В.И. Будько 2 страница

О визитах Пушкина к тригорским соседкам Вяземский, скорее всего, услышал от Александрины [Гончаровой], которая в те дни была единственным человеком [в семье Пушкина], способным рассказать о том, что происходило в доме в последние дни перед дуэлью. Именно от нее друзья поэта узнали тогда ряд подробностей, ранее им неизвестных; с ее слов сделал важные записи в своих «Конспективных заметках» Жуковский.

От Александрины Вяземский мог узнать о самом факте: о том, что встречи с тригорскими соседками происходили в те дни, когда настроение Пушкина было особенно тревожным»[46].

О крайней недостоверности исторических сведений о поэте говорят и записи разговоров А. Н. Вульфа, сделанные М. И. Семевским. Вульф почему-то придал особое значение публичной «браваде» Пушкина накануне дуэли, чему можно противопоставить сам факт писания им писем Геккерену. Они были составлены под воздействием т. н. «пасквилей», в которых содержались «грязные» намеки в отношении его жены. – Прочевший эти послания Пушкин, не мог оставаться спокоен. Копии этих «пасквилей» были разосланы близким поэта и были рассчитаны на сугубо «психологический эффект»:

«Перед дуэлью Пушкин не искал смерти; напротив, надеясь застрелить Дантеса, поэт располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в Михайловское, куда возьмет и жену, и там-то, на свободе предполагал заняться составлением истории Петра Великого»[47].

Пушкин считал себя до крайности «публичным лицом», а потому репутация его семьи была для него особенно важна, как говорится: «Жена цезаря должна быть выше подозрений». Однако, П. А. Вяземский мог слышать по этому поводу совсем нелицеприятные вещи:

«Когда друзья Пушкина, желая его успокоить, говорили ему, что не стоит так мучиться, раз он уверен в невинности своей жены, и уверенность эта разделяется всеми его друзьями и всеми порядочными людьми общества, то он им отвечал, что ему недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его оставалось незапятнанным везде, где его знают <... > Вот в каком настроении он был, когда приехали его соседки по имению, с которыми он часто виделся во время своего изгнания. Должно быть, он спрашивал их о том, что говорят в провинции об его истории, и, верно, вести были для него неблагоприятны. По крайней мере, со времени приезда этих дам он стал еще раздраженнее и тревожнее, чем прежде... »[48].

Хозяин означенного дома на Васильевском острове, муж Евфимии Никитичны Вревской, барон Степан Александрович Вревский, являлся Лермонтову дядей, но только по тетушке.

С этим домом, который сегодня не существует, была связана в части своей весьма и весьма путанная «преддуэльная история» Пушкина. – Об этом пишет даже своим «ходульным» языком «Википедия». В то же время некоторые обстоятельные источники поминают об этом доме вкратце, а некоторые вовсе не поминают.

Преддуэльные события 26 и 27 января 1837 г., как известно, «расписаны» в источниках подробно и по часам, но не все авторы поминают о встречах поэта в доме Вревских на Васильевском острове. Напр., в одной из последних книг о Пушкине и о его жене, которая вышла в серии ЖЗЛ и называется «Наталья Гончарова», этот факт практически не рассматривается[49].

Евпраксия Николаевна Вревская была замужем за Борисом Александровичем Вревским, братом мужа Евфимии Никитичны Вревской. Обе Вревские, доводившиеся друг другу невестками, встретились в январе 1837 г. на квартире Вревских Евфимии Никитичны и Степана Александровича на Васильевском острове. Этому, безусловно, предшествовала определенная переписка, которая, к сожалению, не сохранилась.

Конечно же, о приезде Евпраксии Николаевны знала вся петербургская семья Арсеньевых, т. е. знали Елена Никитична Шмит, Никита Васильевич Арсеньев, а, стало быть, знала и бабушка Лермонтова, и все племянницы ее тоже. – Не знать этого мог только Лермонтов, который служил далеко за городом.

