Часть 2, глава 10 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 6Следующая ⇒

головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа

на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой к выходу

винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив бинокль, долго глядел на

северо-запад, к лесу.

Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок

ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в

речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки.

Женский контральтовый голос звал: " Стасю! Ста-а-асю! идзьдо мне! "

Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:

- Закат вон как погорел. К ветру.

- К ветру, - согласился Иванков.

Ночью кони стояли расседланные. В местечке гасли огни и шумок. На

следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.

- Пойдем в местечко.

- Чего?

- Пожрем чего-нибудь, выпьем.

- Навряд, - усомнился Иванков.

- Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе, видишь, вон

сарай черепичный? - Крючков указал черным ногтястым пальцем. - Там у

шинкаря пиво есть, пойдем?

Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.

- Вы куда?

Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.

- Зараз придем.

- Вернитесь, ребята!

- Не гавкай!

Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.

- Пиво есть?

- Уже нет, господин козак.

- Мы за деньги.

- Езус-Мария, да разве я... Ах, господин козак, верьте честному еврею,

нет пива!

- Брешешь ты, жид!

- Та, пан козак! Я уже говорю.

- Ты вот чего... - досадливо перебил Крючков и полез в карман шаровар

за потертым кошельком. - Ты дай нам, а то ругаться зачну!

Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой

веко и пошел в сени.

Спустя минуту принес влажную, с ячменной шелухой на стенках бутылку

водки.

- А говорил - нету. Эх ты, папаша!

- Я говорил - пива нету.

- Закусить-то дай чего-нибудь.

Крючков шлепком высадил пробку, налил чашку вровень с выщербленными

краями.

Вышли полупьяные. Крючков приплясывал и грозил кулаком в окна, зиявшие

черными провалами глаз.

В стодоле зевал Астахов. За стенкой мокро хрустели сеном кони.

Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье.

Вечер. Ночь. Над местечком в выси - желтый месяц.

Изредка в саду за домом упадет с яблони вызревший плод. Слышен мокрый

шлепок. Около полуночи Иванков услышал конский топот по улице местечка.

Вылез из канавы, вглядываясь, но на месяц легло облако; ничего не видно за

серой непроглядью.

Он растолкал спавшего у входа в стодол Крючкова.

- Козьма, конные идут! Встань-ка!

- Откуда?

- По местечку.

Вышли. По улице, саженях в пятидесяти, хрушкочечекал копытный говор.

- Побегем в сад. Оттель слышнее.

Мимо дома - рысью в садок. Залегли под плетнем. Глухой говор. Звяк

стремени. Скрип седел. Ближе. Видны смутные очертания всадников.

Едут по четыре в ряд.

- Кто едет?

- А тебе кого надо? - откликнулся тенорок из передних рядов.

- Кто едет? Стрелять буду! - Крючков клацнул затвором.

- Тррр, - остановил лошадь один и подъехал к плетню. - Это пограничный

отряд. Пост, что ли?

- Пост.

- Какого полка?

- Третьего казачьего.

- С кем это ты там, Тришин? - спросили из темноты.

Подъехавший отозвался:

- Это казачий пост, ваше благородие.

К плетню подъехал еще один.

- Здорово, казаки!

- Здравствуйте, - не сразу откликнулся Иванков.

- Давно вы тут?

- Со вчерашнего дня.

Второй подъехавший зажег спичку, закуривая, и Крючков увидел офицера в

форме пограничника.

- Наш пограничный полк сняли с границы, - заговорил офицер, пыхая

папироской. - Имейте в виду, что вы теперь - лобовые. Противник завтра,

пожалуй, продвинется сюда.

- Вы куда же едете, ваше благородие? - спросил Крючков, не снимая

пальца со спуска.

- Мы должны в двух верстах отсюда присоединиться к нашему эскадрону.

Ну, трогай, ребята! Всего хорошего, казачки!

- Час добрый.

Ветер сорвал с месяца завесу тучи, и на местечко, на купы садов, на

шишкастую верхушку стодола, на отряд, выезжавший на взгорье, потек желтый

мертвенный свет.

