Глава третья

Иван Васильевич читал какие-то бумаги, которые охотно отложил в сторону, когда появился Юлий. Дзюбы в кабинете не было. Юлий уселся за его стол, положил мятую тетрадь между ладоней, молча уставился в стену.

— Что, — сказал Иван Васильевич, — замучились разговаривать с темными личностями?

— Да, — признался Юлий.

— Ну так побеседуйте со мной, сделайте одолжение, — предложил Иван Васильевич на удивление благодушно. Возможно, товарищ Дзюба начал наконец делать успехи в чистописании и это возымело на Ивана Васильевича такое благотворное действие. А скорее всего, разгадка заключалась в аресте Леньки Пантелеева. Долгое, во всех отношениях неприятное дело наконец-то завершалось, и в УГРО позволили себе на какое-то время расслабиться.

— Пропавший Опушкин Виктор имел местом своего обитания грязный подвал на Боровой улице, где ночевал прямо на полу, подстелив старый тулуп, — начал Юлий.

Иван Васильевич внимал ему с упоением. Он даже чуть постукивал карандашом по бумагам, как бы отбивая ритм сладкой музыки.

— Квартирная хозяйка гражданка Киселева утверждает, будто к Опушкину изредка приходили какие-то люди, но те были из себя положительные и вроде как непьющие.

— Это она каким способом определила, что положительные и непьющие? — прищурился Иван Васильевич.

— Должно быть, у нее имеется собственная тайная метода, — ответил Юлий.

Иван Васильевич имел привычку поддевать собеседника, и Юлий уже наловчился отвечать ему в тон. Во всяком случае, питал такую надежду.

— Ладно, Служка, не надувайтесь, к вам не идет, — сказал Иван Васильевич. — Что еще она говорила?

— Квартирохозяйка Варвара Киселева описала Опушкина как человека неожиданного, для совместного проживания крайне неудобного. Он ей задолжал, — прибавил Юлий, — и скрылся. Есть основания предполагать, что Опушкин занимался какой-то мелкой противозаконной деятельностью.

Иван Васильевич поднял бровь, настаивая на продолжении.

Юлий не посмел его разочаровывать.

— Существует ли связь между визитами таинственных непьющих гостей и этим исчезновением — неизвестно, — продолжил он. — Я осмотрел оставшиеся после Опушкина вещи. Ну, Иван Васильевич, я вам так доложу: такое даже на помойку отнести срамотно, проще сразу сжечь... И все же обнаружилась среди пустяшного барахла одна прелюбопытная штучка.

Он сдвинул на столе тетрадь.

Иван Васильевич протянул руку, и Юлий вручил ему свой трофей. Он глядел в лицо начальника, пока тот листал тетрадь, одновременно усмешливо и чуть тревожно: интересно, как отнесется Иван Васильевич к похабным картинкам?

Тот осмотрел их бегло, но с совершенным безразличием, повертел листы, пытаясь прочесть буквы, разбросанные на полях, затем открыл последнюю страницу и навис над ней, как ястреб над добычей, готовясь выпустить когти.

— Я побывал на Глухой Зелениной, дом номер шестнадцатый, — предупреждая вопрос, объявил Юлий. — Никаких следов Опушкина там не обнаружилось. Пока. Это притон самогоноварения. Я имел продолжительную беседу с хозяйкой, Шибановой Марьей Матвеевной. На протяжении разговора из квартиры выглядывал некий мужчина, очевидно ее сожитель или супруг. Называл Шибанову Марусей. Шибанова отзывалась о своих клиентах крайне нелицеприятно. Упоминала также персонажа по имени Моня Мотельман. Собственно, первоначально она как раз и сочла, что я к ней явился по поручению этого самого Мони.

— Ясно, ясно, — кивнул Иван Васильевич. Ему все нравилось: и доклад Юлия, и то, как развивается сюжет. — Как намерены действовать дальше, Служка? Займетесь Моней или...

