СТРАШНЫЕ СНЫ 6 страница

Вадим пожал плечами:

— Я не знаю, что написать им.

— Разве ты не сочувствуешь детям Испании?

— Я сочувствую детям Испании, — с нажимом ответил он. — Но больше меня заботит мой собственный брат, с которым нас разлучили насильно! — Он смотрел Варе прямо в глаза. — Меня больше заботят мои письма к брату, которые я отправляю, но которых он не получает, как, впрочем, и я не получаю от него. Я знаю, что он пишет! Не может не писать, но я не получаю его писем. Может быть, ты знаешь почему?

Варя невольно отпрянула от него на полшага, потому что его взгляд буквально толкал ее.

— Не знаю.

— И не лезьте ко мне со своими поручениями! Я не комсомолец! Меня исключили. Тебе лучше держаться подальше от таких, как я. Ясно?

— Ясно. — Варя наморщила лоб. Она не обижалась. Не позволяла себе обижаться. Давно ли она сама вела себя не лучше, чем Вадим? Каждый способен оступиться, а потом — исправиться. — Ты, наверное, думаешь, что я не понимаю? — спросила она. — А я понимаю тебя. У меня тоже мама… арестована. И сначала…

Вадим взглянул на нее по-новому. С проблеском интереса.

— Сначала меня тоже исключили из пионеров, и я злилась. Но потом я… изменила линию поведения, и меня приняли в комсомол.

Вадим очень внимательно смотрел на нее и слушал. Варе начинало казаться, что она вот-вот достучится до него. Еще немного — и лед тронется.

— А мне не нужен никакой комсомол, — тихо, но твердо сказал он. — Все это туфта.

Варя машинально отпрянула. Ей в лицо будто водой плеснули — показалось, должен разразиться гром, такие чудовищные слова не могут остаться безнаказанными.

Но ничего не произошло — в темном коридоре они были одни. В это время суток здесь никого не бывало. Внизу звонили на ужин.

— Это лишь политические игры, для того чтобы управлять молодыми людьми, как марионетками.

— Что ты такое говоришь! — задохнулась Варя. Она изумленно смотрела на Вадима.

— Ну иди, донеси на меня, — усмехнулся он. — Я говорю то, что думаю. А ты решила — раз тебя приняли, то тебе всё забыли?

— Что — забыли? — не поняла Варя. — Я ничего плохого не делала!

— Это не важно. На тебе, как и на мне, — пятно, понимаешь? Куда бы ты ни пошла после школы, за тобой последует твое личное дело с клеймом «член семьи врага народа». Тебе нигде не будет покоя! Поняла?

Варя с ужасом смотрела на Вадима.

— Каждый твой поступок, каждое слово будут под прицелом.

— Но я не сделаю ничего такого…

— А твоя мать делала… такое? — Спросив, Вадим не ждал ответа. Он продолжал: — Мой отец — самый честный и порядочный человек. Никогда не поверю, что он изменник. Мама всем делала только добро. Они — лучшие. Я знал многих в нашем доме, кого арестовали, они все были замечательные люди.

— Ты жил в Москве?

— Из нашего окна Кремль было видно.

— О-о-о… Ты видел товарища Сталина? — ахнула Варя.

— Несколько раз.

— Какой он?

— Человек как человек. Обычный.

— Какой ты счастливый! — выдохнула Варя. Вадим спрыгнул с подоконника.

— Дура ты, Коммунарова. И ушел.

И никакого шефства над новенькими не получилось. Вадим оставался сам по себе, и Варя, издалека наблюдая за ним, сделала заключение, что его слова не расходятся с делом. Он действительно не проявляет интереса к общественной жизни и предпочитает сидеть где-нибудь с книжкой или гулять в одиночестве в окрестностях замка. Это казалось ей в корне неправильным поведением, и она считала необходимым поговорить с ним, переубедить, да все как-то не получалось. Она вечно была занята.