Утром уехал с донесением в сотню Рвачев. Астахов переговорил с

хозяином, и тот, за небольшую плату, разрешил скосить лошадям клевера. С

ночи лошади стояли оседланные. Казаков пугало то, что они остались лицом к

лицу с противником. Раньше, когда знали, что впереди пограничная стража,

не было этого чувства оторванности и одиночества; тем сильнее сказалось

оно после известия о том, что граница обнажена.

Хозяйская пашня была неподалеку от стодола. Астахов назначил косить

Иванкова и Щеголькова. Хозяин, под белым лопухом войлочной шляпы, повел их

к своей деляне. Щегольков косил, Иванков сгребал влажную тяжелую траву и

увязывал ее в фуражирки. В это время Астахов, наблюдавший в бинокль за

дорогой, манившей к границе, увидел бежавшего по полю с юго-западной

стороны мальчишку. Тот бурым неслинявшим зайцем катился с пригорка и еще

издали что-то кричал, махая длинными рукавами пиджака. Подбежал и, глотая

воздух, поводя округленными глазами, крикнул:

- Козак, козак, пшишелгерман! Герман пшишелоттонд.

Он протянул хоботок длинного рукава, и Астахов, припавший к биноклю,

увидел в окружье стекол далекую густую группу конных. Не отдирая от глаз

бинокля, зыкнул:

- Крючков!

Тот выскочил из косых дверей стодола, оглядываясь.

- Беги, ребят кличь! Немцы! Немецкий разъезд!

Он слышал топот бежавшего Крючкова и теперь уже ясно видел в бинокль

плывущую за рыжеватой полосой травы кучку всадников.

Он различал даже гнедую масть их лошадей и темно-синюю окраску

мундиров. Их было больше двадцати человек. Ехали они, тесно скучившись, в

беспорядке; ехали с юго-западной стороны, в то время как наблюдатель ждал

их с северо-запада. Они пересекли дорогу и пошли наискось по гребню над

котловиной, в которой разметалось местечко Любов.

Высунув из морщиненных губ кутец прикушенного языка, сопя от

напряжения, Иванков затягивал в фуражирку ворох травья. Рядом с ним,

посасывая трубочку, стоял колченогий хозяин-поляк. Он сунул руки за пояс,

из-под полей шляпы, насупясь, оглядывал косившегоЩеголькова.

- Рази это коса? - ругался тот, злобно взмахивая игрушечно-маленькой

косой. - Косишь ей?

- Косю, - ответил поляк, заплетая языком за обгрызенный мундштук, и

выпростал один палец из-за пояса.

- Этой твоей косой у бабы на причинном месте косить!

- Угу-м, - согласился поляк.

Иванков прыснул. Он хотел что-то сказать, но, оглянувшись, увидел

бежавшего по пашне Крючкова. Тот бежал, приподняв рукой шашку, вихляя

ногами по кочковатой пахоте.

- Бросайте!

- Чего ишо? - спросил Щегольков, втыкая косу острием в землю.

- Немцы!

Иванков выронил фуражирку. Хозяин, пригибаясь, почти цепляя руками

землю, словно над ним взыкали пули, побежал к дому.

Только что добрались до стодола и, запыхавшись, вскочили на коней, -

увидели роту русских солдат, втекавшую со стороны Пеликалие в местечко.

Казаки поскакали навстречу. Астахов доложил командиру роты, что по бугру,

огибая местечко, идет немецкий разъезд. Капитан строго оглядел носки своих

сапог, присыпанные пыльным инеем, спросил:

- Сколько их?

- Больше двадцати человек.

- Езжайте им наперерез, а мы отсюда их обстреляем. - Он повернулся к

роте, скомандовал построение и быстрым маршем повел солдат.

Когда казаки выскочили на бугор, немцы, уже опередив их, шли рысью,

пересекая дорогу на Пеликалие. Впереди выделялся офицер на светло-рыжем

куцехвостом коне.

- Вдогон! Мы их нагоним на второй пост! - скомандовал Астахов.

Приставший к ним в местечке конный пограничник отстал.

- Ты чего же? Отломил, брат? - оборачиваясь, крикнул Астахов.

Пограничник махнул рукой, шагом стал съезжать в местечко. Казаки шли

шибкой рысью. Даже невооруженным глазом ясно стало видно синюю форму

немецких драгун. Они ехали куцей рысью по направлению на второй пост,

стоявший в фольварке верстах в трех от местечка, и оглядывались на

казаков. Расстояние, разделявшее их, заметно сокращалось.