Дверь кабинета стукнула, возник Дзюба.

Он снял фуражку, провел ладонью по черепу, посмотрел прямо на Ивана Васильевича абсолютно белыми глазами и сказал:

— Ленька Пантелеев сбежал.

* * *

«Кресты» сильно отличались от той тюрьмы, где Ленька находился год назад и где повстречал Фартового человека Белова.

Свой странный фарт покойный Белов завещал Пантелееву: «Богат ли ты будешь или беден — это уж как получится, но всегда волен; а в обмен... »

Ленька хорошо знал, что потребуется отдать в обмен. Он уже начал выплачивать по счетам.

Сейчас сидел спокойно — ждал, пока за него все само сделается.

Конечно, хорошо было бы сбежать в ночь на двадцать пятое октября — седьмое ноября по-нынешнему. Чтобы прямо в годовщину праздника. Ленька по-своему любил эти революционные дни, например день Парижской Коммуны, и отмечал их грабежами и прочими незаконными действиями. Так он ощущал свою причастность к Республике, к главнейшему пульсу ее жизни.

Но на седьмое ноября не получилось. Пришлось ждать несколько дней, пока на дежурство в тюрьме заступит правильный человек.

Звали этого правильного человека Иваном Кондратьевым. Рейнтоп — Сашка Пан — присмотрел его загодя и быстро определил в нем правильную слабину.

Кондратьев был из тех, кому судьба нанесла непоправимую обиду. И не то чтобы открыто в морду плюнула, а именно что подло, исподтишка.

Ни один ребенок не проводит детские годы свои с мыслью «Я стану тюремным надзирателем». Такая идея вообще не приходит никому в голову. Положим, каждый желает для себя чего-нибудь хорошего, время от времени всплывают сами собою соображения вроде «жениться на богатой» или «пойти на флот и дослужиться до унтер-офицера». Чаще, конечно, возникает тоскливое «Буду ст[о]ляром, как папка». Однако ни единое дитя даже предположить не может, что когда-нибудь судьба назначит его надзирать за заключенными злодеями в тюрьме, хотя бы и в «Крестах».

И неосудительно такому человеку все-таки удивляться случившемуся и тяжко задумываться о лучшей доле.

Кондратьев был лет тридцати с небольшим, носил клочковатую бородку — как будто ее владельцу некогда было расправиться с ней под корень, а самой бородке — недосуг дорасти до окладистого состояния. Многое в этом человеке определялось недоумением. По старинному выражению, его «испугали»: то ли старуха какая-то сглазила, то ли с лавки уронили. Революция с ее головокружительными переменами сбила его с последнего толку, а когда он очнулся, то обнаружил себя надзирателем четвертой галереи следственного изолятора. Кругом находилось сплошное железо и вышеупомянутые злодеи, выглядывающие в крохотные оконца.

Осмысленная работа, какой бы тяжелой и скучной она ни была, заканчивается каким-никаким результатом: сапогами, борщом, стопкой перестиранного белья. Надзирательский же труд напрочь лишен какой бы то ни было осмысленности: он ничем не заканчивался и не прерывался ни на мгновение. Кондратьев тяготился этим обстоятельством утробно, с безответностью домашней скотины.

Рейнтоп ворвался в дремлющее сознание надзирателя кометой.

Сашка Пан, красивый и хищный, умел производить впечатление. Некая девица Катя Сапожок, даже читавшая поэта Надсона, выразила ему как-то: «Ты, Сашенька, ровно розовый бутончик, который уже сто раз понюхали».

Кондратьев Надсона не читал и насчет понюханных розовых бутончиков не прозревал, но под обаяние Рейнтопа подпал мгновенно.

Сашка сказал ему:

— Ты же понимаешь, что весь этот балаган надо прекращать?

Кондратьев ответил:

— Двадцать миллиардов старыми — и вопрос решен.

