В.И. Будько 1 страница

Стр 1 из 5Следующая ⇒

В. И. Будько

Арсеньевы

в С. -Петербурге

Сланцы. 5. 03. 2018

С. -Петербург. 3

Лермонтов и Арсеньевы.. 3

8-я линия, 37. 11

Дом Вревских на Васильевском острове. 11

У Вревских. 16

Накануне дуэли Пушкина. 16

Н. В. Арсеньев и его семья. 29

Семья Д. Н. Хвостовой (урожд. Арсеньевой) 33

Е. А. Хвостова (урожд. Сушкова), 37

невестка Д. Н. Хвостовой. 37

Сушкова и ее Лермонтов. 43

На Кавказе. 46

Примечания. 48

М. И. Семевский. 48

Предисловие издателя. 48

С. -Петербург

Лермонтов и Арсеньевы

В груде лжи сложно найти

зерно истины...

В нач. августа 1832 г. Лермонтов вместе с Елизаветой Алексеевной приехал в С. -Петербург. Считается, что бабушка решила остановиться на первое время у брата покойного мужа – Никиты Васильевича Арсеньева (1775 – 1847). – Тот жил в самом «дальнем углу Петербурга», в Коломне, в большом двухэтажном доме на углу ул. Торговой и Б. Мастерской (совр. ул. Союза Печатников и Лермонтовского пр., 10/8).

Своеобразный «портрет» Коломны дал в свое время Н. В. Гоголь. – Практически портрет этот и сегодня сохранился ровно такой же.

Я часто бываю здесь, посещая архив ЦГИА (ул. Псковская, 18), который хранит в своих «недрах» еще много неизведанных тайн о тех же Арсеньевых, которые когда-то имели в Гдовском имении вотчины в Язвинской, Выскатской и Мошковской волостях.

Я здесь учился на ул. Садовой в 1970 г., в судостроительном ПТУ № 15, которое располагалось в старом доме на Покровской площади, которая почему-то носит сегодня имя Тургенева. Того ПТУ давно уже нет, а мой Адмиралтейский завод уже переименовали в «Адмиралтейские верфи».

Я прохожу мимо бывшего дома Никиты Васильевича, который давно потерял первоначальный облик, и непременно обращаю внимание на дом, который стоит напротив. – Это дом, который обозначен на электронной карте С. -Петербурга под № 9/6, за которым невдалеке расположено здание Хоральной синагоги. – Дом этот, видимо, был ровно таким же и в 30-е гг. XIX в., когда здесь происходили описываемые события

Именно этот дом, уникальный сам по себе, несет несказанный колорит эпохи, когда здесь являлся курсант, а затем корнет и гусар Лермонтов. Здесь бывала благообразная старушка, Елизавета Алексеевна, бабушка, а так же все ее родственники, приезжавшие в гостеприимный дом старого хлебосола, Никиты Васильевича:

«Тут [в Коломне за Никольским мостом] все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в Коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь всё тишина и отставка, всё, что осело от столичного движения. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом... Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры... Тут все пешеходы: извозчик весьма часто без седока плетется…»[1]

Поэт с бабушкой в означенное время прожили у родственников совсем недолго, о чем достоверных свидетельств нет, и вот уже Лермонтов пишет С. А. Бахметевой[2] первые свои впечатления от столицы и о родных. – Он пишет о том, что не может поддержать незамысловатую беседу с этими людьми, и сообщает соображения свои о том, что не может понять родственников и их заботы.

Он же – поэт, а, стало быть, человек не от мира сего, о чем адресаты все знают. Он ежедневно «сорит» стихами и письмами, и так – всю жизнь. Некоторые письма адресаты хранят, а некоторые по истечении времени безжалостно рвут и сжигают.

Так говорили о доверительной его подруге Марии Лопухиной[3], бог ей судья. – Она не хранила письма, в которых поминались сердечные тайны поэта и Вареньки Лопухиной[4], которую он мучил неопределённостью. – Такой то был человек.