- Обстреляем! - хрипнул Астахов, прыгая с седла.

Стоя, намотав на руки поводья, дали залп. Лошадь Иванкова стала в

дыбки, повалила хозяина. Падая, он видел, как один из немцев валился с

лошади: вначале лениво клонился на бок и вдруг, кинув руками, упал. Немцы,

не останавливаясь, не вынимая из чехлов карабинов, поскакали, переходя в

намет. Рассыпались реже. Ветер крутил матерчатыефлюгерки на их пиках.

Астахов первым вскочил на коня. Налегли на плети. Немецкий разъезд под

острым углом повернул влево, и казаки, преследуя их, проскакали саженях в

сорока от упавшего немца. Дальше шла холмистая местность, изрезанная

неглубокими ложбинами, изморщиненная зубчатыми ярками. Как только немцы

поднимались из ложбины на ту сторону, - казаки спешивались и выпускали им

вслед по обойме. Против второго поста свалили еще одного.

- Упал! - крикнул Крючков, занося ногу в стремя.

- Из фольварка зараз наши!.. Тут второй пост... - бормотнул Астахов,

загоняя обкуренным желтым пальцем в магазинную коробку новую обойму.

Немцы перешли на ровную рысь. Проезжая, поглядывали на фольварк. Но

двор был пустынен, черепичные крыши построек ненасытно лизало солнце.

Астахов выстрелил с коня. Чуть приотставший задний немец мотнул головой и

дал лошади шпоры.

Уже после выяснилось: казаки ушли со второго поста этой ночью, узнав,

что телеграфные провода в полуверсте от фольварка перерезаны.

- На первый пост погоним! - крикнул, поворачиваясь к остальным,

Астахов.

И тут только Иванков заметил, что у Астахова шелушится нос, тонкая

шкурка висит на ноздрине.

- Чего они не обороняются? - тоскливо спросил он, поправляя за спиной

винтовку.

- Погоди ишо... - кинул Щегольков, дыша, как сапная лошадь.

Немцы спустились в первую ложбину не оглядываясь. По ту сторону чернела

пахота, с этой стороны щетинился бурьянок и редкий кустарник. Астахов

остановил коня, сдвинул фуражку, вытер тыльной стороной ладони зернистый

пот. Оглядел остальных; сплюнув комок слюны, сказал:

- Иванков, езжай к котловине, глянь, где они.

Иванков, кирпично-красный, с мокрой-от пота спиной, жадно облизал

зачерствелые губы, поехал.

- Курнуть бы, - шепотом сказал Крючков, отгоняя плетью овода.

Иванков ехал шагом, приподнимаясь на стременах, заглядывая в низ

котловины. Сначала он увидел колышущиеся кончики пик, потом внезапно

показались немцы, повернувшие лошадей, шедшие из-под склона котловины в

атаку. Впереди, картинно подняв палаш, скакал офицер. За момент, когда

поворачивал коня, Иванков запечатлел в памяти безусое нахмуренное лицо

офицера, статную его посадку. Градом по сердцу - топот немецких коней.

Спиной до боли ощутил Иванков щиплющий холодок смерти. Он крутнул коня и

молча поскакал назад.

Астахов не успел сложить кисет, сунул его мимо кармана.

Крючков, увидев за спиной Иванкова немцев, поскакал первый.

Правофланговые немцы шли Иванкову наперерез. Настигали его с диковинной

быстротой. Он хлестал коня плетью, оглядывался. Кривые судороги сводили

ему посеревшее лицо, выдавливали из орбит глаза. Впереди, припав к луке,

скакал Астахов. За Крючковым и Щегольковым вихрилась бурая пыль.

" Вот! Вот! Догонит! " - стыла мысль, и Иванков не думал об обороне;

сжимая в комок свое большое полное тело, головой касался холки коня.

Его догнал рослый рыжеватый немец. Пикой пырнул его в спину. Острие,

пронизав ременный пояс, наискось на полвершка вошло в тело.

