Глава четвертая

Надзирателя Кондратьева отвели на пост и усадили там за стол, под ключами, а тело задушенного Васильева увезли в анатомический театр. Был фотограф, товарищ Мещерский, и сделал многочисленные снимки. Вскоре после этого приехал Иван Васильевич в сопровождении Дзюбы и Юлия.

Юлий ощущал растерянность: только-только начал вживаться в историю пропавшего Опушкина, и вот нате — опять Пантелеев.

Дзюба сразу пошел распорядиться насчет горячего чаю, а Иван Васильевич уселся перед столом, за которым откисал Кондратьев, и уставился на него безмолвно. Кондратьев наконец подал слабый признак жизни и поежился, но по-прежнему ничего не сказал.

Вернулся Дзюба, принес чай. Юлий стоял чуть в стороне, по-наполеоновски скрестив руки. Ему неловко было и неприятно. Тюрьма дышала железом, погромыхивала, словно состав на тихом ходу. Находиться здесь было до крайности тягостно.

Иван Васильевич пил чай и разглядывал Кондратьева без интереса, как какое-нибудь банальное насекомое, засушенное гимназистом для учебных целей. Затем заговорил, но обращался при этом к товарищу Дзюбе:

— Вы, Дзюба, как мните: возможен ли побег из «Крестов» без помощи сообщников?

— Абсолютно, — сказал Дзюба. — Невозможен то есть.

Юлий молча кивнул, хотя его никто не спрашивал.

— На что вы рассчитывали, Кондратьев? — осведомился Иван Васильевич.

Кондратьев подвигал плечами.

— В каком смысле — я рассчитывал? — переспросил он неловко.

— Когда вашего товарища, Васильева Петра, убили на ваших глазах... — сказал Иван Васильевич.

— Ну так я же не знал, что его убьют, — пробурчал Кондратьев. — Темно было. Что там, в темноте, происходило... Меня вон вообще связали. Это как, считается?

Он показал на запястья, где остались багровые следы от веревки.

— Каким образом заключенные выбрались из камер? — продолжал Иван Васильевич.

— Так они же воры, — ответил Кондратьев. — Ключи добыли. Слепки. У них везде знакомства, связи, не думайте. Тут свой «телеграф» работает — будьте здоровы. Из камеры в камеру послания передают, а оттуда — на волю.

— Чтобы на волю что-то передать, нужно иметь своего человека в тюрьме, — сказал Иван Васильевич. — Вы не согласны, Кондратьев?

— А я-то здесь при чем? — спросил Кондратьев, ворочая шеей. — Ну, может, и нужен, так я здесь при чем?

— При том, что это вы и есть, — сказал Иван Васильевич.

Кондратьев подобрался, глянул зло, как недобитая контра с плаката:

— Чем докажете? Может, это Васильев как раз был?

Иван Васильевич наклонился к Кондратьеву через стол и тихим голосом спросил:

— Вам сколько обещали за побег?

Кондратьев скосил глаза в сторону, но наткнулся взглядом на Дзюбу: тот сильно зевал, разводя челюсти, и одновременно тер лоб кулаком, в котором сжимал козырек фуражки.

— Нисколько не обещали, и ни в чем я не участвовал, — сказал Кондратьев.

— Я тебя сейчас к уголовным посажу, — пообещал Иван Васильевич. — На пару часов. Потом поговорим.

Кондратьев обеспокоенно двинул бровями.

— Не, — сказал он, подумав. — Так не надо. Не делают так. Чем потом докажете, если я все-таки невиновен?

— Доказывать не придется, — ответил Иван Васильевич. — Сколько тебе обещали?

Кондратьев поразмыслил еще немного, потом буркнул:

— Двадцать миллиардов, если старыми.

— Ты их из камер выпустил?

— Ну. — Кондратьев опустил глаза, разглядывая пол.

— Свет тоже ты погасил?

— Не помню.

— Кто тебя нанимал? Пантелеев?

— Пантелеев вообще пальцем не пошевелил! — вырвалось у Кондратьева. — Это все Сашка Пан. У него и связи, и разговоры все такие...

— Надзирателя Васильева кто убил?