Рейнтоп кивнул и прибавил:

— Сообщи Пантелееву, Корявому и Мите Гаврикову.

Пантелеева Кондратьев, наслушавшись рассказов, боялся, однако при встрече с ним как-то сразу успокоился. Ленька был совсем простой, поглядывал улыбчиво и устало, часто трогал повязку на голове — рассеченная кожа заживала и чесалась. Он легко подтвердил про двадцать миллиардов старыми. Кондратьев думал, что Ленька займется всеми делами, связанными с побегом, но Ленька даже пальцем не пошевелил. Вопросы решал Рейнтоп.

Когда Кондратьев отворил Ленькину камеру ключом, Ленька мирно спал. Он дышал тихо и безмятежно, как будто на него сейчас в постели смотрела любимая женщина.

Кондратьев сделал шаг в камеру, намереваясь тронуть Пантелеева за плечо, но тот мгновенно затих, затаил дыхание, а потом беззвучно сел на койке.

— Пора, — еле слышно прошептал Кондратьев и выбрался обратно на галерею.

Ленька скользнул следом и затаился у самой двери.

Старший надзиратель четвертой галереи, товарищ Васильев, хмурый низкорослый дядька лет сорока, заметен был в дальнем конце, у главного поста. Шинель на нем сидела колесом. Завидев Кондратьева, товарищ Васильев кивнул ему и направился навстречу.

Коротко поговорили на бытовые темы, а также и на те, что касались до женского пола. Потом товарищ Васильев ушел. В кармане его шинели торчала газета.

Кондратьев проводил его глазами, походил еще взад-вперед по галерее, а затем, подобравшись к рубильнику, выключил свет по всему корпусу.

— Тьфу ты, — сказал он для приличия громко, — опять на подстанции авария.

Это он нарочно сказал, чтобы Васильев, может быть, услышал.

Аварии в те дни случались часто, и никакой тревоги по этому поводу в тюрьме не поднялось.

Темнота разлилась по галерее и сразу же наполнила ее ощущением опасности. Кондратьев не столько увидел, сколько ощутил близость к нему нескольких человек, выбравшихся из открытых камер. Пантелеев, кажется, догадывался о состоянии надзирателя. Ласково проговорил ему прямо в ухо:

— Пора ведь. Ступай.

Кондратьев даже не испугался. Он двинулся к главному посту, где был выход, а четверо шли за ним, невидные и неслышные, безмолвные тени, еще более черные, чем окружавшая их тьма.

Кондратьев закрыл глаза, открыл глаза — никакой разницы. И тут темнота вдруг сгустилась, приняв очертания человеческого тела, брыкнулась и проворчала:

— Кто здесь?

Чиркнула спичка, малый огонек выявил несколько теней, а от подбородка старшего надзирателя Васильева побежал вверх, уродливо вычерчивая нос, слабый красноватый свет.

— Иван? — удивился Васильев. — Чего ты в темноте бродишь? Пьяный, что ли? Чуть с ног меня не сбил...

Он опустил голову, засуетился со второй спичкой — первая догорела и сгинула, обратившись в кусочек темноты.

Снова вспыхнул огонек. Теперь Васильев смотрел не на Кондратьева, а ему за спину, туда, где невнятно маячили Ленька с дружками.

— А что это за гаврики с тобой? — спросил Васильев, еще больше удивляясь.

Кондратьев не ответил. Ленька отодвинул его в сторону, вышел вперед и дружески поглядел на Васильева. Тот еще начальственно хмурился, а Ленька уже взял его за плечо, чуть придвинул к себе и внезапно, быстрым змеиным движением, обмотал веревку вокруг его шеи. Васильев крякнул, дернулся, и тотчас веревка затянулась сильнее. Опять стало темно, но Кондратьев закрыл глаза для верности. Васильев в темноте издавал неприятные звуки, а потом затих. Ленька размотал веревку с шеи убитого надзирателя, отыскал спички в его кулаке и зажег одну.