По рассказам современников Варвара Александровна не была счастлива в замужестве, так как ее супруг оказался большим ревнивцем и запрещал жене даже вспоминать о Лермонтове. – Якобы, все, что было в ее доме связано с именем опального поэта, было приказано уничтожить[5]:

«Любезная Софья Александровна;

до самого нынешнего дня я был в ужасных хлопотах; ездил [в столице] туда сюда, к Вере Николаевне[6] на дачу и проч., рассматривал город по частям и на лодке ездил в море – короче, я ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он принужден занимать себя, чтоб жить, как занимали некогда придворные старых королей; быть своим шутом!.. как после этого не презирать себя; не потерять доверенность, которую имел к душе своей... одну добрую вещь скажу вам: наконец я догадался, что не гожусь для общества, и теперь больше, чем когда-нибудь; вчера я был в одном доме NN, где, просидев 4 часа, я не сказал ни одного путного слова; – у меня нет ключа от их умов – быть может, слава богу! –

Вашей комиссии я еще не исполнил, ибо мы только вчера перебрались на квартеру: – Прекрасный дом – и со всем тем душа моя к нему не лежит; мне кажется, что отныне я сам буду пуст, как был он, когда мы взъехали»[7].

«Речь [здесь] идет о доме Ланского на набережной реки Мойки у Синего моста (он не сохранился). Дом этот стоял на месте, занимаемом теперь домами № 84 на Мойке и № 15 по переулку Пирогова. В то время это было большое здание; оно выходило фасадом в Глухой переулок (впоследствии Максимилиановский, ныне пер. Пирогова). Перед домом был разбит сад, который тянулся вдоль Мойки и был отделен от набережной оградой на каменных столбах»[8].

Он пишет так же письмо М. А. Лопухиной[9], и в нем опять строки об отсутствии взаимопонимания с родственниками и о тяжелой болезни бабушки, которая делала все, чтобы внук не чувствовал неудобств в новом доме и в незнакомой обстановке:

«С. -Петербург, 28 августа [1832].

Пишу вам в очень тревожную минуту, так как бабушка тяжело заболела и уже два дня как в постели; получив ваше второе письмо, я нахожу в нем теперь утешение. Назвать вам всех, у кого я бываю? У самого себя: вот у кого я бываю с наибольшим удовольствием. Как только я приехал, я посещал – и признаюсь, довольно часто – родственников, с которыми я должен был познакомиться, но в конце концов я убедился, что мой лучший родственник – я сам; я видел образчики здешнего общества: дам очень любезных, кавалеров очень воспитанных – все вместе они на меня производят впечатление французского сада, и не пространного и не сложного, но в котором можно заблудиться в первый же раз, так как хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями».

…

Пишу мало, читаю не больше; мой роман становится произведением, полным отчаяния; я рылся в своей душе, желая извлечь из нее все, что способно обратиться в ненависть; и все это я беспорядочно излил на бумагу – вы бы меня пожалели, читая его!..

…

Ваш самый искренний друг М. Лерма[10].

Времени на посещения у бабушки в С. -Петербурге было много, а потому она была в курсе всех дел Арсеньевых, и то было понятно всем, и внуку ее в том числе. – С бабушкой считались все, и все дружно поражались ее упорству в достижении поставленной цели. Она непременно желала вывести внука в люди, а потому тратила на него практически все, что приносило ее имение.

Она следовала за внуком в Москву, а на начальных порах – и в С. -Петербург. – То был ее неизбывный долг воспитательницы, которая отринула отца Лермонтова[11]. – Тот согласился с долей отринутого лица, и диктовать свою волю богатой теще не стал. – Он сделать этого просто не смог. Мир же самого Лермонтова при этом был много иной мир, куда бабушка была не вхожа.

Вернувшись с Кавказа в 1838 г., Лермонтов опять нашел в столичном своем доме все тех же родственников, праздных женщин, сердечных подруг бабушки, о которых он пишет с известным сарказмом. – Среди них непременно были сестры Дарья Николаевна Хвостова[12] и Прасковья Николаевна Ахвердова[13], дочери Николая Дмитриевича Арсеньева (1749/1754 – 1796), генерал-майора из рода Арсеньевых, героя штурма Измаила. – Они, как и прежде, общались с бабушкой и отговаривали племянника от увольнения с военной службы.

