Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Марк Тулий Цицерон. 3 страница



Итак, существует только три рода вопросов, могущих быть предметом разбирательства и прений: «что сделано, де­лается или будет сделано», или «каково сделанное», или «как  его назвать». Некоторые греки добавляют еще вопрос «законно ли сделанное»; но это лишь частный случай вопроса «каково сделанное». 27. Пора, однако, возвратиться к начатому.          

[Три задачи красноречия. 1. Доказать. ] Итак, разобрав­шись в деле и поняв, какого оно рода, я принимаюсь за его разработку. Прежде всего, я решаю, на чем следует мне сосре­доточиться в той части речи, которая относится к расследова­нию и суду. А затем я тщательнейшим образом обдумываю две другие вещи: во-первых, как достичь расположения к себе и к подзащитным; во-вторых, как обратить мысли слушателей в желательном для меня направлении. Таким образом, все по­строение убедительной речи основывается на трех вещах: дока­зать правоту того, что мы защищаем; расположить к себе тех, перед кем мы выступаем; направить их мысли в нужную для дела сторону.

Для доказательства оратор располагает средствами двоя­кого рода. Первое состоит не в том, что придумывает оратор, а в том, что он планомерно извлекает из самого дела; это— документы, свидетельства, договоры, соглашения, показания, законы, постановления сената, судебные решения, указы, за­ключения правоведов и все остальное, что не сам оратор измы­шляет, а что доставляют ему содержание дела и его участники. Второе же средство всецело заключается в рассуждениях и доказательствах самого оратора. Соответственно в первом случае следует обдумать, как рассматривать доказательства, а во вто­ром— как их подбирать. Обычно преподаватели разбивают дела на множество отдельных родов и громоздят целые кучи доказательств для каждого рода порознь. Пожалуй, это и удобно для обучения начинающих, чтобы они, едва столкнувшись с де­лом, сразу имели бы, куда обратиться и откуда почерпнуть готовые доказательства; однако гоняться за ручейками и не ви­деть самого родника — это свойство недалекого ума, а нам, по нашему возрасту и опытности, следует черпать, что нужно, из первоисточника и примечать, откуда он вытекает.

Доказательства первого рода, то есть те, какие предостав­ляет оратору само дело, нам надо будет непременно обдумы­вать так, чтоб и впредь они были полезны в подобных случаях. Ибо за документы и против документов, за свидетельства и против свидетельств, за показания и против показаний и так же обо всех того же рода вещах мы обычно говорим двояко: либо отвлеченно, в общем и целом, либо определенно, применительно к отдельным обстоятельствам, лицам и делам. Вот эти-то источники доказательств — это я вам говорю, Котта и Сульпиций! — вы должны всесторонне рассмотреть и обдумать, чтобы всегда иметь в наличии и наготове. Слишком долго было бы теперь объяснять, каким образом следует подтверждать или опровергать свидетельства, документы и показания. Все это требует не большого ума, но огромного навыка; а наука и  предписания нужны здесь лишь настолько, насколько нужно 20 все это украшать обычными словесными блестками. Точно так же и в доказательствах другого рода, зависящих целиком от самого оратора, не надобно хитрой выдумки, а нужно лишь более блестящее и отделанное изложение. Вот так и полу­чается, что для судебных выступлений нам нужно позаботиться о двух вещах: во-первых, о том, что говорить, во-вторых, о том, как говорить. При этом первое хоть и кажется предметом науки, однако нуждается в ней мало: чтобы понять, что надо говорить, достаточно заурядного здравого смысла. Зато вто­рое — умение все что нужно сказать красиво, обстоятельно и разнообразно — более всего и служит признаком божествен­ной силы и дарования оратора.

