Часть 2, глава 10 6 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 6

Он правил на средину хутора. Лошади резво бежали с горы, сани шли под

раскат, виляя из стороны в сторону. Григорий отгадал отцовский замысел, но

все же спросил:

- Ты чего ж правишь в хутор? Держи к своему проулку.

Пантелей Прокофьевич, поворачиваясь и ухмыляясь в заиндевевшую бороду,

мигнул:

- Сыновей на войну провожал рядовыми казаками, а выслужились в

офицерья. Что ж, аль мне не гордо прокатить сына по хутору? Пущай глядят и

завидуют. А у меня, брат, сердце маслом обливается!

На главной улице он сдержанно крикнул на лошадей, - свешиваясь набок,

поиграл махорчатым кнутом, и лошади, чуя близкий дом (словно и не лег

позади путь в сто сорок верст! ), пошли свежо, шибко. Встречавшиеся казаки

кланялись, с базов и из окон куреней из-под ладоней глядели бабы; через

улицу, кудахтая, перекати-полем катились куры. Все шло гладко, как

по-писаному. Проехали площадь. Конь Григория покосил глазом на чью-то

привязанную к моховскому забору лошадь, заржал и высоко понес голову.

Завиднелись конец хутора, крыша астаховского куреня... Но тут-то, на

первом перекрестке, случилось неладное: поросенок, бежавший через улицу,

замешкался, попал под копыта лошадей, хрюкнул и откатился раздавленный,

повизгивая, норовя приподнять переломленный хребет.

- Ах, черти тебя поднесли!.. - выругался Пантелей Прокофьевич, успев

стегнуть кнутом раздавленного поросенка.

На беду принадлежал он Анютке, вдове Афоньки Озерова, - бабе злой и не

в меру длинноязыкой. Она не замедлила выскочить на баз; накидывая платок,

посыпала такими отборными ругательствами, что Пантелей Прокофьевич даже

лошадей попридержал, повернулся назад:

- Замолчи, дура! Чего орешь! Заплатим за твоего шелудивого!..

- Нечистый дух!.. Чертяка!.. Сам ты шелудивый, кобель хромой!.. Вот к

атаману тебя зараз!.. - горланила она, махая руками. - Я тебя, узду твою

мать, научу, как сиротскую животину давить!..

Заело Пантелея Прокофьевича, крикнул, багровея:

- Халява!

- Турка проклятый!.. - с живостью отозвалась Озерова.

- Сука, сто чертов твоей матери! - повысил басок Пантелей Прокофьевич.

Но Анютка Озерова за словом в карман сроду не лазила.

- Чужбинник! Б... старый! Воряга! Борону чужую украл!.. По жалмеркам

бегаешь!.. - зачастила она сорочьим голосом.

- Вот я тебя кнутом, псюрня!.. Заткни зевало!

Но тут Анютка такое загнула, что даже Пантелей Прокофьевич, - человек,

поживший и повидавший на своем веку, - зарозовел от смущения и сразу взмок

потом.

- Трогай!.. Чего связался? - сердито сказал Григорий, видя, что

понемногу на улицу выходит народ и со вниманием прислушивается к

случайному обмену мнениями между старым Мелеховым и честной вдовой

Озеровой.

- Ну и язык... с вожжину длиной! - Пантелей Прокофьевич сокрушенно

плюнул и так погнал лошадей, словно намеревался раздавить самоеАнютку.

Уже проехав квартал, он не без боязни оглянулся:

- Плюется и костерит почем зря!.. Ишь ты, вражина... Чтоб ты лопнула

поперек, чертяка толстая! - с вожделением сказал он. - Тебя бы вместе с

твоим поросем стоптать. Попадись вот такой хлюстанке на язык - одни мослы

останутся.

Мимо рванулись голубые ставни куреня. Петро, без папахи, в распоясанной

гимнастерке, растворял ворота. С крыльца мелькнули беленький платок и

смеющееся, блестящее черными глазами лицо Дуняшки.

Целуя брата, Петро мельком заглянул ему в глаза:

- Здоровый?

- Рану получил.

- Где?

- Под Глубокой.

- Нужда заставила там огинаться! Давно бы шел домой.

Он тепло и дружески потряс Григория, с рук на руки передал Дуняше.

Обнимая крутые, вызревшие плечи сестры, Григорий поцеловал ее в губы и

глаза, сказал, отступая, дивясь:

- Да ты, Дуняха, черт тебя знает!.. Ишо какая девка вышла, а я-то думал

- дурненькая будет, никудышненькая.