- Братцы, вертайтесь!.. - обезумев, крикнул Иванков и выдернул из ножен

шашку. Он отвел второй удар, направленный ему в бок, и, привстав, рубнул

по спине скакавшего с левой стороны немца. Его окружили. Рослый немецкий

конь грудью ударился о бок его коня, чуть не сшиб с ног, и близко, в упор,

увидел Иванков страшную муть чужого лица.

Первый подскакал Астахов. Его оттерли в сторону. Он отмахивался шашкой,

вьюном вертелся в седле, оскаленный, изменившийся в лице, как мертвец.

Иванкова концом палаша полоснули по шее. С левой стороны над ним вырос

драгун, и блекло в глазах метнулся на взлете разящий палаш. Иванков

подставил шашку: сталь о сталь брызгнула визгом. Сзади пикой поддели ему

погонный ремень, настойчиво срывали его с плеча. За вскинутой головой коня

маячило потное, разгоряченное лицо веснушчатого немолодого немца. Дрожа

отвисшей челюстью, немец бестолково ширял палашом, норовя попасть Иванкову

в грудь. Палаш не доставал, и немец, кинув его, рвал из пристроченного к

седлу желтого чехла карабин, не спуская с Иванкова часто мигающих,

напуганных коричневых глаз. Он не успел вытащить карабин, через лошадь его

достал пикой Крючков, и немец, разрывая на груди темно-синий мундир,

запрокидываясь назад, испуганно-удивленно ахнул.

- Майн готт!

В стороне человек восемь драгун окружили Крючкова. Его хотели взять

живьем, но он, подняв на дыбы коня, вихляясь всем телом, отбивался шашкой

до тех пор, пока ее не выбили. Выхватив у ближнего немца пику, он

развернул ее, как на ученье.

Отхлынувшие немцы щепили ее палашами. Возле небольшого клина

суглинистой невеселой пахоты грудились, перекипали, колыхаясь в схватке,

как под ветром. Озверев от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем

попало: по спинам, по рукам, по лошадям и оружию... Обеспамятевшие от

смертного ужаса лошади налетали и бестолково сшибались. Овладев собой,

Иванков несколько раз пытался поразить наседавшего на него длиннолицего

белесого драгуна в голову, но шашка падала на стальные боковые пластинки

каски, соскальзывала.

Астахов прорвал кольцо и выскочил, истекая кровью. За ним погнался

немецкий офицер. Почти в упор убил его Астахов выстрелом, сорвав с плеча

винтовку. Это и послужило переломным моментом в схватке. Немцы, все

израненные нелепыми ударами, потеряв офицера, рассыпались, отошли. Их не

преследовали. По ним не стреляли вслед. Казаки поскакали напрямки к

местечку Пеликалие, к сотне; немцы, подняв упавшего с седла раненого

товарища, уходили к границе.

Отскакав с полверсты, Иванков зашатался.

- Я все... Я падаю! - Он остановил коня, но Астахов дернул поводья.

- Ходу!

Крючков размазывал по лицу кровь, щупал грудь. На гимнастерке рдяно

мокрели пятна.

От фольварка, где находился второй пост, разбились надвое.

- Направо ехать, - сказал Астахов, указывая на сказочно зеленевшее за

двором болото в ольшанике.

- Нет, налево! - упрямился Крючков.

Разъехались. Астахов с Иванковым приехали в местечко позже. У околицы

их ждали казаки своей сотни.

Иванков кинул поводья, прыгнул о седла и, закачавшись, упал. Из

закаменевшей руки его с трудом вынули шашку.

Спустя час почти вся сотня выехала на место, где был убит германский

офицер. Казаки сняли с него обувь, одежду и оружие, толпились,

рассматривая молодое, нахмуренное, уже пожелтевшее лицо убитого.

Усть-хоперец Тарасов успел снять с убитого часы с серебряной решеткой и

тут же продал их взводному уряднику. В бумажнике нашли немного денег,

письмо, локон белокурых волос в конверте и фотографию девушки с надменным

улыбающимся ртом.

