, инфляций и деноминаций. Просто так рождались, вне плана, от любви. Ради жизни на земле. Да, в СССР все было иначе, совсем иначе. А качество народа получалось ничего, неплохое: и войны выигрывали, и книги писали, и музыку сочиняли, философствовать умели, Беломорканал строить, ракеты запускать в космос, на коньках кататься. Все умели…

Это всеумение касалось всех — и русских, и немцев, и таджиков: всех советских людей, которые приспособились сами себя за волосы тащить по жизни. С этим всеумением и постоянной готовностью совершенно безвозмездно поделиться своим опытом и обширными знаниями с любым интересующимся российские немцы и в Германию приехали, существенно отличаясь от узкоспециализированных местных жителей как по этому признаку, так и готовностью прийти на выручку и стать лучшим другом каждому, с кем хоть раз довелось поздороваться за руку — не говоря уже о совместно выпитой рюмке: в российской культуре общая водка вообще скрепляет дружбу посильней крови и колючей проволоки. Нужно ли удивляться, что и местное население, со своей стороны, восприняло российских немцев как больших чудиков. " Komische Burschen" («забавные парни»), — говорили они, и это выражение представляло собой одну из наиболее ласковых характеристик в отношении «понаехавших» из России. Собственно, эта неодинаковость и представляла собой основной барьер для благополучной и быстрой интеграции «понаехавших» в Германию — при всех их замечательных, неотличимых от местных фамилиях: Мюллер, Шефер, Майер, Шмидт и Вебер…

Аугуст Бауэр какое-то время будет жить в Германии в «доме рядной застройки», представляющий собой ряд двухэтажных коттеджей, слепленных вместе, чтобы сэкономить на боковых стенах. Позади дома — по четыре сотки земли на каждую счастливую семью: кустик посадить, газончик раскатать, фонтанчик установить, глиняного гнома в красных штанах поставить на грядке — для забавы и радости восприятия. Все межи открыты, густо засаживать нельзя: солнце — общее, ветер — общий, «гутен морген» соседу — тоже вещь ритуальная: сквозь кусты кричать неприлично, да и напугать можно какого-нибудь старенького инвалида, дремлющего в коляске под зонтиком. А он проснется и в суд подаст. В Германии очень любят в суды подавать. За кружкой пива посидеть и в суд подать на кого-нибудь — это любимые национальные развлечения немцев.

Так вот: соседу-немцу привезли однажды кучу земли, потому что почвы на местных участках сами по себе малоурожайные, базальтово-кварцевые (недаром гитлеровцы с Украины, пока там были, не рушники вывозили, не перцовку канистрами и сало пудовыми шматами, а чернозем вагонами! ). И вот наблюдал Аугуст со своего балкончика такую идиллическую картину: мчится один из соседей по коттеджному ряду, российский выходец, с тачкой и лопатой на участок к другому соседу — немцу коренного происхождения. А именно: спешит русский немцу на выручку; коренной-то немец старенький уже, клапана сердечные западают, задыхается, синий весь, едва лопату приподымает. Стал «русский» землю с его кучи в свою тележку накидывать, а старичок как взовьется — и на того с кулаками: «Это моя земля! ». «Русак» опешил: «Сам знаю, что твоя. Я ж помочь только…». — «Помощь не требуется! ». — «Как это не требуется? Ты, небось, в одиночку за год не перетаскаешь! ». — «А это уже мое дело!.. Ну хотя ладно, работай. Только я тебе больше трех марок в час платить не могу». — «Каких еще марок? Я ж бесплатно, по-соседски…». Старичок аж лопату выронил: «Как это бесплатно? А чем я тебе потом отплачивать должен? », — и окончательно испугался: «Нет, нет, иди отсюда, уходи скорей, а то еще сообщат соседи в «Amt», что я тебя на работу нанял: плати потом за тебя налоги да штрафы. Вывихнешь еще чего-нибудь, или уже вывихнул, может быть, а с моей страховки списать хочешь. Нет, иди, иди, иди, я сам…». Оскорбленный в лучших чувствах «русский» пошел прочь, бормоча себе под нос что-то вроде " Stary Durak! ". Немец, конечно, не мог понять что это означает по-русски и подумал, что это особое такое, русское извинение за причиненное беспокойство. А на извинение положено отвечать вежливостью. Поэтому немец крикнул русскому в спину примирительное: " Schon gut! ", а тот, решив, что немец передумал насчет помощи, повернул назад со своей тачкой — к великому ужасу престарелого немца, не привыкшего к такой вот, безвозмездной, но немного агрессивной братской помощи, исходящей от чистого сердца, безо всяких там сложных демократий, спрятанных в заднем кармане… В общем, весь предыдущий диалог с мелкими вариациями произошел между этими двумя представителями разных цивилизаций заново, и так повторялось еще два раза, покуда немец не догадался прикусить язык и промолчать, когда трижды отвергнутый русский удалялся в последний раз.