Разговор случился только летом, перед самым выпуском. В «Красных зорях» намечались спортивные состязания. Варя участвовала в женском троеборье — бег, плавание, метание гранаты.

Гранаты, конечно, были не настоящие, деревянные, выточенные в столярных мастерских, но метнуть такую было ничуть не легче, чем настоящую. Нужно было попасть в цель.

Варя не забыла, что Вадим обозвал ее дурой. Нельзя сказать, что она затаила обиду — нет. Но ей ужасно хотелось доказать этому столичному выскочке, что они здесь тоже не лыком шиты и кое-что умеют.

Она пришла на состязания с решимостью во взоре и ни разу не взглянула в сторону зрителей, которые толпились вдоль песчаных дорожек, забранных веревкой с флажками. Когда она бежала, то не видела никого — все зрители слились для нее в единую живую полосу, до которой ей не было дела.

Дистанцию Варя прошла с хорошим результатом. Когда стояла на спортплощадке возле ящика с «гранатами», то позволила себе краем глаза коснуться зрительской массы и сразу же увидела Вадима — он стоял несколько на особице, сбоку — прислонившись к березе, наблюдал соревнование.

Одет он был, как все другие детдомовские парни, — в серый форменный костюм, но сразу же явно выделялся среди всех прочих осанкой, манерой собирать руки на груди и привычкой склонять набок голову.

Впрочем, ветер мимолетных замечаний лишь пронесся в Вариной голове и совершенно улетучился, когда она увидела поднятую руку физкультурника. Гранаты метнула точно — все до одной залетели за натянутую веревку — линию обороны воображаемого врага.

Оставался заплыв.

Он проводился на реке, недалеко от замка. Участники разделились на берегу, в самом широком месте, выстроились на расстоянии. По взмаху физкультурника бросились в воду. Варя плыла, чувствуя азарт и страстное желание победить. Она не торопилась, желая правильно распределить свои силы. Кто-то из девочек опередил ее, но она знала — спешить нельзя. Нужен запас сил на обратный путь, чтобы вернуться первой в исходную точку.

Вот участники повернули обратно. Варя видела впереди желтую полосу прибрежного песка, когда вдруг почувствовала резкую боль в ноге. Мышцу свело. Это была неприятность, которая могла все испортить. Варя попыталась ущипнуть себя за сведенную икру — не помогло. Она отстала. Случилось это на самом глубоком участке, теперь нужно было сконцентрироваться, собраться, чтобы просто благополучно доплыть до берега, не закричать беспомощно: «Тону! » Какой позор!

Когда Варя выбралась на берег, все участницы заплыва уже стояли возле физкультурника и вытирались.

— Что стряслось, Коммунарова? — спросил Федор Николаевич, едва сдерживая досаду.

— Ногу свело.

Физкультурник в сердцах махнул на нее рукой.

Толпа хлынула к замку. Варя осталась сидеть на песке. Ей никуда не хотелось идти. Слезы душили ее. Она повернулась спиной к замку и стала смотреть на воду. Она смотрела, как бежит река, и упивалась своим провалом, пока не услышала совсем рядом:

— Эй! Возьми.

Она обернулась. Вадим протягивал ей полотенце. Не дожидаясь, пока она что-нибудь скажет, бросил ей на колени льняную грубую ткань и сел неподалеку на поваленную корягу.

— А ты молодец, — небрежно бросил он и кинул в воду камушек. Камушек сделал несколько «блинчиков» и утонул, оставив круги на гладкой поверхности.

Она только шмыгнула носом. Меньше всего она нуждалась сейчас в его сочувствии. Она никого не хотела видеть.

— У тебя прекрасный бросок, и дистанцию ты бежала грамотно, — продолжал он. — Тебе нужно заниматься.

— Я занимаюсь.

— Я имею в виду профессиональные занятия. У тебя данные. Она недоверчиво покосилась на него.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да уж знаю.

— Ногу вот свело…

— Это кальция не хватает. Питание неправильное. Творог нужен.