28. Вот о первой из этих двух частей я и готов вам расска­зать связно и до самого конца, раз уж вы так хотите (а на­сколько мне это удастся, решите сами): из каких источников Должна направляться наша речь, чтобы стать убедительной, к ее тройной цели, то есть, к тому, чтобы и расположить к себе, и наставить, и взволновать людей. А каким образом все это потом разукрасить, об этом может всем нам рассказать тот, кто перед вами он впервые ввел это у нас в обычай, он это довел

 до совершенства, он лишь один это одолел. Послушай, Катулл что я скажу, не боясь подозрения в лести. Я думаю, что в наше время нет ни одного хоть сколько-нибудь блестящего оратора,

греческого или латинского, которого я бы не слушал часто и со вниманием. И если я хоть чего-нибудь стою (а я, видимо, могу на это надеяться, раз уж вы, с вашим умом, так внимательно

меня слушаете), то это потому, что любая речь любого оратора, какую я слышал, оставалась у меня в памяти навсегда. Так вот поэтому, каков бы я ни был и как бы ни судил, я без малейшего сомнения так утверждаю и заявляю: из всех ораторов, которых я слушал, решительно никто не обладает столькими и такими  превосходными средствами речи, какими обладает Красс! По этой причине, если и вы с этим согласны, не будет, я уверен, несправедливым такое разделение труда: того оратора, какого теперь я начал для вас вымышлять, я создам, вскормлю и закалю, а там передам его Крассу, чтобы он его одел и снарядил.

    — Нет, Антоний, ты уж продолжай, как начал, — возра­зил на это Красс. — Ведь это не дело,  чтобы достойный и благородный родитель не одел и не снарядил своего сына и вос­питанника, особенно, раз ты не можешь отрицать своего богат­ства. Неужели не достает ни снаряжения, ни силы, ни сердца, ни величия тому оратору, который, заключая речь, не усом­нился поднять ответчика, бывшего консула, рвануть на нем тунику и показать судьям рубцы от ран на груди маститого полководца? Который, к тому же, защищая одного человека, мятежного и неистового, от обвинений вот этого нашего Суль-пиция, не усомнился возвеличить самые мятежи и показать со всей решительностью, что многие народные волнения часто бывают непротивозаконными, раз их никто не в состоянии предотвратить; что многие мятежи бывали часто даже на пользу обществу, как при изгнании царей, как при установлении власти трибунов; и, наконец, что упомянутый мятеж Норбана из-за скорби граждан и из-за негодования на Цепиона, потерявшего войско, не мог быть подавлен и разгорелся вполне справедливо.

Разве можно пользоваться такими обоюдоострыми, такими не­слыханными, такими скользкими, такими невиданными прие­мами, не имея какой-то прямо невероятной силы и дара слова! Что мне упоминать скорбные слова о Гнее Манлии, о Квинте Реге? Что говорить о бесчисленных других речах, в которых обнаруживалось во всем блеске не только твое общепризнан­ное остроумие, но и все то, что было у тебя выдающегося и превосходного и что ты хочешь теперь переложить на меня!

 29. —А меня, по правде говоря, — сказал тогда Катул, — всегда особенно восхищает, когда при всей несхожести вашего красноречия каждый из вас говорит так, что ясно видишь: ни природа ему ни в чем не отказала, ни ученость ни на что не поскупилась. Поэтому, Красе, ты не откажешь в любезности изложить нам то, что, может быть, случайно или нарочно пропущено Антонием; а если ты, Антоний, о чем-нибудь не скажешь, мы будем уверены, что ты умолчал об этом не по неумению, а потому, что ты предпочел услышать об этом от Красса.

   — Только ты, Антоний, — сказал Красе, — пожалуй, уж не говори о том, что никому здесь не надобно: из каких источ­ников почерпается все, что нужно для судебных речей. Хотя ты и рассуждаешь об этом прекрасно и по-новому, но все-таки предмет это не трудный и правила его общеизвестны. А лучше открой нам, откуда берется все то, чем ты сам пользуешься так часто и всегда божественно?

  — Конечно, открою! —отвечал Антоний. —Я не откажу тебе ни в какой твоей просьбе, лишь бы добиться от тебя ис­полнения моей. Так вот, я уже говорил, что мой способ речи и способность ее произносить, которую так выхвалял перед вами Красе, основаны на трех устоях: во-первых, привлечь слуша­телей, во-вторых, наставить их, в-третьих, возбудить. Первое требует мягкости речи, второе — остроумия, третье — силы.