— Я не видел. Темно было.

— Почему ты вообще на это дело пошел? — спросил Иван Васильевич.

— Сами посудите, — сказал Кондратьев, — у меня ведь крайне тяжелое материальное положение. — Он махнул рукой, признавая себя за человека совершенно конченого, втянул голову в плечи и замолчал.

— Забирайте его, Дзюба, — брезгливо распорядился Иван Васильевич.

* * *

Юлий жил теперь на Малой Морской улице, у квартирохозяйки Киры Андреевны Харден, или, если коротко, товарища Харден. Товарищ Харден была, возможно, лет сорока. Она много курила, носила белые воротнички, коротко стригла жидкие серые волосы, которые после мытья были пушистыми, но быстро становились жирными.

Еще она умела цокать несуществующими каблуками. В первый раз Юлий поразился этому ее умению, когда она, обутая в валенки с растянутыми калошами, сбежала по лестнице. Если закрыть глаза, то можно поклясться: идет женщина в красивых, подбитых подковками сапожках. Ан нет, немолодая и некрасивая товарищ Харден, пожевывая папиросу, шествует в своих, можно сказать, опорках.

Это была загадка женского очарования товарища Харден, и Юлий сразу же преклонился перед нею.

Товарищ Харден показала ему комнату, узкую, с пожелтевшей кружевной гардиной ручной вязки. Комната отменно подошла бы старой деве.

Квартирохозяйка перечислила:

— Женщин не водить. В комнатах еду не готовить и чай не пить. Не мусорить. Курить только в кухне возле специально отведенной пепельницы. Прессой, которую я выписываю для себя, пользоваться можно, но не мять и не пачкать, а по прочтении класть обратно на столик.

Юлий подозревал, что Харден докладывает Ивану Васильевичу о каждом шаге своего постояльца, во всяком случае сделанном в ее квартире. Но это было Юлию безразлично. В последнее время он вел себя почти как святой. Даже курил мало.

Еще у Харден ему очень хорошо спалось. Очевидно, такое воздействие оказывали флюиды чистой совести, повсеместно распространенные по квартире.

К себе самой товарищ Харден была строга и требовательна не меньше, чем к постояльцу. За одним исключением — она курила везде, где ей хотелось, и сыпала пеплом куда попало.

Юлия разбудил запах крепкой махорки.

— Служка, вас просят к аппарату, — сообщила хозяйка, заглядывая к нему в комнату.

Юлий выбрался из кровати, натянул штаны, вдел одну руку в рукав рубахи, другой рукой не попал вообще никуда и, ковыляя, выбрался в коридор. Возле телефонного аппарата стояла Харден, собранная и хищная. Папироса в углу ее рта отчаянно дымила, щеки втягивались и чуть раздувались, глаза не моргая глядели прямо на Юлия.

Юлий взял трубку.

— Служка, — сказал он сипло.

— Сколько сейчас, по-вашему, времени, товарищ Служка? — прозвучал голос Ивана Васильевича отчетливо, без искажений, как будто тот находился в коридоре лично.

— Да я почем... кх... кх... — пробубнил Юлий.

— Приезжайте, — распорядился Иван Васильевич. — Тут возник один интересный субъект в связи с вашим делом.

— Каким... кх!.. делом? — не понял Юлий.

— В связи с делом о пропавшем гражданине Опушкине, — пояснил Иван Васильевич. — Да что с вами! — рассердился он вдруг. — Вы там спите, что ли? Который час хоть, знаете?

— Нет...

— Просыпайтесь. Пусть Харден приготовит вам какао. Я знаю, у нее хранится запас. Скажите, я велел, она сделает.

У Юлия язык бы не повернулся передать товарищу Харден, что ей кто-то что-то велел. Поэтому он просто кивнул, как будто Иван Васильевич мог его видеть, и положил трубку.

Харден наблюдала за ним настороженно.

— Какие известия по Пантелееву? — осведомилась она.

— Никаких...

— Это разве не Иван Васильевич звонил?

— Он...