Еще рассказали Аугусту такой случай из германской действительности: скопилась колонна машин на узкой дороге, и все росла. Потому что некий долбанутый шутник решил поехать черепашьим шагом и всех подержать. Пять минут едут так, пятнадцать. Водители из самых нетерпеливых начали бибикать. А в Германии нельзя сигналить когда сзади едешь; это у них словом " Эрцвинген" обозначается: «оказание давления». А вдруг тот, кому сигналят, вдруг испугается до паники, да по газам даст, да врежется в кого-нибудь впереди, или вообще перевернется на повороте? За его лечение, возможно, всю жизнь потом платить придется! Короче, нельзя никого пугать на дорогах Германии: за это солидный штраф полагается, а при отягчающих обстоятельствах и вовсе прав лишиться можно. Однако, в описываемой ситуации до того достал этот негодяй, что гудеть стали все — вся колонна: сперва один, потом другой присоединился, а потом и все вместе загудели-засиренили (всем вместе нарушать не так страшно: за коллективной ответственностью всегда прячется индивидуальная безнаказанность). В общем, гудеж взметнулся до самой стратосферы, так что пилот пролетающего в небе самолета, судя по инверсному следу, в сторону вильнул, не понимая кому это он помешал в бездонном голубом просторе. А негодяй, чрезвычайно довольный произведенным эффектом, еще того медленней поехал. Черт его знает, зачем ему все это надо было; может, начальник его обругал жестоко, или жена накричала напрасно, или дети не послушались в чем-то: вот и решил вусмерть обиженный дегенерат показать всему остальному сообществу, что с ним тоже нужно считаться, что и от него кое-что зависит в раскладе событий реальной жизни. Отомстить он решил подлым землянам в такой вот изощренной форме собственного изобретения…

В этой истошно гудящей колонне пятым или шестым от начала ехал некий, никому не известный член человечества Женька Бибербах родом из Кустаная. Он тоже яростно бибикал вместе со всеми. Но скоро ему все это дело настоёжило: чисто по-русски. Он обозлился: тоже чисто по-русски. И вот, врубив дальний свет и протяжный звуковой сигнал, он, рискуя многочисленными жизнями — как своей, так и встречных водителей — пошел на обгон колонны, и обогнул ее, и наглеца тоже обогнал с визгом шин, но вместо того чтобы умчаться восвояси по своим делам, и забыть всю эту дуристику через десять минут, «русский» справедливец Бибербах развернул машину поперек дороги и остановил колонну полностью. Потом вышел из автомобиля и со словами: «А ну-ка вылазь, говнюк, сейчас мы с тобой правила дорожного движения разучивать будем», — направился пружинящей походкой к озадаченному придурку, который все больше и больше удивлялся по мере того, как его отрывали от руля, выволакивали за шиворот наружу и «отоваривали» при всем честном народе от имени святой матушки-Справедливости.