Ибо тот, от кого мы ждем решения в свою пользу, должен быть или привлечен к нам благожелательностью, или убежден доказательствами защиты, или же побужден душевным дви­жением. Но так как вся эта, с позволения сказать, наука цели­ком заключается в самом ее первом разделе, — о том, как из­лагать и защищать самое существо дела, — то придется сначала сказать и об этом. Правда, лишь немного: ведь только не­многое, как кажется, довелось мне испытать на опыте и словно запечатлеть в душе.

[Разработка доводов. ] 30. А твоему мудрому совету, Красе, я охотно последую: оставим в стороне защиты по отдельным делам, которые обычно преподают учителя мальчишкам, и вскроем те родники, откуда исходят все умозаключения для всякого дела и речи. Ведь не каждый раз, когда мы пишем слово, нам приходится подбирать его по буквам, и не каждый раз, когда ведется дело, должны мы ворошить предназначенные для него доказательства. Нет, нам надо иметь всегда наготове такие источники, откуда требуемые доказательства, как буквы для слова, появлялись бы сразу сами собой. Но эти источники доказательств могут быть полезны только такому оратору, который достаточно искушен в судебных делах, или по опыту, который приходит с годами, или по наблюдениям и размышлениям, которые при усердии и тщательности даже опережают возраст. Будь человек сколько угодно образован, сколько угодно тонок и остер в суждениях, как угодно легок на язык, но если он не знаком с обычаями общества, прецеден­тами установления, нравами и стремлениями своих сограждан, то не много принесут ему пользы те источники, из коих добы­ваются доказательства. Талант мне нужен обработанный, как поле, не один раз вспаханное, но передвоенное и перетроенное, Дабы тем лучше и тем крупнее были его плоды; а обработка таланта — это опыт, это привычка слушать, читать, писать.

И прежде всего обучаемый должен разглядеть существо дела, а оно всегда доступно взору: то ли разбирается, «было дело или нет», то ли «каково сделанное», то ли «как его на­звать». А когда это выяснено, врожденный здравый смысл без всяких этих школярских выкладок тут же подскажет, в чем состоит дело, то есть вокруг чего идет спор и что выносится на суд. Учителя здесь требуют ставить вопрос так: «Опимий убил Гракха. В чем состоит дело? В том, что он ради блага государства и согласно постановлению сената призвал людей к оружию. Отбрось это — дела не будет. Но Деций утверждает, что само это постановление противозаконно. Итак, суд должен решить, противозаконно или нет действие, предпринятое ради спасения государства и согласно постановлению сената». Все это и без того ясно и доступно самому заурядному здравому смыслу. Вместо этого надо постараться найти иное: те доводы относительно спорного пункта, какие должны привести и об­винитель и защитник.

 31. Вот здесь и следует обратить внимание на величайшее заблуждение этих учителей, которым мы поручаем своих детей, — не потому, что это имеет какое-нибудь особенное отноше­ние к речи, но для того, чтобы показать вам, как тупы и неотёсанны те, кто считают себя образованными людьми. Различая спо­собы речи, они выделяют два рода дел: к одному они относят тот, где вопрос обсуждается в общем и целом, независимо от лиц и обстоятельств; к другому — тот, где вопрос ограничен известными лицами и обстоятельствами. Они не подозревают, что все без исключения спорные вопросы по природе их и существу могут быть рассмотрены в общем и целом. Например, в том самом деле, о котором  я сейчас говорил, ни личность Опимия, ни личность Деция не имеет отношения к источникам доказательств оратора. Ставится отвлеченный вопрос: «Считать ли заслуживающим наказания того, кто убил гражданина согласно постановлению сената  и ради спасения государства, хотя по законам это недопустимо? » Одним словом, нет ни одного» дела, в котором расследование обсуждаемого вопроса определялось бы личностью ответчиков, а не общим разбором такого рода случаев.