- Ну уж ты, братушка!.. - Дуняшка увернулась от щипка и, сияя таким же,

как у Григория, белозубым оскалом улыбки, отошла.

Ильинична несла на руках детей; ее бегом опередила Наталья. Расцвела и

похорошела она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы,

собранные позади в тяжелый узел, оттеняли ее радостно зарумянившееся лицо.

Она прижалась к Григорию, несколько раз быстро невпопад коснулась губами

его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, протягивала его Григорию.

- Сын-то какой - погляди! - звенела с горделивой радостью.

- Дай мне _моего_ сына поглядеть! - Ильинична взволнованно отстранила

ее.

Мать нагнула голову Григория, поцеловала его в лоб и, мимолетно гладя

грубой рукой его лицо, заплакала от волнения и радости.

- А дочь-то, Гри-и-иша!.. Ну, возьми же!..

Наталья посадила на другую руку Григория закутанную в платок девочку, и

он, растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на

мать, то ли на детишек. Насупленный, угрюмоглазый сынишка вылит был в

мелеховскую породу: тот же удлиненный разрез черных, чуть строгих глаз,

размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа. Он совал

в рот грязный кулачишко, - избочившись, неприступно и упорно глядел на

отца. У дочери Григорий видел только крохотные внимательные и такие же

черные глазенки - лицо ее кутал платок.

Держа их обоих на руках, он двинулся было к крыльцу, но боль пронизала

ногу.

- Возьми-ка их, Наташа... - Григорий виновато, в одну сторону рта,

усмехнулся. - А то я на порожки не влезу...

Посреди кухни, поправляя волосы, стояла Дарья. Улыбаясь, она развязно

подошла к Григорию, закрыла смеющиеся глаза, прижимаясь влажными теплыми

губами к его губам.

- Табаком-то прет! - И смешливо поиграла полукружьями подведенных, как

нарисованных тушью, бровей.

- Ну, дай ишо разок погляжу на тебя! Ах ты, мой чадунюшка, сыночек!

Григорий улыбался, щекочущее волнение хватало его за сердце, когда он

прижимался к материнскому плечу.

Во дворе Пантелей Прокофьевич распрягал лошадей, хромал вокруг саней,

алея красным кушаком и верхом треуха. Петро уже отвел в конюшню Григорьева

коня, нес в сенцы седло и что-то говорил, поворачиваясь на ходу к Дуняшке,

снимавшей с саней бочонок с керосином.

Григорий разделся, повесил на спинку кровати тулуп и шинель, причесал

волосы. Присев на лавку, он позвал сынишку:

- Поди-ка ко мне, Мишатка. Ну чего ж ты - не угадаешь меня?

Не вынимая изо рта кулака, тот подошел бочком, несмело остановился

возле стола. На него любовно и гордо глядела от печки мать. Она что-то

шепнула на ухо девочке, спустила ее с рук, тихонько толкнула:

- Иди же!

Григорий сгреб их обоих; рассадив на коленях, спросил:

- Не угадаете меня, орехи лесные? И ты, Полюшка, не угадаешь папаньку?

- Ты не папанька, - прошептал мальчуган (в обществе сестры он

чувствовал себя смелее).

- А кто же я?

- Ты - чужой казак.

- Вот так голос!.. [Вот так так, вот это да!.. ] - Григорий захохотал. -

А папанька где ж у тебя?

- Он у нас на службе, - убеждающе, склоняя голову, сказала девочка (она

была побойчей).

- Так его, чадунюшки! Пущай свой баз знает. А то он идей-то лытаетпо

целому году, а его узнавай! - с поддельной суровостью вставила Ильинична и

улыбнулась на улыбку Григория. - От тебя и баба твоя скоро откажется. Мы

уж за нее хотели зятя примать.

- Ты что же это, Наталья? А? - шутливо обратился Григорий к жене.

Она зарделась, преодолевая смущение перед своими, подошла к Григорию,

села около, бескрайне счастливыми глазами долго обводила всего его,

гладила горячей черствой рукой его сухую коричневую руку.

- Дарья, на стол собирай!

- У него своя жена есть, - засмеялась та и все той же вьющейся, легкой

походкой направилась к печке.