Кондратьев проговорил глухо:

— Берите ключи — откроете там двери...

Рейнтоп звякнул связкой ключей, а Ленька стянул поясом руки Кондратьева, сунул ему в рот кляп из нечистого платка и толкнул на пол.

— Отдыхай, — бросил он.

Все четверо скрылись в темноте, а Кондратьев остался сидеть в неловкой позе, зная, что поблизости лежит тело убитого старшего надзирателя. Ни наличие мертвеца, ни собственное предательство Кондратьева никак не смущали. Мрак, покрывший галерею, спрятал от него неприятную картину, а в душе его по-прежнему царила глухота, и даже страху разоблачения не нашлось там ни малейшего места.

Ленька Пантелеев шагал по галерее так быстро и уверенно, словно его вел кто-то за руку. Он с товарищами миновал главный пост, спустился по лестнице и, безошибочно выбрав из связки нужный ключ, отпер дверь корпуса — не главного, а запасного, через который заключенных водят в баню. В обычные дни там не выставляли вахту, о чем тоже сообщил Рейнтопу Кондратьев. Да хоть бы и была вахта, подумал при этом известии Рейнтоп. Леньку с его фартом такой пустяк не остановит.

Со двора вдруг хлынул холодный свежий воздух. Ветер студил зубы, вышибал слезу из глаз, шарил в волосах. Тюремные заборы нипочем были ветру с Невы. Вдруг в темноте слышно стало, как гудит паровоз, а потом он смолк, и осталось только скорое шуршание дождя, перемешанного со снегом.

Ленька подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Через тюремный двор промчались бегом. Ленька гнулся к земле и делал длинные прыжки — не бежал, а стелился в подобии полета, как делают некоторые звери.

Уже возле тюремной стены Рейнтоп оглянулся на корпус, из которого они только что выбрались. Огни в окнах еще не зажглись — в тюрьме продолжают ждать, пока «на подстанции ликвидируют аварию». Когда включат свет, для беглецов будет уже поздно: сразу обнаружатся и убитый Васильев, и связанный Кондратьев, начнутся поиски преступников.

Ленька блеснул в темноте белыми глазами. Б[о]льшую часть подготовки к побегу — задушевные беседы с Кондратьевым, разработку маршрута, добычу такой полезной вещи, как кусачки, — взял на себя Рейнтоп; но Ленька шел к свободе так уверенно и спокойно, словно ему заранее было известно, что произойдет в следующее мгновение, и он мог постоянно опережать события на шаг, а то и на два.

«Кресты» мало того, что были обнесены шестиметровым забором с колючей проволокой наверху, так еще и охранялись специальными вышками по углам периметра; там были установлены прожекторы и имелась усиленная охрана с ручными пулеметами «Льюис». Иван Васильевич, товарищ Дзюба и другие многочисленные товарищи вполне могли спать спокойно или же заниматься другими важными делами уголовного характера.

Дождавшись, чтобы прожектор отвернулся в другую сторону, Ленька подобрался к штабелю дров, которые были заготовлены ввиду наступивших холодов. Поленница, наваленная у забора, достигала почти самого верха. Дрова были сырые, неприятно студили ладони, а снег валил на плечи и голову, как будто торопился засыпать беглецов, вбить их в сугробы.

Колючая проволока венчала стену, намотанная обильно и небрежно, петлями. Ленька быстро вскарабкался по дровам, не оглядываясь — успевают ли за ним товарищи.

Кусачки были у него на поясе. На короткое мгновение Ленькины руки вспомнили о том, что задуманы и созданы они были как руки мастерового; не поранившись о колючки, Ленька перекусил проволоку в нескольких местах и, освободив проход, первым вскарабкался на стену.

— Давай, — велел он Рейнтопу, который следовал за ним.