Даже  в таких случаях, где спор идет о том, было дело или нет, например «взял ли Деций деньги противозаконно», доказательства и обвинения и защиты должны быть сводимы к общему роду и существу таких случаев: при обвинении раст­ратчика— к расточительству; корыстолюбца — к алчности; мя­тежника— к беспокойству и злонамеренности граждан; при об­винении многими — к характерам свидетелей; и обратно, все, что будет говориться в защиту ответчика, также будет непре­менно возводиться от частного случая и лица к общего рода обстоятельствам и понятиям. Я допускаю, что человеку, не спо­собному быстро охватить все, что заложено в предмете, представляются очень многочисленными спорные вопросы типа

" было дело или нет»; но, тем не менее, бесчисленны только ча­стные случаи обвинения и защиты, общие же источники дока­зательств для них далеко не бесконечны.

  32. Когда же спор идет не о том, было дело или нет, а о том, каково оно, то и тут если перечислять дела по ответчикам, то они будут и бесчисленны и темны, если же по предметам, они будут и вполне исчислимы и ясны. Ибо если в деле Манцина главное — сам Манцин, то сколько бы раз ни был отвергнут тот, кого выдал священный посол, столько же раз возникало бы новое дело. Если же дело состоит в решении вопроса «Может ли быть восстановлен в правах при возвращении на родину тот, кто был выдан священным послом, но не был принят», то личность Манцина не имеет никакого отношения ни к науке слова, ни к доказательствам защиты. А если сверх того дело осложняется достоинством или порочностью человека, то это уже не относится к вопросу; но даже и об этом речь то­же непременно должна восходить к рассуждениям общего рода.

Я рассуждаю об этом вовсе не с целью изобличения ученых мужей, хотя они и заслуживают порицания за то, что в своих распределениях относят такого рода дела к тем, которые определяются лицами и обстоятельствами. Ибо хотя обстоятельства и лица сюда и вклиниваются, однако надо понимать, что дела зависят не от них, но от характера общего вопроса. Впрочем, это меня нисколько не касается; ведь нам совершенно нечего препираться с этими людьми. Достаточно понять, что они не достигли и того, чего могли бы добиться при таком своем досуге даже и без нашей судебной опытности, то есть разде­ления предметов по родам и хоть сколько-нибудь отчетливого их истолкования. Но это, повторяю, меня нисколько не каса­ется. Касается же меня (а еще гораздо больше вас, Котта и Сульпиций! ) вот что. Если взять их науку как есть, то при­ходишь в ужас от множества особых дел, которых и не nepe­чтёшь, коли располагать их по лицам: сколько людей, столько и дел. Если же все их свести к общим вопросам, то они будут настолько ограниченны и немногочисленны, что внимательные, памятные и чуткие ораторы без труда будут держать их в уме, чтобы не сказать — На языке. Вы не думайте, что Красса ознакомил со своим делом Маний Курий и что только поэтому Красс привел столько доказательств права Курия на наследство Колония, хотя у того и не было сына, родившегося после смерти отца. Ни для запаса доказательств, ни для сущности и природы дела никакого значения не имела личность Колония или Курия; все разбирательство было основано на предмете и данных общего рода, а не на обстоятельствах и личностях. Раз в завещании стоит: «Если у меня родится сын и он умрет раньше... » и так далее, «тогда моим наследником пусть будет такой-то», — то, если сын не родился, является ли наследником тот, кто был назначен наследником в случае смерти сына?

Вопрос общего характера, опирающийся на незыблемый закон. нуждается не в именах людей, но в упорядоченной речи в источниках доказательств.

 [Отношение к правоведению. ] 33. И здесь опять эти право веды нас сбивают и отпугивают от учения. Я ведь вижу, что в сочинениях Катона и Брута указывается чуть ли не поименно, какой кому, мужчине или женщине, они дали правовой совет; как видно, они хотят внушить нам, будто предметом совещания или разбора каждый раз являются люди, а не дело, чтобы мы раз число людей бесчетно, обессилели над такими занятиями правом и потеряли всякую охоту и надежду его изучить и постичь. Но это когда-нибудь нам изложит и распутает Красс, обобщив все по порядку. Да будет тебе известно, Катул, что вчера он обещал нам свести к определенным родам и привести в легкий для изучения порядок все гражданское право, которое в настоящее время разрознено и не объединено.