Петербургским Арсеньевым, безусловно, было известно, что Евпраксия Николаевна находится в дружеских отношениях с Пушкиным, а, потому, внимание к ее визиту в семье Арсеньевых было повышенным. О предыдущем приезде Евпраксии Николаевны в столицу источники сообщают:

«Пушкин увиделся с Евпраксией, уже баронессой Вревской, в начале 1835 года, когда она приехала вместе с матерью и сестрой в Петербург и остановилась у родителей поэта. Евпраксия, как всегда, была беременна (у нее родилось 11 детей). Она писала мужу, что поэт растерялся, увидев ее. Правда, он тут же объяснил причину своего замешательства: «Поэт находит, что я нисколько не изменилась фигурою, и что, несмотря на мою беременность, он меня любит всегда. Он меня спросил, примем ли мы его, если он приедет в Голубово; я ему ответила, что очень на него сердита: какого он об нас мнения, если задает мне подобный вопрос!.. »[50]. Нет сомнения, что Евпраксия Николаевна не скрывала от своего мужа, что Пушкин был в нее когда-то влюблен, справедливо полагая, что ревновать к прошлому бессмысленно, скорее есть повод им гордиться. Во всяком случае, она всегда писала ему о своих встречах и разговорах с поэтом вполне откровенно. Пушкин, в свою очередь, оценил это доверие и относился к барону Б. Вревскому с явной симпатией»[51].

На этот раз в нач. 1837 г. причиной приезда Евпраксии Николаевны в С. -Петербург было желание ее семьи помочь семье Пушкина, которой в то время буквально нечего было есть. Пушкин, как известно, заложил за долги любимое Михайловское, и его преданные друзья бросились его спасать; впрочем, П. А. Осипова, хозяйка имения Тригорское, помочь соседу уже не смогла. Вместо нее помочь взялась дочь ее – Евпраксия Николаевна и ее муж, барон Вревский, владевшие имением Голубово, котороое располагалось от Тригорского в 16-ти верстах.

Вревские, Евпраксия Николаевна и Борис Александрович посещали однажды имение Пушкиных Михайловское, и нашли его в запустении, поскольку хозяева там давно не бывали. – Впрочем, поэт желал переехать в деревню, но обстоятельства не позволяли ему сделать это.

Александру Сергеевичу в ходе сделки по имению в Михайловском надо было рассчитаться с казной и выделить долю сестре Ольге, муж которой «третировал» Пушкина по поводу денег. Он даже подсчитал убытки, которые доставил Пушкиным михайловский староста Кудрявцев.

Муж Евпраксии Николаевны, который симпатизировал поэту, выказал желание выкупить Михайловское, и предоставить впоследствии возможность Пушкину пользоваться домом и имением по своему усмотрению.

Очевидно, что посещение петербургских Вревских было вызвано и пугающими слухами о «проблемах» в семье Пушкина. В связи с этим Евпраксия могла приехать к родным так же по просьбе матери, которая относилась к поэту с большой любовью.

Дело еще и в том, что 10. 01. 1837 г. в С. -Петербурге состоялась свадьба Екатерины Гончаровой с Дантесом, французом, который, по мнению света «любил» Наталью Николаевну, и, якобы, она отвечала ему взаимностью. – Все это до крайности компрометировало семью Пушкина.

Обитательницы Тригорского, в отсутствии информации «из первых рук», недоумевали, а потому приезд Евпраксии Николаевны в столицу был оправдан и в этом смысле. – Она приехала узнать доподлинно, что же происходит в семье Александра Сергеевича, ведь он был им не чужой:

«Наталью Николаевну Евпраксия открыто недолюбливала. Информация о семейной жизни Пушкина к ней приходила из Петербурга регулярно, и она не могла удержаться от колкостей в адрес бальной красавицы, с каждым годом хорошеющей»[52].