— Ну конечно он, — фыркнула Харден. — Он ведь со мной поздоровался. Будто я его по голосу не узнаю. Да он позвонит и будет молча в трубку сопеть, как влюбленный гимназист, — и то я его узнаю. А зачем он звонил, если не по пантелеевскому делу?

— Он по другому делу, — объяснил Юлий, возобновляя попытки засунуть руку в рукав. — По тому, которое я веду.

— Вы ведете какое-то дело? — Харден удивилась. Она вынула изо рта папиросу, тщательно погасила ее, а окурок сунула в карман. — Интересно.

— Служебная тайна, — проворчал Юлий. — Спасибо, что разбудили, Кира Андреевна.

Она постучала согнутым пальцем по газете, лежавшей в прихожей на столике:

— Вот когда о вас, Юлий, напишут в «Красной газете»...

— Угу, — сказал Юлий.

* * *

В управлении его дожидался смутно знакомый человек ничем не примечательной и очевидно еврейской наружности. Приятные манеры, приличная одежда, готовность быстро соглашаться с любым собеседником — все это, вроде бы, характеризовало человека как вполне благонадежного, однако Юлий шулерским своим чутьем угадывал в нем своего рода родственную натуру. Кем бы ни был этот человек сейчас, в душе он всегда оставался мелким жуликом.

Поэтому Юлий почувствовал к нему легкую неприязнь, к которой, кажется, примешивалось нечто вроде ревности. При встрече двух жуликов всегда возникает соблазн сопоставления.

— Гольдзингер, — представился человек. — Ефим Захарович.

— Служка, — буркнул Юлий, плюхаясь на стул. — Простите, что заставил ждать.

Он хотел прибавить что-нибудь солидное, насчет неотложных дел, но в скорбных глазах Гольдзингера прочиталось полное понимание: «Да-да, разумеется, молодой человек по утрам весьма хочет спать... »

Избавленный от необходимости врать и несколько уязвленный этим обстоятельством, Юлий сказал:

— Вы ведь, кажется, уже приходили в управление, гражданин Гольдзингер?

— Да, по другому вопросу, — уточнил Ефим Захарович. — По вопросу ожерелья, которое моя родственница ошибочно получила в подарок, поскольку ожерелье это было из числа украденных. Нам краденного совершенно не надо, поэтому мы, собственно, и заявили насчет этого...

— И что, — спросил Юлий, — возникли какие-то новые подробности?

— Нет. — Ефим Захарович покачал головой. — Там уже больше не может быть никаких подробностей, потому что ожерелье охотно конфисковали назад. Я о другом. Вы, кажется, как мне сказали, расследуете исчезновение гражданина Опушкина?

Юлий кивнул. Ефим смерил его проницательным, практически портновским взором. До сантиметра вычислил ширину плеч, объем талии, рост и прочие параметры. Покачал головой, вздохнул, как бы вынося какой-то собственный, не подлежащий обнародованию приговор.

— У вас имеются какие-то сведения по делу? — спросил наконец Юлий.

— Так. — Ефим придвинулся ближе и заговорил доверительно: — Теперь я вам расскажу все то, что не рассказывал еще ни одной живой душе.

Юлий кивнул, потянул к себе лист бумаги.

Ефим положил на белый лист растопыренную пятерню:

— Ни-ни. Ничего не записывайте. Мы с вами потом обсудим, что записывать, а что не записывать. Пока просто слушайте. Все дело в одной женщине. В моей троюродной сестре Ольге.

— Это та, которой подарили краденое ожерелье? — вспомнил Юлий.

Фима поморщился, как от боли:

— При чем тут ожерелье? Сейчас оно совершенно ни при чем. Я говорю о ней и обо мне. Она, понимаете ли, очень красивая женщина. Она мне подходит.

— Вы испытываете к ней чувства определенного рода? — подсказал Юлий.

— Просто хочу на ней жениться, — признался Фима. — Ничего сверхъестественного. Но она не хочет.

— Есть соперник? — попытался догадаться Юлий. — Этот самый Опушкин?

Фима пожал плечами:

— Соперник, возможно, и был, но никак не Опушкин и к делу он тоже не относится... Слушайте лучше дальше. Я прямо ее спросил, как мне сделать так, чтобы она захотела.