По-прежнему была она тонка, нарядна. Сухую, красивую ногу ее туго

охватывал фиолетовый шерстяной чулок, аккуратный чирик сидел на ноге, как

вточенный; малиновая сборчатая юбка была туго затянута, безукоризненной

белизной блистала расшитаязавеска. Григорий перевел взгляд на жену - и в

ее внешности заметил некоторую перемену. Она приоделась к его приезду;

сатиновая голубая кофточка, с узким кружевным в кисти рукавом, облегала ее

ладный стан, бугрилась на мягкой большой груди; синяя юбка, с расшитым

морщиненным подолом, внизу была широка, вверху - в обхват. Григорий сбоку

оглядел ее полные, как выточенные, ноги, волнующе-тугой обтянутый живот и

широкий, как у кормленой кобылицы зад, - подумал: " Казачку из всех баб

угадаешь. В одеже - привычка, чтоб все на виду было; хочешь - гляди, а

хочешь - нет. А у мужичек зад с передом не разберешь, - как в мешке

ходит... "

Ильинична перехватила его взгляд, сказала с нарочитой хвастливостью:

- Вот у нас как офицерские жены ходют! Ишо и городским нос утрут!

- Чего вы там, маманя, гутарите! - перебила ее Дарья. - Куда уж нам до

городских! Сережка вон сломалась, да и той грош цена! - докончила она с

горестью.

Григорий положил руку на широкую, рабочую спину жены, в первый раз

подумал: " Красивая баба, в глаза шибается... Как же она жила без меня?

Небось, завидовали на нее казаки, да и она, может, на кого-нибудь

позавидовала. А что, ежлижалмеркой принимала? " От этой неожиданной мысли

у него екнуло сердце, стало пакостно на душе. Он испытующе поглядел вее

розовое, лоснившееся и благоухавшее огуречной помадой лицо. Наталья

вспыхнула под его внимательным взглядом, - осилив смущение, шепнула:

- Ты чего так глядишь? Скучился, что ли?

- Ну, а как же!

Григорий отогнал негожие мысли, но что-то враждебное, неосознанное

шевельнулось в эту минуту к жене.

Кряхтя, влез в дверь Пантелей Прокофьевич. Он помолился на образа,

крякнул:

- Ну, ишо раз здорово живете!

- Слава богу, старик... Замерз? А мы ждали: щи горячие, прямо с пылу, -

суетилась Ильинична, гремя ложками.

Развязывая на шее красный платок, Пантелей Прокофьевич постукивал

обмерзшими подшитыми валенками. Стянул тулуп, содрал намерзшие на усах и

бороде сосульки и, подсаживаясь к Григорию, сказал:

- Замерз, а в хуторе обогрелся... Переехали поросенка у Анютки...

- У какой? - оживленно спросила Дарья и перестала кромсать высокий

белый хлеб.

- У Озеровой. Как она выскочит, подлюка, как понесет! И такой, и сякой,

и жулик, и борону у кого-то украл. Какую борону? Черти ее знают!

Пантелей Прокофьевич подробно перечислил все прозвища, которыми

наделяла его Анютка, - не сказал лишь о том, что упрекнула его в молодом

грехе, по части жалмерок. Григорий усмехнулся, садясь за стол. И Пантелей

Прокофьевич, желая оправдаться в его глазах, горячо докончил:

- Такую ересь перла, что и в рот взять нечего! Хотел уже вернуться,

кнутом ее перепоясать, да Григорий был, а с ним все как-то вроде

неспособно.

Петро отворил дверь, и Дуняшка на кушаке ввела красного, с лысиной,

телка.

- К масленой блины с каймаком будем исть! - весело крикнул Петро, пихая

телка ногой.

После обеда Григорий развязал мешок, стал оделять семью гостинцами.

- Это тебе, маманя... - Он протянул теплый шалевый платок.

Ильинична приняла подарок, хмурясь и розовея по-молодому.

Накинула его на плечи, да так повернулась перед зеркалом и повела

плечами, что даже Пантелей Прокофьевич вознегодовал:

- Карга старая, а туда же - перед зеркалой! Тьфу!..

- Это тебе, папаша... - скороговоркой буркнул Григорий, на глазах у

всех разворачивая новую казачью фуражку, с высоко вздернутым верхом и

пламенно-красным околышем.

- Ну, спаси Христос! А я фуражкой бедствовал. В лавках нонешний год их

не было... Абы в чем лето проходил... В церквуажникстрамноидтить в

старой. Ее, эту старую, уж на чучелу впору надевать, а я носил... -

говорил он сердитым голосом, озираясь, словно боясь, что кто-нибудь

подойдет и отнимет сыновний подарок.

Сунулся примерить было к зеркалу, но взглядом стерегла его Ильинична.