Из этого после сделали подвиг. Крючков, любимец командира сотни, поего

реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени. Героя отослали в

штаб дивизии, где он слонялся до конца войны, получив остальные три креста

за то, что из Петрограда и Москвы на него приезжали смотреть влиятельные

дамы и господа офицеры. Дамы ахали, дамы угощали донского казака дорогими

папиросами и сладостями, а он вначале порол их тысячным матом, а после,

под благотворным влиянием штабных подхалимов в офицерских погонах, сделал

из этого доходную профессию: рассказывал о " подвиге", сгущая краски до

черноты, врал без зазрения совести, и дамы восторгались, с восхищением

смотрели на рябоватое раэбойницкое лицо казака-героя. Всем было хорошо и

приятно.

Приезжал в Ставку царь, и Крючкова возили ему на показ. Рыжеватый

сонный император осмотрел Крючкова, как лошадь, поморгал кислыми сумчатыми

веками, потрепал его по плечу.

- Молодец казак! - и, повернувшись к свите: - Дайте мне сельтерской

воды.

Чубатая голова Крючкова не сходила со страниц газет и журналов. Были

папиросы с портретом Крючкова. Нижегородское купечество поднесло ему

золотое оружие.

Мундир, снятый с германского офицера, убитого Астаховым, прикрепили к

фанерной широкой доске, и генерал фон Ренненкампф, посадив в автомобиль

Иванкова и адъютанта с этой доской, ездил перед строем уходивших на

передовые позиции войск, произносил зажигательно-казенные речи.

А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать

рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались,

сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались,

вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались, нравственно

искалеченные.

Это назвали подвигом.

Часть 3 Глава 23

К глазной лечебнице доктора Снегирева примыкал маленький садик.

Таких неуютных стриженых садов много по окраинным переулкам Москвы, в

них не отдыхает глаз от каменной тяжелой скуки города, и еще резче и

больней вспоминается при взгляде на них дикое приволье леса. В больничном

садике хозяйничала осень: крыла дорожки оранжевой бронзой листьев,

утренними заморозками мяла цветы и водянистой зеленью наливала на газонах

траву. В погожие дни по дорожкам гуляли больные, вслушиваясь в переливы

церковных звонов богомольной Москвы. В ненастье (а в том году оно

преобладало) слонялись из палаты в палату, лежали на койках, отмалчиваясь,

прискучившие и самим себе и друг другу.

В лечебнице преобладали гражданские больные, раненые помещались в одной

палате; было их пять человек: Ян Варейкис, высокий русый латыш с

окладистой подстриженной бородой и голубыми глазами; Иван Врублевский,

двадцативосьмилетний красавец драгун, уроженец Владимирской губернии;

сибирский стрелок Косых, вертлявый желтый солдатишкоБурдин и Мелехов

Григорий. В конце сентября привезли еще одного. Во время вечернего чая

продолжительно затрепетал звонок. Григорий выглянул в коридор. В переднюю

вошли трое: сестра милосердия и человек в черкеске, третьего они

поддерживали под руки. Он, наверное, только что прибыл с вокзала: об этом

свидетельствовала его грязная солдатская гимнастерка с кровяными бурыми

следами на груди. Ему вечером же сделали операцию. После недолгих

приготовлений (в палаты доносился шум - кипятили инструменты) в

операционную провели новоприбывшего. Спустя несколько минут оттуда

послышалась приглушенная песня: пока раненому удаляли остаток глаза,

выбитого осколком, он, усыпленный хлороформом, пел и невнятно ругался.

После операции его принесли в палату к раненым. Через сутки тяжкая одурь

хлороформа вышла из мозгов, и он рассказал, что был ранен под Вербергомна

германском фронте, фамилия его Гаранжа, был пулеметчиком, родом сам из

Черниговской губернии. За несколько дней он особенно близко сошелся с

Григорием; койки их стояли рядом, и они уже после вечернего обхода шепотом

подолгу разговаривали.

- Ну, козак, як дила?

- Как сажа бела.

- Глаз, що ж вин?

- Хожу на уколы.

- Скилькозробилы?

- Восемнадцать.

- Больно чи ни?

- Нет, сладко.

- А ты попроси, шоб воны гетьйоговыризалы.

- Не всем кривым быть.

- Це так.

Желчный, язвительный сосед Григория был недоволен всем: ругал власть,

войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов - все, что попадало

на острый его язык.

- За шо мы с тобой, хлопче, воювалы?

- За что все, за то и мы.