Как известно, он намеревался в ту пору перейти к «чистому творчеству», но не успел. – Военная служба, конфликт с окружением, жизнь на потребу толпы, – все это свело его в могилу в самом расцвете таланта:

«5 февраля [1838].

Пишу вам, милый друг, накануне отъезда в [полк] в Новгород; я всё поджидал, не случится ли со мною что-нибудь приятное, чтобы сообщить вам, но ничего такого не случилось, и я решаюсь писать вам, что мне смертельно скучно. Первые дни после приезда [в С. -Петербург] прошли в непрерывной беготне: представления, парадные визиты – вы знаете; да еще каждый день ездил в театр: он, правда, очень хорош, но мне уже надоел; вдобавок меня преследуют все эти милые родственники! – не хотят, чтобы я бросил службу, хотя я уже мог бы это сделать: ведь те господа, которые вместе со мною поступили в гвардию, теперь уже там не служат. Наконец, я порядком пал духом и хочу даже как можно скорее бросить Петербург и отправиться куда бы то ни было, в полк ли или хоть к черту; тогда по крайней мере у меня будет предлог жаловаться, а это утешение не хуже всякого другого.

…

[Алексис[14]] …обещался написать мне через два дня после моего отъезда из Москвы; но, может быть, забыл мой адрес, так вот ему два:

1) В С. -Петерб< ург>: у Пантелеймоновского моста на Фонтанке, против Летнего сада, в доме Венецкой.

2) В Новгородскую губернию, в первый округ военных поселений в штаб Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка.

…

Приехав сюда, я нашел дома целый ворох [родственных] сплетен; я [сразу] навел [в этом деле] порядок, поскольку это возможно, когда имеешь дело с тремя или четырьмя женщинами, которым ничего не втолкуешь; простите, что я так говорю о вашем прекрасном поле, но увы! раз я вам это говорю, это как раз доказывает, что вас я считаю исключением. Когда я возвращаюсь домой, я только и слышу, что истории, истории – жалобы, упреки, подозрения, заключения, – это просто несносно, особенно для меня: я отвык от этого на Кавказе, где общество дам – редкость или же они малоразговорчивы (в особенности грузинки: они не говорят по-русски, а я по-грузински)»[15].

«Милые родственники» Лермонтова прямо поминаются без всяких на то комментариев составителей в одном из писем Елизаветы Алексеевны к П. А. Крюковой[16]: «Я часто видаюсь с Дарьей Николаевной и Прасковьей Николаевной, и [мы] всегда об вас говорим».

Это и есть упоминавшиеся выше сестры Д. Н. Хвостова и П. Н. Ахвердова, племянницы Елизаветы Алексеевны, тетушки Михаила Юрьевича.

Приведу здесь это письмо бабушки целиком, ибо каждое свидетельство ее о внуке несет несказанную любовь и является фактом нашего исследования:

«Любезнейший друг Прасковья Александровна,

Посылаю порошки от глаз; каждый порошок на обыкновенную бутылку воды; желаю, чтоб тебе так же помогла эта примочка, как и мне; виновата, что забыла прежде послать, истинно была как ума лишенная. Теперь начинаю понемногу отдыхать, но я писала к тебе, как Философов мне сказал, что Мишу перевели в лейб-гусарский полк, вместо того в Гродненский; для него все равно тот же гвардейский полк, но для меня тяжело: этот полк стоит между Петербурга и Новагорода в бывшем поселеньи, и жить мне в Новегороде, я там никого не знаю и от полка с лишком пятьдесят верст, то все равно что в Петербурге и все с ним розно[17], но во всем воля божия, что ему угодно с нами, во всем покоряюсь его святой воле. Теперь жду его и еще, кроме радости его видеть, не об чем не думаю, иные говорят, что будет к Николину дню, а другие говорят, что не прежде Рождества, приказ по команде идет[18]. Я часто видаюсь с Дарьей Николаевной [Хвостовой] и Прасковьей Николаевной [Ахвердовой], и всегда об вас говорим. Очень благодарна Марье Александровне [Лопухиной], она вспомнила меня в день именин моего Миши и была у меня. Приезжай побывать к нам, провели бы несколько месяцев веселых. Граф Мордвинов[19] очень слаб стал, они тая́ т [сведения о его здоровье], но говорят, у него был удар. Марья Аркадьевна[20] вышла замуж за Бека, и я была [на их свадьбе] мать посаженая. Я была и прежде у Мордвиновых, но старика не видала, давно он не выходил, а тут при отпуске невесты он так был слаб, что тяжело было его видеть. С моими Арсеньевыми, что в Васильевском живут, у меня нет ладов, гневаются на меня. Я писала Григорью Васильичу[21], что Миша внук Михайла Васильича и что он не хочет гоняться и дает ему доходу 300 р., Варвара Васильевна на это письмо отвечает, хотя я не к ней писала, что я обидела честнейшего человека[22]. Я уж не рассудила на это письмо ей отвечать, и с тех пор у нас переписка кончилась. Я очень рада, что продала Мишину часть Виолеву, ежели бы постороннему продала, хотя бы наверное тысяч десять получила лишнего, но стали бы жаловаться, что я их разорила и что Миша не хотел меня упросить, и на него бы начали лгать, рада, что с ними развязала. Итак прощай, мой друг. Александру Степановичу и Анне Александровне свидетельствую мое почтение. Остаюсь искренний друг

Елизавета Арсеньева.

1837 года

15 ноября»[23]

Примечательным в этом письме является то, что Елизавету Алексеевну Столыпины избрали посаженной матерью на свадьбе племянницы Марьи Аркадьевны с И. А. Беком. При этом она обязана была исполнить старый обряд, который называется ею «Отпуск невесты». Бабушка поминает о нем вкратце. Видимо, он заключался в устройстве посаженными родителями торжественных приемов в виде обедов в честь брачующихся до и после свадьбы.

На должности посаженных родителей всегда избирали людей достойных, как правило, состоятельных и умудренных жизненным опытом. Посаженная мать при этом следила за хлебом-солью, а таковой же отец отвечал за образ, которым традиционно в этой семье благословляли молодых.

Посаженные родители в моральном плане должны были быть безупречны и в плане супружеской верности тоже. Они не должны были иметь в активе дурных пристрастий, вроде воровства или пьянства. Желательно, чтобы они могли бы при этом дарить молодых богатыми подарками.

Ровно такую же миссию Елизавета Алексеевна вместе с Никитой Васильевичем будет исполнять на свадьбе племянника А. В. Хвостова с девицей Е. А. Сушковой. Свадьба эта состоится в следующем уже 1838 г. в С. -Петербурге[24]. – Все говорит о том, что «общественный статус» Елизаветы Алексеевны в семье Арсеньевых был безупречен, и что она пользовалась здесь заслуженным авторитетом.

О свадьбе А. В. Хвостова и Е. А. Сушковой, и об участии в ней в качестве посаженной матери Елизаветы Алексеевны говорится в письме Е. А. Верещагиной к своей дочери, которая жила за границей. Из этого письма можно уяснить родственные связи и знаменитой бабушки, и самого Лермонтова, заметив при этом, что «общественный статус» Никиты Васильевича в семье Арсеньевых был соизмерим со «статусом» Елизаветы Алексеевны, и это было неудивительно:

«Елизавета Аркадьевна Верещагина в письме к своей дочери [писала]: «Вчера была свадьба у нас в приходе [храма во имя Св. Симеона и Анны. ]. Елизавета Алексеевна Арсеньева [была] у жениха [А. В. Хвостова] посаженной матерью, и Миша Лермонтов на свадьбе [присутствовал тоже]. Женихова мать – [урожд. ] Арсеньева [Д. Н. Хвостова], [это] племянница Елизаветы Алексеевны. Жених назначен [недавно] charge d affaire [на службу] в Америку, в Соединенные штаты»[25].

8-я линия, 37

Дом Вревских на Васильевском острове

Бабушка Лермонтова в вышеприведенном письме к Крюковой от 15. 11. 1837 г. делает весьма интересную заметку, которую надо прокомментировать:

«С моими Арсеньевыми, что в Васильевском [острове] живут, у меня нет ладов, гневаются [они] на меня».

