Часть 2, глава 10 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 6Следующая ⇒

Сергей Платонович на своем веку, в разных бывал передрягах. Давненько,

когда работал еще по ссыпке, пришлось ему за гроши скупить у казаков хлеб,

а потом вывезти за хутор и ссыпать в Дурной яр четыре тысячи пудов

сгоревшейся пшеницы. Помнил и 1905 год - и в него осенней ночухой разрядил

кто-то из хуторских дробинок. Богател Мохов и проживался, под конец

сколотил шестьдесят тысяч, положил их в Волго-Камский банк, но дальним

нюхом чуял, что неотвратимо подходит время великого потрясения. Ждал

Сергей Платонович черных дней и не ошибся: в январе семнадцатого года

учитель Баланда, исподволь умиравший от туберкулеза, жаловался ему:

- Революция на носу, а тут изволь издыхать от глупейшей и

сентиментальнейшей болезни. Обидно, Сергей Платонович!.. Обидно, что не

придется поглядеть, как роспотрошат ваши капиталы и вас вспугнут из

теплого гнездышка.

- Что же тут обидного?

- А как же? Все же, знаете, приятно будет видеть, как все пойдет

прахом.

- Нет уж, милый мой! Умри ты нынче, я завтра! - тайно злобясь, говорил

Сергей Платонович.

В январе еще блуждали по хуторам и станицам отголоски столичных

разговоров о Распутине и царской фамилии, а в начале марта, как стрепета

сетью, накрыла Сергея Платоновича весть о низвержении самодержавия. Казаки

отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой и выжиданием. В

этот день у закрытой моховской лавки толпились до вечера старики и казаки

помоложе. Хуторский атаман Кирюшка Солдатов (преемник убитого Маныцкова),

большой рыжеусый и чуть раскосый казак, был подавлен, в разговоре,

оживленно закипевшем у лавки, участия почти не принимал, ползал косыми

глазами по казакам, изредка вставляя растерянное восклицание:

- Наворошили делов!.. Ну и ну!.. Как теперича жить!..

Сергей Платонович, увидев из окна толпу у лавки, решил пойти

потолковать со стариками. Надел енотку и, опираясь на коричневую трость со

скромными серебряными инициалами, вышел на парадное крыльцо. От лавки

сочился гомон.

- Ну, Платоныч, ты человек грамотный, расскажи нам, темным, что теперь

и как будет? - спросил Матвей Кашулин, напуганно улыбаясь, собирая у

зябкого носа косые складки.

На поклон Сергея Платоновича старики почтительно снимали шапки,

расступались, давая место в кругу.

- Без царя будем жить... - помялся Сергей Платонович.

Старики заговорили все сразу:

- Как же без царя-то?

- Отцы наши и деды при царях жили, а теперя не нужен царь?

- Голову сними - небось ноги без нее жить не будут.

- Какая же власть заступит?

- Да ты не мнись, Платоныч! Гутарь с нами по чистой... Чего ты

опасаешься?

- Он, может, и сам не знает, - улыбнулся АвдеичБрех, и от улыбки ямки

на розовых щеках его стали глубже.

Сергей Платонович тупо оглядел свои старые резиновые боты, сказал, с

болью выплевывая слова:

- Государственная дума будет править. Республика будет у нас.

- Достукались, мать те черт!

- Мы как служили при покойничке Александре Втором... - начал было

Авдеич, но суровый старик Богатырев строго перебил его:

- Слыхали! Не об этом тут речь.

- Казакам, значит, концы приходют?

- Мы тут забастовки работаем, а немец тем часом и до Санкт-Петербурга

доберется.

- Раз равенство - значит, с мужиками нас поравнять хочут...

- Гляди, небось и до земельки доберутся?..

Сергей Платонович, насильно улыбаясь, оглядел расстроенные лица

стариков, на душе у него стало сумеречно и гадко. Он привычным жестом

раздвоил гнедоватую бороду, заговорил, злобясь неизвестно на кого:

- Вот, старики, до чего довели Россию... Сравняют вас с мужиками, лишат

вас привилегий, да еще и старые обиды припомнят. Тяжелые наступают

времена... В зависимости от того, в какие руки попадет власть, а то и до

окончательной гибели доведут.