- Та ты толком окажи мэни, толком.

- Отвяжись!

- Га! Дуркан ты. Цедило треба разжуваты. За буржуив мы воевалы, чуешь?

Що ж цетаке - буржуй? Птыцятакау коноплях живе.

Он разъяснял Григорию непонятные слова, пересыпал свою речь ругательным

забористым перцем.

- Не тарахти! Не понимаю хохлачьего твоего языка, - перебивал его

Григорий.

- Ось тоби! Що ж ты, москаль, не понимаешь?

- Реже гутарь.

- Я ж, мийридненький, и то балакаюнэ густо. Ты кажешь - за царя, а шо

жвоно такое - царь? Царь - пьянюга, царица - курва, паньским грошам от

войны прибавка, а нам на шею... удавка. Чуешь? Ось! Хвабрыкант горилку

пье, солдат вошку бье, тяжко обоим. Хвабрыкант с барышом, а рабочий

нагишом, так воно порядком и пластуется. Служи, козак, служи! Ще один

хрэстзаробишь, гарный, дубовый... - Говорил по-украински, но в редкие

минуты, когда волновался, переходил на русский язык и, уснащая его

ругательствами, изъяснялся чисто.

Изо дня в день внедрял он в ум Григория досель неизвестные тому истины,

разоблачал подлинные причины возникновения войны, едко высмеивал

самодержавную власть. Григорий пробовал возражать, но Гаранжа забивал его

в тупик простыми, убийственно простыми вопросами, и Григорий вынужден был

соглашаться.

Самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту

Гаранжи и был бессилен противопоставить ему возражения, не было их и

нельзя было найти. С ужасом Григорий сознавал, что умный и злой украинец

постепенно, неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, родине, о

его казачьем воинском долге.

В течение месяца после прихода Гаранжи прахом задымились все те устои,

на которых покоилось сознание. Подгнили эти устои, ржавью подточила их

чудовищная нелепица войны, и нужен был только толчок. Толчок был дан,

проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум

Григория. Он метался, искал выхода, разрешения этой непосильной дляего

разума задачи и с удовлетворением находил его в ответах Гаранжи.

Поздней ночью однажды Григорий встал с постели и разбудил Гаранжу.

Подсел к нему на кровать. В окно сквозь приспущенную штору тек зеленоватый

свет сентябрьского месяца. Щеки проснувшегосяГаранжи темнели супесными

рытвинами, влажно блестели черные впадины глазниц. Он зевал, зябко кутал

ноги в одеяло.

- Шонэспышь?

- Сну нету. Сон от меня уходит. Ты мне объясни вот что, война одним на

пользу, другим в разор...

- Ну? Ахха-а-а... - зевнул Гаранжа.

- Погоди! - зашептал Григорий, опаляемый гневом. - Ты говоришь, что на

потребу богатым нас гонят на смерть, а как же народ? Аль он не понимает?

Неужели нету таких, чтоб могли рассказать? Вышел бы и сказал: " Братцы, вот

за что вы гибнете в кровях".

- Як це так, вышел? Ты шо, сказывся? А ну, побачив бы я, як ты вышел.

Мы ось с тобой шепчемся, як гуси у камыши, а гавкни ризко - и пид пулю.

Черная глухота у народи. Война его побудить. Из хмарыписля грому дощ

буде...

- Что же делать? Говори, гад! Ты мне сердце разворошил.

- А шотоби сердце каже?

- Не пойму, - признался Григорий.

- Хтомэнэ с кручи пихае, того я пихну. Трэба, нэлякаясь, повернуть

винтовки. Трэба у того загнать пулю, кто посылае людей у пэкло. Ты знай, -

Гаранжа приподнялся и, скрипнув зубами, вытянул руки, - поднимется вэлыка

хвыля, вона усэснэсэ!

- По-твоему, что ж... все вверх ногами надо поставить?

- Га! Власть треба, як грязные портки, скынуть. Треба с панив овчину

драть, треба им губы рвать, богарно воны народ помордувалы.

- А при новой власти войну куда денешь? Так же будут клочиться, - не

мы, так дети наши. Войне чем укорот дашь? Как ее уничтожить, раз извеку

воюют?