Сестра Пушкина писала по этому поводу отцу, который жил в то время в Москве:

«Теперь отвечу Вам, дорогой папа, на сообщенную Вами новость о предстоящей свадьбе Катерины Гончаровой и барона Дантеса, теперь Гекерена. По словам мадам Пашковой, которая писала своему отцу, это событие удивило весь свет. Не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из самых модных молодых людей, располагающий 70 тыс. дохода женится на девице Гончаровой – она для этого достаточно красива и хорошо воспитана, – но дело в том, что его страсть к Наташе ни для кого не была тайной. Я это отлично знала, когда была в Петербурге, и тоже над этим подшучивала. Поверьте мне, здесь что-то подозрительно или кроется какое-то недоразумение и очень может статься, что этой свадьбе не бывать... »[53]

Пушкин знал Евпраксию Николаевну с 8-ми лет, а в 19-ть, сказывают, даже «увлекся» ею. Между тем, некоторые авторы «своеобразно» толкуют отношения Пушкина и Зинаиды Вульф (Зизи) в предшествующую пору:

«…к 1826 году она [Евпраксия] из подростка превратилась в очаровательную девушку, которую поэт не замечать [в Тригорском] уже не мог. Прасковья Александровна, вероятно, первая уловила возникшую взаимную симпатию Пушкина и юной Евпраксии. Л. Краваль высказала предположение, что любящая мать в 1826 году специально отправила свою старшую дочь Анну (не имевшую никаких надежд) погостить к тверским кузинам на всю весну и лето, чтобы дать шанс Евпраксии, которая могла бы составить счастье поэта[54].

Позже, вспоминая о юной Евпраксии, Пушкин назвал ее «полувоздушной девой». В «Онегине» он воспел ее тонкую, в рюмочку, талию. Она была удивительно женственна, отличалась лебединой плавностью движений и походки, при этом, в противоположность своей серьезной и мечтательной сестре, была кокетлива и шаловлива. Летом 1826 года она царила в Тригорском. Приехавший погостить поэт Н. Языков с восторгом воспевал ее красоту.

…

Несмотря на постоянные труды материнства, Евпраксия Николаевна вовсе не склонна была замыкаться исключительно в домашних хлопотах. Скорее наоборот. Петербургские родственники ее мужа, в особенности барон П. А. Вревский, занимавший в столице довольно высокое положение, постоянно передавали в Голубово все литературные новинки. «Что до меня, – писала дочери Надежда Осиповна Пушкина в 1834 году, – то барон Вревский доставляет нам все новинки. Его братья посылают их Эфрозине (франц. произношение имени Евпраксии. – Н. З. ), которая так образовалась, что ты ее и не узнаешь. – Она очень хорошо говорит по-французски, так же пишет и много читает. Это превосходный человек, как и Аннет, я бесконечно люблю их обеих»[55].

18. 01. 1837 г. внимание к приезду гостьи из Островского уезда только усилилось после неожиданного в этот день посещения дома Пушкиным, сразу после приезда Евпраксии Николаевны в С. -Петербург 16. 01. 1837 г.:

«На следующий день, 18 января, Пушкин навестил Зизи, которая остановилась на Васильевском острове у Степана Александровича Вревского. Эту первую встречу с поэтом Евпраксия Николаевна описала в письме к мужу от 19 января 1837 г.: «Вчера я была поражена появлением Пушкина, который пришел меня повидать, как только узнал о моем приезде»[56].

Последующие визиты Пушкина 22. 01. 1837 г., 25. 01. 1837 г. и 26. 01. 1837 г., очевидно, были согласованы уже с хозяином дома Степаном Александровичем. Приличия требовали, чтобы почетного гостя встречали непосредственно петербургские Вревские, а в подобных случаях по русскому обычаю полагалось накрывать стол.

Автор очерка «Пушкин и Е. Н. Вревская в январе 1837 года» С. Л. Абрамович пишет в заключение «знаковую» фразу, которой «объединяет» в смысловом плане в единое целое всех Вревских в означенном доме, – Евпраксию Николаевну, а так же Евфимию Никитичну и Степана Александровича, чету «василеостровских» Вревских, родственников.

В злополучный день перед дуэлью, 26. 01. 1837 г., у тетушки Лермонтова был накрыт стол, за которым присутствовали Вревские и Пушкин, который мог находиться в «последней стадии» преддуэльного состояния. При этом у Евпраксии Николаевны была возможность приватной беседы с Александром Сергеевичем как в отдельной комнате, так и на улице во время прогулки.