— Все-то ты знаешь, — усмехнулась Варя. Она отошла в кусты, переоделась. Вадим все сидел и бросал камушки.

— У меня брат — спортсмен. В Москве для спортсменов специальные стадионы, бассейны. И я немного занимался спортом. В основном — лыжами.

— У нас в Буженинове зимой на лыжах тоже катаются, — откликнулась Варя. — Снегу много. Ты сможешь заниматься.

— У вас тут красиво. Столичному человеку могла бы понравиться такая сельская идиллия.

— Могла бы?

— Ну да. Если бы это не было ссылкой. Свобода — самое главное.

— А мне кажется, что самое главное — жить во имя чего-то, — осторожно возразила Варя. — Во имя идеи. И еще лучше — совершить подвиг.

— Подвиг? Но подвиг можно совершить, только будучи свободным. Насильно ведь на подвиг никого не толкнешь…

Они шли по аллее, не приближаясь к замку. Варя слушала и понимала, что да, Вадим прав. Но это была какая-то странная правда. Неправильная и опасная.

И она не умела спорить с ним и потому лишь слушала.

Они обогнули флигель, овраг с рябиной и вышли на поляну в преддверии хвойного леса. На поляне, встав на четвереньки, ползал шестилетний сын воспитательницы, Владик. Недалеко от него стояла корзинка — мальчик собирал землянику. На Варю вдруг напало веселое настроение. Смехотунчик.

Она подбежала к мальчику, затормошила его, закружила по поляне, чем совершенно смутила. Владик заметно подрос, из младенца превратился в мальчика-дошколенка. Сам он, конечно же, ощущал себя совсем взрослым и потому счел необходимым принять самый серьезный вид, отойти на безопасное расстояние от Вари и подать руку для пожатия подошедшему Вадиму.

— Влад, — обратилась Варя к мальчику, пряча смешинки за серьезностью тона. — Вот мы с Вадимом поспорили. Скажи нам, что в жизни главное?

И оба взрослых детдомовца уставились на ребенка в ожидании какого-нибудь потешного высказывания.

Владик некоторое время исподлобья смотрел на них, и только убедившись, что в тоне не кроется подвоха, серьезно ответил:

— Главная — мама.

И тогда смешинки у Вари в глазах медленно растаяли. И, встретившись с ней глазами, Вадим тоже погрустнел. А Владик еще некоторое время наблюдал, как эти двое молча бредут к замку. Пришли такие веселые, а ушли совсем грустные. Когда ребята скрылись за выступом флигеля, мальчик продолжил свое занятие.

Спустя несколько дней в учительскую ворвалась Слепцова, потрясая потрепанной ученической тетрадью.

— Вы только послушайте… этот пасквиль!

Все, кто находился в учительской, повернули головы на ее истошный крик. Она победно и многозначительно оглядела удивленные лица коллег и начала:

— Цитирую: «Если бы случилось чудо и ожил Ленин, то, думаю, он ужаснулся бы, увидев то, что сейчас происходит. Самых умных, образованных, интеллигентных людей хватают и прячут по тюрьмам. На руководящих постах — серость и посредственность. Ценятся только винтики, личная одаренность никому не нужна…»

— Кто это… Кто у нас мог написать такое? — ужаснулась Нюра.

— И думать нечего! Мохов! — Красная и возмущенная Слепцова трясла перед лицом бумагой. — Развели рассадник антисоветчины! А между прочим, при мне такого не случалось!

— Тамара Павловна, откуда это у вас?

— Откуда? Дежурный нашел на подоконнике! Дожили! Сюсюкаемся с ними! Они у нас под носом заговор скоро устроят!

— Так уж и заговор, — слабо возразил физкультурник. — Вы уж того… не преувеличивайте.

— Вам этого мало?! — изумилась Слепцова, брызгая слюной на физкультурника. — Тогда дальше послушайте: «Происходит что-то страшное. Опасность не в тех, кого сажают, а в тех, кто это осуществляет. Я уверен, что коммунизм такими методами построить невозможно».