— А вы вообще человек прямой, да? — сказал Юлий. — Прямой и открытый?

— Иногда, — не стал отпираться Фима. — Не перебивайте. У Ольги есть мечта. Она мне призналась. Она хочет стать киноартисткой. Понимаете? Как Вера Холодная. Так и сказала. Если, говорит, ты меня, Фима, устроишь в кино, пойду за тебя, как в холодную воду.

— Так и сказала? — Юлий покачал головой. — Отчаянная девушка

Фима с досадой махнул на него рукой:

— При чем тут — «отчаянная»... Все дело в кино. Как ее туда устроить? Я водил к знакомому оператору. Точнее, к помощнику. Не взял. Бездарная, говорит. Но это одни только отговорки, — всполошился Фима, видя, как подернулось скукой лицо собеседника. — Что значит — «бездарная»? Разве красивая может не подходить для кино? Здесь, знаете, подкрасить, тут поставить в позочку, как-нибудь волнительно — и все получится. Тут дело, я думаю, в знакомствах. У него наверняка был уже кто-то на примете. — Фима неопределенно пошевелил в воздухе пальцами.

— Ближе к делу, — попросил утомленный Юлий.

— Я так близко к делу, что и вообразить нельзя, — сказал Фима. — Слушайте дальше. Когда нам грубо отказали под пустым предлогом ее якобы бездарности, я не отступился.

— То есть? — Юлий не терял надежды поскорее подтолкнуть Ефима Захаровича к сути дела.

— Если нельзя сразу попасть в большую кинокартину, значит, надо искать способы. Правильно я рассуждаю? Вот скажите мне — правильно?

— Ну, способы всегда найдутся, если поискать, — дипломатически поддакнул Юлий.

Ефим Захарович не стал подвергать анализу его искренность. Довольствовался имеющимся в наличии фактом интереса.

— В общем, сложилось одно дело, — заключил Фима.

— Даже родная мать не будет слушать вас внимательнее, чем я, — заявил Юлий, полностью подпадая под обаяние витиеватого Гольдзингера.

Тот вдруг потеплел глазами: наконец-то Юлий начал его по-настоящему понимать. Фима произнес с дружеской вкрадчивостью:

— То есть можно сделать собственное кино. Понимаете? Гениально и просто

— Собственная киностудия?

— Маленькая. Очень маленькая, — подтвердил Фима. — Не больше частной мастерской. Вроде обувной — но только киностудия.

— Но это... — Юлий покосился на лист бумаги, на котором так и не начал писать протокол допроса. Сбитый с толку и утомленный Фимиными околичностями, Юлий испытывал потребность в систематизации знаний. — Давайте решим для начала, как это изложим для следствия.

Фима недружелюбно пожевал губами.

— А как вы предлагаете? — осведомился он.

Юлий начал:

— «Стремясь завоевать расположение гражданки Ольги Гольдзингер, свидетель... » — Юлий задумался над формулировкой: сейчас он абсолютно не знал, какими словами заменить выражение «вбил себе в голову». — Э... «непременно решил... »

Ефим одобрительно кивнул:

— Именно что непременно решил.

— «... организовать небольшую частную киностудию, для чего... » э... — Юлий вдруг встретился с Фимой глазами. — А что вы, собственно, сделали?

— Ну так теперь самое интересное, — невозмутимо отозвался Фима. — Я нанял кинокамеру и прикупил немного пленки. В качестве начального капитала. Мы сперва должны были заработать деньги, чтобы купить больше пленки — ну и не умереть еще с голоду.

— А где вы взяли кинокамеру?

— Камеру я нанял. Точнее, мне ее добровольно отдали в практически бессрочное пользование. Но это не важно.

— Гражданин Гольдзингер, — сказал Юлий, — мы с вами, кажется, договорились, что вы рассказываете мне все, как родной матери, а я уж самостоятельно прихожу к выводу, что здесь важно, а что не важно. Где вы взяли камеру?

— У гражданки Лисовец, — сказал Фима и как-то совершенно по-особенному дернул бровями.

— Кто такая?

— Кто такая Ираида Лисовец? Вы не знаете?