- Живы будем - посмотрим! - Богатырев покачал головою и из-под

клочкастых хлопьев бровей глянул на Сергея Платоновича недоверчиво. - Ты,

Платоныч, свою линию гнешь, а нам, могет быть, что и полегчает от этого?..

- Чем же это вам полегчает? - язвительно спросил Сергей Платонович.

- Войну новая власть, может, кончит... Могетить быть такое? Ась?

Сергей Платонович махнул рукой и постаревшей походкой заковылял к

своему голубому нарядному крыльцу. Он шел, разбросанно думая о деньгах, о

мельнице и ухудшающейся торговле, вспомнил, что Елизавета теперь в Москве,

а Владимир должен вскоре приехать из Новочеркасска. Тупой укол тревоги за

детей не нарушил мятущейсябессвязицы мыслей. Так дошел он до крыльца,

чувствуя, как за этот день сразу потускнела жизнь и даже сам он словно

внутренне вылинял от ноющих мыслей. Кислым вкусом ржавчины во рту вызвало

приток слюны. Оглянувшись на стариков у лавки, Сергей Платонович плюнул

через резные перила крыльца, зашаркал по террасе в комнаты. Анна Ивановна

встретила мужа в столовой, скользнула по лицу его привычно равнодушным

взглядом пустоцветных глаз, спросила:

- Перед чаем закусишь?

- Да нет же! Какая там закуска?! - брезгливо отмахнулся Сергей

Платонович.

Раздеваясь, он все чувствовал вкус ржавчины во рту и безрадостную

пустоту в голове.

- От Лизы письмо.

Анна Ивановна прошла в спальню снующей иноходью (так всегда ходила она

с первого дня замужества, придавленная большим хозяйством), вынесла

надорванный конверт.

" Пустая и, кажется, недалекая девка", - в первый раз подумал так о

дочери Сергей Платонович, морща нос от запаха духов, исходившего от

плотного конверта. Старик невнимательно прочел письмо, почему-то

остановился на слове " настроние" и долго думал, доискиваясь в нем

непонятного смысла. В конце письма Елизавета просила выслать денег. Сергей

Платонович, все еще ощущая ноющую пустоту в голове, прочел последние

строки. Ему неожиданно захотелось тихо заплакать. Дыбом вставшая жизнь

являла в этот миг ему порожнее свое нутро.

" Чужая она мне, - подумал он про дочь. - И я ей чужой. Родственные

чувства испытывает - поскольку нужны деньги... Грязная девка, имеет

любовников... а маленькая была белокурой и родной. Боже мой! Как меняется

все!.. До старости остался дураком, верил в какую-то хорошую в будущем

жизнь, а на самом деле одинок, как часовня... Нечисто наживал - да чисто и

не наживешь! - жулил, жался, а теперь вот революция, и завтра мои холуи

могут вытряхнуть меня из дома... Все под такую мать!.. А дети? Владимир

глуп... Да и что толку? Все равно, пожалуй... "

По какой-то нелепой связи вспомнился давнишний случай на мельнице:

завозчик-казак заскандалил по поводу большогоотмола и отказался платить;

он, Сергей Платонович, в это время был в машинном отделении, вышел на шум

и, узнав в чем дело, приказал весовщику и мирошникам не отдавать

сработанной муки. Маленький, невзрачный казачишка тянул мешок за гузырьк

себе, мирошник, плотный, грудастый Завар, - к себе. Так случилось, что

казачишка толкнул мирошника, тот, развернувшись, ударил его в висок

большим, косо сжатым кулаком. Казачишка упал, потом вскочил на ноги,

покачиваясь; на левом виске его кровянилась ссадина. Он вдруг шагнул к

Сергею Платоновичу, выдохнул стенящим шепотом:

- Возьми муку! Жри! - и вышел, дрожа плечами.

Безо всякой видимой связи вспомнился Сергею Платоновичу этот случай и

последствия его: жена казачишки приходила с просьбой возвратить муку;

насильно выдавливая слезы, ища сочувствия у завозчиков, голосила:

- Что ж это такое, люди добрые? Какие это права? Отдай муку!

- Иди, тетка, иди подобру, а то волосьявыщипаю! - посмеивался Завар.