Речь здесь идет о двух дочерях Н. В. Арсеньева, Евфимии и Елене, которые были к тому времени замужем и у Елены были уже дети. У Евфимии своих детей не было, но на воспитании у нее в 1850-е и во все последующие годы будет племянница Мария Ипполитовна Вревская, а у Елены в 1833 и 1835 родились сыновья, соответственно – Никита и Конрад. Таким образом, потомство Никиты Васильевича Арсеньева на Васильевском острове в 1837 г. насчитывало 6 человек, и, естественно, что бабушка считала их всех представителями рода Арсеньевых. Себя она тоже считала Арсеньевой, хотя урожденной была – Столыпиной.

Причина размолвки бабушки с племянницами – не известна. Возможно, она была вызвана «своеобразным» поведением племянника. У него был до крайности сложный характер, что напрямую выразилось в случае его последней дуэли на Кавказе.

В Пятигорске в то время нашлось много лиц, которые откровенно радовались его смерти. О крайней неприязни к поэту говорил и его ненавистник – Мартынов, которого поэт всячески оскорблял. А «выходка» Лермонтова в отношении Екатерины Сушковой, безусловно, наделала в С. -Петербурге много шуму и не добавила Лермонтову славы.

Он, как и Пушкин, встал в позу конфронтации в отношении высших слоев общества, о чем тут же стало известно и при дворе. По рассказам, поэта весьма и весьма не любил Бенкендорф, и этого было достаточно, чтобы его не любили многие.

Кстати, сведений о посещении Лермонтовым домов теток на Васильевском острове нигде не зафиксировано, но есть косвенные свидетельства о том, что богатая родня бабушки, Столыпины, восприняли талант «пиитического» племянника – без особого «пиитета».

Мало того, сегодня есть исследования на тему – «Лермонтов – лишний человек», о чем поэт ясно выразился через характер своего главного героя – Печорина. – Тот был в высшем свете поистине – чужаком.

Видимо, и стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» родственники восприняли крайне неоднозначно. Это сочли тогда вызовом высшему свету, в который Лермонтов так или иначе стремился, а самого поэта при этом стали считать «вольнодумцем», что стало ему общественным приговором.

Примечательно, что Алексей Аркадьевич Столыпин, небезызвестный Монго, который проживал с Лермонтовым бок о бок долгое время, не оставил о нем ни одной строчки.

Евфимия Никитична Арсеньева, в замужестве – Вревская, после свадьбы своей, дата которой пока не установлена, в 1835 г. отъехала из родительского дома, расположенного в Коломне на Б. Мастерской ул., и проживала после этого с мужем бароном Степаном Александровичем Вревским на Васильевском острове по адресу – 8-я линия В. О., 37. Это был собственный их дом в 2 этажа, который в 1854 г. баронесса, бывшая уже к тому времени вдовой, намеревалась продать[26]. – Об этом есть соответствующая запись в Дневнике знакомого ее А. В. Дружинина, писателя, критика, переводчика, фельетониста и публициста.

Он с матерью, Марией Павловной, с 1854 г. проживал так же на Васильевском острове, на соседней 7-й линии, 6, а в Гдовском уезде Дружинины имели имение, расположенное рядом с имением Вревских:

(05. 05. 1854) «На днях у нас была Е. Н. Вревская, и сообщила известие о том, что она по случаю дел, незанятых квартир [в ее доме по 8-й линии] и продажи [этого] дома, [она] вероятно, почти не будет жить в деревне [своей Евдоксино, в Гдовском уезде, фактически – д. Чертово Нежилое, оно же – Пустое]. Это [для нас] очень горестно, [и] не столько для меня, сколько для [моей] матушки»[27].

Впоследствии Е. Н. Вревская, видимо, после продажи означенного дома по 8-й линии, проживала по адресу: Васильевский остров, набережная р. Б. Невы, 39[28].