— И правда, — сказал Катул, — это совсем не затрудни­тельно для Красса; все, что можно изучить в области права, он изучил, а чего не знали даже его наставники, то привнес сам, чтобы все содержание права можно было искусно упорядочить и красиво объяснить.

— Отлично, — сказал Антоний, — этому мы поучимся у Красса, когда он оставит весь этот шум и пересядет, о чем он мечтает, с судейских скамеек на спокойное кресло.

— Я тоже, — сказал Катул, — частенько слышал, как он говорил о своем решении отстраниться от судебных дел; но всегда я ему говорю, что это у него не получится. Ведь и ему самому будет невыносимо, когда достойные люди будут тща­тельно упрашивать его о помощи, да и общество этого не по­терпит; если умолкнет голос Луция Красса, оно решит, что у него отняли лучшую драгоценность.

— Честное слово, — воскликнул Антоний, — если Катул го­ворит правду, то уж давай вместе со мной тянуть лямку на одной мукомольне, а всякие там Сцеволы и другие блаженные люди пускай себе на покое занимаются их сонным и дремотным мудрованием!

—Ладно уж, Антоний, — сказал, улыбнувшись, Красс, — ты взялся ткать, ты и кончай свою ткань; а для меня это сонное мудрование, когда найду я в нем прибежище, будет лучшим залогом свободы.

    34. — Так вот, — сказал Антоний, — ткань моя такова.. Мы поняли, что во всяком предмете обсуждения главным будет не бесчисленное множество лиц и не бесконечное разнообразие обстоятельств, но общие роды дел и их свойств, а таких общих родов не только не много, но даже очень мало. Вот это и есть материал для любой речи; им-то и должен овладеть всякий, кто стремится к красноречию; и из этого материала он выведет, расставит и украсит всевозможные доказательства, как вещественные, так и логические. А эти доказательства уже собственной своей силой породят слова: по-моему, слова всегда Кажутся красивы, когда видно, что они вытекают из самой сути дела. Ипо правде говоря, на мой взгляд (ибо я могу отстаивать только свои собственные мысли и мнения), это понятие об об­щих родах дел и есть то снаряжение, с которым мы должны приходить на форум. Тогда не придется выслушивать все под­робности дела, чтобы подыскать источники доказательств, ведь такие доказательства у каждого сколько-нибудь сообразитель­ного человека при небольшом старании и опыте всегда наготове и под рукой; а главное внимание надо будет направить на те начала и источники доказательств, о которых я так часто го­ворил и из которых можно почерпнуть все потребное для

всякой речи. И все это в целом—предмет ли это науки, или наблюдательности, или навыка — состоит в знакомстве с теми областями, в которых ты охотишься и преследуешь свою до­бычу. Когда ты мысленно охватишь все это место, тогда, если только ты понаторел в таких вещах, ничто от тебя не усколь­знет и все, что ты ищешь, встретится и попадется.