Пушкин 26. 01. 1837 г. явно хотел умереть. Великая «Поэзия жизни» теряла для него смысл, и все это чувствовали. Он никого из семьи не хотел видеть. Жена, что могла, уже сделала, и прощения, видимо, ей уже не было, хотя внешне отношения в семье Пушкина сохраняли видимость приличия.

Дети оставались с Натальей Николаевной. Ее проступок оставалось смыть кровью родственника, который невесть откуда взялся. Сестра жены приняла сторону подлеца, и это надо было еще принять.

Во все предсвадебные дни Дантеса и Екатерины семья Пушкина с брачующимися практически не общалась. – Отношения между домами были до крайности натянутыми.

Впоследствии, на смертном одре, он благословит жену и детей, и даст ей последние напутствия. Одно из них будет касаться того, как ей надо будет распорядиться собой. – Он говорит о том, когда и при каких обстоятельствах Наталья Николаевна без ущерба для репутации может опять выйти замуж:

«Отправляйся в деревню, носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая».

Как известно, поэт оставил жене более 100 тыс. долгу, заложенное имение, а сама она имела репутацию «любовницы Дантеса», а затем и… императора. На это счет так же есть особые «инсинуации», которые нельзя сбрасывать со счетов «книги жизни», которая не прощает преступного легкомыслия молодости.

В промежутке между первым и последним посещением дома Вревской 18. 01. 1837 г. и 26. 01. 1837 г. в путанном «преддуэльном деле» произошло великое множество событий, о которых в доме на 8-й линии узнают несколько позже, и то не все. То же, что поэт считал нужным сообщить Евпраксии Николаевне, в принципе, определить сложно. – Сказал ли поэт ей все, или же только часть правды, мы, видимо, никогда не узнаем:

«Вечером того же дня [24. 01. 1837], когда Пушкин с женой выходили из театра, Геккерен, шедший сзади, шепнул ей: когда же она склонится на мольбы его сына? Наталья Николаевна побледнела и задрожала. После вопроса Пушкина, что сказал ей Геккерен, она пересказала поразившие ее слова. После театра Пушкины были на балу у Салтыковых на Большой Морской, где Пушкин хотел было публично оскорбить Дантеса, но тот на балу не появился.

Утром 25 января 1837 года Геккерен неожиданно явился к Пушкиным домой, но не был принят. Прямо на лестнице последняя попытка избежать конфликта закончилась ссорой.

Юный Иван Сергеевич Тургенев увидел Пушкина 25 января на концерте Габриельского, придворного флейтиста прусского короля, и позднее вспоминал: «Он стоял, опираясь на косяк и скрестив руки на широкой груди с недовольным видом посматривал кругом… смуглое лицо, африканские губы, оскал белых крепких зубов, висячие бакенбарды, желчные глаза под высоким лбом почти без бровей и кудрявые волосы…» Заметив, что незнакомец пристально его рассматривает, Пушкин с досадой повел плечом и отошел в сторону.

Вечер 25 января Пушкин и Дантес с женами провели у Вяземских. И Дантес, и обе сестры были спокойны и даже веселы, принимая участие в общем разговоре. Пушкин, уже отправивший оскорбительное письмо Геккерену, сказал, смотря на жену и Дантеса: «Меня забавляет то, что этот господин забавляет мою жену, не зная, что его ожидает дома. Впрочем, с этим молодым человеком мои счеты сведены».

Оскорбительное письмо, отправленное Пушкиным по городской почте голландскому посланнику, не оставляло никаких возможностей для примирения:

«Барон!

Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда почту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднительного положения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта возвышенная и великая страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.

Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было отношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга

Александр Пушкин.

26 января 1837».

В основу этого письма Геккерену легло неотправленное ноябрьское, с исключением упоминания о причастности Геккерена к анонимному пасквилю, но с дополнением, отразившим нынешнее положение вещей. Пушкин не мог не понимать, каково будет последствие подобного послания. И оно не заставило себя ждать.