Было неприятно и досадно смотреть, как весовщик Валет, такой же

слабосильный и мелкорослый, как и тот казачишка, полез на Завара в драку и

после, жестоко избитый им, приходил просить расчет. Все это быстролетно

мелькнуло в уме Сергея Платоновича, пока он сворачивал прочитанное письмо,

глядя перед собой невидящими глазами.

День этот оставил под исход садную дурную боль. Сергей Платонович спал

ночью плохо, ворочался, одолеваемый бестолковыми мыслями и неосознанными

желаниями; уснул за полночь, а утром, прослышав, что в Ягодное приехал с

фронта к отцу Евгений Листницкий, решил съездить туда, чтобы поговорить,

выяснить подлинное положение и снять с души горькую накипь тревожных

предчувствий. Емельян, посасывая трубку, запряг в городские сани маштака,

повез хозяина в Ягодное.

Над хутором оранжевым абрикосом вызревало солнце, под ним тлели,

дымясь, облака. Резкий морозный воздух был насыщен сочным плодовым

запахом. Под копытами маштака хрустел подорожный ледок, пар сносился

ветром от конских ноздрей назад, инеем оседал на гриве. Сергей Платонович,

умиротворенный быстрой ездой и холодом, подремывал, качался, терся спиной

о коверчатый задок саней. А в хуторе на площади чернела тулупами толпа

казаков, овечьим порядком кучились бабы, запахнув донские шубы, опушенные

бурым поречьем [поречье - мех выдры или норки].

В середине толпы учитель Баланда, с платком у позеленевшего рта и с

красной лентой в петличке полушубка, горячечно блестя глазами, говорил:

-... Видите, наступил конец проклятому самодержавию! Теперь ваших сынов

не пошлют усмирять плетями рабочих, кончилась ваша позорная служба

царю-кровососу. Учредительное собрание будет хозяином новой, свободной

России. Оно сумеет построить иную, так сказать, светлую жизнь!

Сзади, за сборки полушубка, дергала сожительница, шептала умоляюще:

- Митя, оставь! Пойми, что вредно тебе, нельзя! Кровь ведь опять будет

идти... Митя!

Казаки слушали Баланду, смущенно потупясь, покряхтывая, тая улыбки.

Речь ему так и не дали докончить. Сочувственный голос из передних рядов

произнес басовито:

- Жизня-то, как видать, светлая будет, да вот ты, сердяга, не дотянешь.

Шел бы себе домой, а то на базу-то свежо...

Баланда скомкал недоговоренную фразу и, увядший, вышел из толпы.

В Ягодное приехал Сергей Платонович в полдень. Емельян за уздцы подвел

маштака к плетеным яслям возле конюшни и, пока хозяин вылезал из саней и,

откинув полу тулупа, доставал носовой платок, успел разнуздать лошадь,

накинуть попону. У крыльца Сергея Платоновича встретил высокий, седоватый,

в рыжих подпалинах борзой кобель. Он встал навстречу чужому, потягиваясь

на длинных жилистых ногах, зевая; за ним с такой же ленцой поднялись и

остальные собаки, черными узлами лежавшие возле крыльца.

" Черт, сколько их!.. " - Сергей Платонович поглядывал опасливо, пятясь

задом по сходцам.

В сухой, светлой передней тяжело воняло псиной, уксусом. Над сундуком,

на широком размете оленьих рогов, висели каракулевая офицерская папаха,

башлык с серебряной кистью и бурка. Сергей Платонович глянул туда; на миг

ему показалось, что кто-то мохнатый, черный стоит на сундуке, недоумевающе

вздернув плечи. Из боковой комнаты вышла полная черноглазая женщина. Она

внимательно оглядела раздевавшегося Сергея Платоновича, спросила, не меняя

серьезного выражения на смугловато-красивом лице:

- Вы к Николаю Алексеевичу? Я сейчас доложу.

Она вошла в зал не постучавшись, плотно прикрыв за собою дверь. В этой

располневшей черноглазой красавице бабе Сергей Платонович с трудом признал

Астахову Аксинью. Она сразу узнала его, плотнее сжала вишневые губы,

пошла, держась неестественно прямо, чуть шевеля матовыми оголенными

локтями. Через минуту следом за ней вышел сам старый Листницкий. Он, в

меру приветливо улыбаясь, снисходительно пробасил:

- А! Степенство! Какими судьбами? Прошу... - посторонился, движением

руки приглашая гостя в зал.