- Вирно, война испокон веку иде, и до той годыны вона нэпэрэвэдэться,

пока будэ на свитидурноедьска власть. От! А як була б у кажном

государстви власть робоча, тоди б не воювалы. То и трэбазробыть. А цэ

будэ, в дубовудомовыну их мать!.. Будэ! И у германцив, и у хранцузив - у

всихзаступэ власть робоча и хлеборобська. За шо ж мы тодибудемо

брухаться? Граныци - геть! Чорну злобу - геть! Одна по всьому свиту будэ

червона жизнь. Эх! - Гаранжа вздохнул и, покусывая кончики усов, блистая

единственным глазом, мечтательно улыбнулся. - Я б, Грыцько, кровь свою

руду по капли выцидыв бы, шоб дожить до такого... Полымя мэни сердцевину

лиже...

Они проговорили до рассвета. В серых сумерках забылся Григорий

беспокойным сном.

Утром его разбудили голоса и плач. Иван Врублевский, лежа на кровати

вниз лицом, всхлипывал, сморкался; вокруг него стояли фельдшерица, Ян

Варейкис и Косых.

- Чего он хлюпает? - высунув голову из-под одеяла, хрипнул Бурдин.

- Глаз разбил. Начал из стакана вынать и кокнул его об пол, - скорее с

злорадством, чем с сожалением, ответил Косых.

Какой-то обрусевший немец, торговец искусственными глазами, движимый

патриотическими побуждениями, выдавал свой товар солдатам бесплатно.

Накануне Врублевскому подобрали и вставили стеклянный глаз, тончайшей

работы, такой же голубой и красивый, как и настоящий. Настолько

художественно он был сделан, что даже при внимательном изучении нельзя

было отличить подлинный глаз от искусственного. Врублевский радовался и

смеялся, как ребенок.

- Приду домой, - говорил он, по-владимирски окая, - любую девку обману.

Женюсь, а потом признаюсь, что глаз-то стеклянный.

- Омманет, язви его! - хохотал Бурдин, постоянно напевавший о Дуне и

таракане, который прогрыз Дуне сарафан.

И вот несчастная случайность - и красавец парень вернется в родную

деревню кривым уродом.

- Новый дадут, не реви, - утешал Григорий.

Врублевский поднял опухшее от слез лицо с красной мокрой дыркой вместо

глаза.

- Не дадут. Глаз - он триста рублей стоит. Не дадут.

- Глаз был так глаз! Каждая жилка на ем прорисована, - восторгался

Косых.

После утреннего чая Врублевский поехал с фельдшерицей в магазин к

немцу, и тот вновь подобрал глаз.

- Немцы-то, они лучше русских! - неистовствовал в восторге Врублевский.

- У русского купца - хрен выпросишь, а этот и слова не сказал.

Минул сентябрь. Время скупо отсчитывало дни. Тянулись они нескончаемо

длинные, набитые мертвящей скукой. По утрам в девять пили чай. Каждому

больному на тарелочке подавали два чахлых прозрачных ломтика французской

булки и кусочек сливочного масла, величиной с мизинец, после обеда больные

расходились голодные. Вечером пили чай, для разнообразия запивая его

холодной водой. Состав больных менялся. Из " военной палаты" (так окрестили

больные палату, где лежали раненые солдаты) первым выписался сибиряк

Косых, за ним последовал латыш Варейкис. В последних числах октября

выписали Григория.

Красивый, с подстриженной бородкой, хозяин больницы доктор Снегирев на

испытании признал зрение Григория удовлетворительным. В темной комнате

Григорию показывали на известном расстоянии освещенные большие буквы и

цифры. Его выписали и направили в госпиталь на Тверской, так как

залеченная рана на голове неожиданно открылась, и появилось легкое

нагноение. Прощаясь с Гаранжой, Григорий спросил:

- Увидимся ли?

- Гора с горой нэсходыться...

- Ну, хохол, спасибо, что глаза мне открыл. Теперь я зрячий и... злой!

- У полк прийдэшь - побалакай на цэй счет с козакамы.

- Ладно.

- Як шодоведэтьсябуваты у Черниговщини, в слободе Гороховки, -

спрашивай коваля АндрияГаранжу, рад буду тэбэбачиты. Прощувай, хлопче!

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