…

Утром 26 января Пушкин получил ожидаемое послание от Геккерена:

«Милостивый государь.

Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я сегодня отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени выходит из пределов возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности этого послания. Вы, по-видимому, забыли, милостивый государь, что именно вы отказались от вызова, направленного вами барону Жоржу де Геккерену и им принятого. Доказательство тому, что я здесь заявляю, существует – оно писано вашей рукой и осталось в руках у секундантов. Мне остается только предупредить вас, что г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккереном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки.

Я сумею впоследствии, милостивый государь, заставить вас оценить по достоинству звание, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны запятнать не может.

Остаюсь, милостивый государь, ваш покорнейший слуга

Барон де Геккерен.

Прочтено и одобрено мною.

Барон Жорж де Геккерен».

Этот ответ принес д’Аршиак; Пушкин, не читая его, принял сделанный ему вызов. Теперь в дело должны были вступить секунданты. Уехавший д’Аршиак вскоре прислал Пушкину записку:

«Прошу г-на Пушкина оказать мне честь сообщением, может ли он меня принять. Или, если не может сейчас, то в котором часу это будет возможно.

Виконт д’Аршиак, состоящий при французском посольстве».

В тот же вечер на рауте у графини Разумовской Пушкин решает найти себе секунданта. Прибыв туда в двенадцатом часу ночи, он обращается к советнику английского посольства Артуру Меджнису. Переговоры Пушкина с д’Аршиаком и Меджнисом не прошли незамеченными для знакомых. Кто-то сказал Вяземскому: «Пойдите, посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с д’Аршиаком; тут что-то недоброе». Вяземский отправился в их сторону, но они прекратили разговор и разошлись. К Вяземскому Пушкин обращается с невинной просьбой написать князю Козловскому об обещанной статье для «Современника»[57].

Как мы видим, приведенный отрывок не содержит сведений о посещении Пушкиным в означенное время дома Вревских на Васильевском острове, но факт визита дается другим автором:

«26 января, накануне дуэли, Пушкин вышел из дома в шесть часов вечера и направился к Евпраксии Николаевне [в дом Евфимии Никитичны, тетушке Лермонтова]. В его [собственном] доме готовились к обеду, и ему было, видимо, невыносимо трудно сесть за стол вместе с семьей, как ни в чем не бывало. С ней же он мог говорить обо всем свободно.

Пушкин взял с Евпраксии Николаевны слово никому не говорить об услышанном. И она его сдержала. Никто так и не узнал, что именно рассказал ей поэт за день до дуэли. Неизвестно, что именно она рассказала Прасковье Александровне, никаких записок или воспоминаний по этому поводу они обе не оставили. Но она не могла подавить в себе антипатии к Наталье Николаевне, считая, что в случившемся жена поэта играла «не очень приятную роль». Она писала брату Алексею в апреле 1837 года: «Она просит у маменьки разрешения приехать отдать последний долг бедному Пушкину. Какова? »[58]

Жена и родственники довели поэта до явной «прострации» и всем известного состояния. По сути, Пушкин в самый день дуэли вел себя неподобающим образом. Свидетели говорят разное, в т. ч. о том, что он, якобы, временами был спокоен, а потом, наоборот, – много смеялся, а потом он несколько раз на вечере смачивал голову водой. Что это, если не «истероидный тип поведения»?

После случилось самое страшное: Пушкин, только что беседовавший с Вревскими, ушел в «никуда», и получил вскоре, на другой день, смертельное ранение. Он даже пытался застрелиться тогда от боли.

Близкие и знакомые, другие люди, записали сведения о состоянии Пушкина в предпоследние дни:

«С. Н. Карамзина запомнила последнюю встречу с Пушкиным у Разумовской: «…я видела Пушкина в последний раз; он был спокоен, смеялся, разговаривал, шутил, он несколько раз судорожно сжал мне руку, но я не обратила внимания на это». А. И. Тургенев, встречавшийся с Пушкиным почти каждый день, также отметил его спокойствие в этот день: «Я видел Пушкина на бале у гр. Разумовской, провел с ним часть утра; видел его веселого, полного жизни, без малейших признаков задумчивости: мы долго разговаривали о многом, и он шутил и смеялся». Пушкин отправился с раута домой в ожидании известий от Меджниса, согласившегося было стать его секундантом. Однако переговорив с д’Аршиаком и поняв, что примирение противников невозможно, тот прислал Пушкину записку с отказом. Это произошло уже в половине второго ночи.