Сергей Платонович раскланялся с давно усвоенной им в отношении больших

людей почтительностью; шагнул в зал. Навстречу ему, щурясь из-под пенсне,

шел Евгений Листницкий:

- Это превосходно, милейший Сергей Платонович! Здравствуйте. Что ж это,

как будто бы стареете? А?

- Ну, полно, Евгений Николаевич! Я еще думаю вас пережить. Как вы-то? В

целости и сохранности?

Евгений, улыбаясь, поблескивая золотыми коронками зубов, под руку

увлекал гостя к креслу. Они сели за небольшим столиком, перебрасываясь

незначительными фразами, разыскивая в лицах друг у друга те изменения,

которые произошли со времени последней встречи. Распорядившись подать чай,

вошел пан. Большая гнутая трубка в зубах его дымилась. Он остановился у

кресла Сергея Платоновича, спросил, положив на стол старчески костлявую,

длинную ладонь:

- Как у вас на хуторе? Слышали... хорошие вести-то?

Сергей Платонович снизу вверх глянул на выбритые висячие складки на

подбородке и шее генерала, вздохнул:

- Как не слышать!..

- С какой роковой предопределенностью шло к этому... - Генерал, дрогнув

кадыком, глотнул дым. - Я предвидел это еще в начале войны. Что же...

династия была обречена. Мне сейчас вспомнился Мережковский... помнишь,

Евгений? - " Петр и Алексей". Там после пытки царевич Алексей говорит отцу:

" Кровь моя падет на потомков твоих... "

- Ведь у нас ничего толкового нет, - волнуясь, заговорил Платонович;

поерзав в кресле, он закурил, продолжал: - Газет не получаем уже неделю.

Слухи самые невероятные, растерянность. Беда, ей-богу! Я, услыша, что

Евгений Николаевич приехал в отпуск, решил съездить сюда к вам,

расспросить, что там творится, чего нужно ожидать.

Евгений, уже без улыбки на опрятно выбритом белесом лице, рассказывал:

- Грозные события... Солдаты буквально все разложены, воевать не желают

- устали. Собственно, в этом году уже не стало солдат в общепринятом

смысле этого слова. Солдаты превратились в банды преступников,

разнузданных и диких. Вот папа, например... он не может себе этого

представить. Он не может представить, до какой степени разложения дошла

наша армия... Самовольно уходят с позиций, грабят и убивают жителей,

убивают офицеров, мародерствуют... Невыполнение боевого приказа - теперь

обычная вещь.

- Рыба с головы гниет, - вместе с дымом вытолкнул старыйЛистницкий

фразу.

- Я бы не сказал этого. - Евгений поморщился, жиловатое веко у него

подергал нервчик. - Я бы не сказал... Снизу гниет армия, разлагаемая

большевиками. Даже казачьи части, особенно те, которые близко

соприкасались с пехотой, неустойчивы морально. Сильнейшая усталость и тяга

к родным куреням... А тут большевики...

- Чего они хотят? - не вытерпел Сергей Платонович.

- О!.. - Листницкий усмехнулся. - Они хотят... это хуже холерных

бацилл! Хуже в том отношении, что легче прилипает к человеку и внедряется

в самые толщи солдатских масс. Я говорю про идею. Тут уже никакими

карантинами не спасешься. Среди большевиков есть, несомненно, талантливые

люди, с некоторыми мне приходилось общаться, есть просто фанатики, но

преобладающее большинство - разнузданные, безнравственные субъекты. Тех не

интересует сущность большевистского учения, а лишь возможность пограбить,

уйти с фронта. Они хотят прежде всего захватить власть в свои руки, на

любых условиях кончить, как они выражаются, " империалистическую" войну,

хотя бы даже путем сепаратного мира, - земли передать крестьянам, фабрики

- рабочим. Разумеется, это столь же утопично, сколь и глупо, но подобным

примитивом достигается расположение солдат.

Листницкий говорил, сдерживая глухую злобу. В пальцах его ходил

слоновой кости мундштук. Сергей Платонович слушал, наклонившись вперед,

словно собираясь вскочить на ноги. СтарыйЛистницкий расхаживал по залу,

чмыкая черными мохнатыми бурками, покусывая зелено-сединный ус.