Сашка Пан всунул ему в руку моток веревки, свитой из одеяла. Веревка упала на другую сторону ограды, что выходила на спящую Симбирскую улицу. До мостовой веревка не доставала чуть менее двух метров, но это можно было не считать. Ленька закрепил веревку и полез вниз. Остальные — двое на штабеле дров и Пан наверху стены — следили за тем, как Пантелеев прыгает на мостовую. Ленька приземлился удачно, присел, пригнувшись почти до земли, помедлил так, потом выпрямился и, слегка хромая, отошел. Пан полез следующим.

Корявый спустился последним — рухнул кулем и едва не повредил спину.

Ленька бежал вдоль домов Симбирской улицы, совершенно скрытый потоками сырого снегопада. Следы, которые он оставлял на мостовой, сразу же искажало и заметало снегом. Потом послышался тяжкий цокот копыт и из переулка вывернул извозчик. Огромная, как катафалк, коляска с крытым верхом возникла перед беглецами.

Ленька весело сказал:

— Что встали? Забирайтесь! Карета подана.

В густую сырую тьму укатил экипаж, и снова опустела Симбирская улица, а минутой спустя прожектор панически метнулся над разрезанной проволокой наверху стены и в тюремном корпусе вспыхнули окна.

* * *

Пантелеев соскочил с извозчика неподалеку от Московского вокзала и сразу исчез в тяжелой сырой метели. Он ни разу не оглянулся. Миновал здание вокзала, спрыгнул с перрона на рельсы и побежал наискосок, пересекая бесконечные сходящиеся и расходящиеся железные пути, до избушки обходчика. Был совсем глухой час ночи, все спали. Ленька замерз, лицо у него сделалось костяное, мертвое, на ресницах и бровях нависли хлопья снега.

Каждый шаг давался все тяжелее, ноги тонули в мокрых сугробах, застревали между шпалами. Ленька выбрался на твердую землю возле избушки, обошел ее и приостановился, обозревая бескрайнее поле, иссеченное черными рельсами. Прямые, как человеческие судьбы, насильственно вытянутые в единую нитку сперва войной, а потом и Революцией, они убегали в никуда, в черноту ночи, и небеса бесстрастно плакали по ним, роняя из пустоты комья ваты.

Вагон черным гробом стоял, забытый на рельсах, и Ленька зашел за него. Неожиданно из-за другой стороны вагона появился и заступил Леньке дорогу другой человек, в длинном, до пят, сером тулупе, с надвинутой на глаза шапкой, с качающимся фонарем в руке.

— Стый! — потребовал человек.

Ленька замер на короткое мгновение, чтобы показать, что слышит. Затем широко улыбнулся и шагнул к человеку навстречу:

— Переночевать, батя, не найдется?

Фонарь пошевелился в опущенной руке, потом медленно поднялся и озарил серое, скучное лицо, обрамленное заснеженной шапкой. Глаза путевого обходчика были закрыты полупрозрачными веками, сплошь в красноватых жилках.

— Чего тебе? — переспросил он.

— Переночевать, — повторил Ленька. — Да это же я, Пантелеев. Хватит притворяться, Козлятник, будто не знаешь меня.

Названный Козлятником задвигал глазными яблоками, что было очень заметно под веками, и наконец обнажил взор.

— Пантелеев? — переспросил он, глядя на Леньку безумным взглядом. Зрачки то расширялись, то сужались до точки. — Пантелеев, ты? А не врешь ли? Пантелеев ведь в тюрьме, да. Пантелеева забрали в «Кресты» и судят, да, судят по делам его, по всем делам его злым... Отчего, скажи мне, — зашептал он, со слюной, захлебываясь, — у одних людей добрые дела заметны, прямо в лицо кидаются, а у других если и затесалось одно доброе делишко посреди тучи злых — так его и не видать, об нем и не слыхать? Как такое устроилось на земле, не знаешь?