В день накануне поединка Пушкин обедал у графини Е. П. Ростопчиной, муж которой запомнил, что поэт несколько раз буквально убегал в туалетную комнату и мочил себе голову холодной водой, до того его мучил жар. А вечером того же дня Пушкин появился у Вяземских, застав там графа М. Ю. Виельгорского и В. А. Перовского. Самого хозяина дома не было, так что только княгине Пушкин рассказал о письме, посланном им Геккерену. Вера Федоровна удерживала Пушкина чуть ли не до утра, но муж, гостивший у Карамзиных, так и не появился»[59].

Слабая женщина, Евпраксия Николаевна, не могла в тех условиях и в силу характера предпринять ничего решительного, чтобы попытаться хоть как-то предотвратить надвигавшийся кошмар, а пойти напрямую и потребовать решительных действий от Натальи Николаевны, видимо, тоже не могла. – Это бы запретил ей делать Пушкин.

Наталья Николаевна, видимо, знала о приезде Евпраксии Николаевны в С. -Петербург, а затем и конкретно – в дом на 8-й линии, и это мог ей рассказать сам Пушкин еще после посещений 18. 01 и 22. 01. Потом она сопоставила события, и поняла, что Евпраксия была именно тем доверительным лицом, которому муж в тяжкую минуту перед дуэлью доверил все сокровенное состояние души.

Все это глубоко уязвило жену поэта, который в тяжелый момент не находился дома, но совершил «мистический поступок», придя в дом родственников Лермонтова, который напишет на смерть его гневную отповедь клеветникам всего святого и чистого, что еще было на Руси.

Несомненное понимание случившегося, наложило отпечаток на отношения Натальи Николаевны к Зизи, которая в ее понимании была не столь «безобидна» как друг Пушкина. Она публично обвинила Евпраксию в преступном бездействии, и была в чем-то права.

Вревские, родственники Лермонтова, безусловно, что-то знали со слов Евпраксиии, но о трагической сути происходившего, могли лишь догадываться. Все было сложно для понимания человека вообще. Предпринять что-либо они не смели, и не могли, а Пушкин в их присутствии хранил тайну до последнего, как он хранил ее от друзей:

«Накануне дуэли, 26 января, Пушкин обедал у Вревских [на 8-й линии В. О., 37] и провел в их доме несколько часов. По словам барона М. Н. Сердобина, поэт пробыл у них «весь день»[60]. Это, конечно, преувеличение. Известно, что утром Пушкин заходил к Тургеневу, а потом до пяти часов пополудни был у себя, так как ожидал д’Аршиака[61]. В шестом часу вечера он ушел из [своего] дома, вероятно потому, что за семейным столом ему в тот день тяжело было выдерживать свою роль. У Вревских Пушкину было легче. Легче, может быть, оттого, что Зизи знала и он мог с ней говорить откровенно. Этот визит к Вревским накануне дуэли хорошо запомнили в семье поэта. Потом как-то стало известно, что Пушкин открылся Вревской. Все это вместе взятое дало повод для догадок о том, что откровенные разговоры с тригорскими приятельницами оказали влияние на поэта. На самом же деле, как теперь стало ясно, первый такой разговор состоялся тогда, когда ход событий уже сделался необратимым.

Знакомство с январскими письмами Е. Н. Вревской позволяет точнее прокомментировать и письма П. А. Осиповой к А. И. Тургеневу. Если прочесть письмо Прасковьи Александровны от 16 февраля не предвзято, то становится совершенно очевидным, что она сообщает в нем о признании, сделанном Пушкиным Зизи накануне дуэт, т. е. 25 или 26 января.