Евгений рассказал о том, как еще до переворота он вынужден был бежать

из полка, опасаясь мести казаков; о происходивших в Петрограде событиях,

свидетелем которых был.

Разговор на минуту заглох. СтарыйЛистницкий, глядя в переносицу Сергея

Платоновича, спросил:

- Что же, купишь серого, того, которого смотрел осенью, - сынка

" Боярыни"?

- До этого ли теперь, Николай Алексеевич? - Мохов жалко сморщился и

махнул безнадежно рукой.

В людской в это время Емельян, отогревшись, пил чай, красным платком

вытирал пот с бураковых щек, рассказывал о хуторе и новостях. Аксинья

стояла у кровати, грудью навалясь на резную спинку, кутаясь в пуховый

платок.

- Небось, наш курень уж развалился? - спрашивала она.

- Нет, зачем же развалился - стоит!. Чего ему сделается, - мучительно

растягивая слова, отвечал Емельян.

- Соседи-то наши, Мелеховы, как живут?

- Живут помаленечку.

- Петро не приходил в отпуск?

- Вроде не приходил.

- А Григорий?.. Гришка ихний?

- Гришка приходил после рождества. Баба его двойню энтот год родила...

А Григорий... - как же - приходил по ранению.

- Раненый был?

- А то как же? Ранили в руку. Его всего испятнили, как кобеля в драке:

то ли крестов на нем больше, то ли рубцов.

- Какой же он, Гришка? - давясь сухой спазмой, спрашивала Аксинья и

покашливала, выправляя секущийся голос.

- Такой же... горбоносый да черный. Турка туркой, как и полагается.

- Я не про то... Постарел аль нет?

- А чума его знает: может, и постарел трошки. Жена двойню родила -

значит, не дюже постарел.

- Холодно здесь... - подрожав плечами, сказала Аксинья и вышла.

Наливая восьмую чашку, Емельян проводил Аксинью глазами, медленно, как

слепой ноги, переставляя слова, сказал:

- Гнида гадкая, вонючая, какая ни на есть хуже. Давно ли в чириках по

хутору бегала, а теперя уж не скажет " тут", а " здеся"... Вредные мне такие

бабы. Я бы их, стерьвов... Выползень змеиный! Туда же... " холодно

здеся"... Возгря [сопля] кобылья! Пра!

Обиженный, он не допил восьмой чашки, вылез, перекрестился, ушел,

независимо поглядывая вокруг и сознательно грязня сапогами натертый пол.

Всю обратную дорогу он был угрюм, как и хозяин. Злобу, вызванную

Аксиньей, вымещал на маштаке, нахлестывая кончиком кнута по местам

маштаковой стыдливости и язвительно величая его " хлынцем" и " чикиляем". До

самого хутора Емельян, против обыкновения, не перекинулся с хозяином ни

одним словом. Напуганную тишину хранил и Сергей Платонович.

VIII

Первую бригаду одной из пехотных дивизий, находившуюся в резерве

Юго-Западного фронта, с приданным к ней 27-м Донским казачьим полком,

перед Февральским переворотом сняли с фронта с целью переброски в

окрестности столицы на подавление начавшихся беспорядков. Бригаду отвели в

тыл, снабдили новым зимним обмундированием, сутки превосходно кормили, на

другой день, погрузив в вагоны, отправили, но события опередили

двигавшиеся к Минску полки: в день отправки уже передавались настойчивые

слухи, что император в Ставке главнокомандующего подписал акт об отречении

от престола.

Бригаду с полпути вернули обратно. На станции Разгон 27-й полк получил

приказ выгрузиться из вагонов. Пути были забиты составами. На платформе

сновали солдаты с красными бантами на шинелях, с добротно сделанными

новыми винтовками русского образца, но английского происхождения. Многие

из солдат были возбуждены, опасливо поглядывали на строившихся посотенно

казаков.

Пасмурный иссякал день. С крыш станционных построек журчалась вода,

лужи на путях, покрытые нефтяными блестками, отражали серую мякотную

овчину неба. Рев маневрировавших паровозов звучал приглушенно, рыхло. За

пакгаузом полк в конном строю встречал командира бригады. Мокрые по щетки

ноги лошадей дымились паром. Вороны безбоязненно садились позади строя,

гребли и клевали оранжевые яблоки конского помета.