Без увечий, но больно — исключительно ради выработки устойчивого условного рефлекса — отмутузил Женька придурка; отшлепал аккуратно, педагогично, строго в рамках науки логопедия, в соответствии с которой, как известно, «гундосых учить надо». И ведь что самое главное: Женька делал это не ради себя самого, но ради других: ради страдающей колонны автомобилистов, ради немецкого народа, (да ради всего человечества, черт побери! ), только что ставшего свидетелем величайшего непочтения к себе, наглого пренебрежения всемирно известным немецким порядком. В принципе, каждый в колонне, положа руку на сердце, был с Женькой солидарен. Происходи дело в России, к Женьке при подобных обстоятельствах немедленно подскочило бы еще несколько «докторов»: внести свой личный вклад в процесс воспитания. Но то — в России. А это была законопослушная Германия. И коренной немецкий народ повел себя принципиально иначе: пока Бибербах «логопедил» немца, кто-то из колонны позвонил с мобильника в полицию, и не успела Женькина лечебная педагогика завершиться чистосердечным обещанием говнюка никогда-никогда-никогда так больше не делать, как примчался зеленый «Мерседес» с синей мигалкой на крыше. Бибербах очень обрадовался: вовремя подоспели, молодцы; сейчас они вправят мозги этому дорожному шутнику! Так что готовь права, засранец. Женьке на миг даже премия померещилась и хвалебный сюжет в вечерних новостях. Наивный, наивный Женя Бибербах! Что называется — закатай губу обратно и интегрируйся дальше в цивилизованное общество. Права отобрали как раз у него самого. Да еще и полтора года дали. Слава Богу — только условно. А говнюк — тот и вовсе двойное удовольствие получил в результате: и колонну подержал всласть, да еще и «русскому хулигану» шикарную, совершенно незапланированную гадость сотворить удалось. На глупый вопрос Бибербаха: «Как же так? », судья объяснит ему позже, что в федеративной республике Германия осуществление наказаний есть исключительная прерогатива государства, равно как и обучение гундосых, равно как и все остальные функции в стране, окромя уплаты налогов строго в срок и в полном объеме: это — почетная обязанность каждого отдельно взятого гражданина-налогоплательщика. Бибербах ушел из суда, повесив уши и с трудом переваривая удивительную истину: германская наука логопедия совсем другая, оказывается, чем российская. В гундосых остался, таким образом, он сам. Это был очень сильный интеграционный урок для Ойгена Бибербаха.

Однако, интеграция — процесс длительный. Минуло два года. Большой путь проделал за это время герр Ойген Бибербах по тернистой тропе интеграции в цивилизованное общество. Много разных событий произошло в его жизни. Но кое-что новое произошло и в жизни говнюка. Так, однажды, средь бела дня вспыхнул и сгорел дотла его новый дом, кредит по которому ему выплачивать предстояло аж целых пятнадцать лет еще. Астрологу, к которому обратилась безутешная жена говнюка, вычислить отчего загорелся дом не удалось, но зато его звезды и планеты однозначно указали, что гореть будут и все следующие дома говнюка. После чего семья говнюка, продав земельный участок румынам подозрительного вида, а золу пожарища фабрике калийных удобрений, переехала жить назад на аренду.

Да, другие они будут в Германии, эти немцы, которые приедут из России, совсем другие. Однажды Аугуст Бауэр вступится в вагоне-«буммеле» — электричке местного значения — за пожилого пассажира, выбросившего на всем ходу журнал в окно поезда. Контролер, шедший по вагону, это безобразие засек и придрался (в «буммелях» публика ездит, как правило, попроще, и контролеры с ней не церемонятся. Это в первом классе дорогого скорого экспресса контролер может и мимо дремлющего пассажира пройти, не проверив билета, чтобы не побеспокоить, не разбудить, не досадить своей служебной бестактностью уважаемого человека). Короче, контролер придрался, а мужичок оказался «казахским» немцем, и стал оправдывать свою странную выходку криком: " Susliken! ".

— Susliken! Susliken retten! — кричал он возмущенно, и крутил пальцем у виска: «Во! ». Бауэр, сидящий напротив, заявил контролеру, что этот герр упустил журнал за окно случайно, желая забросить его на полку-сетку над головой. Контролер посмотрел на Бауэра, как на пособника международного терроризма. " Das glaube ich nicht…, — попробовал он возражать, — ich hab’s mit eigenen Augen gesehen…". («Этого не может быть: я все видел собственными глазами»). — " Doch! ", — грозно не согласился Бауэр, и контролер сдался, не стал спорить: свидетель есть свидетель.