— Не знаю, батя, — ответил Пантелеев беспечно. — Все беды от несправедливости.

— Верно говоришь, — кивнул Козлятник. — А несправедливость — она-то откуда? — Он подвигал фонарем, как бы попеременно указывая то на небо, то в землю. — Ее не ангелы с бесами придумали, ее человек утвердил. Вот ты, к примеру.

— Батя, я из тюрьмы сбежал, дай сперва мне согреться, — взмолился Пантелеев. — Хоть чаю мне налей, хоть даже водки, потом и о несправедливости толкуй.

— Без водки русский человек не может на возвышенные темы рассуждать, — сказал Козлятник. — Так русским Богом установлено, от начала грехопадения. Думаешь, я не знаю, чем все закончится? Ну вот теперь спрашивай меня: имею ли я страх или же покоряюсь вполне?

Ленька молча смотрел на него, понимая, что упрашивать или разговаривать дальше бесполезно.

Козлятник опять закрыл глаза и покачался вперед-назад. Желтое пятно от фонаря двигалось по земле, снег чертил перед ним причудливые загогулины.

Вдруг Козлятник поднял веки и посмотрел на Пантелеева твердо, ясно, с совершенно осмысленной ненавистью.

— Ведь ты теперь — Фартовый человек, Леонид Иванович? — негромко проговорил Козлятник. — И что, думаешь, я не понимаю, что это значит? Из тюрьмы ты сбежал, из-под высшей меры социальной защиты?

Ленька никак не реагировал на все эти речи. Козлятник покивал головой:

— Смотри, Леонид Иванович, времена сейчас ускорились. Вот и покойный митрополит говорил... Не знаешь? Не знаешь, как он говорил, мученик-то, страдалец? Являлся покойник иным людям, кому благочестивому, а кому и многогрешному, и каждому молвил одно и то же: начиная с семнадцатого года, говорит, время побежало вдвое скорей, чтобы праведникам облегчить участь, а грешников поскорей свести под землю. И для Фартового человека не будет здесь никакого исключения. Скоро минует время его. А ты почаще в зеркало глядись, Леонид Иванович, потому что настанут времена — и не увидишь себя в зеркале.

Дрожь пробежала по телу Леньки, праздничная приподнятость оставила его. До сих пор, пробегая через двор, карабкаясь по дровам, перелезая через стену, болтаясь на ненадежной веревке над Симбирской улицей, ощущал себя Ленька воздушным, полным веселья и хитрости, а теперь, как повстречал Козлятника, наполнился глиняной тяжестью, пригнуло его к земле, как это всегда бывает, когда сталкивается человек с неизбежным.

Козлятник это, кажется, раньше Ленки понял, оттого и сочился теперь злобой.

— Что же ты, батя, ни переночевать, ни согреться меня не пустишь, — сказал ему Ленька совсем просто, едва ли не дружески, и подошел к Козлятнику на два шага, а тот отступил, но лишь на шаг, да и то небольшой.

В руках у Леньки оказалась веревка, та самая, которой задушил он старшего надзирателя Васильева. Во время бегства Ленька об этой веревке не вспоминал, более того, ему краем мысли казалось, будто он бросил ее рядом с мертвым телом либо связал ею Кондратьева; ан нет, нашлась веревка прямо в кармане и сама собой вползла в руки.

Козлятник закричал и шарахнулся в сторону, но споткнулся о скрытую под снегом палку и выронил фонарь. Стекло разбилось, и воск свечи пролился на осколки и немножко на снег, а Козлятник задышал, глядя в черноту. Ленька охватил его шею петлей и дернул, даже не услыхав, хрустнуло или нет. Козлятник больше не пошевелился. Ленька снял с него теплый тулуп, благодарно закутался, шапкой побрезговал и побежал дальше, перепрыгивая через рельсы. Теперь он точно помнил, что веревку оставил на месте, у мертвого тела, но это было уже не важно.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