— Может, не Мохов? — осторожно возразил кто-то. — Почерк сверить нужно.

— Сверим, сверим, — злорадно пообещала Слепцова. — С этим разберутся где нужно.

Не оглядываясь на коллег, она летела наверх, в кабинет директора.

Через минуту опасные листки лежали на столе озадаченного Капитана Флинта. Педколлектив толпился в проходе и ждал. Директор перебрал листки, отбросил их на край стола. Досада проступила на его загорелом лице, когда он это сделал. Он словно хотел сказать: «Ну зачем вы мне это принесли? Только этого сейчас и недоставало! »

— Федя, Мохова Вадима ко мне, — негромко бросил он.

— Нам собраться в учительской? — немного торжественно и скорбно поинтересовалась Слепцова.

Директор поднял глаза на коллег. С некоторым удивлением во взгляде задержался на Слепцовой и поморщился. Августина вдруг догадалась, что у него болит нога.

— Ступайте работать, товарищи! — с трудом скрывая раздражение, приказал директор. — Дети без присмотра!

С этой минуты закрутилось… Привели Вадима. О чем с ним беседовал директор — не слышала ни одна живая душа. В комнатах устроили обыск. По тумбочкам искали бумаги, просматривали тетрадки, но ничего антисоветского больше не нашли. На следующее утро на пятиминутке объявили: Мохову — пять дней карцера.

Тамара Павловна не сумела скрыть изумления:

— Пять дней карцера за… поклеп на Советскую власть? — Она оглядела коллег. — Ну, знаете…

Директор взглянул на нее устало. Сегодня в его взгляде не было того задора и напора, которых обычно бывало в переизбытке.

— Давайте не будем превращать муху в слона, — морщась, сказал он. — Парень озлоблен, потерял семью. Можно понять… И я попросил бы вас, коллеги, не выносить сор из избы.

Он впервые не приказывал на пятиминутке, а просил. Это было необычно, и все молчали. Слепцова молчала, поджав губы, физкультурник — с интересом. Равнодушного молчания не было. У Августины вдруг шевельнулось что-то вроде симпатии к Капитану Флинту. Он попал в сложную ситуацию и пытался достойно из нее выйти. По крайней мере она была полностью на его стороне. Хотя молчание коллег было скорее похоже на затишье перед бурей.

Первая не выдержала Слепцова:

— Не выносить сор из избы — это значит скрыть от компетентных органов то, что у нас завелся юный контрреволюционер? Я правильно вас поняла, Павел Юрьевич?

Она говорила и ритмично покачивала головой, будто отбивала такт.

— Да какой он контрреволюционер, — махнула рукой Тучкова. — Помилуйте, Тамара Павловна… Так, обиженный ребенок.

— Ребенок? — взвилась Слепцова. — Разрешите не согласиться с вами. Это сейчас он ребенок, а года через два он и бомбу подложит… Не буду уточнять — куда.

— Да уж… — встрял физкультурник. — Ну а сообщим мы в органы — неприятностей нам с вами… выше крыши!

Директор молчал. Августине было понятно это его молчание. Слово оставалось за ним. И теперь любое волевое решение ему может дорого обойтись.

Выслушав коллег, он тихо, но твердо сказал:

— Работаем в обычном режиме. — А потом добавил: — Подождем.

Ждать пришлось недолго. Следователь из города прибыл на другой день. Стало ясно — в коллективе стукач. Впрочем, это мало кого удивило.

Следователь долго сидел у директора, затем спустился в подвал и пробыл там до обеда. После отправился по классам беседовать с воспитанниками.

Когда Варя Коммунарова поднялась к директору, у него в кабинете уже находилась Тамара Павловна, и они беседовали. Варя решила подождать, устроилась на краешке стула, а несколько секунд спустя в приемную из коридора вошла Августина в сопровождении следователя. В руках у воспитательницы была серая папка со шнурками, на которой было напечатано «Мохов Вадим Александрович».