Старик перенял ее взгляд, круто вильнул, захромал к самовару. Перед ним и

примерял, надевая фуражку набекрень.

- Ты чего ж это, дрючок старый? - напустилась Ильинична.

Но Пантелей Прокофьевичотбрехался:

- Господи! Ну и глупая ты! Ить самовар, а не зеркала? То-то и оно.

Жену наделил Григорий шерстяным отрезом на юбку; детям роздал фунт

медовых пряников; Дарье - серебряные с камешками серьги; Дуняшке - на

кофточку; Петру - папирос и фунт табаку.

Пока бабы тараторили, рассматривая подарки, Пантелей Прокофьевич

пиковым королем прошелся по кухне и даже грудь выгнул:

- Вот он, казачок лейб-гвардии Казачьего полка! Призы сымал! На

инператорском смотру первый захватил! Седло и всю амуницию! Ух ты!..

Петро, покусывая пшеничный ус, любовался отцом, Григорий посмеивался.

Закурили, и Пантелей Прокофьевич, опасливо поглядев на окна, сказал:

- Покеда не подошли разная родня и соседи... расскажи вот Петру, что

там делается.

Григорий махнул рукой:

- Дерутся.

- Большевики где зараз? - спросил Петро, усаживаясь поудобней.

- С трех сторон: с Тихорецкой, с Таганрога, с Воронежа.

- Ну, а ревком ваш что думает? Зачем их допущает на наши земли?

Христоня с Иваном Алексеевичем приехали, брехали разное, но я им не верю.

Не так что-то там...

- Ревком - он бессильный. Бегут казаки по домам.

- Через это, значит, и прислоняется он к Советам?

- Конешно, через это.

Петро помолчал; вновь закуривая, открыто глянул на брата:

- Ты какой же стороны держишься?

- Я за Советскую власть.

- Дурак! - порохом пыхнул Пантелей Прокофьевич. - Петро, хучь ты

втолкуй ему!

Петро улыбнулся, похлопал Григория по плечу:

- Горячий он у нас - как необъезженный конь. Рази ж ему втолкуешь,

батя?

- Мне нечего втолковывать! - загорячился Григорий. - Я сам не слепой...

Фронтовики что у вас гутарют?

- Да что нам эти фронтовики! Аль ты этого дуроломаХристана не знаешь!

Чего он может понимать? Народ заблудился весь, не знает, куда ему

податься... Горе одно! - Петро закусил ус. - Гляди вот, что к весне будет

- не соберешь... Поиграли и мы в большевиков на фронте, а теперь пора за

ум браться. " Мы ничего чужого не хотим и наше не берите" - вот как должны

сказать казаки всем, кто нахрапом лезет к нам. А в Каменской у вас грязно

дело. Покумились с большевиками - они и уставляют свои порядки.

- Ты, Гришка, подумай. Парень ты не глупой. Ты должен уразуметь, что

казак - он как был казак, так казаком и останется. Вонючая Русь у нас не

должна править. А ты знаешь, что иногородние зараз гутарют! Всю землю

разделить на души. Это как?

- Иногородним коренным, какие в Донской области живут издавна, дадим

землю.

- А шиша им! Вот им выкусить!.. - Пантелей Прокофьевич сложил дулю;

дергая большим когтястым пальцем, долго водил вокруг Григорьева горбатого

носа.

По крыльцу загромыхали шаги. Застонали схваченные морозом порожки.

Вошли Аникушка, Христоня, Томилин Иван в несуразно высокой заячьего меха

папахе.

- Здорово, служивый! Пантелей Прокофич, магарыч станови! - гаркнул

Христоня.

От его крика испуганно мыкнул задремавший у теплой печки телок. Он,

оскользаясь, вскочил на свои еще шаткие ноги, круглыми агатовыми глазами

глядя на пришедших, и, наверное, от испуга, зацедил на пол тоненькую

струйку. Дуняша перебила ему охоту, легонько стукнув по спине; вытерев

лужу, подставила поганый чугунок.

- Телка испужал, горластый! - досадливо сказала Ильинична.

Григорий пожал казакам руки, пригласил садиться. Вскоре пришли еще

казаки с этого края хутора. Под разговор накурили так, что лампа замигала

и надсадно закашлял телок.

- Лихоманка вас забери! - ругалась Ильинична, уже в полночь

выпроваживая гостей. - Вон на баз ступайте, там и дымите, трубокуры!

Идите, идите! Служивый наш ишо не отдыхал с дороги. Ступайте с богом.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56