Точно так же, в то самое время, как и чета Вревских, отъехала на Васильевский остров с мужем из родительского дома и сестра Евфимии Никитичны, – Елена Никитична Арсеньева, в замужестве – Шмит. – Муж ее, Кондратий (Конрад) Карлович Шмидт, был гвардии поручиком. – Шмиты тоже стали жить неподалеку. – Адрес их дома еще следует установить.

Бабушка, между тем, писала Крюковой:

«Любезной друг

Прасковья Александровна!

…

Скажу тебе новость. Емельян Никитич [сын Никиты Васильевича] женится на Пановой[29].

Мать ее была Боташева. Девушка прелюбезная, очень хорошо воспитана, умна и собой очень недурна. Отец пребогатый, но очень скуп. Бабушка Боташева положила на ее имя в Опекунской совет пятьдесят тысеч, когда она была еще пяти лет, а что отец даст никто не знает. [С. А. ] Вревской[30] [барон] купил дом на Васильевском острове и [они с Евфимией и слугами] уже переехали [туда] и [К. К. ] Шмит[31] купил дом тоже на Васильевском острове, но [все они Шмиты] еще не переехали, мешкают, видно не хочется переезжать. Авдотья Емельяновна[32] [жена Никиты Васильевича] в сокрушении, что дочери [Евфимия и Елена] уезжают от нее и [потому она] поминутно плачет, [и] я ей советовала, как [только] ей сгрустнется, то [что б] она вообразила бы меня [со всеми моими бедами], а вить я живу же; [а ведь] у нее [и] муж [есть], [и] сын женится и [сама она] балована щастьем.

…

Елизавета Арсеньева

1835 года

8 марта»[33].

Краткую справку о хозяине дома на 8-й линии дает Н. Б. Алдонина, исследователь творчества А. В. Дружинина (Самара). – Она прямо указывает на родство его с Лермонтовым, – через жену. – Она же указывает на то, что Лермонтов мог бывать у Вревских на Васильевском острове в гостях:

«Таким образом, посещая дом Арсеньевых [на углу ул. Торговой и Б. Мастерской (совр. ул. Союза Печатников и Лермонтовского пр., 10/8)] и подолгу живя в нем [позже], Лермонтов не мог не видеться со своими двоюродными тетками и их мужьями [Е. Н. и С. А. Вревскими и Е. Н. и К. К. Шмит]. Без сомнения, посещал он их и на Васильевском острове [на 8-й линии][34].

…

Степан Александрович [Вревский] был внебрачным сыном князя А. Б. Куракина, давшего своим детям фамилию, образованную от названия его родового владения Врева, в свою очередь, получившего наименование от находящегося на лужской земле озера Врево. С. А. Вревский был военным, в чине поручика вышел в отставку и служил коллежским советником в одном из учреждений. Благодаря его женитьбе на Е[вфимии] Н[икитичне] Арсеньевой, братья и сестры Сергея Александровича и он сам оказались в родстве с Лермонтовым, хотя и не кровном. Старший брат С. А. Вревского Борис Александрович (1805 – 1888) был мужем Е. Н. Вульф (Эфрозины, Зины, Зизи) (1809 – 1883), дочери П. А. Осиповой от первого брака с Н. И. Вульфом. Как сказано выше, через сестру Елизавету, вышедшую замуж за Я. И. Ганнибала, двоюродного брата Надежды Осиповны, П. А. Осипова приходилась свойственницей Пушкиным. Е. Н. и Б. А. Вревские поддерживали тесные отношения с родителями поэта, его сестрой и братом, с которым Борис Александрович познакомился еще в Благородном пансионе. История отношений Пушкина с Е. Н. и Б. А. Вревскими хорошо изучена, и нет необходимости ее повторять. Заметим только, что Пушкин посвятил Е. Н. Вревской стихотворения «Если жизнь тебя обманет», «Вот, Зина, вам совет», а также строки в ХХХII строфе пятой главы «Евгения Онегина». Он навещал супругов в их имении Голубово Островского уезда Псковской губернии, а также в Петербурге. Е. Н. Вревская и ее сестра А. Н. Вульф были в столице, когда происходили события, связанные с дуэлью. Поэт виделся с ними незадолго до смерти»[35].