Августина быстрым взглядом окинула Варю, что-то мелькнуло в ее глазах, чего девушка не сумела понять, поскольку была занята своими мыслями и предстоящим разговором с директором.

— Ступай, Коммунарова, вниз, жди меня у входа. Я уже иду. Августина говорила так, будто они давно с Варей о чем-то уговорились и будто Варя сюда нарочно пришла, чтобы найти воспитательницу. Девушку досада взяла — Августина ничего не понимает! Она, Варя, должна все объяснить директору, а заодно следователю про Вадима, какой он умный, добрый! Она готова взять на поруки, и все такое…

Видимо, волнение отразилось на лице у Вари — следователь с интересом взглянул на нее. У него были цепкие и пронзительные глаза.

Варя открыла было рот, но Августина повторила тем тоном, с металлической твердой ноткой, которого Варя не посмела ослушаться:

— Ступай, Коммунарова. Я скоро.

И, не спуская с Вари глаз, постучала в дверь и вошла в кабинет.

Варя прикусила губу и вышла. Она спустилась и остановилась возле больших дверей главного входа — некогда с любовью изготовленных искусным резчиком и покрытых лаком, а теперь — обшарпанных и избитых понизу башмаками.

Августина действительно спустилась вслед за Варей, не заставила ждать. Сделав знак девушке, торопливо пошла по тропинке к флигелю.

— Августина Тихоновна, зачем вы меня позвали? — ворчала позади нее Варя. — У меня, между прочим, срочное дело к директору.

Августина не отвечала, и Варе на миг показалось, что та прочитала все ее мысли. От этого стало неуютно.

Владик играл возле флигеля, когда заметил приближающуюся в обществе Вари мать. По своему обыкновению, мальчик спрятался за поленницу, чтобы затем, выскочив оттуда, напугать.

Но мать, странное дело, не зашла во двор, а прошла дальше, к оврагу, и остановилась у рябины. Они о чем-то разговаривали с Варей и даже не искали его глазами!

Владик опустился в траву и ползком двинулся в сторону рябины. Придется спрятаться за кустами и оттуда выскочить в подходящий момент.

Мать с девушкой так были увлечены разговором, что не заметили его передвижений.

Он подобрался совсем близко и хорошо слышал все, о чем они говорили.

— Он не враг! — говорила Варя, то и дело взмахивая рукой. — И никакой не заговорщик, а просто мыслит неправильно! А его судить будут как преступника… Этого нельзя допустить.

— С этим ты собиралась идти к директору? — спросила мать. Владик увидел, как она пытается закурить, ломая спички. Он давно не замечал, чтобы мать курила. Доктор запретил.

— Ну я же с ним говорила. С Вадимом.

— Ты читала, что он писал?

— Нет, но я догадываюсь. Он говорил мне о своих взглядах. Я знаю, что он имел в виду и почему все это писал. Его нужно убеждать и перевоспитывать, но не сажать в тюрьму. Понимаете?

— Понимаю, — сказала мать, выпуская дым в зеленые гроздья неспелой рябины. — А ты о себе подумала, Варвара?

— О себе? Да потому так все и происходит, что все вокруг только о себе и думают! Когда маму арестовали, никто за нее не вступился, а если бы вступился, то, может быть, все было бы по-другому!

Мать ничего на это не ответила, а только затянулась и, глядя мимо девушки, спросила:

— Значит, ты решила рассказать следователю и директору о своих разговорах с Моховым? О том, что ты знала о его убеждениях, но молчала… Так? — Мать говорила неторопливо, то затягиваясь, то выпуская дым.

— Ну да. Извините, Августина Тихоновна, мне нужно торопиться.

— Да, да, — рассеянно отозвалась мать. Она будто бы уже переключилась с разговора на что-то свое, то, что было далеко от Вари, Вадима и всех детдомовцев. Владику показалось, что сейчас она вспомнит о нем и позовет. Вот тут он и выскочит из кустов! — Сейчас пойдешь, только помоги мне а одном деле, пожалуйста. Мне без посторонней помощи никак не справиться, — сказала мать, и, к разочарованию Владика, повела девушку в сторону от тех кустов, где он так удачно затаился!