Юлий постучал карандашом о стол и глянул мимо Фимы в окно. Так иногда делал Иван Васильевич. Как ни странно, нехитрый этот прием сработал и у Юлия. Фима перестал ломаться и просто ответил:

— Ираида Лисовец — мадам. Очень неплохой дом свиданий. В том смысле, — заторопился Фима, — что я там был только с профессиональными целями. Это при гостинице «Лиссабон». Очень маленькая гостиница для приезжих. Понимаете? Ресторан, повар прямо из Италии. Точнее, есть подозрение, что он бывший белочех и скрывается, но это пока что не проверено. — Выдав таким образом страшную тайну повара, Фима вздохнул: — Лисовец — это такая женщина... Она, что называется, дышит воздухом века сего. Клиенты состоятельные, деньги у нее есть. Она сразу оценила наше предложение.

— Ваше с кем? — Юлий принял твердое решение не терять нить разговора. — С кем вы явились к мадаме Лисовец с предложением и каково было это предложение?

— С Опушкиным же, — досадливо воскликнул Фима. — Удивляюсь, как вы слушаете. Я же прямым текстом вам говорю. Опушкин близок к искусству. Он умеет сочинять пьесы. И Оля ему доверяет как художнику.

— Вы имеете в виду Ольгу Гольдзингер, эту вашу родственницу, чье внимание вы пытались завоевать? А при чем здесь она?

— Ну как же, — улыбнулся Фима. — Для нее ведь все и делалось.

— Вы намеревались, что ли, устроить ее в публичный дом?

Фима побледнел и отшатнулся, как будто Юлий его по меньшей мере ударил:

— О чем вы вообще говорите?

— Пытаюсь определить, какая связь между вами, мадам Лисовец, гражданкой Гольдзингер и пропавшим гражданином Опушкиным.

— Да самая прямая! Опушкин — человек, близко знакомый с искусством. Если сумел пьесу написать, то сможет, значит, и кино снять. А Лисовец своего не упустит. Кинематограф существует? Существует. Не напрасно придумал его прогресс. Значит, можно показывать картины клиентам. Так они лучше заплатят, это ведь очевидно. Понимаете? Слушайте дальше. Дальше я помогаю Опушкину снять первую картину — в таком несколько романтическом ключе. Для поднятия духа, чтобы создавалось, знаете, настроение. Лисовец помогла с пленкой, познакомила с девочками.

— А на мужские роли, простите, вы кого пригласили? — спросил Юлий.

Фима усмехнулся:

— Вы напрасно делаете такое выражение лица. Это всего лишь работа. Лисовец поручила ее двум официантам. Она не стала никого звать со стороны, и это тоже разумно.

— Ясно, — пробормотал Юлий.

— Когда была бы готова первая лента, Лисовец заплатила бы достаточно денег для второй. Уже на наше усмотрение. Опушкин обещал составить хорошую пьесу.

— И в главной роли выступила бы гражданка Гольдзингер, — заключил Юлий. — Она сочла бы себя состоявшейся киноактрисой, и у вас появился бы шанс...

Глаза Фимы засверкали.

— Вы поняли! — воскликнул он. — Наконец-то вы поняли! План был очень простой, как видите, вследствие чего безошибочный. Но тут Опушкин пропадает.

— Гражданин Опушкин уже начал работу над первым фильмом, — сказал Юлий. Он выложил перед Фимой тетрадь, найденную на квартире пропавшего.

— Позвольте... — пробормотал Фима придвигая к себе тетрадь и поворачивая ее то одной стороной, то другой. Он явно увлекся разглядыванием, даже судорожно вздохнул несколько раз. — Богато задумано, — признал наконец Фима и нехотя выпустил тетрадь из рук. — Но что случилось дальше?

— Мы полагали, вам кое-что об этом известно, — сказал Юлий.

Фима покачал головой:

— Ровным счетом ничего. Я рассказал вам наш план. Обогатил вас, так сказать, попутными обстоятельствами, но каковы дальнейшие факты — надеюсь, вы это выясните.

— Непременно выясним, — твердо обещал Юлий и приступил к написанию протокола.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