Вревские на 8-й линии Васильевского острова были в близком родстве с Вревскими из Тригорского и Голубово, а, значит, они встречались иногда по-родственному и с Анной Николаевной Вульф, которая в то время проживала в С. -Петербурге:

«Между тем до начала марта 1835 г. Евфимия и Елена Никитичны с мужьями жили в доме отца и матери [на Б. Мастерской ул. ]. 20. 02. 35 г. А. Н. Вульф сообщала сестре Евпраксии Николаевне Вревской из Петербурга: «У Арсеньевых [фактически, – у Вревских и Шмит, на Васильевском острове] я еще не была после вас [после приезда Евпраксии Николаевны в С. -Петербург с матерью в 1835 г. ] и не видела никого из мужей ваших сестер [С. А. Вревского и К. К. Шмита] (beaux-frè res[36]. – Н. А. )»[37].

Из этого отрывка ясно, что в предыдущий приезд Евпраксии Николаевны в С. -Петербург в том же 1835 г., она останавливалась в доме Вревских на Васильевском острове, которых Анна Николаевна традиционно, как и бабушка Лермонтова, называет Арсеньевыми, присовокупляя сюда еще и семью Шмит. При этом она по ошибке называет Евфимию Никитичну и Елену Никитичну сестрами Евпраксии Николаевны, в то время, как она была всего лишь – невесткой Евфимии Никитичны.

Две замужние сестры Арсеньевы, Евфимия и Елена с мужьями, были так же неразлучны, как и сестры Евпраксия Николаевна Вревская и Анна Николаевна Вульф.

«Известно, что по приезде в Петербург летом 1832 г. Лермонтов с бабушкой остановились в доме Арсеньева[38]. В годы учебы в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров поэт также посещал дом двоюродного деда [на Б. Мастерской ул. ]. В 1834 – 1836 гг., будучи корнетом лейб-гвардии Гусарского полка, стоявшего в Царском Селе, Лермонтов, приезжая в столицу, занимал комнаты в нижнем этаже обширного дома Арсеньевых. Здесь в марте 1836 г. он встретился со своим дальним родственником М. Н. Лонгиновым, читал ему отрывки из драмы «Маскарад». Зимой 1841 г. в доме Арсеньева Лермонтов познакомился и с другим своим родственником – А. Н. Вульфом (брат зятя Алексея Николаевича [Cтепан Александрович] был женат на двоюродной тетке поэта) [на Евфимии Никитичне Вревской]»[39].

«18. 10. 35 г. Е. А. Арсеньева извещала Лермонтова: «Прасковья Александровна Крюкова … с Митькой послала тебе кисет и к Авдотье Емельяновне [Арсеньевой] башмаки, напиши, привез ли он это все…»[40] В письме к П. А. Крюковой от 25. 06. 36 г. она заметит: «…я с Авдотьей Емельяновной собираюсь дни на два в Царское Село [к Мише]»[41]. … 18. 10. 35 г. Е. А. Арсеньева сообщает внуку: «…я в твоем письме прикладывала письмо к Катерине Лукьяновне и к Емельяну Никитичу [Арсеньеву], уведомь, отдал ли ты им их… Спроси у Емельяна Никитича ответ на мое письмо…»[42]

У Вревских

Накануне дуэли Пушкина

Пушкин непосредственно перед дуэлью 4 раза посещал дом тетушки Лермонтова, баронессы Евфимии Никитичны Вревской, который находился на 8-й линии Васильевского острова. – Он был непосредственно в этом доме 18. 01. 1837 г., 22. 01. 1837 г., 25. 01. 1837 г. и 26. 01. 1837 г.