Мать повела Варю к погребам, которые находились за огородами. Эти два погребка — их и поварихин — были приспособлены для хранения картофеля и капусты. Сейчас оба пустовали и стояли открытыми — проветривались.

Что понадобилось матери в пустом погребе, Владик додуматься не мог и потому немного высунулся над кустами, чтобы все увидеть.

— Там, внизу, канистра с керосином и рядом — бутыль, — объясняла мать. — Налей бутылку, пробкой заткни и тогда поднимайся.

Владик не переставал удивляться забывчивости матери — какой в погребе керосин? Керосин всегда хранился в кладовке во флигеле. Кто же будет хранить керосин в погребе рядом с картошкой? Провоняет ведь!

Он уже поднялся, чтобы внести в эту сумятицу определенную ясность, и изумился: едва девушка скрылась в погребе, мать захлопнула тяжелый сосновый, обитый одеялом люк и накинула скобу! Одним движением повернула ключ в замке и уселась сверху.

Это уж было ни на что не похоже. Владик рот открыл.

— Не стучи и не кричи, — устало сказала мать, поправляя волосы. — Не выпущу, пока следователь не уедет. Поняла?

Владику не было слышно, что отвечает матери пленница, но у него отчего-то защипало в глазах, и он поднялся с травы.

Мать сразу его увидела. Налицо ее не отразилось обычной радости, а выступило что-то вроде досады.

Мать поднялась и пошла навстречу сыну.

— Не плачь, солнце мое. Так надо, — обняла и горячо зашептала в макушку. — Не плачь!

— Она хорошая! — только и сказал он, не в силах справиться со слезами. — А в погребе страшно!

— Если я ее сейчас выпущу, сынок, с ней случится беда. И Владик увидел, что глаза у матери грустные и влажные. Она обхватила его голову ладонями и заговорила торопливо, словно заговаривая ранку:

— Все будет хорошо, сынок. Скоро пойдешь в школу, будешь большим и сильным. Мы вернемся в Любим, у нас будет отдельная квартира.

— Мы заведем кота, — подсказал он, поскольку этот план уже не раз обсуждался в деталях.

— Ты научишься играть на гармони… И на других инструментах.

— Купим мне настоящее ружье, — подсказывал Владик, поскольку этот пункт мать обычно почему-то пропускала.

Она кивнула и прижала сына к себе.

— А Варя? — вдруг спросил он. — Что будет с Варей?

— Варя скоро получит свидетельство и сможет уехать. Будет работать и учиться. Выйдет замуж… У нее тоже все будет хорошо, сынок.

Мать поцеловала его в обе щеки и заторопилась на свою работу.

Владик вернулся во двор, но играть уже не мог — его так и тянуло к погребу.

Подошел, послушал.

Внизу шмыгали носом — Варя плакала.

— Кто здесь? — спросила она.

— Это я, Влад. Тебе там страшно?

«Сердится», — подумал он.

— Ничего не страшно. Ты можешь меня открыть?

— Не-а.

— Матери боишься?

— Ничего и не боюсь. Ключа нет.

Помолчали. Потом Владик посчитал нужным сообщить:

— Ты не плачь. Мама сказала — у тебя все будет хорошо.

— Да уж! — зло ответили снизу. — Твоя мать скажет!

— Ты скоро получишь документ и станешь совсем взрослой, — вздохнул Владик. Ему совсем не хотелось, чтобы Варя уезжала. Он промолчал про это. И про «замуж».

— Документ! — усмехнулась Варя. — А кроме документа, имеется еще серая папочка со шнурочками. Там все про меня написано, и она кругом за мной следом поедет. Вот уж точно — «все будет хорошо»!

Владик понял, что с серой папочкой связано что-то плохое для Вари.