— Danke, — сказал мужичок-старичок, когда контролер отвалил с поджатыми губами и полной фуражкой негодования.

— Не за что, — ответил ему Бауэр по-русски, — а зачем Вы журнал-то выбросили, если по-честному?

— Дак вон, — обрадовался попутчик земляку, — прочитал я в этом журнале ихнем: сусликов они требуют спасать! Деньги собирают на какую-то красную книгу для сусликов. Общество спасения сусликов, понимаешь ты! Да я этих сусликов своими руками, по двадцать штук… они мой хлеб жрали! Самого меня никто не спасал… сволочи! А им сусликов спасать надо!

— Да, но Вы же здесь, в Германии, — деликатно напомнил Бауэр, — спасли ведь Вас, получается…

— А, — махнул рукой старик, — теперь уже поздно. Шкура моя — вот она. А народ мой где? Нету!

— Ну, за это у других контролеров спрашивать надо, не у этих здесь, — махнул рукой Аугуст Бауэр в сторону востока.

— Тоже правда, — тяжело вздохнул старик, — все виноваты! Сойдем выпьем чего-нибудь? У меня пенсия хорошая. А ты откуда? Не джамбульский ли? Где-то я тебя видел. А я — из Джамбула… А еще раньше — с правого берега, из Карл-Маркс-Штадта…

В Германии старый Аугуст Бауэр, сидя на берегу Рейна и наблюдая за чередой барж, идущих вверх и вниз по течению, обретет привычку размышлять о сути вещей, о России, о Германии, о загадочной роли человека, отведенной ему природой и Богом, и об эволюции, и о деградации — обо всем. И еще раз констатирует однажды, что Россию больше не узнает, не понимает и не ощущает.

Печальная мысль эта возникнет у него в результате одной забавной встречи со случайным русским туристом, подсевшим к нему на скамейку. Турист сильно обрадовался, обнаружив, что немец рядом с ним умеет говорить по-русски. Турист оказался любопытным и хотел все знать про город, в котором остановился, и про крепость на горе, и про кайзера Вильгельма на огромном памятнике: из какого металла он отлит и сколько тонн весит. Аугуст стал ему все это рассказывать, в том числе поведал и о ежегодном большом празднике «Рейн в огнях», на который съезжаются туристы со всей Германии. Также описал Аугуст любопытному русскому великолепный салют из крепости, который длится иной раз до получаса. «Всего-то? — удивился турист, — а у меня напротив дома директор минирынка день рождения жены на прошлой неделе справлял, так салют в десять вечера начался и в шесть утра закончился. Весь город не спал, везде упитые валялись. Да и машины у нас покруче ваших будут: «Мерсы» последних моделей, внедорожники, на Роллс-Ройсах дети наперегонки соревнуются ночами. Только вот стрельбы много во дворах, старики без зубов, смертность растет, а так жить можно. Правда, медицина слабая. Никакая медицина стала: это надо признать честно. Вот, коленку прилетел к вам оперировать».

— Почему? Врачей, что ли, не осталось в России?

— Врачи есть, да хрен его знает к кому попадешь. Иные с купленными дипломами за столами сидят. Оборудования нет. Будешь отстегивать направо-налево до зеленых волдырей, а гарантии все равно никакой, что тебя вылечат. В лекарствах тальк один напихан. Говно сплошное. За все это отстегивать — пальцы сохнут со злости, честное слово!

— Как это — «отстегивать»? Что отстегивать?

— «Зеленые» — что же еще? «Деревянные» — рубли то есть — никому не нужны. Беня Франклин в почете…

— Но ведь в Германии операции очень дорого стоят. Или у Вас страховка есть медицинская здесь?