35. Таким образом, для нахождения содержания оратору не­обходимы три вещи: проницательность, затем разумение (или, коль угодно так назвать, наука) и, в-третьих, усердие. На пер­вое место я, разумеется, должен поставить дарование, но ведь и самое дарование побуждается к деятельности усердием — усердием, повторяю, которое как повсюду, так и в защите дел имеет наибольшую силу. Его нам особенно надо развивать, его всегда надо применять, нет ничего, с чем бы оно не справилось. Чтобы углубленно познать дело, как я прежде всего сказал, надобно усердие; чтобы внимательно выслушать противника, чтобы уловить не только его мысли, но и все его слова и даже все выражения его лица, которые обычно показывают ход мыс­лей, надобно усердие. Однако, чтобы себя при этом не выдать и чтобы противник не увидел тут какой-нибудь для себя вы­годы, надобно благоразумие. Затем, чтобы постоянно иметь в виду те источники доказательств, о которых я расскажу не­много погодя, чтобы глубоко вникнуть в дело, чтобы стара­тельно и неослабно его обдумывать, надобно усердие; и чтобы при этом все озарялось, так сказать, светочем памяти, голоса и силы выражений, опять-таки надобно усердие. И вот между Дарованием и усердием совсем немного места остается науке. Наука указывает только, где искать и где находится то, что ты стремишься найти; остальное достигается старанием, вниманием, обдумыванием, бдительностью, настойчивостью, трудом, то есть, чтобы сказать одним словом, все тем же усердием — вот до­стоинство, в котором заключены все остальные достоинства. Разве мы не видим, как изобильна и обстоятельна речь фи­лософов, которые, я полагаю (но тебе, Катул, это виднее), не предписывают никаких правил речи и тем не менее берутся рассуждать о любом предмете и говорят о нем изобильно и обстоятельно.

 [Отношение к философии. ] 36. — Да, — сказал Катул, —. ты верно говоришь, Антоний: большинство философов не пред. лагают никаких правил речи, и тем не менее у них наготове все то, что надо сказать о любом предмете. Но тот самый Ари­стотель, которым я так восхищаюсь, установил несколько источ-ников, из которых можно извлечь основание всякого доказа­тельства не только для философского прения, но и для нашего, судебного. И ты, Антоний, в твоей речи уже давно следуешь, не отклоняясь, прямо по стопам этого философа — то ли из-за сходства твоего ума с его божественным дарованием, то ли по­тому, что ты читал и изучал его сочинения, что мне кажется гораздо вероятнее. Я ведь вижу, что ты занимался греческой литературой усерднее, чем мы предполагали.

— Скажу тебе всю правду, Катул, — отвечал Антоний. — Я всегда был убежден, что в нашем обществе будет более приятен и" вызовет более к себе доверйя такой оратор, кото­рый будет обнаруживать как можно, менее искусства и вовсе никакой греческрй учености. Однако же, с другой стороны, я счел бы себя бессловесным скотом, а не человеком, если бы не прислушался к этим грекам, которые ухватывают, присваи­вают, обсуждают столь важные вопросы и даже обещают от­крыть людям способ и видеть предметы самые сокровенные, и жить хорошо, и говорить обстоятельно. Если и не всякий решится слушать их открыто, дабы не ронять себя в глазах сограждан, то все-таки можно, подслушивая, ловить их слова и издали внимать тому, что они проповедуют. Так я и посту­пил, Катул, и слегка отведал то, как все они ведут дела и на какие роды их разделяют.

37. — Честное слово, — сказал Катул, ты со слишком уж большой опаской, точно к какой-то скале Сирен, обратился к философии; а ведь ею никогда не пренебрегало наше обще­ство. Некогда Италия была набита пифагорейцами, во власти которых находилась так называемая Великая Греция; поэтому некоторые даже утверждают, что пифагорейцем был и наш царь Нума Помпилий, который жил на много лет раньше са­мого Пифагора и которого должно считать даже еще более замечательным уже потому, что он постиг мудрость устроения государства почти на два столетия раньше, чем греки догада­лись о ее существовании. И, конечно, наше государство не по­родило никого более славного, более влиятельного, более вы­соко просвещенного, чем Публий Африкан, Гай Лелий и Луций Фурий, которые всегда открыто общались с образованнейшими людьми из Греции. Я и сам не раз от них слышал, как рады были и они и многие другие первые лица нашего общества, когда афиняне по 'важнейшим своим делам отправили в сенат послами знаменитейших философов того времени — Карнеада, Критолая и Диогена — и пока послы были в Риме, и сами эти мужи, да и многие другие были постоянными их слушателями-Поэтому, Антоний, я прямо изумляюсь, почему ты, имея таких свидетелей, все-таки объявляешь настоящую войну философии, как какой-нибудь пакувиевский Зет.