— Какая папочка?

— Бумажная, каких полно в канцелярии. На каждого человека своя папочка.

Владик представил, как бумажная папка садится самостоятельно на телегу и, погоняя шнурками кобылу, едет по дороге. Ему стало смешно.

А потом — стыдно за свой смех. И он спросил:

— А что там, в этой папочке?

— Ничего я тебе не скажу. Ты еще маленький и не поймешь. Владик обиделся. Мать ему всегда повторяла, что он большой и сильный, а тут…

— Я не маленький, — буркнул он. — Я уже читать умею. Печатными. Осенью в школу пойду.

Но Варя на это ничего не ответила, и он, посидев возле погреба немного, заскучал и отправился к замку.

Черная блестящая машина стояла не у ворот, как час назад, а сбоку, у черного хода. Владик хотел подойти поближе и рассмотреть машину получше, но застеснялся водителя. Поэтому он забрался на скамью у конюшни и стал оттуда любоваться автомобилем. За дощатой стеной фыркали лошади, жевали овес. Водитель черной машины курил у открытой дверцы, посматривая на собственное отражение в стекле. Он совершенно не замечал Владика, и не было никакой надежды, что шофер скажет что-то вроде: «Мальчик, а не хочешь поближе подойти? » или же: «Мальчик, садись за руль, нажми на гудок! »

Тогда Владик забрался на спинку скамьи, дотянулся до перекладины, поддерживающей крышу, и повис на ней. Не он один облюбовал это местечко — висеть и раскачиваться любили младшие детдомовские мальчишки, но теперь у них был ужин, и перекладина перешла в безраздельное владение Владика.

Вот тут уж водитель заметил его, повернулся и, кажется, собрался что-то сказать, но… Дверь черного хода открылась, вышел приезжий гражданин с портфелем, а за ним — Вадим Мохов со своим чемоданом в руках. Вслед за Вадимом появился солдат с кобурой на боку. А уж после всех показался директор. В руках у него была серая канцелярская папка со шнурками. Он передал ее гражданину, а тот положил в свой портфель.

Владика поразила эта процессия: Вадим, обычный детдомовец, поедет на блестящей черной машине вместе со взрослыми важными людьми!

Директор, кажется, завидует Вадиму, потому что его, директора, с собой не берут — при нем нет чемодана.

Вот тут мальчик не удержался — спрыгнул с перекладины, приблизился к машине и громко спросил:

— Вадим, ты уезжаешь?

Вадим — бледный и серьезный — ничего не ответил. Зато важный гражданин обернулся, взглянул на Владика сверху и задал обычный вопрос:

— Мальчик, ты чей?

— Мамин.

— Ну так и ступай к своей маме.

И после этого гражданин строго, если не сказать неприязненно, взглянул на директора, будто тот виноват, что позволяет маленьким мальчикам путаться под ногами взрослых.

Владик обиделся. Он неторопливо обошел машину, делая вид, что ему вовсе не интересно, что туда садятся Вадим, солдат и гражданин с портфелем.

И вдруг рука Капитана Флинта поймала податливый кулачок Владика и крепко сжала в своих тисках.

Мальчик охнул, попытался высвободиться, но железная рука не отпускала.

Он снизу взглянул в лицо директора и, увидел жесткий подбородок в колючках проступающей щетины и кадык на горле, неприятно вздрагивающий.

Директор держал Владика, пока машина не выехала за ворота и не скрылась в пыли проселочной дороги.

Мальчик вжал голову в плечи, ожидая неминуемой взбучки, но, едва пыль за уехавшей машиной начала оседать, рука директора сама собой разжалась, Владик вырвался и убежал. Добежав до флигеля, он осторожно обернулся — Капитан Флинт не гнался за ним, а курил на том же месте и посматривал и сторону тропинки, по которой торопливо шла мать.

Увидев мать, Владик выскочил на тропинку, не боясь больше грозного директора. Он знал — при матери тот не посмеет хватать его за руку!