— Какая еще страховка! Нету, конечно. Да, дороговато, спорить не стану. Сорок тысяч насчитали. Ну да в России еще дороже получится со всеми боковыми делами. А куда денешься? Жить хочешь — отдай кошелек. Поговорку русскую помнишь?: «Жизнь или кошелек! ». С детства в каждой сказке эти слова читали, а смысла их не понимали. Только теперь поняли, что они означают: «не отстегнешь — подохнешь! ». Правда, жизнь еще дальше пошла: теперь уже и отстегнешь — все равно подохнешь… Да-а, если подумать хорошенько, то великий философский смысл заложен во всех русских поговорках, скажу я тебе, земляк… А ты откуда русский так хорошо знаешь, папаша? Эмигрант, что ли? По еврейской линии? Или по немецкой?

— По немецкой. А Вы, если не секрет, чем на жизнь себе зарабатываете в России?

— Да так, по крохам… Пара обменников, немножко от недвижимости. Да еще люди дарят, хе-хе.

— То есть как это дарят? Вы что же, прошу прощения — попрошайничаете?

Турист захохотал:

— Ну ты и скажешь, отец… сразу видно — давно из России уехал… Нет, побираться — не моя стезя. Я — служу. Государев человек, так сказать… А насчет побирушек ты, батя, почти что в точку угадал, между прочим. Это бизнес прибыльный. Но только не у нас в Эмске; у нас не подают: провинция. А вот в Москве — да. Там это промысел крутой. Только я тебе так скажу, дедушка: которые при этом бизнесе — те сюда коленку лечить не ездят. Те за вашими врачами собственные самолеты присылают. Ваши доктора к нашим богатым людям сами прилетают — вместе со своими томографами-сонографами. Так-то вот. Скоро будете вы опять к нам в гувернантки наниматься… хе-хе… не в обиду вам будь сказано. Но у вас тут все равно лучше. Мне тут больше нравится: сидишь, чисто, никто тебя не трогает…

«Да, — подумает тогда Аугуст, — трудно было российскому немцу после всех мытарств, депортаций и переселений прижиться тут, в Германии, но приведись ему сегодня интегрироваться обратно, в новую российскую действительность — вообще уже не сможет. Все, ушел поезд. Навсегда».

Но всё это будет очень и очень нескоро еще: то будет много лет спустя, в новую эпоху, о которой Аугуст Бауэр из сибирского лагеря для врагов народа ни сном ни духом не мог ведать тогда, на излете войны, да и все остальное человечество — многоцветное и разноречивое — не имело ни малейшего представления о том, что случится с ним к концу столетия и тысячелетия. Ведь на тот момент ни одна атомная бомба не упала еще на голову людей, и ни одна циничная рожа не вещала еще о свободе и демократии как о единственно допустимой форме существования цивилизации; и никто не навязывал еще приближающемуся к трясине глобализма человечеству эту единственно допустимую форму с помощью авианосцев и стратегических бомбардировщиков; с попутным предупреждением о том, что отступление от норм и правил «нашего общего дома», установленных зеленым долларом для всех, является жестоко пресекаемым преступлением планетарного масштаба — предупреждением, выраженной в миллион раз знакомой форме: «Шаг влево, шаг вправо: попытка…», — впрочем, вот это, последнее, узнаваемое, и будет, возможно, тем единственным соединительным элементом, через который осуществится живая связь прошлого с будущим, неразрывная связь времен и народов…

* * *

Последний год в трудармии, сорок пятый, был самым трудным. Не только из-за накопившейся смертельной усталости, отоспаться от которой можно будет, казалось, лишь на том свете, но еще и от растущей муки душевной: война уже ушла с территории страны, остатки фашистов гнали уже по всей Европе, а в лагерях ничего не менялось: просвета не было. Тонкий лучик надежды, вместо того, чтобы разгораться в виду неизбежной и скорой, окончательной победы над общим врагом, наоборот — начинал замирать. И еще: особенно обидно было загнуться после всех этих страшных лет, у самого порога Победы. Все эти годы везенье жило рядом с Аугустом и спасало его, но где гарантия, что однажды оно не покинет его? Ведь все продолжалось по-старому: гигантские нормы выработки, скудные пайки, недосып, недоед, охрана, собаки, шмоны, прожектора, карцер: все продолжалось.