— И не думаю! — сказал Антоний. — Просто я решил, как Неоптолем у Энния, что «философствовать помалу, не по­многу надобно! »

Но вот что я думаю и вот что хотел сказать: я не против этих занятий, если знать в них меру; но считаю, что для ора­тора невыгодно, когда судьи догадываются об этих его заня­тиях и подозревают его в искусственных приемах, — это подры­вает иуважение к оратору и доверие к его речи.

38. Но чтобы вернуться к тому, от чего уклонилась наша речь, то известно ли тебе, что один из трех прославленных фи­лософов, о прибытии которых в Рим ты упомянул, а именно — Диоген сам объявлял, что учит людей науке правильно рас­суждать и различать истину и ложь — науке, которую он на­зывал греческим словом «диалектика»? Однако в этой науке, если только это наука, нет ни одного указания, как находить истину, но говорится только о том, каким образом вести рассуждение. Ибо каждое наше положительное или отрицательное суждение, если оно выражено простым предложением, диалек­тики берутся определить как истинное или ложное, а если оно выражено предложением сложным и обстоятельственным, они определяют, правильно ли оговорены обстоятельства и соот­ветствует ли истине вывод каждого умозаключения; в конце концов, они сами запутываются в своих тонкостях и в погоне за многим или приходят к тому, чего уже сами не способны распутать, или даже и то, что они уже начали было ткать и выткали, снова оказывается распущенным. Итак, твой стоик здесь нам ничем не помогает, потому что он не учит нас, как находить то, что нужно сказать; больше того, он нам даже мешает, так как приводит нас к таким положениям, которые сам признает неразрешимыми, и так как предлагает нам род речи не ясный, не льющийся и плавный, но скудный, сухой, , рубленый и дробный. Если кто и одобрит этот род речи, то, одобрит его не для оратора! Оратору он заведомо не годится: ведь наше-то слово должно доходить до ушей толпы, должно пленять и увлекать сердца, должно предлагать такие доказательства, которые взвешиваются не на весах золотых дел мас­тера, а как бы на рыночном безмене. Поэтому мы целиком от­вергаем всю эту науку, чересчур немую при выдумывании до­казательств и чересчур болтливую при их обсуждении.

А вот твой Критолай, который, как ты упоминал, прибыл вместе с Диогеном, я думаю, мог бы больше принести пользы нашему теперешнему занятию. Он ведь был последователем твоего Аристотеля, от положений которого, по-твоему, я и не очень отклоняюсь. А из Аристотеля я читал и ту книгу, в ко­торой он изложил, что писали о науке слова его предшествен­ники, читал и те книги, в которых он сам высказался об этой Науке; поэтому я вижу, чем отличается он от нынешних записных наставников красноречия: Аристотель и на науку слова, которую он считал ниже себя, взглянул с той же проницательностью, с какою он прозрел сущность всего существующего; а вторые, взявшись возделывать одно лишь это поле и ограничив себя разработкой одной лишь этой отрасли, об­наружили меньше ясности мысли, но больше опытности и ста­рания.

Наконец, Карнеад с его прямо-таки непостижимой мощью и разнообразием речи должен быть для нас желанным образ­цом: ведь не было случая, чтобы он в знаменитых своих рас­суждениях отстаивал дело — и не убедил, оспаривал дело — и не опроверг. А это даже больше, чем требования тех, которые этот предмет преподают и ему обучают.

[Разработка доводов: окончание. ] 39. — Если бы мне нужно было подготовить к ораторской деятельности человека, совершенно неразвитого, то я без спора бы вверил его этим неутомимым наставникам, которые день и ночь без перерыва бьют в одну и ту же наковальню, которые, как кормилицы де­тям, все вкладывают прямо в рот, раскрошивши на малейшие кусочки и мелко-намелко разжевавши. Но если бы я имел дело с человеком, уже получившим достойное образование, не ли­шенным опытности и от природы способным и сообразитель­ным, то я прямо поместил бы его не в какую-нибудь стоячую водицу, а к самому истоку мощно рвущейся реки — к тому наставнику, который бы разом указал, пояснил, определил ему все места, где гнездятся любые доводы.