Командир бригады на вороном трехвершковом коне, в сопровождении

командира полка, подъехал к казакам. Натянув поводья, оглядел сотни.

Заговорил, словно отталкивая обнаженной рукой свои неуверенные, глухие

слова:

- Станичники! Волею народа, царствовавший доныне император Николай

Второй... э-э-э... низложен. Власть перешла к Временному комитету

Государственной думы. Армия и вы в том числе должны спокойно перенести

это... э-э-э... известие... Дело казаков защищать свою Родину от

посягательств внешних и... э-э-э... так сказать, внешних врагов. Мы будем

в стороне от начавшейся смуты, предоставим гражданскому населению избирать

пути к организации нового правительства. Мы должны быть в стороне! Война и

политика для армии несовместимы... В дни таких вот потрясений... э-э-э...

всех основ мы должны быть тверды, как... - Бригадный, старый и бездарный

служака-генерал, не привыкший держать речи, замялся, копаясь в сравнениях;

на маслянистом лице его в мучительной немоте двигались брови; сотни

терпеливо ждали: - Э-э-э... как сталь. Ваш казачий воинский долг призывает

вас подчиняться своим начальникам. Мы будем биться с врагом так же

доблестно, как и раньше, а там... - косой плывущий жест назад, - пусть

Государственная дума решает судьбу страны. Кончим войну, тогда и мы примем

участие во внутренней жизни, а пока нам... э-э-э... нельзя. Армию мы не

можем отдать... В армии не должно быть политики!

Здесь же на станции спустя несколько дней присягали Временному

правительству, ходили на митинги, собираясь большими земляческими

группами, держась обособленно от солдат, наводнявших станцию. После

подолгу обсуждали слышанные речи; вспоминая, прощупывали недоверчиво

каждое сомнительное слово. У всех почему-то сложилось убеждение: если

свобода - значит, конец войне, и с этим прочно укоренившимся убеждением

трудно стало бороться офицерам, утверждавшим, что воевать Россия обязана

до конца.

Растерянность, после переворота охватившая верхушки армии, отражалась

на низах; про существование застрявшей на полпути бригады штаб дивизии

словно забыл. Бригада, выгрузившись, доедала выданное на восемь суток

довольствие, солдаты толпами уходили в близлежащие деревушки, на базаре

откуда-то появился в продаже спирт, и уже не в диковинку было видеть в те

дни пьяных нижних чинов и офицеров.

Вырванные переброской из обычного круга обязанностей, казаки томились в

теплушках, ждали отправки на Дон (слух о том, что второочередников будут

распускать по домам, держался весьма упорно), небрежно ухаживали за

лошадьми, дни насквозь толкались на базарной площади, торговали

запасенными с позиций ходкими предметами продажи: немецкими одеялами,

штыками, пилами, шинелями, кожаными ранцами, табаком...

Приказ о возвращении на фронт встречен был открытым ропотом. Вторая

сотня отказалась было ехать, казаки не разрешили прицепить к составу

паровоз, но командир полка пригрозил разоружением, и волнение пошло на

убыль, улеглось. Эшелоны потянулись к фронту.

- Это что же, братушки? Свобода - свобода, а касаемо войны - опять,

значится, кровь проливать?

- Старый прижим начинается!

- На какой же ляд царя-то уволили?

- Нам что при нем было хорошо, что и зараз подходяще...

- Шаровары одни, только мотней назад.

- Во-во!

- Это до каких же пор будет?..

- Третий год с винтовки не слазишь! - шли в вагонах разговоры.

На какой-то узловой станции казаки, как сговорившись, высыпали из

вагонов и, не слушая увещаний и угроз командира полка, открыли митинг.

Тщетно меж серого сплава казачьих шинелей метались комендант и престарелый

начальник станции, упрашивая казаков разойтись по вагонам и освободить

пути. Казаки с неослабным вниманием слушали речь урядника третьей сотни.

После него говорил небольшой статный казачок Манжулов. Из его побелевшего,

злобно искривленного рта с трудом выметывались злые слова:

- Станишники! Нельзя так-то! Нас опять же под конфуз подвели. Обман

хочутисделать! Раз превзошла революция и всему народу дадена свобода -

значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим!

Аккуратно я гутарю? По-правильному?