Вот, что писала отцу по этому поводу Ольга Сергеевна Павлищева, сестра Александра Сергеевича:

«(17. 03. 1837) Неужели я первая сообщила Вам ход этой несчастной истории [с дуэлью]... [Б. А. ] Вревский написал моему мужу, что его жена [Евпраксия Николаевна] все это время провела около Александра [на Васильевском острове], но его письмо так коротко, что он даже не сообщает, вернулась ли она в деревню [свою Голубово], а то я написала бы ей, она так любила Александра [Сергеевича]. Я даже уверена, что ее присутствие облегчило его последние минуты. Вревский ограничился только следующим: Евпраксия Ник. Была [рядом] с А. С. все последние дни его жизни. Она находит, что он [в то время был] счастлив, [и] что [он был] избавлен [от всех] тех душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования... »[43]

Из этого не во всем верного сообщения, можно опровергнуть то, что «…его [Вревского] жена [Евпраксия Николаевна] все это время провела около Александра [Сергеевича]. – Полностью неверно и утверждение Павлищевой о том, что «Она [Евпраксия Николаевна] находит, что он [Пушкин в то время был] счастлив…».

Пушкин в эти дни жил обычной своей жизнью, а насчет «настроения» его перед дуэлью можно только догадываться. Во всяком случае, Евпраксии Николаевне поэт не позволил распространяться насчет душевного своего состояния, а потому сестра поэта на этот счет оставалась в неведении, равно другие друзья и родственники Пушкина. Все просто. – У них не было реальной информации о деле.

Зять поэта, Н. И. Павлищев, тоже помянул об этом в письме матери:

«(21. 03. 1837) Я не говорю вам ничего насчет дуэли и кончины Алекс. Серг. Об этом вся Россия [достаточно] осведомлена и вы в Екатеринославе [тоже] слышали и знаете [все]. Жаль детей [его] и даже вдовы, хотя [и] виновницы [всего] несчастья. Он [Пушкин] искал смерти [своей] с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив. Самолюбие его – чувство, которое руководило всеми его поступками [в последнее время], было слишком оскорблено. Оно отчасти удовлетворилось в последние минуты: вся столица [тогда] смотрела на умирающего... »[44]

С. Л. Абрамович в очерке «Пушкин и Е. Н. Вревская в январе 1837 года» пишет об этом достаточно внятно. Она говорит о том, что у современников событий до поры не было ясности, что же на самом деле происходило в доме поэта перед дуэлью. Тем более, никто ничего толком не знал о событиях в тех домах, которые поэт посещал в течение недели перед дуэлью, а их было много. Поэт встречался со всеми в обычном своем ритме и выезжал с женой в театр и в дружественные ему семьи.

Дом Евфимии Никитичны Вревской, расположенный на Васильевском острове, между тем, он посещал один. Это был особенный дом, где его принимали по-доброму. Именно там остановилась близкая ему по духу Евпраксия Николаевна Вревская, с которой он мог разговаривать, не скрывая реальной сути случившегося. Он, видимо, честно рассказал Евпраксии Николаевне о «моральной» измене жены, которая ему в том и призналась:

«[Петр Андреевич] Вяземский полагал, что разговоры с тригорскими приятельницами [на Васильевском острове] оказали какое-то влияние на Пушкина и, возможно, даже подтолкнули его в тот момент, когда он принимал решение [о дуэли]. Что дало Вяземскому основание для такой версии? Откуда он мог почерпнуть сведения о разговорах поэта с [Евпраксией Николаевной] Вревской?

С самой Евпраксией Николаевной [после отпевания Пушкина] Вяземский вряд ли успел поговорить: она уехала из Петербурга утром 4 февраля. Очевидно, Петр Андреевич услышал об этом от кого-то из домашних Пушкина. Записанный позднее П. И. Бартеневым рассказ Вяземского подтверждает наше предположение. В разговоре с Бартеневым он выразился так: «... в Петербург приехали девицы Осиповы, тригорские приятельницы поэта; их расспросы, что значат ходившие слухи, тревожили Пушкина... ». [45] Раз Вяземский назвал обеих дочерей Прасковьи Александровны Осиповой девицами, значит, он не был лично знаком с баронессой Е[впраксией] Н[иколаевной] Вревской. Кстати, из самого текста письма к великому князю видно, что сведения, которыми располагал Вяземский, были неточными. Так, он даже не знал о том, что в январе 1837 г. в Петербург приехала одна Е. Н. Вревская, а ее незамужняя сестра Анна Николаевна Вульф уже почти год жила в столице.

12 3 4 5 Следующая ⇒