Может ли что-нибудь затруднить человека, если он понял, что все средства, служащие в речи для утверждения и опро­вержения, берутся или из самой сущности дела, или со стороны? Из сущности дела, когда берется предмет в целом, или часть его, или название его, или что угодно к нему относящееся; со сто­роны, — когда подбирается то, что вне предмета и не связано 164 с существом его. Если предмет берется в целом, то его общий смысл должен быть раскрыт в определении, например, так: «Если величие есть достоинство и честь государства, его ума­лил тот, кто предал войско врагам римского народа, а не тот, кто сделавшего это предал власти римского народа». Если берется часть предмета, то смысл раскрывается с помощью разделения, например так: «Для блага республики надо было или повиноваться сенату, или учредить другой законодатель­ный совет, или действовать по своему усмотрению; учреждать другой совет было бы высокомерно, действовать по своему усмотрению — дерзко; поэтому надо было следовать решению сената». Если берется название предмета, то надо рассуждать, как Карбон: «Если консул есть советник, дающий советы отечеству, то что, как не это, сделал Опимий! » Если же берется что-то еще относящееся к предмету, то кладезей и источников доказательств здесь будет великое множество. Ибо мы будем подыскивать и подходящие случаи, и родовые, и видовые, и сходные, и отличные, и противоположные, и соотносительные, и соответственные, и как бы предшествующие, и противореча­щие, исследуем причинную связь вещей и возникающие из причин следствия, будем подыскивать примеры и более важные, и равноценные, и менее важные.

40. Из подходящих случаев выводятся доказательства по такому образцу: «Если благочестие заслуживает величай­шей похвалы, вы должны быть потрясены столь благочестивою скорбью Квинта Метелла». А из родовых по такому: «Если должностные лица обязаны повиноваться римскому народу, почему ты обвиняешь Норбана, который, будучи трибуном, подчинялся воле народа? » А из видовых так: «Если мы должны дорожить теми, кто заботится о государстве, то в пер­вую очередь мы должны дорожить, конечно, полководцами, благодаря заботам, доблести и отваге которых блюдется и наше благополучие и достоинство власти». А из сходства: «Если дикие звери любят своих детенышей, с какою же нежностью должны относиться к своим детям мы? » А вот из отличия: «Если варвары живут сегодняшним днем, мы должны прини­мать во внимание вечность». И в том и в другом роде примеры сходства и отличия берутся из чужих действий, слов или слу­чаев, и часто приходится обращаться к выдумкам. Теперь из противоположности: «Если Гракх поступил нечестиво, Опимий поступил достойно». Из соотносительности: «Если он был за­колот, и ты, его враг, был захвачен на этом самом месте с ок­ровавленным мечом, и никто, кроме тебя, не был там замечен, и никто не был причинен, и ты всегда необуздан, как же можно нам сомневаться в преступлении? » Из соответствия, из пред­шествования и из противоречия, как в свое время юный Красс: «Если ты, Карбон, защищал Опимия, то не поэтому судья бу­дет считать тебя благонамеренным гражданином. Ты явно притворствовал и на что-то рассчитывал, раз постоянно в своих выступлениях оплакивал смерть Тиберия Гракха, раз, был соучастником убийства Публия Африкана, раз ты в бытность трибуном предложил этот свой закон, раз ты всегда расходился с людьми достойными». Из причинной связи вещей так: «Если вы хотите уничтожить корыстолюбие, следует уничтожить мать его — роскошь». А по следствиям из причин: «Если мы пользуемся государственной казной и для военных нужд и для мирного процветания, позаботимся о на­логах». А при сопоставлении более важного, менее важного и Равноценного примеры будут такие. Для более важного: «Если Доброе имя важнее богатства, а денег так усиленно добиваются, то насколько же усиленнее следует добиваться славы! » Для менее важного:



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.