- Правильно!

- Под хвост кобыле!

- Осточертела всем!

- Шаровары вон не держутся... какая война?!

- Не жжжа-лла-ем!..

- По домам!

- Отчаливай паровоз! Федот, давай-ка!

- Станишники! Погодите! Станишники! Братцы! Черти, в рот вас, в

печенку, в душу!.. Братцы! - надрывался Манжулов, стараясь перекричать

тысячу глоток. - Погодите! Паровоз не волнуйте! Он нам без надобности, а

только что обман... Пущай нам их высокоблагородие командир полка документ

объявит: на самом деле нас требуют на фронт али это по ихней

капрызности?..

Полк только после того погрузился в вагоны, когда взволнованный, не

владеющий собой командир полка, дрожа губами, вслух прочитал полученную им

из штадива телеграмму о вызове полка на фронт.

В одной теплушке ехали шесть человек татарцев - хуторян, служивших в

27-м полку: Петро Мелехов, родной дядя Мишки Кошевого Николай Кошевой,

Аникушка, Федот Бодовсков, Меркулов - цыгановатый с чернокудрявой бородой

и с шалыми светло-коричневыми глазами, и Максимка Грязнов, сосед

Коршуновых, беспутный и веселый казак, по всему станичному юрту стяжавший

до войны черную славу бесстрашного конокрада. " Меркулову уж куда ни

подошло бы коней уводить - на цыгана похож и все такое... а вот не ворует.

А ты, Максим, конский хвост увидишь - и то в жар тебя шибает! " - постоянно

смеялись над Грязновым казаки. Максимка краснел, жмурил голубой, как

льняной цветок, глаз, пакостно отшучивался: " С Меркуловой матерью цыган

ночевал, а моя, небось, позавидовала, а то б рази я... да упаси и не

приведи!.. "

В теплушке ходил сквозной ветер; лошади стояли у наскоро сбитых

кормушек под попонами; среди вагона - на бугорке мерзлой земли - чадили

сырые дрова, едучий дым тянуло в дверную щель. Казаки сидели на седлах

вокруг огня, сушили взвонявшиеся от пота и сырости портянки. Федот

Бодовсков грел у огня босые гнутые ноги. На калмыцком, углоскулом лице его

блудила довольная улыбка. Грязнов наскоро прихватывал дратвой отпоровшуюся

подметку, продымленным осипшим голосом говорил, обращаясь неизвестно к

кому:

-... Маленьким был, зимой, бывалочка, заберусь на печку, а бабка моя

(ей в те годы за сто перевалило! ) ощупкой ищет у меня в голове вшу,

гутарит: " Ягодка, мойМаксимушка! В старину не так-то народ жил - крепко

жил, по правилам, и никаких на него не было напастей. А ты, чадунюшка,

доживешь до такой поры-времени, что увидишь, как землю всю опутают

проволокой, и будут летать по синюнебушку птицы с железными носами, будут

людей клевать, как грач арбуз клюет... И будет мор на людях, глад, и

восстанет брат на брата и сын на отца... Останется народу, как от пожара

травы". Что ж, - помолчав, продолжал Максим, - и на самом деле сбылось;

телеграф выдумали - вот тебе и проволока! А железная птица - еропланы.

Мало они нашего брата подолбили? И голод будет. Мои вон спротивэнтих

годов в половину хлеба сеют, да и каждый хозяин так. По станицам стар да

мал остались, а хлоп неурожай - вот и " глад" вам.

- А брат на брата - это как вроде брехня? - спросил Петро Мелехов,

поправляя огонь.

- Погоди, и этого народ достигнет.

- Власть не установют и забрухаются, - вмешался Федот Бодовсков.

- Ишо усмирять чертей придется.

- Ты сначала с германцем расхлебай, - засмеялся Кошевой.

- Что ж, повоюем ишо...

Аникушка, деланным испугом морща голощекое, бабье лицо, воскликнул:

- Царица наша лохмоногая, до каких же пор все " повоюем"?

- До тех пор, покеда ты, скопец, шерстью обрастешь, - поддел его

Кошевой.

Сидевшие у огня дружно засмеялись. Петро поперхнулся дымом и, кашляя,

глядя на Аникушку глазами, полными слез, тыкал в его сторону пальцем.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