Но вот досада — в эту же самую минуту мать окликнул директор, и она остановилась как раз посередине. Владик ждал, страстно желая, чтобы мать подошла сначала к нему, а уж потом, если ей так уж необходимо, — к директору. Но он видел, что мать колеблется. Еще бы, ведь директор ее начальник, и она его, поди, побаивается.

— Мама, там же Варя ждет! — громко и сердито напомнил он.

Мать жестом подозвала сына, молча достала из кармана ключ, вложила ему в ладонь и тихонько подтолкнула в сторону погреба. И приложила палец к губам, приказав молчать. А сама как ни в чем не бывало повернулась и пошла по направлению к директору. А тот, когда она подходила, совсем не злился, а даже, как показалось Владлену, застеснялся. Поспешно выбросил свою папироску и сапогом ее затушил. И свой френч стал одергивать зачем-то. Станет или не станет жаловаться матери на Владика?

Впрочем, дожидаться было некогда. Мальчик что есть духу помчался отпирать погребную пленницу.

Варя больше не плакала. Сидела на перекладине деревянной лестницы, опустив голову на руки.

— Ну что там?

— А Вадим уехал. На красивой черной машине.

Варино лицо исказилось. Владику показалось, что она совсем не рада за Вадима. Девушка выбралась из погреба и, даже не сказав мальчику «спасибо», побрела к замку.

В конце июня в «Красных зорях» проходили выпускные торжества. Сначала в красиво украшенной транспарантами и флагами столовой выпускникам вручали свидетельства об окончании школы. После был концерт, который для старших приготовили малыши. Затем в нижнем холле устроили бал. Принесли из учительской патефон и стали танцевать. Детдомовские парни танцевать не умели, поэтому девушкам приходилось вальсировать с преподавателями. В холле царило оживление, все улыбались и шутили.

Варя Коммунарова не танцевала. Она одиноко стояла у окна, прижав к груди свое свидетельство и две похвальные грамоты, и смотрела куда-то поверх голов своих танцующих подруг.

Августина, глядя на нее, вспомнила свое лето 1915 года. Грусть и озабоченность тех дней показались ей зряшными. Ведь она была молода, ее любили, и многое было в ее власти. Ах, если бы сейчас все вернуть!

Она подошла к девушке:

— Поздравляю тебя, Варя.

Варя скользнула по ней холодным взором — не простила погреба. Пожала плечиком — с чем, мол, тут поздравлять?

— Ты обязательно должна танцевать. Ведь это твой праздник, он не повторится.

— Хорошо, — безо всякого выражения сказала Варя. — Подержите, пожалуйста, мои документы.

Она отдала Августине бумаги и прямым ходом направилась к директору. Пригласила на танец самого Капитана Флинта!

Тот, пожалуй, слегка растерялся, но танцевать все же вышел. Августина не без интереса наблюдала: как же он выпутается? Ногу свою он потерял в Гражданскую. Какие уж тут танцы…

Вместо того чтобы неуклюже вальсировать, директор остановился посреди зала, подал девушке руку и предоставил ей кружиться вокруг себя. А сам учтиво поддерживал и улыбался. Затем директор ловко передал выпускницу физкультурнику, но другие девушки уже подбежали к нему, пришлось покружить каждую. Он случайно встретился глазами с Августиной и виновато-смущенно улыбнулся: вот, мол, озорницы, куда от них денешься?

И она улыбнулась в ответ. Как будто это было совсем естественно — в полном зале найти друг друга глазами и понять без слов.

Варя, похоже, развеселилась — танцевала, пока библиотекарь не устал ставить одни и те же пластинки и не объявил антракт. Выпускники стали уговаривать старших пойти встречать рассвет. Владик крутился тут же, спать его отослали поздно, когда танцы закончились и все собрались гулять. Поскольку мать дежурила, оставили его ночевать в верхнем холле на диванчике. Но легко ли уснуть, зная, что мать и другие на ночной прогулке?

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