На стороне Аугуста был теперь опыт, это правда. Он помогал выжить наряду с везеньем, но везенье все равно оставалось важной составляющей лагерной жизни. Опыт был основой выживания, везенье же — его капризом, способным одним своим дуновеньем свести любой опыт на нет. Но с везеньем Аугусту повезло тоже. Потому что сплошным и продолжительным везеньем считал он свою принадлежность к бригаде Буглаева.

Буглаев был настоящим командиром. Командиром штрафников, который вместе со своим батальоном идет в бой, четко понимая, что каждый в этом бою зависит от каждого. Однажды, много позже, в мирные времена, под праздничную рюмку Аугуст, размягченный сердцем, именно так и высказался, но тут же и разозлился сам на себя за помпезность произнесенной фразы, за ее штампованную искусственность. Да, конечно, так оно и было с Буглаевым, но только без всей этой победоносной стали с развевающимися над нею флагами. В реальной жизни все было гораздо проще, грубей. И Буглаев тоже был достаточно прост в обращении, и груб, и циничен. Более того: Буглаев часто бывал жесток, но он, в отличие от многих бригадиров вкалывал сам как раб, успевая при этом дирижировать своим отрядом, все замечая, постоянно перераспределяя нагрузки, давая слабым набрать сил, не потерять последние. У себя в бригаде он создал нечто вроде продовольственного резерва, и делал все возможное для его пополнения. Принципы использования этого резерва могли показаться дикими даже опытному зеку, ибо дополнительную пайку из него получали не ударники, а наоборот — самые слабые трудармейцы. Разумеется, только при условии самоотверженного труда с их стороны, с полной отдачей, без халтуры: на это у Буглаева глаз был очень острый. Таким образом, бригадир регулировал силы своей бригады. В результате бригада ему доверяла абсолютно и подчинялась беспрекословно. Криков, ожесточенных споров или разборок с рукоприкладством в бригаде у Буглаева не бывало никогда. Поскольку бригада Буглаева всегда давала план, то самому бригадиру многое прощалось со стороны начальства: и подбитый глаз иного не поладившего с Буглаевым учетчика, и «ошибочное» смещение делянки метров на сто в сторону более «наваристого» леса и даже, однажды, взлом шкафа на кухне и воровство маргарина для заболевшего Петера Зальцера, который стал кашлять кровью.

С Буглаевым было связано у Аугуста одно очень личное воспоминание, не пригодное для широкого оповещения, воспоминание тайное, которое лучше всего, вспомнив, тут же и забыть.

Был момент, когда на зоне вызрела критическая ситуация, связанная с блатными. Дело в том, что блатные на лесоповале не работали, не желали работать: это было против их «закона»; они «гоняли балду» на внутренних работах. Горецкий с этим согласился, скрепя сердце. Не потому, что сочувствовал блатному «закону», а потому, что отлично понимал: ждать от урок плана по валке леса — это все равно что требовать от козла надоев; рвануть же из леса на волю уголовники могли в любую секунду. Поэтому куда верней было держать их за «колючкой».

Общий план лесозаготовок спускался лагерю, между тем, от списочного числа душ — так же как и в ерофеевском, как и везде на лесоповальных зонах. И вот «ножницы» рабочих рук начали сходиться: с одной стороны, критической черты достигло число «доходяг», не способных работать на лесоповале, которых надо было устраивать внутри лагеря; с другой стороны, почти прекратилась подпитка лагеря свежими рабами: новых «врагов народа» из числа «фашистских пособников» с освобожденных Красной армией территорий на все лагеря пока не хватало; между тем план лесоповала был все тот же, и даже в кругах местного партийного руководства возникали постоянные инициативы по его увеличению; так, в последний раз было предложено сделать трудовой подарок ко дню рождения товарища Сталина. Куда было деваться бедному Горецкому: не откажешь же товарищу Сталину в подарке? Что ж, подарок сделали — ценой двух десятков новых доходяг, требующих в результате трудоустройства внутри лагеря. И тут урки сделали роковую для себя подачу: зарезали двух «конкурентов» из числа доходяг, приставленных на хозяйственные работы из числа «лесных дистрофиков».