Как мы помним, Осипова писала А. И. Тургеневу: «Я почти рада, что вы не слыхали того, что говорил он перед роковым днем моей Евпраксии... ». И далее идет это страшное сообщение: «Она знала, что он будет стреляться!.. ». В том же письме П. А. Осипова упоминала, что дочь рассказала ей подробности «о последних днях жизни незабвенного Пушкина» и что эти подробности раздирали ей сердце.

Итак, из письма Осиповой следует, что со слов дочери она узнала о душевном состоянии Пушкина накануне дуэли. Если вспомнить рассказ В. А. Соллогуба о том, что говорил ему Пушкин 21 ноября, в день, когда он написал свое первое письмо к Геккерну, можно себе представить, что пришлось услышать Е. Н. Вревской 25 и 26 января. Она видела поэта в таком исступлении, что потом при воспоминании об этих днях готова была думать, что смерть была для Пушкина счастливым избавлением от душевных мук.

Однако все, что мы узнали о встречах и разговорах Пушкина с Вревской в январе 1837 г., заставляет нас отказаться от предположения, что поэт доверил Зизи некую тайну или открыл ей какие-то факты, о которых не знал никто из близких ему людей. Ясно также, что ужаснувшие Осипову подробности, касающиеся Натальи Николаевны, ее сестры и Дантеса, Вревская услышала не от Пушкина. Эти сведения Евпраксия Николаевна почерпнула из светских пересудов. О том, насколько далеки от истины были слухи, которые Вревская пересказала своей матери, можно судить хотя бы по реплике Осиповой о якобы предполагавшемся разводе Екатерины Николаевны с Дантесом («Мне сказывала моя Евпраксея, что будто бы жена уби< й> цы хочет требовать разводу <... > что она была жертва привязанности к сестре <... > «). Прасковья Александровна и верила и не верила этим слухам («Много слышишь – но я давно не верю молве и имею причины не всему верить, что про нее говорят... »).

П. А. Осипова не ответила на настойчивые вопросы А. И. Тургенева скорее всего потому, что ей нечего было сказать. Прасковья Александровна понимала: дочь не сообщила ей ничего такого, что было бы новым и неизвестным для друзей поэта. А пересказывать подробно слухи, порочившие Наталью Николаевну, она не хотела.

И, наконец, следует сказать о самом важном обстоятельстве, которое открывают нам январские письма Е. Н. Вревской: 22 января 1837 г., когда Пушкин уславливался с Зизи о прогулке в Эрмитаж, он еще не предполагал, что три дня спустя совершит тот шаг, который сделает поединок неизбежным. Этот вновь выявленный факт должен быть введен в контекст событий последних январских дней. Он нуждается в дальнейшем изучении»[62].

Секундант поэта, Данзас, в ходе поединка проявил полную некомпетентность. – На дуэль не был приглашен доктор, а своего перевязочного материала у стреляющихся и секундантов не было. Он так же не осмотрел Дантеса на предмет наличия у того под мундиром кольчуги или же металлического костюма. Вместо больницы Данзас почему-то повез смертельно раненного человека в его дом на Мойке, и это была бесконечная глупость с его стороны.

Рассказывают так же, что он, якобы, мог сообщить о дуэли полиции, но со стороны Бенкендорфа никаких действий, якобы, предпринято не было. Ходили слухи, что даже пороху почему-то в пистолеты не доложили, но это сегодня проверить уже невозможно.

О христианском прощении жены писала отцу сестра Пушкина:

«Когда [после дуэли] его перенесли домой, он сказал Наталье Николаевне, что она не виновата в этом [непростом] деле. Конечно, это было более чем великодушно [с его стороны], [и] это было величие [его] души, [и] это было более, чем прощение. Я не буду теперь от Вас скрывать, что мнения [общества на этот счет] разделяются: если большинство становится на сторону Александра, то другие, чтобы оправдать Нат. Н., обвиняют его в слепой и безумной ревности»[63].

На дуэль Пукина с Дантесом откликнулась даже императрица Александра Федоровна в письме С. А. Бобринской. – Это было весьма характерное сообщение:

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