Горецкий рассвирепел люто, и решил показать уголовникам «кто в доме хозяин». Трех урок сунули в карцер на тридцать суток, одного расстреляли, а остальным объявили «мобилизацию»: в лес, сучары, кедры валить лобзиком!

Но только как заставить блатных работать? Это все равно, что уговорить рака летать: махать клешнями он, может, и будет для виду, но толку-то… Прецеденты уже были. Так, в соседнем лагере, где ситуация была похожая, уже выводили блатных в лес под автоматными стволами. Те с хохотом спилили два дерева для отвода глаз, дождались обеда и разбежались потом в разные стороны. Пристрелили при побеге и поймали лишь жалкую горстку. Нет, блатных в лес выпускать нельзя — это знал каждый начальник лагеря.

Но Аграрий Леонтьевич Горецкий для того и был умным, чтобы придумать выход: он рассовал блатных по разным бригадам, а на бригадиров возложил ответственность за побеги. Это была чудовищная головная боль для бригадиров, но деваться было некуда, и приходилось с блатными возиться, тратя на них время и нервы. Хоть одно хорошо: в лес посылали уголовников с малыми оставшимися сроками. Которым выгодней было дождаться «звонка», чем бежать. Одного блатного подключали к звену лесорубов-трудармейцев из ребят покрепче, и те должны были уголовника воспитывать и следить за ним, чтоб не улепетнул; в случае чего — немедленно звать охрану.

В лесу — ладно, куда ни шло, но в жилых бараках нормальные люди терпеть рядом с собой блатных отказались категорически, поэтому стало так: блатные спали у себя, в «блатном» бараке, а утром, на плацу, мрачно сползались и становились в строй соответствующей, прописанной им бригады. Обычно на бригаду в тридцать — сорок человек приходилось по пять-шесть блатных. Ясно, что внутри звеньев отношения с блатными складывались трудно: происходили сплошные скандалы с мордобитиями, однако тут, в лесу блатные были в меньшинстве, тут была не их «акватория», и они кое-как подчинялись. Но толку от этого нововведения Горецкого все равно было с гулькин хрен: блатные не работали — только вид делали. В результате их норму все равно приходилось вытаскивать всей бригаде. На этой почве участились внутри бригад конфликты с поножовщиной, и блатное шипение с угрозами ночью разобраться наполняло лес новыми, непривычными звуками. И это были не пустые угрозы: стали гибнуть звеньевые, и даже одного неплохого бригадира закололи ночью гвоздем в шею. Передвигаться по зоне в одиночку трудармейцам, в том числе рядовым, стало небезопасно. В лесу блатные, увиливая от работы, пытались запугивать своих «воспитателей», и не у каждого хватало смелости и злости противостоять этим угрозам. Во многих звеньях поэтому урки в лесу «балду гоняли»: курили, балаганили, надсмехались над трудармейцами; при этом не работали, разумеется, а сидели в сторонке, на пеньке, или топор швыряли в ствол от нечего делать. Иной раз уголовные откупались от труда жратвой: такое тоже бывало, но редко; в основном действовали угрозами.

Такова была обстановка, в которой работал тогда Аугуст. Его звено состояло из трех человек: звеньевого Наггера Александра, Курта Шульца и его, Аугуста. Наггер, кстати, как раз и был тот самый экзотический немец, Герой Советского Союза, летчик, у которого отобрали звезду «Героя» и загнали на лесоповал. Экзотическим Наггер был одновременно по многим параметрам — не только потому, что стал наверняка первым немцем, получившим «Героя» и уже через месяц после вручения награды лишившийся её; главной экзотикой Александра было другое: его фамилия. По-немецки его фамилия писалась: " Nachher". При точном переводе это слово означает «потом, после»: в русской интерпретации фамилия должна была бы звучать типа «Потомкин», или «Позжеев».

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